Текст книги "Черные Мантии"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Андре ошалело взглянул на него.

– Слышите? Слышите? – зашептались собравшиеся. – Он сказал «да»!

Андре не разобрал, произнесла ли «да» женщина, но ее голос, такой тихий, что соседи молодого человека ничего не разобрали, поразил несчастного чеканщика. Голова Андре поникла; на его плечи словно лег тяжкий груз. Мэйнотт безумным взглядом окинул окружающих и в яростном порыве ринулся вперед, к узорной решетке между двумя колоннами. Оттуда можно было видеть церемонию.

Грубо расталкивая на своем пути мужчин и женщин, Андре, с налитыми кровью глазами и побелевшими губами твердил задыхающимся голосом:

– Это не она! Вы лжете! Вы лжете!

В Париже очень боятся эпилептических припадков; тем не менее зеваки охотно останавливаются, когда можно на них поглазеть. Это вроде как бесплатные спектакли – вдобавок к тем, что устраивают в дни национальных праздников. Люди мгновенно обступили Андре, он приковал к себе множество взоров.

В уголках его рта появилась пена. Страж с важным видом принялся наводить порядок. Госпожа Кутан обратилась к господину Жонасу:

– В прошлом году на балу в Тиволи один взбесившийся англичанин покусал трех пожилых модисток и левретку.

Но задолго до того, как страж порядка занялся толпой, Андре сумел пробиться к решетке. Обеими руками он вцепился в прутья и устремил напряженный взгляд, полный отчаяния и надежды, на балюстраду, за которой находилась коленопреклоненная пара. Ему был виден только мужчина: это и впрямь был Ж.-Б. Шварц. Из груди Андре вырвался хриплый стон. Невесту заслонял священник…

Несчастный чеканщик снова повторил:

– Это не она!

Но в следующий миг священник, отступив на шаг, перестал заслонять новобрачную, чье задумчивое и изумительно красивое лицо под флердоранжевым венком потрясло Андре.

Пальцы молодого человека разжались. Отчаянный крик вырвался из его груди, и он рухнул как подкошенный.

XVI
МАДЕМУАЗЕЛЬ ФАНШЕТТА

Услышав этот вопль, Жюли Мэйнотт, Джованна Мария Рени, или госпожа Шварц, ибо отныне ей было суждено носить это последнее имя, подняла голову и посмотрела в ту сторону, откуда донесся шум. Ее чудесные огромные глаза были полны глубокой тоски и вместе с тем тихого смирения. Она была красива, как и прежде. Нет, еще более красива…

Что касается новобрачного, Ж.-Б. Шварца – а это был именно он, наш старый знакомый, бедный эльзасец, который имел теперь четыреста тысяч франков и брал в жены самое очаровательное создание в Париже, – то выражение лица этого человека сейчас постоянно менялось: новобрачную он окидывал быстрым и ревнивым взглядом, взоры же, бросаемые им в сторону решетки, были полны беспокойства.

Ж. Б. Шварц мало изменился. Угловатые черты его лица не отличались выразительностью, но оно посвежело, а сам он приобрел известную солидность. Сейчас он и его невеста видели от алтаря лишь суету у решетки. Они не замечали Андре, лежавшего без сознания на плитах пола.

Новобрачная вновь склонила голову, а Ж.-Б. Шварц, решив, что речь идет о каком-то пустяке, опять принял позу, приличествующую торжественному моменту.

Это была богатая свадьба. Неф не мог вместить толпу любопытных; люди теснились в боковых приделах – вечном пристанище зевак. Да и парижане, заполнившие неф, не слишком походили на родственников новобрачных. Некий Шварц, превратившийся в человека с четырьмястами тысячами франков, имел, разумеется, и родственников, и друзей, но эти родственники и друзья были особого рода.

Что же касается красавицы-невесты, то у нее не было вообще никого. Имя Джованна Рени свидетельствовало о иностранном происхождении молодой женщины. Так что, даже являясь Шварцем, наш угловатый эльзасец тем не менее решился на плачевно-романтический брак. А ведь он вполне мог жениться на девушке из почтенной семьи и получить в приданое по меньшей мере полмиллиона! В пересудах на этот счет недостатка не было.

