Текст книги "Черные Мантии"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

Вопрос был задан вскользь и нарочито небрежным тоном. Из всех присутствующих только Трехлапый догадался о его подоплеке. Барон устало ответил:

– У меня все счета в порядке. Можете проверить в моих конторах.

– Это ваш просчет, дорогой банкир, – сказал Лекок, понижая голос. – Огромный просчет. Финансовые дела подобных клиентов нельзя доверять конторам, если вы желаете спать спокойно. Этот чертов маркиз прекрасно осведомлен. Он мне сказал напрямик: «В банкирах у Черных Мантий подвизается барон Шварц».

– Это клевета!

– Точно так и я ответил маркизу! Есть у вас камердинер по имени Домерг?

– Есть. Старый и преданные слуга.

– Следует заметить, что справившись с делом Черных Мантий, маркиз одним прыжком попадает в префектуру. Потому он очень усердствует. Вокруг вас так и кишат агенты, и в Париже, и в замке. Ваш преданный Домерг, кажется, играет в игру «Будет ли завтра день?»

Баронесса выдала себя невольным движением.

– Значит, в эту игру играете вы, мадам?

– Да! – не колеблясь, ответила она.

Рассеянная рука калеки вывела на лежавшем перед ним листке бумаги следующие слова: «Паук, который плетет свою паутину…»

Пауки появляются то тут, то там, повсюду развешивая скользкие, воздушно-тонкие нити. Поначалу трудно даже предположить форму в этой мастерски выплетаемой ловушке – кажется, что она делается наугад. Но вскоре проступает основа, составленная из искусно выплетенных петель. Каждый, кто угодит в паутину, становится пленником.

Лекок поклонился баронессе и повернулся к ее супругу.

– Я не знаю всего, – пояснил он, – всего и не узнаешь, когда дело касается дам. Надеюсь все же, что я знаю достаточно, чтобы дать вам добрый совет, добрый для вас, добрый для меня, ибо я не собираюсь трудиться задаром. Оставим пока в стороне нашего друга маркиза, действующего весьма ретиво, и вернемся в прошлое. Зная, что госпожа баронесса до вас имела супруга, вы не должны слишком удивиться тому, что существует и сын.

– Мишель? – воскликнул господин Шварц, и лицо его чуть ли не просияло.

И, обернувшись к жене, добавил с нежным упреком:

– Джованна, почему же вы мне не сказали?

Она хранила молчание. Сквозь кружевную вуаль угадывались ресницы, опущенные на бледные щеки. Зато развеселился Лекок.

– Вот сцена, какой не хватает в старенькой мелодраме: «женщина и два ее мужа». Только весельчак вроде меня может создать подобную ситуацию! Однако не будем увлекаться мелодрамой, нам надо вывести дело на чистую воду. В Париже каждый день разыгрывается по дюжине пьес, посвященных двоемужеству, и заканчиваются они в зале суда, который не перестает удивляться их изобилию. Шутки в сторону: женщине почти всегда есть что сказать в свое оправдание, ей нужно только решиться заговорить. Согласны вы со мной, Жан-Батист?

Вот уже в третий раз Лекок называл своего гостя по имени, в прежних своих отношениях с богатым банкиром он не смел себе такого позволить, и среди многих удивительных вещей, разыгравшихся в этот вечер, фамильярность шефа агентства особенно поражала баронессу. Господин Шварц не протестовал: его раздавила опасная странность ситуации, чреватой, как он предчувствовал, новыми разоблачениями.

Тон Лекока заставил его живо припомнить далекий, ушедший в прошлое день – 14 июня 1825 года. Он явственно ощутил даже, если можно так выразиться, привкус чувств, обуревавших его во время встречи с нагловатым коммивояжером, состоявшейся на набережной Орна. Потому барон даже вздрогнул, когда Лекок, засунув руки в карманы халата и глядя на него в упор, напомнил:

– Вино, игра, красотки, а, старина? Наш ужин в таверне «У отважного петуха»! Мамаша Брюле превосходно стряпала! А муж, знаменитый муж, папаша Брюле, смышленый малый, алиби любви! Моя позабытая трость, трость с серебряным набалдашником. И урок, затверженный для комиссара полиции, которого звали тоже Шварц: и потом помощенной! Тогда мы не были горделивыми, – ночью, на большой дороге и на ухабистом проселке? Билет в тысячу… да, вот кто здорово расплодился за это время, а, Жан-Батист?

