Текст книги "Музыка случая"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

4

Звонок на входной двери исполнил первые такты бетховенской «Первой симфонии». От неожиданности оба глупо заулыбались, но откомментировать не успели, так как дверь распахнулась и чернокожая горничная в накрахмаленном сером форменном платье пригласила их в дом. Она провела их через большой вестибюль, с полом, выложенным черной и белой плиткой, мимо расставленных в беспорядке статуй (обнаженной лесной нимфы без правой руки, охотника без головы и безногой лошади, державшейся на постаменте на железном торчавшем из брюха штыре), через столовую с высокими потолками и огромным столом орехового дерева в центре, в тускло освещенный коридор, где по стенам висели небольшие пейзажи, и постучала в тяжелую деревянную дверь. На стук изнутри отозвался чей-то голос, и горничная, толкнув дверь, отошла в сторону, уступая дорогу Нэшу и Поцци.

– Гости прибыли, – сказала она, едва глянув в комнату, после чего, не добавив ни слова, закрыла за ними дверь и быстро ушла.

Комната была огромная и по своему виду, безусловно, мужская. Окинув ее от порога взглядом, Нэш отметил темные деревянные панели на стенах, бильярдный стол, камин, выложенный камнем, персидский вытертый коврик, кожаные кресла, вертевшийся над головой вентилятор. Все это, и особенно вентилятор, отдавало сходством с декорациями, казалось пародией на мужской клуб в какой-нибудь британской колонии начала века. Это из-за Поцци, подумал Нэш. Из-за застрявшей в уме его болтовни про Лорела и Харди и прочих голливудских сравнений, из-за них теперь, когда Нэш приехал, ему все кажется ненастоящим.

Флауэр и Стоун были в белых костюмах. Один с зажженной сигарой стоял возле камина, другой сидел в кожаном кресле, держа стакан, в котором была прозрачная жидкость – или вода, или джин. Белые костюмы, безусловно, были призваны подчеркнуть колониальный дух, однако, едва Флауэр заговорил и они услышали его по-американски грубоватый, тем не менее не лишенный приятности голос, ощущение иллюзиона развеялось. Действительно, подумал про себя Нэш, один толстый, другой тонкий, однако на том сходство со знаменитыми комиками и заканчивалось. Жилистый, тощий Стоун больше напоминал не унылого, длиннолицего Лорела, а Фреда Астера. Тяжеловесный, могучий, с крепкой нижней челюстью, Флауэр был скорее похож на кого-нибудь вроде Эдварда Арнольда или Юджина Паллета, а не на легкого в движениях Харди. Но если не придираться к неточностям, Поцци был совершенно прав.

– Приветствуем вас, джентльмены, – сказал Флауэр, двигаясь к ним навстречу с распростертыми руками. – Спасибо, что сумели к нам выбраться.

– Привет, Билл, – сказал Поцци. – Рад снова тебя видеть. Познакомься – мой старший брат Джим.

– Джим Нэш, не так ли? – сказал Флауэр благожелательным тоном.

– Совершенно верно, – сказал Нэш. – Мы с Джимом сводные братья. Мать одна, отцы разные.

– Уж не знаю, кого мы должны благодарить, – сказал Флауэр, кивнув в сторону Поцци, – но ваш братец просто непревзойденный игрок.

– Это я его научил, когда он был еще совсем мальчишкой, – сказал Нэш, невольно входя в роль. – Когда видишь талант, обязан ему способствовать.

– Точно! – сказал Поцци. – Моим учителем был Джим. Все, что я знаю, я узнал от него.

Тем временем Стоун оторвался от своего кресла и со стаканом в руке тоже направился к ним. Он поздоровался с Нэшем, пожал руку Поцци, и вскоре они все вчетвером уселись вокруг пустого камина, ожидая, пока принесут закуски. Говорил большей частью Флауэр, и Нэш догадался, что он в их компании главный, но, глядя на этого дружелюбного, шумного остряка, проникся симпатией не к нему, а к тихому, скромному Стоуну. Тот внимательно слушал, о чем говорят другие, изредка вставлял замечание (неразборчиво, запинаясь, будто стеснялся собственного голоса), и взгляд у него был спокойный, ясный, глубоко симпатичный Нэшу. Флауэр весь излучал дружелюбие, однако в его оживленности было что-то неприятное, казалось, что-то его будоражит и не дает покоя. Стоун был человек попроще, тихий и жил будто бы в полном с собой согласии. Конечно, Нэш понимал, что это всего лишь первое впечатление. Он смотрел, как Стоун потягивает из стакана прозрачную жидкость, и вдруг сообразил, что, вполне возможно, тот может быть попросту пьян.

