Текст книги "Черные Мантии"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

– Помогите ему подняться, – не раздумывая приказал барон.

Господин Матье вытряхнулся из экипажа без особого труда и одолел лестницу с помощью оригинальной гимнастики: ухватившись двумя руками за ступеньку, он подтягивал вверх торс и неподвижный отросток, заменявший ноги. Совершал он это довольно ловко к немалому удивлению челяди, созерцавшей его маневры. Один из слуг бросился было ему на помощь, вознамерившись подхватить парализованную часть тела, но господин Матье решительно возразил:

– Благодарю вас, не надо.

Тем не менее, одолев порог кабинета банкира и остановившись в трех шагах от письменного стола, он испустил вздох облегчения и, вынув из кармана очень чистый носовой платок, долго вытирал лоб.

– Запыхались, господин Матье? – с улыбкой поинтересовался барон. – Еще бы, после такой длинной пробежки!

Барон Шварц любил пошутить, когда бывал в настроении; впрочем, людям преуспевающим нетрудно прослыть остряками. Среди своих знакомых барон славился чрезвычайно лаконической манерой вести беседу.

Господин Матье ответил, учтиво склоняя голову:

– Мне, разумеется, любопытно взглянуть на ваше поместье, господин барон, но только ради этого я бы не позволил себе столь длинной пробежки.

IV
ТРЕХЛАПЫЙ

Если предположить, что господин Матье, прозванный Трехлапым, принадлежал к нищим лукавцам, бережливо складывающим свои капиталы в тюфяк, следует отметить, что экономил он явно не на одежде. На нем был почти новый бархатный сюртук со светлыми пуговицами, из-под которого выглядывала безукоризненно свежая белая сорочка; зато свисающая до бровей рыжеватая шевелюра его, не знавшая гребня, и густая взлохмаченная борода разительно противоречили вполне респектабельному костюму. Лицо, обрамленное этими двойными зарослями, притягивало взгляд странной серьезностью выражения. Если отвлечься от недуга, лишившего его половины тела, Трехлапый вовсе не выглядел уродцем, в нем не было ничего, вызывающего жалость или отвращение. Цирюльник, хорошенько потрудившись над ним, за один прием мог превратить Трехлапого в половинку солидного буржуа весьма благопристойного вида. Он был, разумеется, монстром, но монстром ухоженным, как и положено в цивилизованнейших дебрях, называемых Парижем. Добавим, что ребятишки с конторского двора, которым знакома была его меланхолическая и необычайно мягкая улыбка, любили Трехлапого.

Барон Шварц был невысокого роста толстеньким человеком – вернее, растолстевшим: под благоприобретенной дородностью угадывалась прежняя худоба. Худые мужчины, даже располнев, сохраняют в своем облике некоторую угловатость, а брюшко свое они носят как-то торчком. Когда жир затягивает остатки былой поджарости, судьба нередко отворачивается от своих прежних любимцев, но настоящие эльзасские Шварцы противятся ей дольше, чем прочие победители. Барон казался человеком без возраста.

Кроме ума, барон Шварц обладал остроумием, во всяком случае, притязал на него и отваживался острить, невзирая на свой акцент, подобно нашим гасконцам. Колледжей он не посещал, но обладал обширными познаниями, почерпнутыми в справочниках и словарях; поддерживал людей искусства в лице поэта Санситива и водевилиста Ларсена, служащего из конторы на кладбище Пер-Лашез.

В делах барон не имел себе равных, на лету хватал любую оказию, выгодно помещая деньги в самые разные операции, вплоть до жилищных; благодаря его энергии банкирский дом Шварца цвел и плодоносил. Однако барон хоть и вознесся до того, что давал деньги королям (без процентов, но требуя назад двойную сумму), никогда не отрекался от начала своей карьеры и любил вспоминать, что во время оно состоял банкиром при бедняках. Имелись кое-какие темные пятна на его пути к успеху, но, как справедливо утверждал господин де ла Лурдевиль, первоначальной основой нынешних его миллионов был банковский билет в тысячу франков, полученный им от Лекока на пустынной лесной тропе в окрестностях Кана в то далекое, наступившее после грозной ночи утро.

