Текст книги "День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд: Рассказы"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Чертов Деморуз! – завопил Кнусперли, когда Петисьон ушел, но эта вспышка благородного негодования не спасла его – жена задала ему унизительнейшую взбучку.

Петисьон пообедал в лыжном клубе, наблюдая дефилировавших перед ним элегантных дам. После обеда он вернулся в шале, зная, что мадам Деморуз будет там прибираться.

– Говорят, ваш муж обзавелся красивыми новыми часами, – заметил он, притворяясь, будто читает «Фигаро».

– Новыми часами, мосье? А я и не заметила.

– Ах, полноте, мадам Деморуз, вы – и вдруг не заметили! Судя по тому, как блистательно наводите вы порядок в доме, вылизывая каждое пятнышко, я считаю, вы замечаете все и вся.

– Может, у него и есть часы, но не новые, – упорствовала мадам Деморуз.

– Не новые? Сколько же им? Пара недель, так мы скажем?

– К чему вы клоните, мосье?.

– А вот к чему, мадам Деморуз, – ответил Петисьон, смотри на нее в упор чуть ли не ласковым взглядом. – Пия послала вам часы, купленные ею для племянника, которые ему не подошли, не так ли?

– Верно.

– Может, вам будет угодно продолжить рассказ самой, начиная с этого места?

– Но в чем дело?

– Я объясню вам, когда вы закончите.

Мадам Деморуз пожала плечами. Она, разумеется, вела себя менее подозрительно, чем мосье Кнусперли; но ведь она женщина, подумал мосье Петисьон, и если красоты на них всех не наберешься, то искусство лжи – кладезь неисчерпаемый.

– Когда Пия прислала часы, я, само собой, дала их мужу. У меня ни на что, кроме своей работы, времени не хватает. Вечером, увидев мужа, я заметила у него на руке часы и спросила, где и как он их раздобыл. «Порядок, – сказал он, – Кнусперли наотрез отказался взять их обратно». «О, – сказала я, – он тебе их подарил?» «Нет, – ответил муж, – за них заплачено. Брать обратно он их не хочет, оставить себе не может, так должны же они кому-то принадлежать». «Нет уж, – сказала я, – Пия за них заплатила, она и хозяйка». «Но ей они не нужны, – возразил муж. – В письме ведь так и сказано». «Это все очень хорошо, – сказала я ему, – но она ведь хотела их обменять на другие». А он ответил: «Знаю, я и купил ей другие по доброте своей душевной. Обошлись мне всего в сорок франков». «Сорок франков!» – сказала я. «Ну, тридцать», – говорит. «За тридцать франков, – отвечаю, – хороших часов не купишь». «Значит, сорок», – сказал он. Выходит, муж и не должен был ей ничего покупать, мосье. Сделал он это, как сам говорил, только по доброте душевной. Не хотел оставлять ее с пустыми руками, понимаете, мосье, она ведь не швейцарка, а иностранка.

– Иными словами, мадам Деморуз, вы утверждаете, что мосье Кнусперли отказался взять часы обратно?

– Так мне сказал мой муж, – отвечала мадам Деморуз, губа сс задрожала от преждевременного гнева.

– Но мосье Кнусперли уверяет, что ваш супруг отказался отдать ему часы.

– О-о!.. О! – вскричала мадам Деморуз, подыскивая интонацию, выражающую бесповоротное осуждение подобного кощунства.

– Я никого не обвиняю во лжи, – холодно заметил мосье Петисьон. – Все, что меня интересует, это возмещение суммы, определенной мною в сто шестьдесят два франка. И я сегодня же обращусь в жандармерию.

Мосье Деморуз пребывал в обществе мосье Кнусперли, когда мосье Петисьон явился в лавку в обществе Броглио, местного жандарма. Броглио доводился кузеном Кнусперли и племянником Деморузу и имел основания не доверять им обоим. После разговора с мосье Петисьоном мадам Деморуз поспешила домой и пересказала мужу содержание их беседы. Мосье Деморуз, которого днем всегда можно было застать дома, встряхнулся и, рыча от ярости, неистово устремился вниз, в деревню. Сейчас, застигнутые в самый разгар спора, и он, и Кнусперли замерли, как изваяния. Оба довольно мрачно приветствовали жандарма, назвав его по имени – Жюлем. Представитель власти снял фуражку, тем самым показывая, что не желает выносить скандал за пределы семьи.

– Могу я начать? – осведомился мосье Петисьон.

– Я уже осведомлен о фактах, мосье, – сказал жандарм.

– Вы осведомлены о двух различных версиях событий, мосье жандарм. Теперь наш долг, как и ваш, распутав узел, установить истинные факты, – поправил его мосье Петисьон.