– Мы всегда любили картишки, – говорил в это время Флауэр. – Пока мы жили в Филадельфии, мы играли в покер каждую пятницу. Так у нас было заведено, и за десять лет пропустили мы своих вечеров всего-навсего несколько раз. Одни ходят по воскресеньям в церковь, а мы – по пятницам в покер. Бог ты мой, до чего мы тогда любили конец недели! Нет на свете лучшего лекарства, скажу я вам, чем, когда неделя закончилась, забыть про все неприятности и перекинуться в картишки с друзьями.

– Расслабляет, – сказал Стоун. – Помогает все выбросить из головы.

– Именно, – сказал Флауэр. – Помогает открыться, впустить в жизнь что-то новое и начать все с начала. – Флауэр помолчал, на секунду утратив нить разговора. – Как бы там ни было, – вновь продолжил он, – но в течение многих лет мы с Вилли работали по соседству, на Чеснат-стрит. Он был, знаете ли, оптометристом, я бухгалтером, и по пятницам мы закрывали лавочку ровно в пять. Игра начиналась в семь, и эти два часа мы проводили всегда одинаково. Сначала шли покупали у себя на углу в киоске лотерейный билет, а потом шли через улицу в «Кулинарию Штейнберга». Я там заказывал пастрами с ржаной коврижкой, Вилли – сэндвич с мясом под маринадом. Долго мы так жили, не правда ли, Вилли? Лет девять или, я бы даже сказал, десять.

– Девять-десять самое меньшее, – сказал Стоун. – Вполне возможно, даже одиннадцать или двенадцать.

– Возможно, одиннадцать или двенадцать, – сказал Флауэр довольным голосом.

Нэш давно уже понял, что Флауэр рассказывает эту историю всем подряд, не упуская случая еще раз ее самому вспомнить. Наверное, его можно было понять. Крупные перемены, пусть хорошие, пусть плохие, всегда потрясение, а когда человеку буквально с ясного неба в руки валятся миллионы, то, наверное, любой бы потом начал про это рассказывать только лишь для того, чтобы убедиться, что ему не приснилось.

– Как бы там ни было, – продолжал Флауэр, – но мы следовали нашему обычаю много лет подряд. Жизнь, разумеется, шла своим чередом, но вечера по пятницам – это было святое, и в конце концов именно они нас и спасали. Вилли похоронил жену, я развелся, разочарований было не пересчитать. Однако, несмотря на все, мы продолжали ходить к Энди Дугану, в его офис на пятом этаже. Вечера эти были наши, что бы там ни случилось.

– И в конце концов, – перебил его Нэш, – вы вдруг раз и разбогатели.

– Примерно так и было, – сказал Стоун. – В один распрекрасный день.

– Произошло это уже почти семь лет назад, – сказал Флауэр, пытаясь не сбиться. – Если быть точным, четвертого октября. Тогда целый месяц никто не выигрывал, и джекпот набрался как никогда. Больше двадцати миллионов – хотите верьте, хотите нет – очень большие деньги. Мы с Вилли играли в лотерею много лет, а выигрывали только мелочь, и если учесть сотни долларов, которые мы потратили на билеты, то не получится и десяти центов. В тот раз мы ничего такого не ждали. Сколько ни играй, шанс всегда одинаковый. Один на несколько миллионов, если не меньше. Наверное, мы играли только лишь для того, чтобы посидеть, поболтать о том, что бы мы сделали, если бы выиграли. Мы это любили: сидеть в «Дели Штейнберга», жевать свои сэндвичи и мечтать о том, как бы мы жили, если бы нам вдруг повезло. Это были наши тихие игры, и мы любили дать волю фантазиям. Если хотите, называйте это сеансами психотерапии. Рисуешь себе иную жизнь и тем и живешь.

