Текст книги "День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд: Рассказы"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Питер Устинов
ДЕНЬ СОСТОИТ ИЗ СОРОКА ТРЕХ ТЫСЯЧ ДВУХСОТ СЕКУНД:
Рассказы

Питер Устинов – штрихи к портрету

Наверное, вам, читатель, известно, что среди множества дефиниций нашего XX века есть и такая – «век специализации». Переизбыток информации, знаний, профессиональных требований, как явствует из этого определения, строго ограничил деятельность людей, даже самых талантливых, жесткими, конкретными рамками. Дарования всесторонние, универсальные, согласно пророчествам теоретиков, обречены исчезнуть, как мамонты.

Не будем оспаривать теорию. Допустим: личности универсальные и эту свою универсальность реализующие, которые все же появляются время от времени, суть исключения, подтверждающие правило. И в число таких исключений внесем, не колеблясь, автора книги, которую вы держите в руках, – Питера Устинова. Судите сами: актер, с успехом снявшийся более чем в полусотне фильмов (дважды за лучшее исполнение мужских ролей удостоенный премии «Оскар») и создавший десятки персонажей на театральной сцене; режиссер, ставивший нашумевшие фильмы и спектакли – в том числе по собственным сценариям и пьесам (напомню: последняя его, девятнадцатая по счету, пьеса «Десятая Бетховена», где он перенес в наше время великого Немецкого музыканта и сам сыграл его роль, стала «гвоздем» лондонского театрального сезона и выдержала более ста представлений); автор, режиссер и участник телепрограмм, оригинальных и острых, не раз отмеченных премиями; мастер устного рассказа – его «театр одного актера» часами держит в напряжении аудиторию, заставляя смеяться до упаду самых серьезных и невозмутимых…

Прерву на минуту наш перечень. Здесь уместно добавить два слова об одном из проявлений таланта Питера Устинова – его комическом даре. Ирония, юмор, сарказм по-разному преломляются в искусстве. У одних авторов, да и исполнителей тоже, они становятся как бы самоцелью – развлечь во что бы то ни стало, рассмешить, позабавить. Но часто смех обретает функцию иную – критическую, обличительную. Послушаем самого Устинова. «Комедия, – утверждает он, – просто один из способов оставаться серьезным. Честно говоря, это единственный известный мне способ оставаться серьезным». Слова его искренни, в «серьезности» юмора Питера Устинова – применительно и к рассказам, которые вы намерены прочитать, – убеждаешься сразу. Равно как по мере чтения все сильней проникаешься притягательной силой его юмора, весьма трудно определимой, но явственно ощущаемой, которую рецензент одной из устиновских книг ненаучно, но зато, на мой взгляд, верно назвал «очарованием»…

Вернемся, однако, к первоначальному предмету нашего разговора и, упомянув еще об Устинове – живописце, мастере сценографии и театрального костюма, назовем, наконец, Устинова-писателя. Он автор не только рассказов – ироничных, порой язвительных, проникнутых поистине чеховской добротой и вниманием к «маленькому человеку» и неприятием социальной несправедливости, лицемерия, стяжательства, – но и романов. Приведу как пример лишь два из них: «Крамнэгел», [1]1
  Роман «Крамнэгел» опубликован в журнале «Иностранная литература» в № 8, 9, 10 за 1981 год.


[Закрыть]в чем-то, мне кажется, созвучный творениям «старых» классиков Г. Филдинга, Т. Смоллетта (мотив «путешествия», нарочитая подчас обнаженность сатирического приема и проч.), и второй – своеобразную, полную иронии и парадоксов романизированную автобиографию «Уважаемый Я».

Склонность к парадоксу – будь то суждения, расходящиеся с прописными истинами, или неожиданные, нелогичные даже на первый взгляд повороты действия, повествования – свойственна и пьесам Устинова, и его прозе. Парадоксальность эта ощущается и в построенной им, так сказать, художественной проекции его собственного бытия. Вот, скажем, исторический экскурс, из коего мы узнаем о прапрадедах автора: первый был венецианским музыкантом, второй – помещиком в Поволжье, третий – директором школы неподалеку от Парижа, четвертый – добропорядочным швейцарским бюргером, пятый жительствовал в экзотической Эфиопии… Сколько возможных загадочных вариантов было под рукой у Природы не сосчитать! Далее мы узнаем, что сам Питер Устинов стал англичанином лишь волею случая. Отец его, Иона фон Устинов, корреспондент одного из немецких информационных агентств в Амстердаме, предпринял путешествие по России, где встретил Надежду Бенуа, дочь архитектора Леонтия Бенуа (среди построенных им зданий – западный корпус Русского музея, возведенный в Петрограде в 1914–1916 годах. Дядей же Надежды Леонтьевны, добавлю я прежде, чем закрыть скобки, был знаменитый русский художник, теоретик искусства и театральный деятель Александр Бенуа). Иона фон Устинов обвенчался с Надеждой Леонтьевной, и вскоре они уехали в Лондон, куда он направлен был на работу. Там в 1921 году родился у них сын Питер. Его отдали учиться в Вестминстерскую школу, одну из старейших и самых престижных привилегированных частных школ, выпускники которых со временем занимают обычно ключевые посты в политике и экономике, становясь элитой и опорой британского истеблишмента. Но Питер Устинов – вновь парадокс! – по окончании школы поступает в Лондонскую театральную студию. В двадцать лет он уже профессиональный актер, режиссер и подающий надежды драматург. Сценическую карьеру его прервала вторая мировая война. С 1942-го по 1946 год Устинов прослужил в армии рядовым. Сдать экзамены на офицерский чин ему так и не удалось – за недостатком способностей, такова была официальная формулировка. И тут парадокс? А может, и не парадокс это вовсе, а логическое проявление рутины и консерватизма, присущих ревнителям воинской славы и традиций, позднее высмеянных Питером Устиновым?