Разумеется, барон давно уже не выуживал у бедняков их жалкие гроши, и отношения его с Трехлапым трудно было объяснить финансовыми причинами.

– Что новенького? – безразличным тоном спросил барон.

Трехлапый поднял на него большие неподвижные глаза, затененные встрепанными волосами.

– Полковник дышит на ладан.

– Он слишком дряхл.

– Я полагал, что господин барон…

– Мы в расчете, – прервал гостя банкир, – дело кончено.

И добавил:

– Я занят. Живее.

– Думают, что полковник не доживет до утра.

– Графиня в Париже? Калека утвердительно кивнул.

– Лекок тоже?

– Тоже.

– Ясно. Что еще?

Банкиру с трудом удавалось скрывать тревогу за обычной своей лаконичностью.

– Господин барон очень спешит, и его навряд ли заинтересуют сплетни. Хотя странные творятся в нашем дворе вещи…

– Сплетни! – потребовал банкир.

– Господин барон велел мне повнимательнее приглядеться к окнам пятого этажа, выходящим на двор конторы…

– Ну, ну! – подстегнул банкир, заинтересованный гораздо более, чем изображал.

– А также держать под наблюдением дом, вход с улицы Нотр-Дам-де-Назарет, где живут трое молодых господ: Морис, Этьен и Мишель.

– Прекрасно! – одобрил банкир, тайком зевнув, и в качестве извинения добавил: – Короче!

– Молодые люди находятся в том возрасте, когда любят играть в секреты полишинеля…

– Женщины?

– Не слишком… исключая Мишеля.

Банкир насторожился.

– Хотя господина барона интересует, надо полагать, вовсе не Мишель, а племянник – Морис.

Банкир приложил указательный палец к кончику носа, что являлось у него признаком живейшего нетерпения.

– Я не буду больше говорить о Мишеле, – пообещал Трехлапый. – Так вот, господа Морис и Этьен ударились в сочинительство. Работают как каторжные, пишут драмы, это известно всем: целыми днями они декламируют во всю глотку и спорят чуть ли не до драки. Соседи опасаются, как бы они ненароком не спалили дом.

– Чепуха! – прервал гостя банкир.

– То есть? – переспросил тот несколько обиженный.

– Чепуха! – повторил банкир. – Короче!

– Они продали все. На драмах, которые не берут театры, много не заработаешь. Одно время господин Мишель тоже вкалывал с ними, но теперь…

Трехлапый внезапно прервался, вспомнив, что обещал не отклоняться на Мишеля.

– Забавно! – произнес банкир, делая поощрительный жест.

– Прошу прощения. Я знаю, что Мишель вас не интересует. Мы, нормандцы, слишком болтливы.

Банкир неопределенно кивнул, и Трехлапый стал докладывать дальше.

– Господин Морис питает весьма серьезные чувства к одной достойной девице, и если бы господин барон задумал его женить…

– Мальчишка по уши влюблен в мою дочь, – отозвался банкир. – Идиот!

– Почему же? Мадемуазель Шварц достаточно богата для двоих.

На это вкрадчивое замечание банкир отрубил:

– Свадьба – дело решенное… почти.

Затем он закинул ногу на ногу и, стараясь сохранять безразличный вид, полувопросительно произнес:

– Мишель?

– Вы хотите сказать – Морис? – поправил его Трехлапый. Легкая улыбка затаилась под взъерошенными усами калеки.

Он медлил с ответом, делая вид, что недопонял. Господин Шварц топнул ногой и вскричал – на сей раз на общедоступном языке:

– Черт возьми, господин Матье! Не выводите меня из себя. Вы что-то знаете про этого негодника Мишеля. Выкладывайте!

Господин Матье прикинулся удивленным, скрывая насмешку.

