Текст книги "Музыка случая"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Пол Остер
Музыка случая

1

В течение целого года он ничего не делал, только ездил по всей Америке и ждал, когда кончатся деньги. Он не думал, что все так затянется, но – то одно, то другое, и когда он хватился, то ему самому хотелось уже дойти до конца. На третий день в тринадцатый месяц Нэш встретился с парнем, который назвался ему «Джек Пот». Это была одна из тех случайных встреч, когда кто-то вдруг возникает перед тобой неожиданно, будто из воздуха, – будто сломленный ветром, рухнувший под ноги сук. Попадись он в какое-нибудь другое время, Нэш вряд ли бы даже притормозил. Но тогда он все уже бросил, считал, будто терять ему нечего, и, увидев на дороге человека, решил, что это его последний шанс что-нибудь переменить. Потому он рискнул. Без малейшего признака страха, закрыл глаза и рискнул.

Все дело было в том, как выстроились события, в их последовательности. Если бы адвокат разыскивал его не шесть месяцев, то Нэш не оказался бы в тот день на шоссе, не увидел Джека Поцци и не случилось бы ничего из того, что случилось потом в результате их знакомства. Нэш не любил отслеживать свою жизнь с точки зрения причинно-следственных связей, но отец у него действительно умер за месяц до того, как ушла Тереза, а если бы ему, Нэшу, могло прийти в голову, что он получит наследство, то, возможно, он и сумел бы ее остановить. Но, даже если бы она и ушла, с деньгами он, конечно же, не отвез бы Джульетту к сестре в Миннесоту и они жили бы вместе, как раньше. Впрочем, тогда он еще работал пожарником, пропадал с утра до вечера на работе, а как бы он оставлял двухлетнюю дочь одну? Но, если бы были деньги, он нанял бы няньку, и она присматривала бы за Джульеттой, хотя, с другой стороны, если бы деньги были, они не жили бы в Соммервилле, в жалком двухквартирном домике с видом на задний двор, и Тереза, может быть, не сбежала бы, и нянька бы не понадобилась. Не то чтобы у Нэша была уж совсем паршивенькая зарплата, но четыре года, с тех пор как у матери случился инсульт, Нэш все еще платил за дом престарелых во Флориде, где та потом и умерла. Одним словом, при тех сложившихся обстоятельствах Нэш мог искать помощи только у сестры. Там Джульетта по крайней мере опять жила бы в семье, с детьми, бывала бы на воздухе, но главное – он тогда не сумел придумать ничего лучше. А потом ни с того ни с сего, будто гром с ясного неба, на него вдруг свалились сначала новость от адвоката, а потом деньги. Деньги оказались огромные, почти двести тысяч долларов – столько Нэш никогда и в руках не держал, – но уже было поздно. За те пять месяцев произошло слишком многое, и никакими деньгами этого было не изменить.

Отца он не видел лет тридцать. Тот зашел к ним в гости, когда Нэшу было два года, и с тех пор больше не давал о себе знать – ни письмом, ни звонком, никак. Адвокат, искавший наследников, сказал, что последние двадцать шесть лет отец прожил в Калифорнии, в крохотном городишке неподалеку от Палм-Спрингз. Он держал там хозяйственный магазин, в свободное время играл на бирже и новой семьей не обзавелся. Откуда он, кто он, отец не распространялся, продолжал адвокат, и о том, что у него есть двое детей, он и сам узнал, только когда отец пришел составлять завещание.

– Тогда он уже знал, что у него рак, – сказал голос в телефонной трубке, – и думал, кому бы оставить деньги. Решил, что лучше всего, наверное, детям – половину вам, половину Донне.

– Необычный способ исправлять ошибки, – сказал Нэш.

– Что ж, отец у вас вообще был необычный человек, не буду спорить. В жизни не забуду, как он мне ответил, когда я его спросил о вас. «Наверное, они меня ненавидят, – сказал он, – но поздно волосы рвать. Хотел бы я только откуда-нибудь оттуда посмотреть на их лица, когда они получат деньги».

– Странно, что он знал, где нас искать.