– Как вам угодно, мосье, – ответил жандарм, всячески старавшийся скрыть свою тупость под личиной усталости.

Он медленно достал блокнот, лизнул палец и, после долгого изучения чистого листа бумаги, отыскал на нем нужное место.

– Где часы? – осведомился он.

– Какие часы? – спросил Кнусперли.

– Насколько я понимаю, причиной конфликта послужили часы, – сказал жандарм.

– Точнее, две пары часов.

– Именно две! – страстно подхватил мосье Деморуз.

– Две пары часов? – И жандарм воззрился на мосье Петисьона с таким видом, будто тот ввел его в заблуждение. – Если речь идет о целых двух парах часов, – сказал он, – то, пожалуй, дело следует передать в управление.

– Я все объяснил вам в отделении, – с изысканным терпением напомнил мосье Петисьон.

– Мне это известно, мосье. Я, знаете ли, не слабоумный.

– Разумеется, нет.

– Вы заявили, что некая итальянская дама, Чиантелла, Пия, которая работает у вас служанкой по адресу: номер девяносто один бис, авеню Фоша, Париж, Франция, приобрела часы – одну пару часов, – он с особым нажимом произнес три последних слова, – одну пару часов в магазине мосье Кнусперли, Генриха, уплатив сумму в сто восемьдесят франков…

– Швейцарских франков, – перебил его мосье Петисьон.

– Поскольку мы находимся на швейцарской земле, мосье, слово «франки» означает «швейцарские франки», если не будет оговорено особо, что речь идет о французских. Получив часы, она пришла к выводу, что они ей не подходят, и отправила их мадам Деморуз, Ирэн, из шале «Souriante colline», [36]36
  «Улыбающийся холм» (франц.).


[Закрыть]дабы та обменяла их на часы примерно такой же стоимости или ниже, но без вделанного будильника. Что бы там ни было далее, она получила взамен часы в хромированном корпусе, изготовленные, как утверждают, фирмой «Помона» и оцененные фирмой «Ожье, Дюпон и сын», сто восемнадцать, бульвар Победы, Париж, в двадцать французских франков, без возмещения какой-либо разницы в цене. При заводе упомянутых часов механизм их не сработал, а заводная головка упала на пол. Верно ли это?

– Это верно, – согласился мосье Петисьон.

– Таким образом, речь может идти лишь об одной паре часов, – заявил жандарм, – поскольку у мадемуазель Чиантеллы, Пии, не было желания покупать более одной пары.

– Вряд ли она ожидала получить одну – последнюю – пару за счет другой, более ценной; следовательно, речь должна идти о двух парах часов, – возразил мосье Петисьон.

– Она намеревалась иметь две пары часов? – задал вопрос жандарм.

– Разумеется, нет.

– Тогда дело касается только одной пары часов, – стоял на своем жандарм. – Вы желаете, чтобы она заплатила верную цену за часы марки «Помона Эвергоу»?

– Да.

– Значит, тогда именно эти часы нас интересуют.

– Но она уже заплатила за более дорогие часы! – вскричал мосье Петисьон, теряя самообладание.

Жандарм вздохнул.

– Кто ведет это расследование, мосье, вы или я?

– Вы, – с явным сожалением признал мосье Петисьон.

– Вот и отлично! – Жандарм вперил взгляд в Кнусперли и Деморуза. – Итак, когда Деморуз, Альберт, принес часы вам, Кнусперли, Генриху, вы отказались взять их обратно?

– Никоим образом, – решительно возразил Кнусперли.

– Это наглая ложь! – вскричал Деморуз, обрушив свой заскорузлый кулак на стеклянную витрину прилавка.

– Возьмите свои слова обратно, – вспыхнул Кнусперли, – или покиньте магазин!

– Никто не покинет магазин, пока здесь нахожусь я, – сказал жандарм. – Вы выражали желание взять часы назад?

– Как справедливо отметил мосье Петисьон, это нормальная деловая практика.

– Так почему вы тогда их не взяли?

– Деморуз отказался вернуть их.

– Клянусь богом! – взревел Деморуз, снова обрушив кулак на стекло и на сей раз разбив его. – Клянусь богом, это вонючая ложь! Итальянка прислала часы обратно в простом конверте, помеченном «Подарок. Ценности не имеет», явно с целью обмануть федеральную таможню.

Брови жандарма поползли вверх к границе растительности.

– Вы заявляете это официально, для занесения в протокол? – спросил он.

– Да, да!

– Докажите! – вскричал Петисьон.

– Я могу это доказать и докажу!

– Предъявите конверт!