– Мне же запрещено… – начал он, – но… готов служить. Хотя, признаться, куда приятнее рассказывать о детских шалостях Мориса с Этьеном. Господин Мишель пошел по плохой дорожке, шляется по притонам и играет напропалую.

– Играет напропалую! Мишель!

– Проигрывает по двести-триста луидоров за вечер, бегает по ужинам и театрам, делает несуразнейшие долги и, самое странное, их оплачивает!

– Оплачивает! – повторил банкир. – Забавно!

Он встал и прошелся по комнате.

Как только хозяин повернулся спиной, физиономия Трехлапого преобразилась точно по волшебству. Маска ожила, загоревшийся взгляд рванулся к большому открытому окну, выходившему в сад. По аллеям парка прогуливались гости, взгляд калеки молнией осветил всех. Он кого-то искал.

Когда банкир обернулся, Трехлапый созерцал лужайку с вежливым восхищением.

– Райское местечко! – вздохнул он. – Извините!

– Откуда он берет деньги? – спросил банкир.

– Господин Мишель? Не знаю, но могу разведать, если требуется.

– Тут пахнет Лекоком! – вслух высказал свою догадку банкир.

Трехлапый опустил глаза и не отвечал. Брови господина Шварца нахмурились. Немного помолчав, калека с оттенком брезгливости сообщил:

– Тут замешана какая-то дама, кажется, очень богатая. Господин Шварц остановился как вкопанный.

– Молодая? – поинтересовался он.

– Очень красивая, – ответил Трехлапый. Устремленные на него глаза банкира настойчиво требовали более подробного ответа.

– Это не графиня? – вынужден был спросить господин Шварц.

– Нет.

Банкир, охваченный заметным волнением, сделал еще одну пробежку по комнате, затем резко остановился.

– Господин Матье, эта история интересует меня бескорыстно, я хочу быть полезным. Сей молодой человек, Мишель, был моим служащим и даже больше. Я уже претерпел достаточно из-за своего доброго сердца, и только общее уважение вознаграждает меня за хлопоты… Вы ведь знаете довольно много о графине Корона, не так ли?

– Достаточно. Полковник оставит ей все…

– Да я не об этом! – господин Шварц уже не скрывал раздражения.

– Ясно. Господин барон с ним в расчете.

Роли словно бы поменялись. Банкир сделался многословным, а Трехлапый нехотя цедил слова сквозь зубы.

– Слава Богу, – продолжил банкир, – мне нечего беспокоиться за себя и своих близких, лично мне ваша информация не нужна. У вас, господин Матье, видимо, есть свои резоны быть столь скупым на сведения.

– Да, господин барон. У меня есть свои резоны.

Банкир круто повернулся на каблуках.

– Время – деньги, – прорычал он, усаживаясь за стол. – Дело кончено, вы свободны.

Изгнанный таким манером Трехлапый тут же пополз к двери, но у порога остановился и чуть ли не униженно произнес:

– Я рассчитывал на одну любезность с вашей стороны, господин барон…

Банкир, уже принявшийся за свои бумаги, отозвался крайне коротким словом:

– Ну?

– Не могли бы вы порекомендовать меня вашему родственнику, господину Шварцу, отцу Мориса; господин барон познакомился с ним в Кане, во времена Реставрации.

Шварц заметно побледнел. В ответ он отчеканил, подчеркивая каждое слово:

– Я познакомился с отцом Мориса в Париже!

– В Париже так в Париже, какая разница. Ко мне обратился человек, разыскивающий двух дам: жену и дочь банкира из Кана, рогатое было когда-то семейство, теперь же дамы впали в полную нищету. Странная, знаете ли, история. Но я, кажется, становлюсь докучлив, господин барон мною недоволен. Что ж, опыт приходит со временем. К тому же не очень-то приятно подходить вплотную к иным делам и к иным людям. Мы еще поговорим о вашем родственнике и… о семье банкира. Слуга покорный господина банкира.

Трехлапый толкнул дверь и исчез. Шварц чуть было не рванулся за ним, но удержался.