– Он не знал, – сказал адвокат. – Можете мне поверить, я черт знает сколько сил на это угрохал. Разыскивал шесть месяцев.

– Лучше бы вы позвонили в тот же день после похорон.

– Не во всем же везет. Шесть месяцев тому назад я еще и понятия не имел, сами-то вы живы или нет.

Нэш ничего не почувствовал, хотя ждал, как что-нибудь все-таки в нем всколыхнется – сожаление, или, быть может, злость, или старая обида. В конце концов, этот человек был его отцом, и уже только по одному по этому можно было хотя бы просто печально поразмышлять о неисповедимости жизни. Однако Нэш не почувствовал ничего, кроме радости. Деньги, с его точки зрения, были огромные, с ними можно было все изменить, и Нэш думал только об этом. Сразу, ничего еще не просчитав, он выплатил последние тридцать две тысячи долга в дом престарелых, а потом пошел и купил себе машину (первую в жизни неподержанную машину – красный двухдверный «сааб-900») и укатил на ней в отпуск, присоединив все отгулы, скопившиеся за четыре года. Накануне отъезда из Бостона он закатил в свою честь грандиозную вечеринку, которая затянулась до трех, а когда гости разошлись, он тут же, ни на минуту не ложась, сел за руль и отправился в Миннесоту.

Там и возникла первая тучка. Именно в те, первые дни, сплошь прошедшие в бурном, шумном веселье, Нэш понял, что деньги ничего не меняют. Он слишком долго не приезжал, и теперь, когда наконец появился, Джульетта успела его забыть. Он-то думал, что если звонить и болтать с ней по телефону два раза в неделю, то можно остаться для нее настоящим. Но какой же двухлетний ребенок в состоянии оценить междугородные звонки? Шесть долгих месяцев Нэш был для нее только бесплотным голосом в трубке, произносившим набор одинаковых слов, и за полгода он превратился в призрак. Даже через два, через три дня Джульетта все еще его стеснялась, робела, а когда он пытался ее обнять, то уворачивалась, будто бы не до конца верила в его реальность. Она теперь принадлежала другой семье, в которой он был чужаком, пришельцем, будто с другой планеты. Он проклинал себя за то, что ее отдал, за то, что все слишком хорошо устроил. Здесь она была главной, ее все обожали. Ей было с кем играть – три старшие сестры, пес ретривер и кошка; было где играть – за домом был большой двор. Нэш злился на зятя за то, что тот занял его место, и целыми днями боролся с собой, чтобы этого не выдать, и к вечеру страшно уставал. Его зять, Рэй Швайкерт, бывший футболист, со временем переквалифицировавшийся в школьного учителя физкультуры, а заодно и математики, никогда, по мнению Нэша, не отличался большим умом, однако умел находить общий язык с детьми, и Нэш вынужден был это признать. С ними Рэй был мистер Само Внимание, настоящий американский папочка, и семья у них с Донной, державшей дом в руках, была прочная как скала. У Нэша теперь были деньги, но это ничего не меняло. Он пытался себя убедить, говорил себе, что увезет Джульетту в Бостон и все наладится, но так и не придумал ни одного оправдания. Ему очень хотелось быть эгоистом, хотелось отстоять свое право жить вместе с дочерью, но ему не хватало духа, и в конце концов Нэш признал очевидное. Забрать Джульетту для нее вовсе не означало, что «все наладится», скорее ровно наоборот.

Он поделился своими мыслями с Донной, и та принялась его горячо отговаривать, повторяя те же слова, что и двенадцать лет назад, когда он ей объявил, что хочет уйти из колледжа: не торопись, подожди, не сжигай мосты. Она смотрела на него все тем же встревоженным взглядом заботливой старшей сестры, какой Нэш запомнил с детства, и сейчас, когда с той поры прошло целых три или даже четыре жизни, он опять знал, что она единственный на свете человек, на которого он может положиться. Они проговорили в кухне до глубокой ночи, когда Рэй и дети давно ушли спать, но, несмотря на горячность и все разумные доводы Донны, вышло то же, что и двенадцать лет назад: Нэш ее довел до слез и настоял на своем.