Церемония мирно шла своим чередом; тем временем страж порядка и несколько услужливых помощников из толпы подняли Андре и перенесли его в ризницу. В пяти-шести шагах за ними следовал господин Лекок, который, как видно, что-то тщательно обдумывал.

Потеха, которую он предсказал, жестокая с первой до последней минуты, кончилась. Чего он хотел теперь, какие мысли вертелись в этой преступной голове?

Большинство любопытных остановились у двери в ризницу. Господин Лекок переступил ее порог, спокойно отстранив людей, которые преграждали ему путь.

Он направился прямо к группе, окружившей больного. Это были самые скромные служители ризницы, переговаривавшиеся друг с другом:

– Не иначе – напился!

– Это эпилепсия!

– Иногда приходится… – начал кто-то.

Но страж порядка, чувствительный и добродушный, как все воины крупного телосложения, перебил его, произнеся:

– Не говоря о том, что часто видишь, как в дни свадеб умирают от разрыва сердца…

Господин Лекок тронул его сзади за плечо и сказал:

– Позвольте!

Его пропустили, ибо это был приказ. Господин Лекок сжал запястье Андре и стал считать пульс.

– Это доктор, – зашептали вокруг.

– Нет, друзья мои, – возразил господин Лекок с благожелательной улыбкой, – я не доктор.

Он вынул кошелек и дал стражу серебряную монету.

– Этот несчастный молодой человек – мой родственник, – объяснил он. – Ужасная болезнь! Пожалуйста, коляску, скорее!

Один из служителей ризницы кинулся исполнять просьбу. Господин Лекок добавил:

– Я живу совсем рядом, на улице Гайон. Возьмите один из свадебных экипажей; он вернется до конца церемонии.

Пока служитель отсутствовал, господин Лекок рассказал несколько очень жалостных историй о своем родственнике, измученном «ужасной болезнью», и словно невзначай назвал свое имя и обронил, что является компаньоном фирмы «Бертье и К°», знаменитой, кроме всего прочего, производством сейфов.

Когда к ступеням собора подъехала коляска, каждый старался помочь нести Андре, все еще не пришедшего в сознание. А через несколько минут молодой человек уже лежал, одетый, на кровати господина Лекока, в довольно просторной комнате, обставленной с известной роскошью, которую, впрочем, мешал заметить царивший кругом беспорядок.

У этого господина Лекока были художественные наклонности; в его жилище сразу бросались в глаза коллекция трубок и обилие пыли. Если у него и было специальное лекарство от обмороков, которое могло помочь его мнимому родственнику, то господин Лекок, по правде говоря, не спешил воспользоваться этой микстурой.

Его заботило другое. Он торопился проверить содержимое карманов Андре; результат оказался жалким! Лекок обнаружил лишь паспорт на имя Антуана да старый кошелек с тремя золотыми. Это было все, чем владел Андре.

Возможно, господин Лекок ничего другого и не искал. Увидев паспорт, он слегка улыбнулся и погрузился в глубокие раздумья.

Добрых десять минут господин Лекок размышлял, затем взял шляпу и вышел, рассуждая вслух:

– Надо узнать, что скажет Главный!

Лежавший на кровати Андре походил на мертвеца. Интересно, был ли Главный доктором? Хорошо, если да: обморок Андре продолжался уже добрых полчаса.

Господин Лекок, стремительно шагая (как полагалось крепкому молодчику, каковым он и был), но не переходя на бег, вскоре приблизился к весьма симпатичному богатому особняку на улице Терезы. Господин Лекок как свой человек вошел в этот дом, отличавшийся идеальной чистотой и порядком; коммерсант не обратил внимания на табличку у входа, на которой было написано: «Обращайтесь к привратнику»; оставив справа унылое крыльцо, ведущее к закрытой двери, Лекок проник в дом через своего рода служебный вход и оказался у нужных ступенек лестницы.

Лакей в почти монашеском одеянии почтительно встретил гостя и сообщил:

– Полковник завтракает, господин Тулонец.

Главный был полковником.