На висках господина Шварца появились крупные капли пота.

Подавленный вздох распирал грудь калеки, уставившегося задумчивым взором в пустоту.

XXXII
ПОТАНЦУЕМ

Вид у господина Лекока был победительно-добродушный. Он щурился на барона и галантно улыбался баронессе. Она нарушила молчание первая: – Я не все поняла из только что сказанного, – взволнованным голосом сказала она. – Вы намекаете, что господин Шварц был замешан в том ужасном деле Банселля? Лекок, загадочно хмыкнув, ответил:

– Знаете, как бывает: коза и капуста, мясо и рыба, то и се.

И заметив, что банкир выражает протест энергичным жестом, добавил:

– Успокойтесь, дорогая мадам, ваш супруг невинен как новорожденный младенец. Он не замешан ни в чем. Он просто-напросто родился деловым человеком. Господин барон был ростовщиком, даже когда не имел ломаного гроша. Я имел честь предоставить ему первый ломаный грош, собственно говоря, он его слегка заработал. Заполучив его, он сразу же организовал ссудную кассу, наивный и довольно убогий прообраз будущего величавого банка. Вот и вся история. Есть на свете призвания. Евреи делаются не в синагоге.

Он схватил господина Шварца за руку и принялся дружески трясти ее, сопровождая приступ сердечности словами:

– Не правда ли, Жан-Батист? Между нами ведь все по совести. Однако не будем разбрасываться. На чем мы остановились? На маркизе и Черных Мантиях? Нет, еще рановато. Ах да, мы толковали о двоемужестве госпожи баронессы. Так вот, старина, с ее стороны никакой вины не было. Она думала, что ее муж мертв, и имела полное право, по законам Божьим и человеческим, вступить в новый брак, ведь это только в Бенгалии существует обычай сжигать вдов. Почему она вам ни в чем не призналась? Это было бы слишком, дорогой! Вы знаете, что ваша супруга заочно приговорена к двадцати годам принудительных работ? По закону на ее плече, бесспорно прелестном, полагалось бы красоваться каторжному клейму!.. Да! Да!

– Моя жена!

– К двадцати годам, ни больше ни меньше! Я даже подозреваю, что брак с вами стал для нее своего рода убежищем, хотя, разумеется, вы заслуживаете обожания и без всяких посторонних мотивов, Жан-Батист… Вы догадываетесь, какое имя носила Джованна Рени до брака с вами?

– Я не желаю догадываться, – сквозь зубы процедил барон.

– Это происходит невольно, – спокойно возразил Лекок, – о чем-то догадываешься или нет. Если вы не догадываетесь, я вам помогу. В тот день, когда вы получили божественный билет в тысячу франков, четыреста подобных билетов были похищены из кассы Банселля. Андре Мэйнотт, осужденный…

– Довольно! – выкрикнул барон, вытирая платком лоб.

– А правда, – спросил Лекок, – что он уже был седым, когда вы встретились с ним на острое Джерси через шесть или восемь месяцев после ареста?

– Довольно! – с отчаянием повторил барон.

Дыхание с глухим стоном вырывалось из груди баронессы.

– Уж он-то, – заметил Лекок, – точно не должен питать к вам горячих чувств! Но не будем терять нашей нити, мы все еще не покончили с двоемужеством мадам. Старина, когда речь идет о жизни или о свободе, нельзя доверяться даже любви.

Подчеркнув последние слова иронической усмешкой, Лекок продолжил:

– Свобода Жюли Мэйнотт была под угрозой – приговор, вынесенный по делу Банселля, касался и ее. Нельзя же требовать, чтобы женщина сказала будущему супругу: «Я вдова каторжника, надо мной висит приговор. Согласны ли вы взять за себя двадцать лет принудительных работ и в придачу малыша от первого брака?» Представьте себя на ее месте, Жан-Батист! Сами вы не очень-то любите признаваться в своих грешках!