Единственной уступкой, которой от него добилась Донна, было то, что он согласился положить часть денег в банк на имя Джульетты. Донна боялась какого-нибудь его безрассудства (в чем призналась в ту ночь) и хотела, чтобы он, пока не промотал все, положил деньги Джульетты туда, откуда их нельзя взять. На следующее утро Нэш провел в банке два часа, составив вместе с менеджером все необходимые бумаги. Потом он проболтался в Нортфилде еще весь тот день и до обеда следующий, а после обеда упаковал вещи и отнес их в машину. Это был жаркий день в конце июля, и проводить его на порог вышла вся семья. Он по очереди обнял и поцеловал девочек, а когда последней к нему подошла Джульетта, то, чтобы спрятать глаза, он взял ее на руки и уткнулся ей в шею. Будь хорошей девочкой, сказал он. Не забывай, что папа тебя любит.

Он сказал им, что возвращается в Массачусетс, однако, выехав за город, вскоре обнаружил, что едет в другую сторону. Конечно, он попросту прозевал поворот – ошибка довольно частая, – но, вместо того чтобы вернуться на свое шоссе через двадцать миль, он вдруг, ни с того ни с сего, свернул куда попало, прекрасно осознавая, что едет не туда. Сделал он это бездумно, подчинившись внезапному порыву, но за те несколько минут, между двумя шоссейными въездами, в голове успело мелькнуть, что дороги для него теперь все одинаковы и ему все равно, куда двигаться. Да, он сказал им, что едет в Бостон, но только лишь потому, что что-то нужно было сказать, а это было первое, что пришло на ум. В Бостоне никто его не хватится еще две недели, так что времени достаточно, и с какой же стати он должен сейчас возвращаться? И тут Нэш почувствовал вдруг свободу, какой никогда даже представить себе не мог – чтобы вот так, совершенно не зависеть от выбора, – и у него дух захватило. Ему можно было ехать, куда он захочет, делать, что захочет, и никто даже слова не скажет. На целые две недели Нэш превратился будто бы в невидимку.

Семь часов подряд он ехал просто вперед, потом ненадолго остановился заправить бак, а потом снова ехал, еще шесть часов, до полного изнеможения. К тому времени он уже был на севере Вайоминга, и на горизонте брезжил рассвет. Нэш снял номер в мотеле и проспал часов восемь или девять беспробудным сном, после чего сходил в соседнее здание, где была круглосуточная забегаловка, и проглотил дежурный бифштекс с яичницей. Ближе к вечеру он снова сел в машину и снова всю ночь гнал, проехав половину Нью-Мехико. На исходе этой второй ночи Нэш понял, что больше не контролирует себя, что его будто гонит непонятная, неодолимая сила. Он стал как обезумевшее животное, которое мчит напролом, несется из ниоткуда в никуда, и сколько бы он ни твердил себе, что пора остановиться, он продолжал ехать дальше. Каждое утро, перед тем как лечь спать, он говорил себе, что все, хватит, но каждый день, проснувшись, испытывал то же самое, невыносимое желание снова сесть за руль. Ему опять хотелось одиночества, хотелось бешеной гонки по ночной пустыне, чтобы кожей чувствовать сцепление колес и дороги. Так продолжалось две недели подряд, и каждый день Нэш старался высидеть за рулем дольше, чем накануне, заехав хоть немного, но дальше. Он исколесил весь Запад вдоль и поперек, из Орегона в Техас и обратно, гонял «сааб» по пустынным шоссе Аризоны, Монтаны и Юты, но нигде ничего не искал, временами даже не замечал, где оказался, и все это время ни с кем не разговаривал, если не считать тех коротких, вынужденных фраз, которыми приходилось обмениваться с людьми на заправках или в кафе. Когда Нэш наконец вернулся в Бостон, он сказал себе, что это у него нервный срыв, но сказал так только лишь потому, что ничем другим не мог себе объяснить причину своего поведения. Вскоре он с ней разобрался, и она оказалась отнюдь не столь драматичной. Нэш слишком радовался своему счастью и стыдился себя из-за этого.