Господин Лекок поднялся по лесенке. В этом доме царила полная тишина. Воздух здесь был затхлым, как в давно закрытом помещении. От площадки второго этажа отходил небольшой коридор, который вел к главной лестнице, широкой и окаймленной изящной решеткой из кованого железа. Господин Лекок зашагал по этому коридору. Лакей, напоминавший бывшего монаха, не сопровождал гостя. На просторной, роскошной и безлюдной главной лестнице ощущение одиночества охватывало человека с такой силой, что ему начинало казаться, будто дом необитаем уже лет сто…

Господин Лекок пересек площадку, пол которой был выложен черными и белыми ромбовидными плитами, и приблизился к единственной двери, прикрытой портьерой; но в этот миг странный снаряд, выпущенный с верхнего этажа, описав замысловатую параболу, сбил с гостя шляпу, и она отлетела на несколько шагов. И в ту же минуту тишину дома нарушил громкий смех.

– Фаншетта! Дикая шалунья! – проворчал разгневанный господин Лекок. – Вы мне заплатите за это!

Снова раздался смех, и между коваными прутьями решетки показалось бледное и на удивление умненькое детское личико, обрамленное пышными черными волосами.

– Я тебя не боюсь, Приятель, – прозвучал чистый голосок, колючий, как кончик ножа. – Дед тебя выгонит, если ты будешь меня обижать!

Снарядом оказался мерзкий мокрый букет увядших цветов, видимо, только что вынутый из вазы с водой. Господин Лекок опасался девчонки и поэтому послал ей воздушный поцелуй.

Шалунье было лет десять-двенадцать. Она была небольшого роста, но фигурка ее уже вполне сформировалась, и платье из серой ткани с ярко-красной отделкой облегало восхитительную талию миниатюрной женщины. Выглядела она по меньшей мере лет на шестнадцать. Черты ее лица были тонкими, изящными и дерзкими. Больше всего поражала та отвага, которой светились ее непомерно большие и блестящие глаза, оттенявшие матовую бледность необыкновенного лица.

На воздушный поцелуй гостя Фаншетта ответила одним из тех выразительных жестов, которыми сплошь и рядом пользуются парижские мальчишки.

– У меня припасен другой букет, – сказала девочка, – так что остерегайся, когда будешь уходить!

Она исчезла. Господин Лекок толкнул дверь. Высокий худой старик, чье желтоватое лицо, несомненно, восхитило бы любителя античных камей из слоновой кости, сидел один в просторной столовой. Он со вкусом обмакивал кусочки пеклеванного хлеба[5]5
  Хлеб, выпеченный из ржаной, мелко размолотой и просеянной муки.


[Закрыть] в яйцо, сваренное всмятку. Ничего другого на столе, застланном клеенкой, не было.

– Добрый день, полковник! – сказал господин Лекок, входя в комнату.

– Моя двоюродная племянница уже замужем? – спросил старик вместо приветствия.

– Бракосочетание прошло как положено, – ответил господин Лекок.

Полковник одобрительно кивнул.

– Симпатичный молодой человек! – произнес он. – И теперь этот юноша у нас в руках! А, Приятель?

– Есть новости, – вздохнул господин Лекок. – Вы закончили свой завтрак?

Старик отодвинул тарелку.

– Я ушел в отставку, – пробурчал он. – Если речь о делах, обращайся в контору.

Господин Лекок положил перед ним на стол паспорт на имя Антуана Жана.

– Ба! – воскликнул глубоко удивленный полковник. После недолгой паузы он осведомился:

– Это что же, скотина Ламбэр воскрес?

– Не он, хозяин, а Андре Мэйнотт – оружейник из Сартэна, владелец боевой рукавицы, муж вашей двоюродной племянницы, которая только что сочеталась вторым браком с Ж.-Б. Шварцем.

Старик в волнении поднялся. Он слегка горбился, и на его чахлом теле болтался совершенно черный костюм.

– Это человек, который сидел в тюрьме Кана, – спокойно продолжал Лекок, – в той самой камере, где вы когда-то подпилили решетку; он слышал последние признания Ламбэра; теперь он знает все.

– Все? – повторил, улыбнувшись, полковник и вновь опустился на стул.