Он засмеялся, среди гнетущей тишины смех его зазвучал скрипуче и остро. Баронесса казалась окаменевшей и походила на статую. Барон от каждого взмаха дубинки оседал книзу.

– И в конце концов кто же выиграл от этого не совсем обычного брака? – вопросил Лекок, потянувшись за трубкой, но тут же отодвинул ее, вежливо улыбнувшись баронессе. – Вы, мой дорогой, так и остались неотесанным увальнем, а ваша жена одна из самых изысканных дам парижского света. Вот уже семнадцать лет, как вы боготворите ее, от чистого сердца, конечно, но и от тщеславия тоже. Еще бы: биржевый делец заполучил в жены аристократку! Попробуйте жаловаться, вам засмеются в лицо. О разводе не заикайтесь: вашего союза не существует, ваша дочь – незаконнорожденная от корешков волос до пальчиков своих крохотных ножек!

– Все это правда, – пролепетал барон, – все это должно быть правдой, потому что она молчит.

– Все это правда, – холодно подтвердила баронесса.

Господин Шварц испустил стон.

Перо Трехлапого вывело на бумаге несколько слов, после чего он странным голосом сказал самому себе: «Ты свидетель, секретарь и… судья!»

– Общий итог: обоюдная ложь, – с довольным видом обобщил Лекок. – Солгал муж, солгала жена. Пока что оставим это в стороне и перейдем к вещам более серьезным, хотя бедный барон Шварц, которого я считал мужчиной, стал похож на мокрую тряпку. Возьмите себя в руки, старина! Нам потребуется много мужества, если мы хотим выйти из воды сухими. Гайарбуа опытная ищейка, и он уже взял след. Того гляди докопается и до тысячефранкового билета. Полковник, ваш вкладчик и ваш клиент, крепко приложил руку к той истории. Графиня Корона – его наследница, и я не стану перечислять многочисленных талантов сей очаровательной дамы. Все это очень серьезно, но все это пустяки по сравнению с главным: Андре Мэйнотт в Париже.

Из груди баронессы вырвался невольный крик. Барон поглядел на нее, и печаль, совсем не похожая на владевшую им подавленность, засветилась в его взгляде.

Перо застыло в пальцах калеки.

– Андре Мэйнотт в Париже и чувствует себя превосходно, – продолжал Лекок, но в нагловатом голосе его появился оттенок смущения. – Вот это опасность, настоящая и большая: Андре Мэйнотт – закоренелый бандит.

– Вы лжете! – звучно, во весь голос отчеканила баронесса.

При этих словах Трехлапый вздрогнул с головы до ног, словно по нему прошел электрический ток.

Господин Лекок отвесил баронессе иронический поклон.

– Никто не посмеет оскорблять при мне Андре Мэйнотта! – добавила она, выпрямляясь в кресле.

– Неужели вы все еще считаете себя женой этого каторжника? – сокрушенным голосом спросил барон.

– Да, считаю. В своем сердце я всегда оставалась его женой.

Калека обхватил лохматую голову обеими руками.

– Как я раньше не догадался прострелить себе череп! – вслух подумал барон, блуждая по комнате несчастным взором.

Удар, метко нанесенный Лекоком, был слишком для банкира жесток. Его рассудок, формалистический и холодный, никогда не выходивший из круга биржевой алгебры с ее хитрыми уравнениями, производил сейчас новый баланс: словно вспышкой молнии озарились роковые последствия давней его сделки с собственной совестью.

Несчастье этого человека имело сложное происхождение. Воспоминание о первом шаге на пути к богатству всегда наполняло его жгучим стыдом: поступок, связавший его с любимой женщиной, вызывал раскаяние. В отношениях его с полковником тоже были сомнительные моменты, потому Лекоку не составило труда устрашить банкира.