Из Деморуза вдруг вышел весь пар.

– Увы, – сказал он, – я отослал ей другие часы в этом самом конверте.

– И на нем, как утверждают, надпись: «Подарок. Ценности не имеет»?

– Я… Я не помню.

– Вот цена высоких моральных принципов этих людей! – провозгласил Петисьон.

– Я-то хоть отправил в нем дешевые часы! – вскричал Деморуз. – Куда более дешевые! Самый что ни на есть подарок, не имеющий ценности.

– Так вы признаете это!

– Конечно, признаю.

– Наконец-то, – с удовлетворением сказал Петисьон.

– Я никогда не отрицал, что это более дешевые часы, – предупредил мосье Кнусперли.

– Вы, – обвинил его Петисьон, – уклонялись от ответа всякий раз, когда я спрашивал вас о цене.

– Он содрал с меня сорок франков, хотя вы, мосье, говорите, что цена им – двадцать! – взвыл Деморуз.

– А кто мне заплатит за разбитый прилавок? – проревел в ответ Кнусперли.

– Господа, – сказал жандарм с тем вымученным достоинством, к какому прибегают школьные учителя, дабы внушить своим питомцам, что разочарованы в них, – господа, с моей точки зрения, на карту поставлена не столько сумма в несколько франков, сколько честь всей общины.

Инстинктивное чутье, более острое, чем его мыслительные способности, подсказало жандарму ход, позволявший перенести словопрения в сферу гордыни и чести, подальше от фактов, ни единого из которых он не понял. Первым среди тяжущихся воспользовался спасительным проходом меж ловушек и препон Кнусперли.

– Я не дурак, – сказал он вдруг рассудительно. – Такой клиент, как мосье Петисьон, куда дороже мне, чем пустяковая приплата, а уж репутация моя – тем более. Этот магазин был основан еще в тысяча девятьсот втором году моим дедом…

– Дед твой был старый ублюдок, а ты весь в него, – вставил Деморуз.

Кнусперли ответил на оскорбление лишь печально-снисходительной улыбкой.

– … И с тех пор мы верой и правдой служим обществу, – продолжал он. – Поэтому, если все стороны согласны, я готов лично возместить разницу в цене. Речь идет о сумме в сто сорок франков. Для всех ли это приемлемо?

– Нет, так дело не пойдет! – завопил Деморуз. – Думаешь, я не вижу тебя насквозь, лицемер? Хочешь выставить меня виноватым?

– Вы никак хотите войти со мной в долю? Тогда нам это обойдется по семьдесят франков с каждого, – ухмыльнулся Кнусперли.

– Вы что, меня за идиота считаете? – прорычал загнанный в угол Деморуз. Он обвел взглядом остальных и снова уставился на ненавистного Кнусперли, с лица которого по-прежнему не сходила бессмысленная ухмылка, приводившая Деморуза в бешенство. – Я не заплачу ни сантима, – гневно бросил Деморуз, – но вы все спятили, если думаете, что я буду и впредь марать руки этими паскудными часами. – Он снял часы и положил их на разбитую витрину прилавка. – Вот они, нате!

– Я и не притронусь к ним теперь. Заберите их сейчас же, не желаю больше видеть ни их, ни вас.

Деморуз озирался, затравленный и обескураженный Вдруг он протянул часы жандарму. Жест этот выглядел столь же глупым, сколь и неожиданным.

– Вы пытаетесь дать мне взятку, дядя Альберт? – спросил жандарм холодно. – Я ведь, знаете ли, при исполнении…

Деморуз в отчаянии протянул часы мосье Петисьону, тот отмахнулся с раздражением.

– У меня уже столько часов, не знаю, куда девать их, – сказал он, – и получше, чем эти.

– Ну хорошо! – вскричал Деморуз, его вдруг осенило: – Вот что я вам скажу. Я отошлю их назад этой итальянке и укажу на конверте характер вложения и стоимость. Именно так и сделаю! А вы, черт возьми, выкручивайтесь как угодно!

– Вы удовлетворены последним предложением, мосье? – спросил жандарм Петисьона.

Честно говоря, Петисьон был несколько разочарован этим внезапным фейерверком великодушия. Он не ожидал ничего подобного, поскольку в сфере банковских операций такое не случается.

– Что ж, решение, я полагаю, разумно, – ответил он, – хотя остается безнаказанным совершенно очевидное намерение мошенническим образом обмануть домашнюю прислугу. И не возьми я все дело в свои руки, мы столкнулись бы сегодня со злостным проявлением социальной несправедливости.

– Сколько вы платите своей итальянке? – поинтересовался Деморуз, иронически выпучив глаза.