Орлиный нос Главного казался крючковатым; лоб был узкий, но высокий, череп заметно выступал в затылочной части; рот, по-стариковски впалый из-за отсутствия зубов, напоминал рубец давней раны. Крупные дряблые веки почти полностью скрывали глаза, в которых все еще светился живой ум. Старых солдат узнать легко; но в этом человеке не было ничего, что подтверждало бы его звание полковника.

– Пятьдесят два года я находился в деле, – произнес он с достоинством, – не считая итальянских событий. Правосудие интересовалось мною всего один раз, да и то отступило. Решетку мог подпилить и кто-то другой, это ведь дело нехитрое, так, детские забавы.

– Ламбэр знал порядок, – совсем тихо проговорил Лекок.

Тяжелые веки старика опустились.

– Про этот порядок уже не раз рассказывали судьям. Они не хотят верить и думают, что кодекс есть только у них. Впрочем, если этот молодой человек станет нам мешать, мы вспомним, что однажды он уже был покойником.

Это было произнесено совершенно бесстрастным тоном.

– Кого встревожит его исчезновение? – пожал плечами полковник. – Андре Мэйнотт погиб в Диве; все газеты об этом писали.

– Есть разница между убийством и несчастным случаем, неправда ли, хозяин? Если никто не станет совать нос в это дело, то считайте, что Мэйнотт заснул – и не проснулся. Я беру это на себя.

Полковник твердыми шагами заходил по комнате.

– Шварц скроен из того материала, из которого делают крупных финансистов, – высказал он вслух свою мысль. – Теперь он мне родственник. Ничто не должно ему мешать.

Потом, неожиданно остановившись перед господином Лекоком, старик добавил:

– Где этот Мэйнотт?

– У меня.

– Спит, ты сказал?

– Нет. В обмороке.

– По какому случаю?

В двух словах господин Лекок описал сцену, свидетелем которой он стал в храме Сен-Рош. Полковник взял со стула просторную шелковую душегрейку и протянул ее Лекоку, который помог хозяину вдеть руки в рукава.

– Ничто не должно мешать Шварцу, – повторил старик. – Я больше рассчитываю на тех, кого могу запугать, чем на тех, кто работает со мной на равных. Шварц будет крупным финансистом. Я придержу его для моего последнего дела.

Господин Лекок, который стоял позади полковника, исполняя роль лакея, молча улыбнулся.

– Значит, вы намечаете еще одно дело? – проговорил он.

– А разве я это сказал? – раздраженно возразил Главный. – Пошли-ка посмотрим на твоего мертвеца.

Когда они направились к двери, на лестничной площадке раздался негромкий шум. Господин Лекок открыл дверь; за ней никого не было. В вестибюле лакей, похожий на бывшего монаха, подал своему хозяину широкополую шляпу и надел ему на ноги деревянные башмаки. Во дворе кучер поливал водой колеса модного экипажа. Слышно было, как в конюшне били копытами лошади.

Полковник и Лекок пошли пешком. Старика должны были защитить от возможной непогоды не только деревянные башмаки, но и зонтик. Спустя минуту после того, как хозяин и гость покинули дом, вихрь промчался через двор и вылетел на улицу.

– Мадемуазель Фаншетта! – закричал привратник.

– Я несу деду козырек, – ответила девочка. И шумный, смеющийся вихрь бросился вдогонку за полковником, потрясая зеленым шелковым козырьком.

Но у поворота на улицу Терезы вихрь остановился.

Вне всякого сомнения, козырек, зонтик и деревянные башмаки достойно украшают старость. Полковника в квартале знали. Все лавочники почтительно здоровались с ним.

Мадемуазель Фаншетта с серьезным видом следовала на некотором расстоянии за стариком и его спутником.

На вопросительные взгляды лавочников она скромно отвечала:

– Я несу дедов козырек.

Комната господина Лекока была в том же состоянии, что и раньше; ключ он брал с собой. Прошел уже час с тех пор, как Андре Мэйнотт лишился сознания; но распростертый на кровати, он по-прежнему не шевелился. Склонившись над его рукой, полковник нащупал пульс.

– Крепкий парень! – проговорил он. – В тот день, когда я подсунул ему боевую рукавицу вместе с кучей старых железяк, он мне сказал: «Две недели потружусь и заработаю тысячу экю…» Вот дьявол!