Господин Шварц не был чист перед своей совестью, но привык считать себя чистым перед законом, позабыв, что только чистая совесть может уберечь от ошибок. Все остальное предает и обманывает. Как только человек подобного типа становится жертвой лживого компромисса, заключенного с самим собой, закон, выпрямившись во весь рост, делается его врагом. Перед бароном Шварцем замаячила голова Медузы: отрекшийся от него закон обещал суровую кару.

С баронессой все обстояло иначе, и не потому, что в ее душе не звучал укоряющий голос, наоборот: укоряющий голос звучал в ней очень давно.

Однажды господин Шварц пребывал в долгой отлучке. Случилось это вскоре после рождения Бланш: семейная жизнь протекала спокойно, сквозь странную меланхолию молодой жены стало прорываться чувство – колыбель ребенка пробуждала в ней нежность. После отъезда мужа Жюли поспешила воспользоваться своей свободой: она тут же отправилась в церковь Сен-Рош и заказала заупокойную мессу, на которой присутствовала одна. Вернулась она сильно заплаканная и стала готовиться к путешествию. Мы знаем секрет ее неизбывной тоски: другой ребенок, оставленный на попечении кормилицы Мадлен, был отлучен от матери. Жюли не могла больше выносить разлуки, ей необходимо было увидеть сына. Господин Шварц не был еще ни бароном, ни миллионером, она взяла один из его чемоданов, намереваясь отправиться в путь в обычной почтовой карете.

На чемодане был штемпель пакетбота, плававшего до острова Джерси.

Жюли не была ни ревнива, ни любопытна, она уважала право другого на свои тайны и воспоминания. Тем не менее она раскрыла чемодан с жадным интересом. В нем ничего не было, кроме запыленного конверта без марки, набитого какими-то бумагами. Но адрес на конверте был – он молнией ударил по глазам молодой женщины. Очнувшись от обморока, Жюли накинулась на пыльный пакет, словно на долгожданную добычу.

Весь день, закрывшись в своей комнате, она читала и перечитывала найденные бумаги, а вечером, бледная и изнеможенная, выехала к Мадлен. Своего сына она у Мадлен не застала: малыша украли через две недели после свадьбы Жюли с господином Шварцем. Кормилица рассказала ей о посещении Андре.

По возвращении в Париж она несколько месяцев не покидала свою комнату, а вышла оттуда бледной и опечаленной навсегда. Опытные врачи, пытавшиеся разгадать характер ее странного недуга, советовали господину Шварцу лечить жену развлечениями.

Пакет содержал всю серию бедных писем, доверенных Андре Мэйноттом банкиру, заскочившему на остров Джерси во время погони за несостоятельным должником. Трудно сказать, была ли забывчивость господина Шварца намеренным злом или простой небрежностью: мы знаем, что Андре, больше всего опасавшийся навести полицию на след Жюли, не выдал своего секрета. В этом случае, как и во многих других, поведение банкира было мутноватым: с одной стороны, виновен, а с другой стороны, не очень.

Первым обрел дал речи Лекок.

– Прострелить себе череп – недурная мысль, я не без уважения отношусь к этому акту. Когда мужчина делается похожим на мокрую курицу, пистолетный выстрел может разрешить его запутанные дела… Но это глупо.

Последнюю фразу он произнес не без торжественности. Господин Шварц сидел с опущенной головой.

– Любите вы свою жену? – спросил его Лекок.

Горе смягчает даже деловые сердца. Господин Шварц, поглядев на баронессу робко и умоляюще, ответил:

– Я люблю ее больше жизни!

– Если ваш муж, я имею в виду вот этого, – пояснил Лекок, – будет вынужден покинуть родину, вы последуете за ним?

– Да, – твердым тоном ответила баронесса.

Это слово заставило калеку, погруженного в раздумье, очнуться. Руки его, сжимавшие голову, раздвинули буйную шевелюру вправо и влево, и лицо Трехлапого, может быть, от странного освещения казалось мужественным и красивым. Глаза его были устремлены на баронессу, сидевшую напротив его окошка. Она откинула вуаль, и веки его дрогнули, как от потока слишком яркого света. Она была прекрасна неописуемо. Благородное лицо с чистым высоким лбом хранило выражение глубокой печали.