– Тут пахнет Лекоком! – снова высказал он свою догадку. – Обложил меня со всех сторон. Дело плохо!

Он обхватил голову руками, погрузившись в тревожные мысли.

– Моя жена! – прошептал он, морща лоб. – Мишель!

Больше барон не сказал ни слова. Немного подумав, он вынул из кармана изящный резной ключик, какими закрываются обычно крошечные дамские несессеры. Он разглядывал ключик и колебался. По лицу его проскользнула мучительная, похожая на гримасу улыбка. Дело, видимо, шло не о деньгах: в денежных вопросах банкир всегда действовал решительно. Подумав еще немного, он выдвинул ящик своего секретера и отыскал там кусок воска. В одной руке он держал хорошенький ключик, лаская его угрюмым взглядом, другой разминал воск, который делался все мягче и податливее под его пальцами.

Когда Трехлапый спускался по лестнице, на втором этаже в глубине коридора послышались женские шаги. Он замер, метнув наверх сверкающий взгляд. Шаги принадлежали госпоже Шварц, она намеревалась спуститься в салон, где ее ожидала Эдме Лебер. Трехлапый слышал, как она произнесла твердым тоном:

– Нет никакой необходимости беспокоить мою дочь.

Этот голос, звучный и бархатистый, произвел магическое действие на калеку. Казалось, жалкое существо, человек-рептилия, вот-вот взовьется ввысь в безумной попытке вырваться из ползучего состояния. Но Трехлапый никуда, разумеется, не взвился; наоборот, словно устрашенный чем-то, он поспешно одолел последние ступени. Когда баронесса сошла вниз в сопровождении Домерга, лестница была пуста.

В салоне все еще томилась в одиночестве Эдме. Прелестное лицо ее поминутно менялось, твердая решимость вступала в борьбу с глубокой тоской. Она страдала, лихорадка не давала ей усидеть на месте. Когда болезненному возбуждению удавалось одолеть подавленность, щеки девушки заливались краской и с губ срывалось имя: Мишель…

С верхнего этажа донеслась бравурная гамма, затем чьи-то пальцы шумно пробежались по всей клавиатуре. Эдме улыбнулась сквозь слезы.

Озорная музыка смолкла. Девушка отошла от окна и вернулась к портрету. В комнате сгущались сумерки, последний луч, проскользнувший сквозь щель в решетчатых ставнях, упал на портрет баронессы Шварц, Эдме пыталась присмотреться к живописи, но взгляд ее помимо воли устремлялся на бриллиант, поблескивающий из-под тяжелой массы волос. Словно завороженная, она не могла оторвать глаз от этой сверкающей точки.

На лестнице раздались женские шаги, заглушённые ковром. Голос Домерга за дверью произнес:

– Не хотелось бы вас расстраивать, госпожа баронесса, но мадемуазель Лебер все еще очень больна.

Эдме изо всех сил старалась взять себя в руки.

Голосов за дверью больше не было слышно, Домерг удалился, тяжело ступая, значит, баронесса Шварц была тут, за этим порогом. Но она почему-то не входила. Эдме стояла, устремив глаза на створки закрытой двери. Затем, побежденная усталостью и волнением, снова уселась, пробормотав:

– Неужели она дрожит так же, как я?

И вынула из кармана кошелек, в котором вместо денег хранился какой-то крохотный, с маисовое зернышко величиной, предмет, завернутый в клочок бумаги.

– Может быть, – с надеждой прошептала она, – ей вовсе нечего скрывать от меня. Столько лет я ее уважала и даже любила!