Он отпустил руку Андре, которая безжизненно упала, и с улыбкой взрослого ребенка заявил:

– Да, дело с боевой рукавицей – это высокий класс!.. Долго готовили… и ловко сработали, а, Приятель?

– Никто бы не смог сделать лучше, – убежденно ответил господин Лекок.

Затем, взяв, в свою очередь, руку Андре, он спросил:

– Вы думаете, выкарабкается?

– Самостоятельно – нет, – холодно произнес полковник.

Наступило молчание.

– Сколько вы даете ему времени? – задал еще один вопрос господин Лекок.

Старик вынул массивные часы – видимо, эпохи Людовика XVI.

– Сегодня утром ко мне приходил доктор, – медленно проговорил он. – Этот милейший человек заявил, что для излечения моей астмы требуется время! Покинув меня, он отправился в почтовой карете в Фонтенбло, куда его вызвал господин Вилель… Ты пойдешь к доктору домой, скажешь, что твоему другу необходим врач; пошумишь, устроишь скандал, дождешься его возвращения и примчишься с ним сюда во весь опор…

– Будет слишком поздно! – проговорил несколько сникший Лекок.

– Увы, да! – тихо ответил полковник. – Пошли!

– Но, – заметил господин Лекок, – нужно будет засвидетельствовать смерть.

– Но ведь ты приведешь доктора…

– А официальная регистрация? Полковник довольно улыбнулся.

– И что вы будете делать, когда я вас покину, мои бедные дети? – воскликнул он. – Ведь вы удивительно несообразительны! Вот ты уже и захныкал, а, Тулонец? Успокойся; я снова все беру на себя: это будет мое последнее дело.

Так решилась судьба Андре Мэйнотта. Старик и молодой человек отошли от кровати; полковник опирался на руку господина Лекока – но тот вдруг остановился и, побледнев, спросил:

– Вы слышите?

В передней с грохотом упал стул.

Тяжелые веки полковника задрожали; в его холодных глазах сверкнули искры, и он громко, с явным состраданием произнес:

– За доктором, мой мальчик, и немедля! Даст Бог, не опоздаем!

Эти слова были предназначены для тех, кто подслушивал в коридоре. Господин Лекок, очень взволнованный, спросил:

– Кто там?

Ответом ему стал взрыв смеха, того самого громкого, заливистого смеха, который мы уже слышали на лестнице дома на улице Терезы. Лекок нахмурил брови; полковник попятился с раскрытым ртом.

В один голос они воскликнули:

– Фаншетта!

Дверь в переднюю внезапно распахнулась. На пороге появилась девочка с глазами, полными отваги и любопытства, с высоко поднятой непокорной головой. Ее взгляд пробежал по комнате.

– Мой добрый дедушка, – произнесла она насмешливо-нежно и вместе с тем дерзко-шаловливо, – я принесла тебе козырек.

Потом, вбежав в комнату, она добавила:

– Я никогда не видела мертвецов… Скажи, ты мне покажешь покойника, мой добрый дедушка?

XVII
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ПОЛКОВНИКА

Полковник относился к людям, которые ничему не удивляются. Он всегда презирал опасность, кроме разве что тех случаев, когда оказывался на поле брани. В компании головорезов, готовых на все, он по праву считался самым решительным… Хладнокровие полковника сделало его главой таинственного клана, который жил преступлениями – и жил отлично.

Но на земле нет совершенства! Этот завоеватель, чье темное могущество одержало верх над полицией той эпохи, этот суверен, этот святейший папа каторжников, этот полубог, сильный как сам по себе, так и мощью жуткой ассоциации, воплощением которой он являлся, становился слабым, как дитя, перед мадемуазель Фаншеттой, десятилетней девочкой – своей двоюродной племянницей.

Повернувшись к господину Лекоку, бледному от страха и гнева, старик победоносно улыбнулся:

– Как тебе это нравится, Приятель? – проговорил он. – Вот чертенок! Как она сюда пробралась? Найдешь ли другую такую в Париже?

Господин Лекок пожал плечами. Фаншетта, стоя перед ними, переводила взгляд с одного на другого. Ее большие дерзкие глаза блестели на бледном лице.