– Улучшает кровообращение, – сказал Стоун.

– Вот именно, – сказал Флауэр. – Чувствуешь, что еще жив.

В этот момент в дверь постучали, и горничная вкатила напитки со льдом и сэндвичи. Пока все разбирали, кому что, Флауэр замолчал, но, едва снова уселись в кресла, немедленно приступил к рассказу.

– Мы с Вилли всегда покупали один билет на двоих, – снова начал он. – Нам так больше нравилось – чтобы не устраивать соревнования. Представьте себе, что было бы, если бы выиграл только кто-то один! Все равно пришлось бы делиться, так что, чтобы потом не мучиться, мы покупали один билет. Один называл первую цифру, второй – вторую, и так по очереди до конца. Несколько раз мы почти было выиграли, ошиблись всего на одну-две цифры. Промах есть промах, но я говорю «почти выиграли», потому что тогда это в нас вселяло надежду.

– Подстегивало, – сказал Стоун. – Нам опять казалось, что все возможно.

– В тот самый день, семь лет назад, четвертого октября, – продолжал Флауэр, – мы с Вилли выбрали цифры немного старательней, чем обычно. Сейчас уже не помню почему, но была какая-то причина, и мы взялись каждую обсуждать. Конечно, я с цифрами провозился всю жизнь и со временем, как и все, кому приходилось с ними работать, начал понимать, что цифры, числа – все не похожи друг на друга. Например, двенадцать очень даже отличается от тринадцати. У двенадцати характер прямой, оно число честное, умное, а тринадцать скорей подошло бы какому-нибудь типу мрачному, скрытному, который нарушит любой закон не задумываясь, если ему что-то понадобилось. Одиннадцать – число сильное, оно для людей привычных не просиживать дома, а ходить по лесам, по горам; десять – слабое, для тех, кто попроще, кто привык делать, что говорят; девять – число мистическое, глубинное, оно Будда для созерцателей. Не буду вас утомлять, но, надеюсь, вы меня поняли. Каждый формулирует все это себе по-своему, однако все бухгалтерские отчеты, прошедшие через мои руки, были тому подтверждением. У чисел и цифр есть душа, и, хочешь ты этого или нет, через некоторое время они ее тебе открывают.

– Одним словом, стояли мы там, – сказал Стоун, – смотрели на свой лотерейный билет и решали, какие выбрать числа.

– И я посмотрел на Вилли, – сказал Флауэр, – и сказал: «Нечетные». А Вилли посмотрел на меня и сказал: «Конечно». Он и сам собирался это сказать. Я просто успел раньше на долю секунды, но в голову это нам пришло одновременно. Нечетные числа. Просто и элегантно. Они всегда сами по себе, они не делятся, не меняются, они всегда одинаковы и останутся одинаковыми до скончания века. Мы обдумали, выбрали какие, а потом пошли через улицу есть свои сэндвичи.

– Три, семь, тринадцать, девятнадцать, двадцать три, тридцать один, – сказал Стоун.

– Я тоже помню, – сказал Флауэр. – Магический ряд, ключик от райских ворот.

– Все равно было как гром на голову, – сказал Стоун. – Неделю-две мы не знали что и подумать.

– Это был кошмар, – сказал Флауэр. – Журналисты с телевидения, из газет и журналов. Все хотели взять интервью, все хотели нас снять. Не скоро это все улеглось.

– Мы стали знаменитыми, – сказал Стоун. – По-настоящему знаменитыми.

– Но мы, – сказал Флауэр, – мы никогда не выходили выступать с идиотскими заявлениями, как другие. Как секретарши, которые говорят, что все равно будут дальше работать, или сантехники, которые клянутся, будто живут, как жили, в своих старых жалких квартирках. Нет, мы с Вилли не дураки. Деньги меняют всё, и чем больше денег, тем больше и перемены. К тому же мы заранее знали, что на что потратим. Мы столько лет думали об этом, что потом не пришлось ломать голову. Как только шум поутих, я продал свою долю в бухгалтерской конторе, а Вилли – свою в оптике. Продали не задумываясь. У нас все было давным-давно решено.

– Тем не менее тогда все только начиналось, – сказал Стоун.