Итак, послевоенные годы. Здесь начинается творческий взлет, определивший всю последующую жизнь Устинова. И пусть какие-то годы самому ему кажутся более плодотворными, другие – менее, все они были наполнены поисками, трудом, свершениями и оставили свой след в искусстве, в том числе и искусстве слова. Однако Питер Устинов – человек незаурядного не только художественного, но и общественного темперамента. Ему ясно: судьбы культуры сегодня неотделимы от глобальных политических и социальных процессов и прежде всего – от борьбы за мир. «Если не заниматься этим, – говорит он, – то никому из нас не придется больше заниматься чем-либо вообще». Вот почему столько времени и творческой энергии отдает он работе, помогающей лучшему взаимопониманию между народами. Еще одно высказывание Устинова. «Я, – говорит он, – горжусь тем, что работаю для ЮНЕСКО. Не надо разрушать мосты, соединяющие разные страны в единое человечество». И среди премий его и наград две не совсем обычные: международная премия Детского фонда ООН (ЮНИСЕФ) и орден Улыбки – им правительство Польши награждает за особые заслуги в воспитании подрастающего поколения (Устинову орден был вручен во время его поездки в эту страну).

Тут, пожалуй, надо упомянуть о вышедшей в прошлом году книге Питера Устинова «Моя Россия», где он как бы размышляет вслух о прошлом России и ее культуре, о русском характере, о социализме, преобразившем жизнь России, и ее месте в современном мире, противоречивом и сложном. Можно принять или оспорить иные из конкретных его оценок, главное – его позиция вдумчивого и непредвзятого свидетеля Истории, отбросившего нелепый жупел «советской военной угрозы» и видящего, откуда на самом деле исходит угроза миру, кто в ослепленье готов поставить на карту судьбу человеческой цивилизации. Вот пример аргументации Устинова. Он рассказывает об иностранной интервенции против Советской России в 1918–1920 годах (на Западе, подчеркивает он, вспоминать об этом не принято) и далее пишет: «Прошло всего лишь двадцать лет, и все началось снова, на этот раз с потерями не в один миллион, а в двадцать миллионов человек. И вновь была одержана победа после начального периода неудач. Неужели после этого нужны еще какие-то доказательства того, что русским следует находиться в состоянии постоянной готовности, а не уповать на добрые намерения Запада? Имеется гораздо больше аргументов в пользу искренности русских, заявляющих о стремлении к миру, чем в пользу доброй воли Запада». Устинов предлагает читателю представить себе гипотетическую картину – Соединенные Штаты, окруженные плотным кольцом советских военных баз, и вообразить, сколь яростной была бы реакция американцев. Как и многие европейцы, Питер Устинов возмущен беспардонным «выкручиванием рук», применяемым Америкой к ее собственным союзникам, и лихостью, с которой официальный Вашингтон решает мировые проблемы. Заключая книгу, он пишет: «Хочу вновь повторить, что я не испытываю страха перед моей Россией. Это страна с трудной историей, с мучительной историей выживания. Я не верю в превосходство народов и тем более в их неполноценность. Русские – люди, подобные другим, с их достоинствами и недостатками, и мир без них обеднел бы».

Легко понять, что книга эта была с откровенной враждебностью принята консервативной британской прессой. Почтенный лондонский «Экономист», позабыв свою респектабельность, с площадной наглостью советовал Устинову «применять таланты в других областях».

Думается, самому Питеру Устинову виднее, как распорядиться своими талантами. И он с прежней неутомимостью и настойчивостью продолжает трудиться во имя сближения народов и предотвращения угрозы ядерного конфликта. Недавно он снова приезжал в Москву, готовя очередную телепрограмму о нашей стране. Кстати, многолетнее свое сотрудничество с советским телевидением он оценивает весьма высоко, ведь именно оно, кроме всего прочего, дало ему возможность лучше узнать наших людей, их жизнья труд. Без этой работы, подчеркивает он, не было бы и книги «Моя Россия», на основе которой он намерен создать многосерийный фильм.