– Отойди! – бросила она Лекоку. – Я хочу видеть мертвеца.

– Это невозможно… – начал было Лекок.

Маленькая Фаншетта решительно выпрямилась, что вызвало гордую улыбку деда.

– Вот чертенок! – повторил он.

– Отойди! – снова приказала мадемуазель Фаншетта. Поскольку Лекок не торопился подчиниться, глаза девочки загорелись и она заявила дрожащим от гнева голосом:

– Дед хозяин, а ты – ты только слуга, Приятель. Отойди!

Одновременно она отстранила его королевским жестом и двинулась вперед. Лекок хотел ее задержать, но полковник, всплеснув руками, с наивным восхищением, свойственным всем дедушкам и бабушкам, воскликнул:

– И до чего же она нас доведет, а? Чертенок!

Девочка уже разглядывала Мэйнотта. Можно было подумать, что его вид пробудил в ней какие-то воспоминания. Она смотрела на него долго и молча, не выказывая внешне ничего, кроме удивления.

– Странно! – проговорила она наконец. – Он очень похож на спящего…

– Ну, ты довольна, Фаншетта? – спросил полковник.

– Нет! Объясни мне: значит, он не спит?

– Да нет, дорогая, спит, – отозвался старик, невольно понизив голос, – только он никогда больше не проснется.

– Ой! – воскликнула девочка. – Больше никогда…

Ее головка поникла. Лоб и глаза свидетельствовали об усиленной, не по возрасту, работе мысли, но говорила она совсем по-детски.

Оба очевидца этой сцены невольно следили по лицу девочки за сменой ее переживаний.

– Он совсем молодой, – продолжала она. – И, по-моему, очень красивый.

В этих словах не было, никакой чувственности. Фаншетта просто высказала свое мнение. И тем не менее выражение ее лица изменилось, а взгляд смягчился и стал мечтательным.

– Да-да, – кивнул полковник, – бедный парень был довольно красив.

Девочка повернулась было к деду, но тут же вновь перевела взгляд на беднягу Андре.

– Уйдем! – настаивал господин Лекок.

– Нет! – возразила Фаншетта. – Я думала, что смерть не такая.

– Как она рассуждает! В ее-то годы! – восхитился дед.

В его черных волосах мелькают белые, – с удивлением; заметила девочка. – Разве у молодых людей бывают белые волосы?

– Когда они много страдали… – начал полковник.

– Вот как! – вскричала Фаншетта, гневно вскинув голову. – Значит, ему причинили много страданий?

– Довольно, мое сокровище, довольно! – сказал старик повелительным тоном. – Ты уже достаточно насмотрелась.

– Нет! – решительно возразила Фаншетта. – Я слышала, что от страданий умирают.

– Тебе-то что до этого? – попытался ввернуть господин Лекок, неважное настроение которого стало совсем скверным.

Огромные глаза девочки остановились на нем.

– Это ты заставил его страдать! – произнесла она очень тихо, со странным оттенком угрозы в голосе.

Слова Фаншетты привели полковника в замешательство. Она перевела свой взгляд на мертвеца.

– Напрасно я сюда пришла, – проговорила девочка дрожащим голосом. – Никогда в жизни мне не было так грустно.

– Вот почему тебе нужно отсюда уйти, – хором воскликнули мужчины.

– Нет… я не хочу уходить… что-то меня удерживает… Ты совершенно уверен, дедушка, что его нельзя разбудить?

– Что за фантазия! – вскричал господин Лекок. Старик же ответил более спокойно:

– Совершенно уверен, моя девочка.

Фаншетта вздохнула.

– А если попробовать? – подумала она вслух. – Если сделать ему больно… очень больно?!

– Камню нельзя причинить боль, – усмехнулся господин Лекок.

Девочка укоризненно взглянула на него и спросила, обращаясь к старику:

– Это правда, что мертвецы – такие же, как камни?

– Абсолютно такие же, – кивнул полковник.

Фаншетта схватила руку Андре. От прикосновения к его коже дрожь пробежала по ее телу. Однако она прошептала:

– Нет, не такие! Камни твердые и холодные.