– Совершенно верно, – сказал Флауэр. – Мы не стали почивать на лаврах. Когда у тебя миллион годового дохода, можно много что сделать. Даже после того, как мы купили этот дом, денег осталось достаточно, и мы принялись делать деньги.

– Да здравствуют баксы! – коротко гоготнув, сказал Стоун.

– Да, мы попали в яблочко, – сказал Флауэр. – И сначала стали богатыми, потом очень богатыми. Потом очень и очень, сказочно богатыми. В конце концов, я неплохо умею вкладывать деньги. Я столько лет столько раз читал чужие отчеты, что было бы странно, если бы я ничему не научился. Однако, если честно, мы и сами от себя такого не ожидали. Сначала мы вложились в добычу серебра. Потом продавали доллары в Европе. Потом вышли на фьючерсные рынки. Ценные бумаги, суперпроводники, недвижимость. Нам что ни дай, мы из всего извлечем денежки.

– У Билли рука, как у Мидаса, – сказал Стоун. – К чему ни прикоснется, все зеленеет.

– В лотерею выиграть – полдела, – сказал Флауэр, – хотя поначалу кажется, будто на том и конец. Такое, мол, бывает раз в жизни. Однако нам продолжало везти. Теперь денег у нас столько, что отдаем половину на благотворительность, а все равно не знаем, куда девать. Будто бы сам Господь Бог решил нас одарить, выделив среди прочих. Проливает на нас милость свою, поднимая до высот благополучия. Конечно, со стороны это, наверное, звучит слишком дерзко, но мне иногда начинает казаться, будто он нас решил сделать бессмертными.

– Отгребли-то вы, может, и немало, – наконец раскрыл рот и Поцци, – но что-то, когда мы играли, мне не показалось, будто вам очень уж везет.

– Что правда, то правда, – сказал Флауэр. – Это был первый случай за последние семь лет, когда нам не повезло. Мы ошиблись, и разделал ты нас под орех. Потому-то мне и захотелось устроить ответный матч.

– С какой стати ты думаешь, будто сегодня повезет вам, а не мне?

– Спасибо за вопрос, – сказал Флауэр. – После того разгрома, месяц назад, мы с Вилли были пристыжены. Мы привыкли считать себя хорошими игроками, однако ты нам показал, что мы ошибались. Но решили мы не плюнуть и забыть, а научиться играть по-настоящему. Сидели за столом день и ночь. Даже брали уроки.

– Уроки? – переспросил Поцци.

– Да, мы брали уроки у человека по имени Сид Дзено, – сказал Флауэр. – Ты когда-нибудь о нем слышал?

– Конечно слышал, – сказал Поцци. – Сид Дзено живет в Вегасе. Сейчас постарел, но раньше входил в пятерку лучших.

– У него и сейчас прекрасная репутация, – сказал Флауэр. – Вот его мы и вызвали сюда из Невады, и он погостил у нас недельку. Так что спектакль сегодня, Джек, предполагается лучше, чем в прошлый раз.

– Надеюсь, – ответил Поцци, не слишком обрадовавшись, однако стараясь остаться вежливым. – Стыдно потратить кучу денег на уроки так, чтобы зря. Могу поспорить, старый Сид содрал с вас за услуги как следует.

– Он вообще не дешевый, – сказал Флауэр. – Но, по-моему, того стоит. Я его между прочим спросил, слышал ли он о тебе, но он о тебе не слышал.

– Сид сейчас немного отошел отдел, – сказал Поцци. – Кроме того, я еще только в начале карьеры. Обо мне еще мало кто знает.

– Полагаю, мы с Вилли тоже только начинаем, – сказал Флауэр, поднимаясь из кресла и закуривая новую сигару. – Так или иначе, игра у нас сегодня будет, думаю, интересная. Жду ее не дождусь.

– Я, Билли, тоже так думаю, – сказал Поцци. – Игра, кажется, будет что надо.