Дома Нэш решил, что все кончилось, что вирус, попавший в систему и вызвавший сбой, найден им и обезврежен, и теперь он, Нэш, вернется к прежней жизни. Сначала все будто бы так и было. Когда он появился в пожарке, то, едва увидев его, все сходу принялись его поддразнивать за то, что он нисколько не загорел («Ты чем там занимался, Нэш, в пещере все время просидел, что ли?»), а через пару часов он уже вместе со всеми смеялся над их привычными шутками и едкими анекдотами. В ту ночь в Роксбери случился большой пожар, и от них тоже вызвали в помощь пару машин, и тогда, собираясь к выезду, Нэш даже ляпнул кому-то, до чего рад снова оказаться дома и как без всего этого скучал. Но блаженствовал он недолго, беспокойство вернулось уже через несколько дней, и как только Нэш ночью ложился в постель, перед глазами вставал «сааб». На выходные он съездил в Мэн, от чего ему стало только, кажется, хуже, потому что поездка вышла короткая, и у Нэша потом руки чесались, просясь за руль. Он хотел вернуться к нормальной жизни, он старался, но мысленно продолжал ездить до такого же изнеможения, как в те две недели, и в конце концов Нэш сдался. Увольняться он не хотел, однако отпуска больше не полагалось, и что еще оставалось делать? Проработав пожарником семь лет, Нэш поначалу даже ужаснулся от самой мысли об увольнении – как он мог так подумать, как можно все бросить из-за какого-то неясного, видите ли, порыва, из беспричинного беспокойства? Это была единственная работа, которой Нэш в жизни дорожил и всегда считал там себя на своем месте. Бросив колледж, он за несколько лет перепробовал разное – был продавцом в книжном магазине, перевозчиком мебели, барменом и таксистом – и пойти сдать на пожарника решил случайно, только лишь потому, что в тот вечер ему попался пассажир, ехавший на экзамен, и Нэш с ним разговорился и захотел тоже попробовать. Человек тот провалился на экзамене, а Нэш получил самый высокий в том году балл, и неожиданно ему предложили работу, о какой он думал разве что года в четыре. Когда он позвонил и всё рассказал Донне, та над ним посмеялась, однако Нэш не отказался от предложения, решив для начала по крайней мере закончить курсы. Выбор он сделал, конечно, странный, но, как выяснилось, работа его захватывала целиком, и Нэш был от этого счастлив, больше не задаваясь вопросом зачем и почему. Еще месяца два назад, если бы ему кто-то сказал, что он захочет уволиться, Нэш не поверил бы, но то было давно, тогда земля еще не разверзлась под ним, не поглотила все целиком, и жизнь его еще не превратилась в мыльную оперу. Видимо, наступила пора в ней что-то менять. На счету в банке у Нэша лежало больше шестидесяти тысяч, и, похоже, нужно было их пустить в ход.

Капитану он сказал, что переезжает в Миннесоту. Звучало вполне правдоподобно, а Нэш еще и постарался придать большей убедительности, приврав про письмо от друга своего зятя с предложением войти в долю (у того хозяйственный магазин), и, кроме того, сказал он, там будет лучше для дочери. Капитан поверил этой галиматье, но все равно назвал скотиной.

– Это все твоя вертихвостка, – сказал капитан. – С тех пор как она сбежала, у тебя, Нэш, крыша поехала. Смех да и только. Чтобы такой парень с ума сходил из-за чьей-то юбки. Возьми себя в руки, приятель. Забудь ты про магазин и занимайся делом.

– Прошу прощения, капитан, но я принял решение.

– Принял решение? Чем ты его принял? Я о том и толкую, что у тебя с головой не в порядке.

– Вам просто завидно, вот и все. Сами бы, наверное, правую руку отдали, только бы оказаться на моем месте.

– В Миннесоте в хозяйственной лавке? Да пошел ты! Делать мне нечего, конечно, только вот все сейчас бросить и двинуть туда, где снег девять месяцев в году.

– Ладно, будете проезжать мимо – заглядывайте. Продам вам какую-нибудь отвертку.