Лицо девочки слегка просветлело. Она два или три раза приподняла руку Андре; в третий раз рука Андре выскользнула и упала как мертвая. Фаншетта отступила на несколько шагов. Лекок прошептал на ухо полковнику:

– А если он придет в себя?..

Полковник был человеком жестким и безжалостным. В преступном мире, где он царствовал, сантименты не в чести. Каждый жулик стоит ровно столько, сколько заслуживает, и однажды мы точно узнаем, какова настоящая цена Чернеца, этого бандита, скрывающегося под маской добропорядочного буржуа.

Но на что бы полковник ни был способен, ему оказалось не под силу увести маленькую Фаншетту против ее воли. Нужно было пойти на хитрость.

Как только девочка отошла от кровати, господин Лекок и полковник схватили ее со словами:

– Вот что значит прикасаться к мертвецам!

И они повлекли Фаншетту к двери. Она не сопротивлялась и ничего не говорила. Длинные ресницы прятали ее неуверенный взгляд. Никто бы никогда не догадался, какие мысли бродили в этой головке, которая могла раньше думать лишь о шалостях и капризах. В двух шагах от порога девочка вдруг остановилась и резко отбросила руку господина Лекока.

– Ты! – вскричала малышка. – Ненавижу тебя!

И, бросившись на шею полковнику, проговорила:

– Добрый мой дедушка, милый мой дедушка, я уверена: если его ударить, он проснется!

– Дорогая глупышка! – пролепетал старик, растроганный нежностью Фаншетты.

Но она не воспользовалась его волнением, а ведь за один ее поцелуй старик способен был совершить самый сумасбродный поступок.

Девочка выпрямилась, став выше ростом и вновь обретя свой упрямо-непослушный вид.

– Я хочу попробовать! – заявила она.

Лекок и полковник одновременно попытались ее задержать, но Фаншетта выскользнула из их рук, как угорь. Когда они настигли ее у кровати, она уже успела осуществить свой замысел. Изо всех сил она дважды ударила мертвеца по лицу своей маленькой ручкой.

Полковник успел как раз вовремя, чтобы подхватить Фаншетту, которая в изнеможении рухнула ему на руки.

На бледной щеке Андре Мэйнотта в двух местах проступили синеватые отпечатки пяти маленьких пальчиков Фаншетты.

Большие глаза девочки с сожалением смотрели на эти пятна. Ее лицо внезапно вспыхнуло – и сразу же страшно побледнело. Из глаз ручьем хлынули слезы, рыдания сдавили грудь…

– Я ранила его! Ты видишь? – закричала девочка прерывающимся голосом. – Ты видишь, что я его ранила?

Мужчины изумленно молчали. Господин Лекок сжал руку полковника. Едва заметная конвульсия только что пробежала по губам Андре Мэйнотта.

Нужно было срочно ускорить развязку. Господин Лекок подхватил Фаншетту на руки и бросился к двери. Она инстинктивно попыталась сопротивляться, но волнение лишило ее сил. Господин Лекок бормотал:

– Ты напрасно меня ненавидишь, девочка, я не хочу, чтобы ты заболела!

Полковник одобрительно кивнул своей почтенной седой головой. Все было правдоподобно, и ничто в этом отеческом насилии не могло вызвать у Фаншетты подозрений. Господин Лекок уже подошел к порогу, когда почувствовал, что она вздрогнула. Он решил было, что все обойдется, как вдруг обе руки ребенка с недетской силой вцепились в косяк двери.

– Он зашевелился! – закричала она, обезумев от радости. – Он не мертв! Я знала, что обязательно верну его к жизни!

Господин Лекок обернулся. Он довольно грубо опустил Фаншетту на пол и скрестил руки на груди, глядя на полковника.

– Ну вот! Хорошенькое дельце! – процедил он.

Андре метался по кровати. Два отпечатка детской ладони резко контрастировали теперь с бледностью его лица, которое, впрочем, слегка порозовело. Полковник одарил господина Ле-кока пронзительным взглядом, который стоил многих слов; затем, придав своей послушной физиономии выражение глубокого удовлетворения, он воскликнул:

– Доктора, Приятель, и немедленно! Одна нога здесь, другая там! На детей порой снисходит благодать! Наша маленькая Фаншетта сотворила чудо!