Они отправились на экскурсию по дому, начав с первого этажа, и Флауэр повел их из комнаты в комнату, по ходу рассказывая про мебель, про модернизацию здания, про висевшие по стенам картины. Уже во второй комнате Нэш отметил про себя, что тот редко забывает упомянуть, во что им что-то обошлось, и по мере того, как увеличивался список расходов, тем неприятней становился Нэшу этот нахальный отставной бухгалтер, который так бесцеремонно, бесстыдно упивался собой. Стоун по-прежнему почти все время молчал, иногда лишь пискляво поддакивал, бросал какое-нибудь пустячное замечание – образец ведомого, верная маленькая тень своего большого и более активного друга. Нэш, начавший уставать от этого спектакля, все чаще задумывался, однако не о том, на что показывал Флауэр, а о странной цепи случайностей, приведшей его в это время в это место, словно только ради того, чтобы он здесь слушал хвастливую болтовню перекормленного болвана, который, того гляди, лопнет от самодовольства. Если бы не Поцци, он, наверное, всерьез рассердился бы. А Поцци, беспечно глазевший по сторонам, был издевательски вежлив, притворяясь, будто внимательно слушает. Невольно Нэш восхитился его выдержкой и умением извлекать удовольствие из любой ситуации. Когда в третьей комнате или в четвертой Поцци украдкой весело подмигнул, Нэш едва не проникся к нему благодарностью, точь-в-точь как угрюмый правитель, которого ободрял шут.

На втором этаже характер экскурсии переменился. В коридор выходили двери шести спален, однако показывать их Флауэр не стал, а повел мимо, в самый конец, к седьмой двери, ведшей – как он это назвал – в «восточное крыло здания». Эту дверь Нэш увидел только тогда, когда Флауэр взялся за ручку, – настолько она была незаметна. Дверь была оклеена теми же обоями, что и стены (безобразными, давно вышедшими из моды, в розовый и голубой цветочек), и так хорошо подогнана, что почти слилась со стеной. Здесь, «в восточном крыле», пояснил Флауэр, они с Вилли проводят большую часть времени. Его не было, они пристроили его сами, уже когда переехали, – Флауэр назвал точную сумму, во сколько им это обошлось, о чем Нэш предпочел тут же забыть, но контраст между темными, кое-где затхлыми помещениями первого этажа и новой пристройкой оказался и впрямь разительный, даже ошеломляющий. Едва переступив порог, они очутились под многофасетной стеклянной крышей. На них хлынул поток дневного, почти ослепительно яркого света. В первую секунду Нэш ничего не видел, а когда глаза привыкли, оказалось, что они стоят опять в коридоре. Перед ними была еще одна стена, недавно выкрашенная белая стена и две закрытые двери.

– Одна половина принадлежит Вилли, – сказал Флауэр, – другая моя.

– Похоже на оранжерею, – сказал Поцци. – Вы что, занимаетесь здесь цветочками?

– Не совсем, – сказал Флауэр. – Однако кое-что выращиваем. Увлечения, страсти – возделываем сад души своей, одним словом. Мне не интересно знать, сколько у вас есть денег. Но если у вас нет страсти, то и жить тогда незачем.

– Хорошо сказано, – с притворной серьезностью кивнул Поцци. – Ни за что не сумел бы сказать, как ты, Билл.

– Мне все равно, с кого начинать, – сказал Флауэр, – но я знаю, что Вилли очень хочется показать вам свой город. Потому мы сейчас откроем вот эту дверь слева.

Флауэр, не дожидаясь, что скажет Стоун, открыл дверь и жестом пригласил Нэша и Поцци войти. Эта комната оказалась намного больше, чем ожидал Нэш, и по размерам напоминала амбар. Из-за высокого стеклянного свода и светлого дощатого пола она казалась открытой, наполненной светом, словно висела в воздухе. Вдоль всей левой стены, начиная от двери, стояли столы и скамьи, где в беспорядке среди стружек валялись инструменты, гвозди и прочая железная мелочь. Посередине комнаты стояла только большая платформа, на которой они увидели настоящий макет города. Город, с домиками и башнями, с узкими улочками, крохотными человечками, был выполнен на удивление мастерски, и, когда они четверо подошли к нему ближе, Нэш, изумленный искусством и фантазией мастера, неожиданно заулыбался.

– Я его назвал Столицей Мира, – скромно, почти себе под нос, проговорил Стоун. – Закончен только наполовину, но, по-моему, уже понятно, как он будет выглядеть.