– Это, я полагаю, не ваше дело, – резко ответил Петисьон.

– Почему бы и не мое, раз уж мы заговорили о социальной справедливости, – продолжал Деморуз. – Надеюсь только, она получает у вас побольше, чем те жалкие гроши, что вы платите моей жене. Шесть франков в час! От самого прямо смердит богатством, он купается в деньгах, а платит меньше всех в этой чертовой деревне! Ну, а жена моя далеко не в лучшей форме. Так что полегче насчет социальной справедливости, сударь! Полегче!

Петисьон побагровел от гнева.

Ему на выручку пришел Кнусперли:

– Шесть франков в час? Значит, твоей несчастной жене пришлось работать больше шести с половиной часов, чтобы ты мог купить себе эти часы? Сам бы уж лучше помолчал насчет социальной справедливости, Альберт.

– Назовешь меня еще раз по имени – убью! Для тебя я мосье Деморуз, слышишь, подонок!

Жандарм растащил их и за шиворот отволок Деморуза домой, спотыкаясь, но ни на миг не ослабляя профессиональной хватки. Вечером Деморуз мертвецки напился. В сердце его бурлило злобное отчаяние. Возненавидев всех на свете, он ударил жену и пил свой «Lie» прямо из горлышка. Перед его рубахи весь вымок, так как он то и дело проносил бутылку мимо рта. Когда жена поставила перед ним еду, он швырнул все в другой конец комнаты. Потом закурил зловонную сигару, от которой его тут же начало мутить, и он выкинул ее в окно. Окурок угодил в кучу соломы, она скоро начала тлеть и, несмотря на холод, загорелась. Первой почуяла запах гари мадам Деморуз и вылетела за дверь с ведром воды, но ветер отнес клочья горящей соломы к стенам старого амбара, и их разом охватило пламя. Местные пожарные, все до единого – добровольцы, явились к месту событий, когда амбар уже сгорел дотла. Им, как правило, никогда не удавалось поспеть вовремя, поскольку они старались непременно выезжать на пожары в полной форме и при всей амуниции. Оставалось лишь покинуть амбар на волю судьбы и набросать снежный вал перед стенами шале на случай, если переменится ветер.

Деморуз стоял, глядя на пожарище, с дьявольской миной на лице. Он пробормотал одно лишь слово «Кнусперли», облегчился прямо на тлеющие угли, взял из дровяного сарая топор и, шатаясь, побрел вниз в деревню. Там он разбил окно в лавке Кнусперли и не оказал ни малейшего сопротивления жандарму, явившемуся его арестовать.

Более или менее протрезвев на следующее утро, он отказался поверить, что Кнусперли не поджигал его амбара. «Он затаил на меня злобу за то, что я всем показал, кто он есть!» – без конца твердил Деморуз.

Кнусперли доказал, что во время пожара играл с родственниками в карты в кафе; но Деморуз утверждал, что родственники эти не могут не быть лгунами, приходясь родней Кнусперли. Он уверял даже, будто видел каких-то подозрительных типов, шнырявших в сумерках за окном, когда сам он наслаждался ужином, и припомнил, как говорил тогда жене: «Странно. Эти люди, что шастают там в темноте, похожи на родичей Кнусперли. Им вроде делать тут нечего».

Мадам Деморуз, хоть и не без робости, соглашалась со всеми утверждениями мужа, а синяк под глазом объясняла тем, что поскользнулась и упала в темноте, пытаясь опознать родичей Кнусперли.

В отчаянии Кнусперли обратился к закону, но пока должные процедуры шли своими незримыми извилистыми путями, Деморуза избили однажды ночью, когда он возвращался из кафе, и бросили окровавленного на дороге с пустой бутылкой из-под «Lie» в руках. Вскоре после этого Кнусперли обнаружил поутру, что у его автомобиля изрезаны шины.

Жандарму стало ясно, что образовались противоборствующие лагеря и в долине воскресла освященная веками распря. И вместо того чтобы прибегнуть к помощи начальства в Лозанне, предав гласности все эти зловещие события, к вящему позору и унижению всей деревни, он созвал совещание старейшин.

Первым на совещании изложил свою точку зрения патриарх, мосье Вилли Деморуз-Кнусперли, который был связан родственными узами со всеми без исключения и пребывал в возрасте девяноста двух лет. Он поднялся перед собранием. Жидкие волосы торчали на его голове, как ряды восклицательных знаков, взращенных на красном пятнистом поле; альпийские очи его сверкали, как два голубых солнца, садящихся меж багровыми берегами рек; кристальная капля дрожала на волосках, торчавших у него из носа, величавого, как нос корабля; небрежно выбритая шея ярусами складок возносилась к подбородку; беззубые десны, когда он говорил, пережевывали воспоминания.