Машинальным жестом она развернула бумажку, и в этот момент дверь наконец отворилась. Эдме поспешно сунула крохотную вещицу в кошелек, а кошелек в карман. Баронесса Шварц стояла на пороге, взгляд ее застиг девушку за этим движением. Черные брови баронессы легонько вздрогнули. Но это длилось не больше мгновения. Баронесса Шварц переступила порог с безмятежной улыбкой – дама, знатная и благородная, с отзывчивым сердцем, откликающимся на любую просьбу о помощи. С обычной своей непринужденностью она ласково взяла Эдме за руки и поцеловала в лоб со словами:

– Почему же вы нас не известили о вашей болезни, дорогое дитя? Вы же знали, что мы были в Савойе, в Эксе. Разве Бланш вам не написала?

– Написала, мадам, – ответила Эдме, опуская глаза, – мадемуазель Бланш извещала меня о своих делах.

– Почему вы ей не ответили? Вы были так больны, что потеряли свои уроки?

– Я три месяца пролежала в постели, мадам.

– Три месяца, – не без смущения воскликнула баронесса, усаживаясь. – Все это время мы были в Эксе. А как ваша матушка?

– Моя мать ухаживала за мной и под конец заболела сама. Я очень за нее опасаюсь.

Ресницы девушки, все еще опущенные, повлажнели.

– И вы нам ничего не сказали! – с искренним сочувствием вскричала баронесса. – Неужели так трудно обратиться ко мне за помощью?

Эдме подняла на нее большие синие глаза, печальные и почти суровые.

– Мадам, нам ничего не нужно.

Баронесса побледнела, но все же попыталась улыбнуться, вымолвив тоном ласкового упрека:

– В вас говорит гордость, милая девочка, но в моем предложении нет ничего обидного. Вы все можете отработать зимой, давая уроки моей дочери.

Ресницы Эдме дрогнули, и лицо напряглось, но ей удалось произнести очень твердым и отчетливым голосом:

– Я отказываюсь от уроков в вашем доме, мадам.

V
АЛМАЗНЫЙ БУТОН

Баронесса Шварц все еще была очень красива. Более двенадцати лет прошло с тех пор, как краска высохла на портрете, висевшем у камина рядом с изображением барона, но время не смогло одолеть ее замечательную красоту, и она и сейчас походила на свой портрет. Умные глаза по-прежнему светились мягким блеском, ни одна морщина не явилась в положенный срок на нежный высокий лоб, овал лица хранил безукоризненное изящество, и, что самое удивительное, даже шея ее оставалась упругой и гладкой.

Баронесса Шварц все еще была очень красива, хотя минуло уже лет шестнадцать с тех пор, как Жюли Мэйнотт сменила имя – значит, семнадцать лет отделяли ее от скорбного часа разлуки с любимым, когда ее нежная и преданная улыбка смягчала печаль прощания, укрытого от людей угрюмой тишиной дремучего леса.

Семнадцать лет – а баронесса все еще походила на Жюли Мэйнотт и по-прежнему вызывала восхищение. Барон Шварц любил ее до безумия, пылкий, как юноша, и ревнивый, как старец. Барон Шварц, покоритель миллионов!

Баронесса оставалась молодой, не прибегая к ухищрениям, которые делают женскую красоту искусственной. Она выглядела молодой даже рядом с восемнадцатилетней Эдме Лебер, свежей, как только что распустившийся цветок. Они могли бы показаться подругами, если бы не казались соперницами: загадочная тень враждебности пролегла между ними. Слово «соперницы» объясняет многое; у Эдме Лебер были тайные основания для нынешнего странного визита: она любила и боялась за свою любовь.

В салоне воцарилось долгое молчание. Лицо баронессы было удивленным, расстроенным и чуть-чуть смущенным, девушка же была холодна как мрамор.

Заслуживает упоминания одна деталь: во время беседы взгляд Эдме несколько раз останавливался на волосах баронессы, двумя симметричными волнами струящихся вниз и полностью закрывающих уши. Казалось, взгляд девушки хотел прорваться сквозь эту завесу, скрывавшую от нее какие-то важные доказательства. Баронессу явно удивляло внимание, уделяемое ее прическе. Она первая прервала молчание:

– Значит ли это, что вы недовольны моей дочерью?

– Нет, мадам, – живо возразила Эдме, – ни в коем случае. Ваша дочь способная ученица и к тому же очень добра.