Стоун умолк, будто подыскивая слова, и в эту короткую паузу тотчас вклинился Флауэр, будто бы чересчур заботливый, гордый папаша, которому не терпится похвастаться сыном перед гостями и он подталкивает того к пианино.

– Вилли потратил на это пять лет, – сказал Флауэр, – и, признайтесь, город получился великолепный, просто потрясающий. Вы только посмотрите на мэрию. С одной с ней он корпел четыре месяца.

– Я люблю с ним возиться, – сказал Стоун, несмело улыбнувшись. – Вот такой, по-моему, и должна быть жизнь. У меня здесь все происходит одновременно.

– Этот город не просто игрушка, – сказал Флауэр, – это мир глазами художника. Работа отчасти автобиографичная, но в каком-то смысле – утопия, то бишь город этот – место, где прошлое соседствует с будущим и добро всегда торжествует над злом. Вы присмотритесь: многие из фигурок здесь – сам Вилли. Вон он в детстве, играет на площадке. Вон там он взрослый – обтачивает в мастерской линзы. Вон, на углу, мы с ним покупаем лотерейный билет. На этом кладбище лежат его родители и жена, но они все равно здесь – вон они над домом, они стали ангелами. На крыльце – Вилли с дочерью, и, если вы подойдете поближе, увидите, что он держит ее за руку. Можно сказать, что здесь все слишком субъективно, все слишком индивидуальное, личное. Однако личное здесь прекрасно укладывается в общий контекст. Нам представлен пример, иллюстрация жизни одного человека среди общего для всех Города. Смотрите, здесь есть Дворец правосудия, Банк, Библиотека, Тюрьма. Вилли их называет «Четыре столпа единения», поскольку каждое из этих заведений поддерживает единую, общую гармонию города. Если вы обратите внимание на Тюрьму, то увидите, что заключенные здесь счастливы, они трудятся, и на лицах у них улыбки. Они радуются наказанию, понесенному за преступление, и знают, что через тяжкий труд они очистятся от всего дурного. Потому я считаю, что город у Вилли оптимистичен. Он, конечно, вымысел, однако вполне реалистичный вымысел. Зло есть и здесь, однако правители Города нашли способ вернуть его на стезю добра. Здесь правит мудрость, однако борьба продолжается, и от всех жителей, каждый среди которых хранит в себе Город, требуется быть бдительными. Джентльмены, я считаю Вильяма Стоуна великим художником, и для меня огромная честь числить себя среди его друзей.

Поскольку Стоун ничего не ответил, покраснев и уставившись в пол, Нэш показал на пустое пятно и спросил, что он думает сделать на этом месте. Стоун поднял голову, постоял, тупо глядя туда, куда показывал Нэш, а потом расплылся в улыбке, будто уже предвкушая, как займется новой задачей.

– Здесь будет дом, в котором мы сейчас находимся, – сказал он. – Дом, двор, поле и лес. Вон там справа, – он показал в дальний правый угол платформы, – я хочу сделать отдельно макет своей мастерской. Конечно, там буду и я, и все, что здесь есть, что само собой предполагает, мне придется сделать еще один Город. В меньшем масштабе, то есть в масштабе макета.

– Вы хотите сказать, что собираетесь сделать макет макета? – спросил Нэш.

– Да, макет макета. Но, прежде чем начинать, нужно закончить то, что есть. Нужна последняя деталь, последний штрих.

– Не бывает таких макетов, – сказал Поцци, глядя на Стоуна как на сумасшедшего. – Так можно и зрение потерять.

– Для этого есть мои линзы, – сказал Стоун. – Всю мелкую работу я делаю под увеличительным стеклом.

– Но ведь если вы сделаете макет макета, – сказал Нэш, – тогда, гипотетически, придется сделать для него еще один макет макета. Макет макета в макете. И так до бесконечности.

– Да, думаю, да, – сказал Стоун, улыбнувшись на замечание Нэша. – Однако создать и второй макет будет весьма непросто, не так ли? Я имею в виду не только техническую сторону, но и время. Я уже потратил на Город пять лет. Еще лет пять мне понадобится, чтобы довести его до конца. На макет макета уйдет тоже лет десять или, может быть, двадцать. Сейчас мне пятьдесят шесть. Сосчитайте, и получится, что, когда я его закончу, я буду уже человеком очень даже преклонных лет. А никто не живет бесконечно. По крайней мере, мне так кажется. У Билла по этому поводу, возможно, другие соображения, однако лично я не стал бы на них ставить. Лично я собираюсь однажды покинуть этот мир, как все нормальные люди.

– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил Поцци, и голос у него зазвенел, – вы хотите сказать, что собираетесь возиться с этим всю жизнь?

– Да, конечно, – сказал Стоун, едва ли не шокированный тем, что кто-то мог подумать иначе. – Конечно же собираюсь.

После этих слов наступила короткая пауза, а потом Флауэр обнял за плечи Стоуна и сказал:

– У меня нет такого таланта, как у Вилли, я не художник. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Два художника под одной крышей было бы уже немного чересчур, не так ли, Вилли? На том мир и держится, что люди все разные.

Они вышли из мастерской в коридор, подошли к двери Флауэра, и он все продолжал говорить и говорить.

– Как вы, джентльмены, сами сейчас убедитесь, – сказал он, открывая дверь, – мои интересы лежат совершенно в иной плоскости. Думаю, меня можно назвать прирожденным антикваром. Я люблю отыскивать вещи, которые имели бы определенную историческую ценность, люблю воссоздавать прошлое. Вилли творит мир, а я его сохраняю.

Его половина в восточном крыле не имела ничего общего с мастерской Стоуна. Здесь не было светлого открытого пространства, оно было поделено на несколько небольших комнатушек, которые, если бы не стеклянный свод, производили бы тягостное впечатление. Все пять комнат оказались заставлены мебелью, шкафами, битком забитыми книгами и папками, во всех были коврики, безделушки, цветы в горшках, будто здесь хотели воспроизвести гостиные викторианских времен со всей их изощренной чрезмерностью. Однако, как объяснил Флауэр, здесь, несмотря на видимость кавардака, имел место быть определенный порядок. В первых двух комнатах хранилась его библиотека (в одной – первоиздания английских и американских авторов, в другой – личное собрание исторических книг), в третьей хранились сигары (здесь был климат-контроль, потолочное окно с датчиком влажности и, конечно, сама коллекция шедевров – сигары ручной работы, привезенные с Кубы, Канар, Ямайки, Филиппин и Суматры, из Доминиканской республики), в четвертой был рабочий кабинет, где Флауэр совершал финансовые операции (кабинет тоже был старомодный, однако здесь имелись и вполне современные вещи: телефон, факс, компьютер, принтер, биржевой телетайп, стойки для папок и так далее). Пятая комната оказалась в два раза больше других и была почти не захламлена, чем приятно удивила Нэша. Именно в ней Флауэр и хранил свой антиквариат. Весь центр комнаты занимали стоявшие в несколько длинных рядов столы с витринами, вдоль стен располагались застекленные шкафы и полки красного дерева. Нэшу показалось, будто он попал в музей. Он бросил взгляд на Поцци, и тот, закатив глаза, ответил кривой ухмылкой, явно давая понять, что ему надоело все до смерти.

Нэшу коллекция показалась скорее странной, чем скучной. Каждый предмет под стеклом был аккуратно оформлен и снабжен ярлычком, будто бы нес в себе ценность, но на самом деле там не на что было смотреть. Там не было ничего, кроме самых тривиальных мелочей, ценности до того ничтожной, что Нэш заподозрил розыгрыш. Однако Флауэр, похоже, гордился ими всерьез, не понимая, до какой степени это нелепо. Он то и дело называл очередной экспонат то «мое сокровище», то «драгоценность», явно не допуская и мысли, что во всем белом свете может найтись человек, который не разделял бы его энтузиазма, а поскольку экскурсия продолжалась еще полчаса или больше, Нэш успел не раз подавить в себе желание пожалеть этого болвана.