– Тогда уж лучше молоток, Нэш. Чтобы дать тебе по башке, вколотить хоть немного ума.

Когда первый шаг был сделан, пройти весь путь до конца оказалось не так и трудно. Пять дней Нэш приводил в порядок дела – позвонил хозяину дома и сказал, чтобы тот подыскивал себе нового жильца, отослал мебель в Армию спасения, расторг договоры на газ, электричество и телефон. Все это он делал со злостью и с какой-то бесшабашной радостью, которая, впрочем, потом даже в сравнение не шла с тем наслаждением, с каким он принялся выбрасывать вещи. Весь первый вечер он занимался тем, что собирал по дому и засовывал в мусорные мешки оставшийся после Терезы хлам – методично, будто бы совершая обряд очищения одновременно с похоронами всего, на чем лежала печать ее прикосновений. Начал он с ее комнаты, со стенного шкафа, где еще висели ее блузки, платья и пиджаки, выбросил из комода чулки, белье и украшения, вытряхнул помаду и кремы, вытащил из альбома все ее фотографии, а потом прошелся по полкам, снимая ее книги, ее пластинки, ее будильник, ее журналы мод, ее письма. Таким образом, как говорится, лед был сломан, и на следующий день, когда Нэш взялся за свои вещи, прошлое уже отступило назад, превратившись в груду ненужного хлама, место которому на помойке. Вся кухонная утварь целиком и полностью отправилась в Южный Бостон в ночлежку для бездомных. Книги он подарил старшекласснице из соседней квартиры, бейсбольную перчатку – мальчишке из дома напротив, а коллекцию пластинок отвез в комиссионку в Кембридж. Расставание далось не без боли, но он ей почти радовался, ему казалось, будто это боль благородная, и чем надежней он оборвет связи с прошлым, тем для него же лучше. Чувствовал он себя примерно так же, как человек, набравшийся мужества выстрелить себе в лоб, с той лишь разницей, что этот «выстрел» обещал не смерть, а жизнь, открывая перед ним новые горизонты.

От пианино он решил тоже избавиться, но тянул до последнего. Это был «Болдуин», который ему купила мать в подарок на день рождения, когда Нэшу исполнилось тринадцать лет, и он, зная тогда, как трудно ей было скопить столько денег, потом был всю жизнь за него благодарен. Нэш вполне реалистично оценивал свои исполнительские таланты, но раза два-три в неделю на часок садился за инструмент, переигрывая пьесы, знакомые с детства. Музыка всегда ему помогала прийти в себя, взять себя в руки, будто бы благодаря ей он начинал лучше понимать и мир с его невидимым распорядком вещей, и свое в нем место. Теперь, когда дом стоял пустой и можно было ехать, Нэш задержался еще на два дня, устроив напоследок прощальный концерт для голых стен. Он переиграл одну за одной все старые, любимые пьесы, от «Таинственных баррикад» Куперена до «Нервного вальса» Фэтса Уоллера, отрываясь от клавиш, лишь когда переставали слушаться пальцы. Потом он позвонил настройщику, с которым был знаком шесть последних лет (слепому настройщику по имени Антонелли), и продал ему инструмент за четыреста пятьдесят долларов. На следующее утро, к тому моменту, когда приехали грузчики, деньги эти были уже почти все истрачены на магнитофонные записи, которые Нэш решил слушать в автомобиле. Ему показалось правильным не отказаться от музыки, но сменить один способ другим, и понравилось то, что новый был проще. С этого момента с прошлым его больше ничего не связывало. Нэш помедлил еще немного, проследил, как грузчики погрузили инструмент в фургон, после чего уехал, ни с кем не попрощавшись. Он просто вышел из дому, сел за руль и уехал.

Никаких ясных планов у Нэша не было. Он как раз и хотел просто поболтаться, попутешествовать и посмотреть, что будет дальше. Он думал, что это ему надоест месяца через два, и тогда он где-нибудь остановится и решит, как жить дальше. Но прошло два месяца, а Нэш не был готов принять решение. Ему понравилась свобода, и он не видел причины менять ее на что-то другое.