– Дорогое дитя, – материнским тоном промолвила баронесса, взяв девушку за руку, – признаюсь, ваше поведение мне непонятно. До сих пор нас связывали дружеские отношения, основанные на взаимной симпатии. Моя дочь только что вышла из детского возраста, и ей некоторая бестактность простительна. Но вот если я вас чем-то невольно обидела, то это, разумеется, извинить труднее. Будьте искренни: у вас есть что-то на сердце?

– Абсолютно ничего, мадам, – с усилием выдавила из себя Эдме.

– Тогда зачем же покидать нас? Прерывать отношения, столь удачно сложившиеся? Я догадываюсь, что вы знавали лучшие времена, и гордость…

– Вы ошибаетесь, мадам. У меня были братья и сестры, которые действительно жили в счастливом доме, но они давно умерли. Я родилась после нашей семейной катастрофы, и на мою долю выпала только бедность.

– И все-таки есть в вашем поведении какая-то загадка, – произнесла госпожа Шварц, не теряя своей терпеливой мягкости, – помогите мне разгадать ее. Вы сейчас в лихорадочном состоянии, и я не могу отнестись к вашим словам всерьез… во всяком случае, я советую вам подумать. Вашей матери не на кого опереться, кроме вас…

– Мадам, – во второй раз прервала ее Эдме тоном твердым и даже резким, – никогда я не была спокойнее, чем в эту минуту. Я говорю с вами также и от имени моей матери.

Баронесса стремительно поднялась – видимо, ей пришла в голову мысль, что она имеет дело с безумной. Эдме тут же опровергла ее догадку:

– Не волнуйтесь, мадам, я в своем уме.

– В таком случае, дорогая мадемуазель, – с суровым достоинством ответила выведенная из себя баронесса, – позвольте вам заметить, что наше свидание слишком затянулось. Если вы решили порвать отношения с нами, можно было не утруждать себя визитом: это делается письмом и в двух словах. Мне показалось, что вы желаете объясниться, и я пошла вам навстречу по многим причинам, которые не намерена излагать. Но вы говорите со мной тоном провоцирующим и даже угрожающим, он совершенно не вяжется с вашим характером, каким он мне виделся до сих пор. Полагаю бессмысленным докучать вам дальнейшими расспросами. Я не отказываю вам от дома, мадемуазель Лебер, но если вам угодно покинуть нас, дело ваше. Невзирая на этот разговор, странный и тягостный, я сохраню о вас наилучшие воспоминания, и если вам понадобится моя рекомендация…

Поднявшаяся со своего места Эдме в третий раз оборвала ее на полуслове:

– Мне никогда не понадобится ваша рекомендация.

Баронесса раздраженно махнула рукой и направилась к дверям со словами:

– Прощайте, мадемуазель!

Когда она повернулась спиной, взгляд Эдме, острый и торопливый, снова попробовал прорваться сквозь плотную массу волос, но эта прическа, называемая, если не ошибаюсь, повязкой Берты, надежно закрывала уши от любопытных взоров. Эдме так и не удалось получить желаемых доказательств.

– Мадам, – негромко произнесла она, пытаясь остановить подходившую к дверям баронессу, – вы совершенно правы: для разрыва отношений достаточно двух слов в письменной форме. Будьте добры остаться, я сказала не все.

Баронесса продолжала свой путь, и рука ее уже коснулась дверной ручки. Девушка повторила тихим, но пронзительно зазвучавшим голосом:

– Будьте добры остаться, мадам.

И, чтобы удержать баронессу, поспешно договорила:

– Мы переменили жилище и уже более трех месяцев квартируем на улице Нотр-Дам-де-Назарет, второй вход слева, если идти от улицы Сен-Мартен.

Баронесса все еще держалась за ручку, но дверь оставалась закрытой. Эдме говорила дальше:

– В доме, который задним фасадом выходит на контору почтовых сообщений, – в глубине двора.