– Вы соглашаетесь не, ради меня, Джованна! – плаксивым голосом произнес господин Шварц. – Вы делаете это ради дочери.

– Ради дочери! – повторил Лекок. – Разумеется, ради дочери, но и ради себя самой тоже.

Она бросила на Лекока взор, заставивший его опустить глаза.

– Если бы когда-то речь шла об эшафоте, – произнесла она медленно и тихо, но с той интонацией, от которой каждый слог звучал криком, – клянусь, я была готова умереть вместе с Андре. Но ваши оскорбления мною заслужены, потому что я… я устрашилась тюрьмы, она была для меня страшнее смерти, я не смогла бы жить опозоренной!

По ее щекам медленно скатывались две слезы. В горле калеки застряло глухое рычание. Господин Лекок потер руки и воскликнул с видом человека, осененного внезапной идеей:

– Разговор у нас, конечно, получился тяжелым, но мы можем все-таки прийти к соглашению!

И, в ответ на вопросительные взгляды супругов Шварц, продолжал:

– Сегодня воскресенье… я думаю, ваш отъезд должен состояться с среду.

– Слишком рано! – запротестовал банкир.

– Мой сын должен быть надежно обеспечен, – поставила свое условие баронесса.

– У меня огромные капиталы, – напомнил господин Шварц. – И я никогда не делал ничего недозволенного. До этой беды…

– Значит, – прервал его Лекок, – мне придется начать все сначала и сделать кратенький обзор вашей нынешней ситуации. Завтра же против госпожи Шварц может быть выдвинуто обвинение в бигамии, что касается вас обоих. За прекрасной дамой еще одно преступление: семнадцать лет укрывательства от приговора канского суда. Теперь посчитаем вины господина барона, допустим, предположительные, но почему бы не поохотиться за предположениями? Дичи наберется предостаточно!.. Начинаю загибать пальцы: присутствие Ж.-Б. Шварца в Кане в ночь на четырнадцатое июня 1825 года; вышеупомянутое ложное показание, данное своему тезке, комиссару полиции; билет, полученный на пустынной дороге; отъезд из города в одном дилижансе с женой осужденного Мэйнотта, которая, по мнению суда, увезла с собой четыреста тысяч франков, похищенных в кассе Банселля; женитьба в скором времени на этой особе. Наличие у новоиспеченных супругов суммы в четыреста тысяч франков. Цифра весьма выразительная, не правда ли?

На этом месте Лекок внезапно прервался: на бледном лице барона появилась холодная улыбка – его атаковали с той стороны, с какой он чувствовал себя достаточно защищенным.

– Ну конечно! – воскликнул Лекок. – Время! Деньги! Мы двинулись ложной дорогой. Не таким языком разговаривают с ловкачами вашего типа! Считайте, что я ничего не сказал: господин Шварц чист с головы до ног! Куда подевался мой разум? Однако не забывайте, что имеется еще графиня Корона да этот шутник маркиз, не считая меня – тот, кто меня не слушается, должен со мной считаться. И к чему нам предположения! Когда речь идет о таких миллионах, как ваши, мысль о преступлении рождается сама собой. Что касается полковника, довожу до вашего сведения, что Черные Мантии вовсе не досужая выдумка, а шеф их… Впрочем, делам это не должно мешать. Любой банкир вправе манипулировать деньгами любого вора, даже если эти деньги сильно припахивают, но… Но подумайте о суде присяжных, старина! Это далеко не забавно. Вы знаете, почему собаки и волки терпеть друг друга не могут? Потому что они родственники. Собака – это неудавшийся волк. Мелкий торговец, измученный мечтой о недостижимых миллионах, вскормленный желчью и завистью, обиженный судьбой и скорбящий о попустительствах закона, вот этот маленький человечек – а таких много в командитных товариществах, делающих из собак волков, а из волков собак – вас погубит. Вы станете его вожделенной добычей. Он беден, мечтает о роскоши, если не о пороке, тем сильнее обрушится на вас его вынужденная и лживая добродетельность. Как только ему подадут вас для экспертизы, он мастерски разделает вашу шкуру своими когтями. Он сумеет обнаружить вину, которая есть, и ту, которую сам придумает. Ненависть сделает его проницательным и очень ловким: он наизобретает вам таких искусных мошенничеств, о которых вы, несмотря на немалый опыт, и понятия не имели. То, что будет ему не по зубам, он заляпает грязью. И поверьте мен, публика, которая о вас и слыхом не слыхала, наградит его громкими аплодисментами, потому что вас, миллионеров, не любят, Жан-Батист, попробуйте мне возразить, я не поверю!