Смыслом жизни у него теперь была скорость, и он весело садился за руль, заводя движок и врезываясь в пространство. Это было как жажда или как голод, который нужно было утолить любой ценой. Все мелькало, летело мимо, и от этого Нэшу казалось, будто он один только и существует на свете. Он был неподвижной точкой, вокруг которой вертелось все, точкой покоя посреди изменявшейся, уносившейся в никуда жизни. «Сааб» был святая святых, его защитным панцирем, где Нэш был неуязвим. Пока он сидел за рулем, прошлое отлетало прочь, все до последней крупицы. Это не означает, что Нэш никогда ни о чем не вспоминал, но воспоминания больше не причиняли боли. Возможно, отчасти причиной этому была музыка, бесконечные пленки – Моцарт, Бах или Верди, – которые он все время слушал, и звуки ее будто бы вырывались откуда-то у него изнутри, изливались наружу в пролетавшие за окошком пейзажи, превращая реальность в отражение мыслей. Через три или четыре месяца ему стоило только захлопнуть дверцу, как он будто бы сбрасывал тело, а когда включал зажигание и нажимал на педаль, музыка уносила его в невесомость.

Он избегал оживленных шоссе и выбирал глухие дороги. Там реже нужно было тормозить, переключать скорость, реже отвлекаться на других, там можно было ехать спокойно, в полной уверенности, что никто не прервет его мыслей. Потому он старался объезжать густонаселенные центры, предпочитая малообжитые места: северный штат Нью-Йорк, Новую Англию, центральные фермерские равнины, пустыни Запада. Не любил он и плохую погоду – за то, что плохая погода требовала внимания не меньше, чем забитое шоссе, и, когда наступила зима, со всеми ее дождями и снегопадами, Нэш перебрался на юг и проездил там до весны, почти оттуда не выбираясь, не считая лишь нескольких раз. Разумеется, Нэш понимал, что даже самая хорошая дорога, даже в самый хороший день таит в себе опасность. На дороге нельзя расслабляться и в любой момент может произойти что угодно. Попадется выбоина или пьяный водитель, неожиданно лопнет колесо или на секунду устанет внимание – любой из этих причин достаточно, чтобы тут же отправиться на тот свет. За те месяцы, что Нэш провел за рулем, он видел чудовищные аварии и раз или два сам оказался на волосок от гибели. Однако звоночки эти его не пугали. Они привносили в жизнь элемент риска и даже больше, ради этого он и сел за руль: чтобы снова почувствовать, что его жизнь в его руках.

Он останавливался в каком-нибудь мотеле, обедал, а потом шел в номер и часа два или три читал. Собираясь снова в дорогу, он открывал свой дорожный атлас, выбирал себе следующий пункт назначения и тщательно продумывал маршрут. Он знал, что все это ему не нужно, что ему все равно, куда ехать, но придерживался этой однажды выбранной системы – для того, чтобы чем-то отмечать свои передвижения, чтобы было зачем останавливаться, прежде чем снова двигаться дальше. Один раз, в ясный сентябрьский день, он завернул в Риггз, в Калифорнию, чтобы увидеть могилу отца. Ему нужно было соотнести свои чувства с чем-то реальным, даже если этим реальным были всего-навсего несколько цифр и несколько слов на могильной плите. Он позвонил разыскавшему их адвокату, пригласил вместе пообедать, и тот принял приглашение, а потом показал дом, где отец жил, и хозяйственный магазин, который отец держал двадцать шесть лет. Нэш купил там себе кое-что для машины (гаечный ключ, фонарь и манометр), но потом ни разу ни до чего не дотронулся, и они так нераспакованные и валялись в дальнем углу багажника. В другой раз, оказавшись в Майами-Бич, он почувствовал, что устал от бесцельной езды, снял номер в маленькой гостинице и девять дней просидел у бассейна с книжкой. В ноябре он попал в Лас-Вегас, где заигрался в блэк-джек и рулетку, и, чудом оставшись при своих, через четыре дня двинул дальше на Юг, останавливался в городках Луизианской Дельты, заехал в Атланту к старому приятелю, и они вместе прокатились на лодке по Эверглейдз. Были у него и вынужденные стоянки, хотя Нэш предпочитал из-за этого не огорчаться, а, наоборот, извлекать пользу, и с любопытством изучал место, куда его занесло. В конце концов, чтобы ехать дальше, за «саабом» приходилось следить, а если одометр у тебя каждый день накручивает по нескольку сотен миль, то забот с машиной хватает – сменить масло, проверить подвеску, сходимость колес и прочее. Он редко раздражался из-за этих остановок, но, когда отдашь машину в руки механика на сутки или на двое, выбора нет, остается сидеть и ждать.