Эдме перевела дух, словно после тяжелой работы. Баронесса неподвижно застыла у порога, лица ее не было видно, но поза, ставшая напряженной, выдавала внезапное волнение. Должно быть, Эдме сильно страдала, однако в глазах ее промелькнуло нечто похожее на злорадство, совершенно не свойственное ее натуре. Она быстро закончила:

– На пятом этаже… Окна с синими занавесками… Знаете?

Госпожа Шварц наконец обернулась, прекрасное лицо ее было совершенно спокойно. Эдме почувствовала легкую досаду, быстро сменившуюся внезапной надеждой. «А если я ошибаюсь? – в который раз спрашивала она себя. – О, если бы это была ошибка!» Всем своим добрым сердцем девушка жаждала освободиться от мучительных подозрений.

– Знаете?.. – автоматически повторила госпожа Шварц последний вопрос девушки. – Откуда же мне знать?

Затем, словно пожалев о сказанном, надменно поинтересовалась:

– И какое мне до всего этого дело?

Но было поздно. Легкая заминка баронессы – и у Эдме не осталось никаких сомнений. Госпожа Шварц, на сей раз не ожидая ответа, проговорила вполголоса тоном мягкого сожаления:

– Бедное дитя! Я совсем забыла…

Баронесса явно намекала, что девушка пребывает во власти болезненного бреда.

Горящий взгляд Эдме, устремленный на баронессу, читал по ее лицу, как в открытой книге.

– Мадам, – заговорила она печально и с неожиданной покорностью, – когда я впервые попала в ваш дом, я была почти ребенком и, конечно же, страшно интересовалась нарядами. Никогда не видела я такой красивой, такой богатой и такой элегантной женщины, как вы. Каждую мелочь вашего каждодневного туалета я знала, как свою. Таковы молоденькие девушки, особенно если они бедны. Среди тысячи алмазных бутонов я безошибочно распознаю великолепные бриллианты, которые никогда не покидали ваших ушей.

Эдме невольно покосилась на портрет. Проследив за ее взглядом, баронесса нашла нужным пояснить:

– Муж подарил мне их, когда родилась Бланш. С тех пор я не ношу ничего другого даже на балы.

– Я знала это и подумала, что вы были бы страшно огорчены, оставшись без любимого украшения.

Госпожа Шварц сделала удивленные глаза, а затем невольно, хотя и не очень поспешно, поднесла руку к уху. Эдме достала кошелек и вынула оттуда свою бумажку.

– Вы меня напугали! – смущенно вымолвила баронесса, пытаясь улыбнуться.

– Но вы уже успокоились, не так ли? – спросила девушка столь язвительно, что кровь бросилась баронессе в лицо.

Быстрым, но несколько досадливым жестом она приподняла волосы над одним ухом, показывая сверкающий бриллиант.

– А другой? – холодно поинтересовалась Эдме.

Баронесса колебалась, побледневшие губы ее вздрагивали от обиды, но вместо того чтобы позвать слуг и выпроводить дерзкую девчонку, она с усилием улыбнулась, приподнимая волосы с другой стороны со словами:

– Я не сержусь на вас, мадемуазель.

– Мадам, – заговорила девушка, и отчетливо произносимые ею слова звучали веско и даже грозно, – этот другой обошелся вам в шесть тысяч франков. Отныне вы владелица трех совершенно одинаковых подвесок.

И Эдме неторопливо развернула бумажку и вынула оттуда бриллиант – с виду точно такой же, как те, что украшали уши госпожи Шварц.

– Вот настоящая причина моего визита сюда. Признаюсь, мне как-то в голову не приходило, что богатая дама выпутается из любой беды. Три месяца я волновалась, что вы попали в трудное положение, и первый мой выход после болезни – к вам.

Баронесса была недвижима, точно статуя. Эдме положила бриллиант на тумбочку, сделала прощальный жест и решительно направилась к двери.