Задним числом, потом, позже, Нэш понял, что музей Флауэра все-таки произвел на него сильное впечатление, хотя он долго не отдавал себе в этом отчета. Потом он не раз ловил себя на том, что думает о той странной, набитой вещами комнате, и сам удивлялся тому, как много экспонатов он запомнил. В его памяти они все стали яркими, незаурядными, и стоило случайно коснуться их в воспоминаниях, как они всплывали перед глазами с такой отчетливостью, будто сияющие видения из другого мира. Телефонный аппарат, стоявший некогда на столе у Вудро Вильсона. Жемчужная серьга, которую некогда носил сэр Уолтер Роули. Карандаш, выпавший из кармана Энрико Ферми в 1942 году. Полевой бинокль генерала Макклеллана. Недокуренная сигара Уинстона Черчилля, которую стащили из пепельницы в его кабинете. Теплая футболка, в которой ходил Бейб Рут в 1927 году. Библия, которую читал Уильям Сьюард. Трость, с которой ходил в детстве, когда сломал ногу, Натаниэль Готорн. Очки, принадлежавшие Вольтеру. Все без смысла, без толку, как попало, неправильно. Этот музей был обителью теней, кошмарным склепом, где жил дух пустоты. Если они до сих пор не дают мне покоя, решил тогда Нэш, то это потому, что они безмолвны, что они не желают рассказывать о себе. Они не имеют никакого отношения к истории, не имеют отношения к людям, которые ими когда-то владели. Они просто вещи, и Флауэр, лишивший их всяческого контекста, обрек на бессмысленность, они стали ненужными, одинокими до скончания века. Именно их оторванность, отделенность от прочего мира, замкнутость на самих себе и преследовали Нэша, мысль об этом засела в мозгу, и, сколько Нэш ни старался, он так и не смог от нее избавиться.

– Теперь я начал осваивать новое поле деятельности, – сказал Флауэр. – То, что вы увидели здесь, это всё осколки, пылинки, насыпавшиеся из щелей. А теперь я затеял новый проект, по сравнению с которым вся эта коллекция покажется детской забавой. – Флауэр замолчал, заново раскурил потухшую было сигару, пыхнув так, что клубом дыма заволокло лицо. – В прошлом году мы с Вилли съездили посмотреть Англию и Ирландию, – сказал он. – Боюсь, раньше мы ездили слишком мало, и поездка эта в чужие края доставила нам огромное удовольствие. Самым приятным оказалось то, что у них в Старом Свете сохранилось много старого. Мы, американцы, вечно уничтожаем то, что сами же построили, чтобы опять начать строить, мы спешим заглянуть в будущее. Однако наши родственнички на другом берегу любят оглядываться на прошлое, им приятно осознавать, что у них есть давние, проверенные временем обычаи и традиции. Мне не хотелось бы утомлять вас сейчас рассказами о моей личной любви к прошлому. Здесь достаточно посмотреть вокруг себя, чтобы понять, как много оно для меня значит. Но именно там, когда мы осматривали старинные достопримечательности, мне пришло в голову, что теперь и у меня есть возможность создать что-нибудь крупное. Мы тогда были в Ирландии, в западной ее части, и однажды, заехав вглубь, увидели замок пятнадцатого века. Собственно говоря, увидели мы долину, или лощину, где одиноко стояла эта заброшенная развалина, и зрелище было настолько печальным, что у меня сжалось сердце. Одним словом, я решил их купить и перевезти в Америку. Разумеется, это было непросто. Хозяин замка, Малдун, лорд Патрик Малдун, придурочный старикашка, сначала и слышать об этом не хотел. Понадобились очень веские основания, я имею в виду – хорошие деньги, однако в конце концов я добился, чего хотел. Развалину разобрали, камни погрузили на трейлеры – тягачи, как они их там называют, – отвезли в Корк и погрузили на корабль. Потом они пересекли океан, потом их опять погрузили на тягачи – на трейлеры, как их называют у нас, ха-ха-ха! – и привезли сюда, к нам, в пенсильванские леса. Потрясающе, правда? Уверяю вас, пришлось раскошелиться, но другого никто и не ждал. Камней больше десяти тысяч – можно себе представить, во что обошелся один только фрахт. Но когда деньги не главное, то о чем горевать? Замок приехал меньше месяца назад и сейчас, когда мы с вами беседуем, мирно валяется себе неподалеку – вон там, к северу, в поле, у границы наших владений. Вы только подумайте, джентльмены. Ирландский замок пятнадцатого века, разрушенный Оливером Кромвелем. Исторический памятник первой величины, и мы с Вилли его купили.