– Уничтожать добро другого, – изрек он, – так же глупо, как уничтожать свое собственное добро. Мы существуем здесь по воле божьей, чтобы жить в мире. Все свои войны мы отвоевали еще на заре истории. Мы научились обходиться без них. Бог, в своей несказанной милости, дал нам высокие горы, чтоб укрываться за ними, добрых коров, чтобы их доить, доброе дерево, чтобы строить. И, словно этого еще мало, он даже послал нам иностранцев, чтобы их обирать. У нас есть все, что нам надо, и даже более того. Но, говорю я вам, если сейчас мы перестали быть самими собой, то корень всех треволнений и бед лишь в нечистой совести двух людей. Я не стану указывать, кто прав, а кто виноват. Только двое с нечистой совестью могли учинить неприятности, постигшие нас. Одному это не под силу. И мне нечего добавить, кроме одного: прав будет всемогущий, если, в непостижимой мудрости своей, отнимет у нас иностранцев. Тогда мы будем низведены до того, чтобы обирать друг друга, как мы и делали, когда у нас еще существовали войны.

– Почему мы так редко видим вас в церкви? – спросил, улыбаясь, священник, когда собрание закончилось.

– Не люблю ее. Скучно. Дома спать удобнее, – прошептал старик.

Тем временем в Париже Пия была потрясена и утолена, получив обратно не только деньги, но и обе пары часов. Дорогие часы она снова послала Манлио, положив в новый конверт с надписью «Подарок. Ценности не имеет», и объяснила в письме, что магазин отказался принять их обратно, что они обошлись ей в изрядную сумму и что всякий раз, когда зазвонит будильник, он должен вспоминать о любви, благодаря которой этот будильник был ему послан. Вторые часы она послала Джорджио.

Летом, вернувшись в Италию, Пия не обнаружила в обоих парнях никаких перемен. Джорджио был, как всегда, уродлив, разве что Манлио стал еще красивее. Только велосипеды, казалось, чуть состарились.

– Ну как ходит каши часики? – спросила она.

Парни переглянулись.

– Мои пришли сломанными, – сказал Джорджио.

– Porca la miseria! [37]37
  Здесь: Черт побери! ( итал.)


[Закрыть]– проворчала Пия, – совсем нельзя полагаться на почту. Из Парижа ушли целехонькими.

– Заннонелли сказал, их и чинить не стоит.

– Даже до этого дошло? – простонала Пия. – О мадонна! А твои? – мило улыбнулась она Манлио.

– Мои? Я их потерял.

– Потерял? Лжешь! – уличила его Пия.

Манлио пожал плечами, уклоняясь от необходимости отвечать.

В ярости Пия ухватила его за обнаженные руки и как следует встряхнула.

– Где часы? – взвизгнула она.

– Я их продал, – сказал Манлио, извиняясь вроде лишь наполовину. – Мне больше нужны были деньги, чем часы. Я продал их матросу-американцу.

– За сколько? – трагическим шепотом спросила Пия.

– Четыре тысячи лир.

Пия ударила его по лицу с такой силой, что пощечина не могла быть не чем иным, кроме как проявлением любви.

– Mascalzone! [38]38
  Негодяй! (итал.)


[Закрыть]– закричала она. – Ты продал часы дешевле, чем я заплатила за них!

Манлио снова пожал плечами и прилег погреться на солнышке.

ОБ АВТОРЕ

Питер Устинов (родился в 1921 году) – английский писатель, драматург, режиссер, актер театра и кино. Окончил Вестминстерскую школу, затем – Лондонскую театральную студию.

Автор пьес «Дом раскаяния» (1942), «Ни проблеска надежды» (1953), «Фотофиниш» (1962), «Десятая Бетховена» (1983) и др. Некоторые его пьесы переведены на русский язык и шли на советской сцене. Перу Устинова принадлежат также романы «Проигравший» (1961), «Неизвестный солдат и его супруга» (1967), «Крамнэгел» (1971; русский перевод напечатан в журнале «Иностранная литература» в 1981 году), «Уважаемый Я» (1977), публицистическая книга «Моя Россия» (1984) и несколько сборников рассказов.

Питеру Устинову не раз присуждалась премия «Эмми» (ею отмечают в США лучшие телепрограммы и передачи).

Ряд его телепрограмм посвящен Советскому Союзу. В 1978 году он награжден международной премией ЮНИСЕФ.

Снялся более чем в 50 фильмах (дважды удостоен премии «Оскар» за лучшее исполнение мужских ролей).