Колокол во дворе замка громко сзывал гостей к ужину. Часы отбили семь с половиной. Баронесса встрепенулась, словно намереваясь кинуться вслед за девушкой, но тут же остановилась – на лестнице послышался голос барона Шварца:

– За стол! Самое время! Позовите дам!

Баронесса закрыла ладонями глаза. Наверху играла на фортепиано Бланш. Слышно было, как хлопнула калитка. Стало почти темно, бриллиант, вобравший в себя последние лучи, сверкал нестерпимым блеском.

– Ушла! – пробормотала баронесса. – Что я ей сделала?

Она судорожно схватила бриллиант, точно он слепил ее, и застыла на месте, глядя перед собой отрешенным взглядом. Голос мужа заставил ее вздрогнуть. Фортепиано наверху смолкло, легкие шаги послышались на лестнице, и Бланш, свежая, словно утренняя роза, ворвалась в салон.

– Мама! – вскричала она. – Ты здесь… и без света?.. Мне сказали, что приехала Эдме? Она будет ужинать с нами? Где же она?

Человеку, пребывающему в смущении, легче отделаться от двадцати вопросов, чем от одного.

– Пора идти, отец ждет, – ответила дочери госпожа Шварц.

Когда огни столовой, обставленной несколько патриархально, осветили ее лицо, оставалось только удивляться, как быстро восстановила баронесса Шварц видимость царственного спокойствия. Она подставила мужу лоб для поцелуя – деспот, ворчун, ревнивец, он был все-таки ее рабом – и сказала, обращаясь к барону, но одновременно и отвечая на предполагаемые вопросы Бланш:

– Я беседовала с маленькой Эдме… С мадемуазель Лебер. Она не захотела остаться на ужин, чтобы попрощаться со всеми.

– Попрощаться? – удивился барон.

– Она уходит от нас? – расстроенно спросила Бланш.

Усаживаясь на свое место в центре стола, госпожа Шварц обронила небрежно:

– Она уезжает в Америку.

– Безрассудство артистов! – воскликнул барон. – Очаровательная малышка, да, очень хороша. За океан, ловить птицу счастья. Вернется старенькая, без гроша в кармане. Забавно!.. Да, суп, можно подавать…

Эльзасский акцент придавал особую пикантность рубленым фразам барона. Бланш вознамерилась было приступить к расспросам, но за этим столом никто, кроме нее, не интересовался Эдме Лебер. Внимание гостей переключилось на водевилиста Ларсена: после супа ему вменялось в обязанность пересказывать наиболее удачные шутки из «Шаривари», «Корсара» и других сатирических журналов. Известно, в какой чести был юмор при Луи Филиппе.

Черный как смоль Савиньен Ларсен урывал куски, где только мог, обладая при этом вместимостью бездонной бочки. Что же до его творческих амбиций, то он решил пороха не выдумывать, а переделать «Сороку-воровку»[10]10
  Популярная в те времена историческая мелодрама.


[Закрыть]: чтобы склепать один какой-нибудь немудреный актик, он обворовывал штук двадцать чужих томов. «Богатая натура! – одобрял его барон Шварц, – оригинал!» Алавуа считал Ларсена ничтожеством, а господин Котантэн де ла Лурдевиль говорил про водевилиста с Пер-Лашеза так:

– То и се! Помесь угря, кошки, обезьяны и куницы, ото всех помаленьку. Но талант! Мольера заткнет за пояс!

Мы еще поговорим об Алавуа и о нашем друге Котантэне, ибо знакомство с завсегдатаями салона Шварца впереди.

– В «Шаривари», – доложил Савиньер Ларсен, – помещен портрет господина Рамье в виде майского жука, «Корсар» подыскал новую кличку для господина Монталиве, остальные; – заключил он с саркастической усмешкой, – пережевывают старье.

Смело! – похвалил барон. – Очень забавно.

Ларсен усердно штудировал юмористическую прессу – приходилось отрабатывать свой хлеб.

Однако с какой стати объявила прекрасная баронесса, что Эдме Лебер уезжает в Америку?