Девочка смеялась и плакала.

– Он заговорит? – спросила она.

Затем в радостном волнении она повторила:

– Я была уверена! Я была уверена!

И вдруг Фаншетта стремительно убежала.

– Догони ее! – приказал полковник.

– Да пошла она к черту! – выругался Лекок. – Чем все это кончится?

Андре Мэйнотт попытался открыть глаза. Полковник приложил палец к губам и приблизился к кровати.

Если бы веки Андре могли в этот миг приподняться, он увидел бы у своего изголовья святого апостола. Но старик напрасно ломал комедию: Андре еще не пришел в себя.

– Приятель, – произнес полковник холодным повелительным тоном, оценив состояние больного, – вам здесь больше незачем оставаться. Дело принимает серьезный оборот, и значит, я займусь всем сам. Да, это будет мое последнее дело! Я понял, я пришел к выводу, Приятель, что этот малый, возможно, нам когда-нибудь пригодится. Если у господина Шварца заведется слишком много миллионов и он станет слишком самостоятельным…

– Он заговорил? – громко спросила Фаншетта, влетев в комнату; от быстрого бега девочка вся раскраснелась.

Полковник стоял у кровати в позе человека, оказывающего помощь больному. Фаншетта бросилась ему на шею.

– Я послала за доктором, – сказала она, – за любым доктором. И распорядилась насчет коляски.

– Ну что за ребенок! – пропел старик.

– А зачем коляска? – удивился господин Лекок.

– Затем, что он мой! – решительно ответила Фаншетта. – Затем, что без меня он по-прежнему был бы мертвым, затем, что я его очень люблю… Люблю так же сильно, как ненавижу тебя, слышишь, Приятель?.. Он переедет к нам, правда, дедушка? И я сделаю все, чтобы ему не было скучно.

Полковник таял от восхищения:

– Во всем мире не найдется второго такого ребенка!

– Что ж, все к лучшему! – ухмыльнулся господин Лекок. Андре Мэйнотта перевезли в дом на улице Терезы, его лечил знаменитый доктор, который врачевал господина Вилеля. Фаншетта три дня ухаживала за больным, как взрослая. На эти три дня она забыла об играх и ни разу не обругала Приятеля-Тулонца. Лишь к вечеру третьих суток Андре Мэйнотт обрел дар речи. Он избежал угрожавшей ему смертельной опасности. У его изголовья сидел старик с суровым лицом библейского патриарха. О колени старика опиралась удивительно красивая девочка с копной густых волос, бледным лицом и огромными глазами. Андре хотел что-то сказать, но его губы прикрыла маленькая детская ручка и нежный голосок произнес:

– Пока нет!

Пришел доктор. Он направлялся в Тюильри и был при всех своих наградах. Андре решил, что ему снится сон.

Он действительно лежал в полубреду, ибо осознание случившегося несчастья так и не вернулось к нему. Прошлое было скрыто за плотной завесой.

На следующее утро Андре заплакал. Пришлось увести Фаншетту, потому что она рыдала громче, чем он. Старик с лицом патриарха сказал просто и ласково:

– Сын мой, здесь вы у добрых людей. Прошло трое суток с тех пор, как вы потеряли сознание, находясь в церкви Сен-Рош. Мы сделали для вас все, что могли.

Понадобилось две недели, чтобы Андре смог встать с постели. К хозяину дома он питал чувство признательности, смешанное с глубоким уважением, а веселость Фаншетты вызывала у него порой улыбку. С Фаншеттой они вели вдвоем долгие разговоры; казалось, их связывают какие-то общие воспоминания, но Фаншетта, несмотря на свой возраст, умела хранить тайны. На протяжении всего пребывания в доме на улице Терезы Андре ни разу не видел господина Лекока. Между тем последний регулярно появлялся утром и вечером, однако полковник всегда принимал его в своем кабинете.

Нередко мысли Андре путались, поскольку его голова и сердце перенесли тяжелый удар. В эти часы смутная жажда отмщения порождала в его мозгу странные фантазии. Можно было, например, подумать, будто он пытается понять, что кроется за спокойствием, которым дышало благородное лицо почтенного старца.