Уезжая из Нортфилда, Нэш сразу же снял там себе почтовый ящик и в начале каждого месяца возвращался забрать счета и несколько дней проводил с дочерью. Это была единственная обязанность, которую он себе оставил, единственная часть жизни, где ничего не изменилось. Он вернулся в Нортфилд и в середине октября, в день рождения Джульетты (появился увешанный подарками), и на Рождество, когда провел там три дня, веселых, шумных, – переодевался в Санта-Клауса иразвлекал компанию тем, что пел под свой аккомпанемент. Потом, меньше чем через месяц, перед ним вдруг открылась еще одна дверь. Он тогда был в Калифорнии в Беркли, и, как почти и все, что с ним произошло в тот год, это произошло совершенно случайно. В один прекрасный день он зашел в книжный магазин купить что-нибудь почитать в дорогу и столкнулся с женщиной, с которой познакомился в Бостоне. Ее звали Фиона Уэллс, и это она заметила его, когда он стоял перед Шекспиром, не зная, какой из однотомников выбрать. Не виделись они два года, но она, вместо того чтобы подойти и как положено поздороваться, незаметно встала рядом, постучала по одному корешку и сказала:

– Купи вот этот, Джим. Комментарии лучше не бывает, и шрифт разборчивый.

Фиона была той самой журналисткой, которая два года назад написала о нем в «Глобусе» очерк «Неделя из жизни бостонского пожарника». Это был обыкновенный, дурацкий воскресный материал, с фотографиями и комментариями приятелей, зато сама Фиона, которая везде ходила за ним следом, Нэшу сразу понравилась, и даже очень понравилась, а дня через два или через три он почувствовал, что и он начинает ей нравиться. Соответствующие взгляды были, соответствующие случайные соприкосновения рук становились все чаще, однако два года назад Нэш был еще женатым человеком, и того, что могло бы случиться, тогда не случилось. А потом, через несколько месяцев после того очерка, Фиону пригласили в Сан-Франциско в «АП», и с тех пор они не виделись.

Фиона жила в маленьком домике недалеко от того книжного магазина, и, когда она предложила ему посидеть поболтать о прежних временах в Бостоне, Нэш понял, что до сих пор ей нравится. Еще не было и четырех часов, но они решили принять чего покрепче, чтобы веселее было болтать, и тут же распечатали «Джека Дэниэлса». Не прошло и часу, как Нэш перебрался к Фионе на диванчик, а потом вскоре забрался под юбку. Ему все казалось, что встреча их не так и случайна и что должно случиться, то и должно, и это требует от него адекватных действий, в духе праздника и анархии. Они будто бы ничего не решали сами, а лишь подчинились обстоятельствам, и, заключив в объятия обнаженную Фиону, Нэш почувствовал такое желание, как будто бы он ее уже потерял: он понял, что рано или поздно причинит ей боль, что наступит момент, когда он снова вернется к машине.

Он провел в ее доме четыре ночи и успел понять, что Фиона храбрей и умнее, чем показалось ему сначала.

– Я сама этого захотела, – сказала она ему в последний вечер. – Я знаю, ты меня не любишь, но это не означает, будто я тебе не нужна. Ты, Нэш, упрямый, и если решил, что тебе нужно ехать, – прекрасно, значит, тебе нужно ехать. Только не забывай про меня. Если тебе вдруг опять захочется влезть кому-то под юбку, давай это будет моя юбка.