Господин Шварц сидел с застывшим взглядом и повлажневшим лбом.

– Вас, миллионеров, не любят, – повторил Лекок, голос его, сухой и острый, действовал подобно рубанку, ловко снимающему стружку. – Люди маленькие вам не верят, удивляясь, что со сложенными руками можно зарабатывать такие огромные суммы; люди большие раздражаются, вынужденные терпеть возле себя ваши непромытые головы. Слабые вас боятся, потому что вы провоцируете дурные страсти, сильные вас презирают, потому что ваша мошна не служит ничему великому. Деньги для вас, алчных фанатиков, всего лишь средство делать новые деньги. И на смертном одре вы мечтаете о биржевых спекуляциях. Нищие проклинают вас, даже когда вы лезете к ним с благодеяниями. Богатые, настоящая знать, гнушаются скандальным шумом, производимым вашими экю. Люди средние судят вас с суровостью слепой и, вероятно, не совсем справедливой, вы все-таки приносите пользу общественному благосостоянию, но вы избавлены от налогов, и тот, кто от них задыхается, вас ненавидит. В дополнение ко всем прочим даже мошенники, видя в вас опасных конкурентов, сумевших пробраться наверх, питают к вам чувство ядовитейшей братской злобы. Итак, уважаемый господин барон, кроме меня, Лекока, имеющего свои резоны поддерживать вас до известной степени и не скрывающего своей корысти, в будущий четверг весь Париж разразится бурными аплодисментами, узнав, что бумаги ваши опечатаны и что разъяренная мордочка ревизора уже обнюхивает усердно вашу плантацию трюфелей. Я сказал все. Поступайте, как вам угодно: я умываю руки.

Господин Лекок встал со своего места и выпрямился перед камином, заложив руки за спину.

– Вы спрашивали, – промолвила баронесса, обращаясь к мужу, – последую ли я за вами…

– Мнение. Сменил, – объявил банкир, совершенно неожиданно обретая и свой усеченный синтаксис, и свой напрочь было утерянный апломб. – Похоже на бегство. Бросится в глаза. Предпочитаю остаться. Идея.

Лекок сардонически улыбался.

– Идея. Не ахти, – заметил он, интонацией пародируя лаконизм барона. – Опасно.

– А я, – промолвила баронесса, – уеду, забрав с собой дочь.

– Разумно, – одобрил супруг.

– Чтоб было не очень шумно, – в рифму сострил Лекок, изображая веселость.

– Дорогой господин Лекок, – поднимаясь, сказал барон с видом уверенным и непринужденным, – не сомневаюсь, что под странностями вашего поведения кроется много чувства и преданности. Я не отказываюсь оплатить предъявленный вами счет, тем более что я действительно получил от вас в 1825 году билет в тысячу франков, которым, как мне представляется теперь, вы хотели купить мое молчание. В какое преступление вы замешались тогда, мне неизвестно. Тысяч десять-двенадцать луидоров, а то и больше, для меня пустяки. Предлагаю подумать. В среду вечером я даю бал в честь именин своей дочери. Я и моя супруга рады случаю пригласить вас на этот бал.

Он подал руку жене.

– Потанцуем? – язвительно усмехнулся Лекок.

– Потанцуем, – ответил банкир, поклонившись. Баронесса, переступая порог, громко сказала:

– Мне надо поговорить с вами завтра, господин Лекок. Лекок молча поклонился даме.