Против воли он пожалел Фиону, однако вместе с жалостью в нем проснулось восхищение, и даже, кажется, больше чем восхищение – сомнение, а не есть ли она та самая женщина, которую он со временем сможет полюбить. Он вдруг представил себе, как живет с Фионой – страстной, ласковой, остроумной Фионой – в доме, где с ними живет Джульетта, где у них есть еще дети, и на секунду ему захотелось сделать ей предложение, но он так и не смог заставить себя сказать это вслух.

– Я скоро вернусь, – сказал он. – Мне нужно в Нортфилд. Если хочешь, поехали вместе.

– Здрасьте пожалуйста. А что я, по-твоему, скажу на работе? Наврать, что я заболела на целых три дня, это уже, пожалуй, слишком, тебе не кажется?

– Ты же знаешь, я еду к Джульетте. Для меня это важно.

– Много чего важно. Ты только не исчезай с концами, вот и все.

– Не бойся, я вернусь. Я теперь человек свободный и волен делать все, что угодно.

– Ты в Америке, Нэш. Ты на родине этой самой чертовой свободы – не забыл? Мы все тут вольны делать все, что угодно.

– Вот не знал, что ты у нас патриотка.

– Можешь ставить на спор последний доллар. Хорошая она или плохая, она моя страна. Вот потому я и буду тебя ждать. Потому что я вольна делать глупости.

– Говорят тебе, я вернусь. Я же пообещал.

– Понятно. Но это еще не значит, что ты сделаешь, что обещал.

У него были женщины и до встречи с Фионой, несколько знакомств на одну ночь, но ни одной из них он ничего не обещал. Ни, например, той разведенной из Флориды, ни школьной учительнице, с которой его познакомила Донна, в надежде, вдруг Нэш останется в Нортфилде, ни молоденькой официантке из Рино – о них он потом даже не вспомнил. Фиона единственная стала для него что-то значить, и начиная с той, их первой, случайной встречи в январе и до конца июля он возвращался к ней примерно каждые три недели, редко дольше задерживаясь в пути. Иногда он ей звонил откуда-нибудь с дороги, а если ее не было дома, оставлял на автоответчике дурацкие сообщения – просто давая знать, что он о ней не забывает. Месяц шел за месяцем, и постепенно Фиона стала ему дорога, и он полюбил ее плотное, неуклюжее с виду тело: большие, почти необъятные груди, неправильный прикус, чересчур пышные светлые волосы, в колечках и завитушках. Как у прерафаэлитов, однажды сказала она, и, хотя Нэш не знал, кто такие прерафаэлиты, он словно бы что-то понял, будто слово что-то в ней объяснило, показало, что ее полнота есть лишь другая форма красоты. Фиона была совсем не похожа на Терезу – темноволосую, томную Терезу, молодую Терезу, с ее плоским животом, с изящными пальцами, – но он полюбил несовершенства Фионы и потому теперь думал, что приезжает к ней не секса ради и что отношения их выходят за рамки обычных совокуплений. Уезжать от нее стало трудно, и он часами потом терзался сомнениями. В самом деле, куда он едет, что пытается доказать? Глупо уезжать только лишь для того, чтобы следующую ночь провести неизвестно где, на продавленной гостиничной кровати.

Но он все равно продолжал ездить, колесить по стране, живя с собой в согласии только за рулем. Если и было в той его жизни темное облачко, это было лишь сознание того, что она не может продолжаться вечно и когда-нибудь кончится. Нэш, получив наследство, думал, что денег ему хватит навсегда, но месяцев через пять или шесть их осталось меньше половины. Свобода медленно, однако верно превращалась в свою противоположность. Деньги ему были нужны, чтобы оставаться свободным, но, запуская в них руку всякий раз, чтобы купить себе очередную частицу свободы, он расставался с такой же частицей денег. Он двигался вперед благодаря деньгам, но путь его был путем потерь и неизбежно должен был привести туда, откуда Нэш начал. К середине весны Нэш всерьез осознал свое положение. Будущее у него было под угрозой, и если он сейчас ничего не предпримет, то вполне может всего лишиться.