Оставшись один, он погрузил руки в карманы своего халата и в раздумье стоял посреди комнаты. Скрипнувшая створка заставила его поднять глаза. Он увидел Трехлапого, съежившегося за столом с пером в руке. Свет лампы, падающий отвесно, освещал странное лицо калеки. Какое-то время Лекок молча вглядывался в него. Трехлапый улыбался.

– Почему ты смеешься? – грубым тоном спросил Лекок.

– Потому что смешно, – ответил калека. – И, помолчав, добавил: – Значит, этот Андре Мэйнотт был невиновен!

Лекок пожал плечами и принялся расхаживать по комнате. Сделав три круга, он остановился перед Трехлапым, который все еще на него глядел, и прорычал:

– Если ты упустишь Брюно, я тебя удавлю!

– Это сделать не трудно.

– Бывают моменты, когда ты внушаешь мне страх, – произнес Лекок, обращаясь скорее к самому себе. – Но Андре Мэйнотт – это Брюно, Брюно и никто другой.

– Я сам вам это сказал, патрон…

Взор Лекока, жесткий и подозрительный, приковался к нему.

– Она удивительно красива, эта баронесса Шварц, – воскликнул калека, и глаза его засверкали.

– Я схожу с ума, – проворчал Лекок и, круто повернувшись, снова заходил по комнате.

– А похож я хоть чуть-чуть на этого Андре Мэйнотта? – поинтересовался Трехлапый.

– С чего бы это? – удивился Лекок, круто остановившись.

– С того, что она все еще неравнодушна к нему, – с простодушным цинизмом ответил калека, – и если я на него хоть чуть похожу…

– Я схожу с ума! – повторил Лекок и добавил: – Видел ты, как я их вывалял в грязи с ног до головы? Под конец он заартачился, для форсу, чтобы я на него не напустил полицию, но отъезд его – решенное дело.

– А этот бал…

– Этим балом он себя выдал. Старый трюк. В среду он заберет деньги, я думаю, он сможет собрать четыре или пять миллионов.

– Возьмет кредитными билетами, если едет в Англию.

– Нет, хвоста он за собой не оставит, возьмет обычными банковскими билетами, сделав вид, что ему надо произвести срочную выплату. Я его знаю: в маленьких делах он ловкач.

– А жена?

– А жене он и в подметки не годится. Прислеживай за Брюно. Между баронессой и Брюно существует одно препятствие, я знаю, какое, потому что сам его воздвигал. Одного слова баронессы достаточно, чтобы оно упало. Глаз с него не спускай, господин Матье, пост у тебя удобный, но если ты на нем заснешь, то можешь никогда не проснуться!

– Я всегда сплю вполглаза, патрон.

Лекок еще раз вгляделся в него, но ничего не усмотрел в этом окаменелом лице. Затем переступил порог караулки и из-за плеча Трехлапого прочитал сделанную им запись.

– Двадцать строк, и все уложилось! – одобрил он. – Распишись. Завтра супруги Шварц узнают, что у нашей беседы был свидетель и секретарь.

Трехлапый без колебаний расписался и с тщеславной ноткой в голосе заявил:

– В доме Шварца моя подпись известна.

– Прочитай-ка вот это! – сказал Лекок, подавая ему послание Пиклюса.

– Ты гляди! – удивился калека. – Значит, вы решили наполнить кассу, перед тем как ее опорожнить?

Улыбающийся Лекок утвердительно кивнул головой.

– Очень ловкий ход! – восхитился Трехлапый. – А зачем же тогда фальшивые купюры?

Лекок с горделивостью автора, вызвавшего аплодисменты, сказал:

– Увидишь. В этом самое интересное.

И, потерев руки, распорядился:

– Нам понадобятся актеры и статисты. Завтра ты займешься распределением ролей, подберешь своих людей в кабачке «Срезанный колос».

– Будет сделано, патрон.

– Да, и наши купюры: нужно не меньше четырех миллионов.

– Понял.

– А главное Брюно! Не проморгай!

– Не беспокойтесь, патрон, я сделаюсь его тенью, – торжественно заверил Трехлапый.