Близкий друг Устинова, журналист Генри Брэндон как-то сказал о нем: «Питер – реформатор по натуре, он хотел бы переделать мир». Отдадим должное английскому юмору – конечно же, Питер Устинов не собирается переделывать мир в одиночку. Речь идет о другом, о будущем нашего мира: каким ему быть, что надо сделать ради этого будущего. И тут уж у всех, кто лично знаком с Устиновым, видел его на экране или на сцене, читал его прозу, сомнений, я думаю, не возникнет: будущее «по Устинову» должно быть построено на основе справедливости, человечности и добра.

М. Ткачев

Добавьте немного жалости

– Поистине, вы великий волокитчик, – сказал Филип Хеджиз.

Джон Отфорд поерзал в своем вращающемся кресле и улыбнулся уклончиво. Стоял чудесный день поздней осени. Солнце ложилось на подрагивающие золотые листья, и время от времени легкий ветерок поглаживал их тенями ряды старинных книг, выстроившихся на полках вдоль стен кабинета. У окна лениво плавали из стороны в сторону пылинки.

– Я бездельник и признаю это, – кратко пояснил Отфорд. – Но ведь сам характер моей работы, несомненно, сокращает прилив жизненных сил. И вообще я сыграл бы сейчас в гольф.

– И я бы сыграл, – вздохнул Хеджиз. – Но не смею поддаваться искушению. Через десять дней надо посылать рукопись в набор.

– О, вы и ваша энциклопедия! Почему бы вам просто не переиздать то, что я написал пять лет назад? Я корпел тогда над этим материалом до кровавого пота.

– Если вы читали мое письмо, в чем я сомневаюсь, с ноткой вполне дружелюбной язвительности произнес Хеджиз, – то, вероятно, помните, что мы не имели ни малейшего намерения обновлять ваши высоконаучные и восхитительные статьи о битвах Оливера Кромвеля или египетском походе Наполеона. Но итальянская кампания последней войны столь часто упоминалась с тех пор в мемуарах генералов, что выплыли на свет божий новые факты, которые, возможно, следует принять во внимание.

– Генеральские мемуары! – фыркнул Отфорд. – Генералы, как правило, чертовски плохо пишут. Либо, по меньшей мере, подбирают себе «писателей-призраков» так же бездарно, как и штабных офицеров.

– Не уверен, есть ли у вас основания для таких высказываний, – возразил Хеджиз. – Книги, которые я послал вам на рассмотрение, вот уж который год так и лежат на столе, в прекрасном уборе из пыли. Мемуары Паттона, Марка Кларка, Омара Брэдли, Эйзенхауэра, Манштейна! И на самом верху я вижу Монти. [2]2
  Монти – прозвище английского фельдмаршала Монтгомери (1887–1976); командовал во время второй мировой войны рядом операций на африканском и европейском театрах военных действий. (Здесь и далее – примечания переводчика.)


[Закрыть]В этом есть какая-то символика?

– Она просто пришла последней. – Отфорд начал терять терпение. – Филип, – сказал он, – вы очень милый человек, но я бы хотел, чтобы вы оставили меня в покое. Статья об итальянской кампании стоила мне большого труда. Она тщательно документирована и, льщу себя надеждой, написана со здравомыслием и ясностью. И не клевещите на меня; я действительно просматривал эти книги по мере их поступления. И честно могу сказать: ни единого известного факта они не меняют. А теперь, в довершение всего, вы приволокли мне свеженькую, прямо из типографии, эпическую поэму в пятьсот страниц об унылых похождениях сэра Краудсона Гриббелла, абсолютно ничем не примечательного офицера. Единственная его претензия на славу – он подготовил и осуществил операцию по форсированию реки Риццио, преодолев сопротивление намного уступающих в численности войск противника.

– Нет, Джон, вы просто невозможны, – рассмеялся Хеджиз.

Взяв книгу Гриббелла, Отфорд с отвращением посмотрел на обложку.

– Что за нелепая обложка, Филип, вы только взгляните! Физиономия до того безликая, что ее и забыть невозможно, на фоне горящих танков и бегущих солдат. По всей вероятности его собственных. И название: «Таков был приказ». Блистательно двусмысленная фраза. Нет сомнения: если события разворачивались в его пользу, он может отметить, что успех операции определялся выполнением его приказов. Если же обстоятельства складывались против него, он всегда может пожать плечами, сказать: «Что ж, таков был приказ» – и обвинить тех, кто руководил им и с чьей глупостью он не имел власти бороться. Отличное название, если вдуматься. И типично армейское. Оно ничего не значит и в то же время означает все. И красноречиво, и ни к чему не обязывает автора. В общем, Гриббелл заслуживает за это название высшего балла с плюсом. Оно звучит как вопль триумфа в звуконепроницаемой комнате.

– Для военного историка вы на редкость циничны.

– Милый мой, да разве можно быть военным историком, не став циничным? Будь у меня больше времени и меньше природной лени, я написал бы труд увесистый, как десять энциклопедий, посвященный исключительно ошибкам полководцев. Наполеон, Блюхер, Мальборо, Ней [3]3
  Блюхер Гебхард Лебрехт (1742–1819) – прусский генерал-фельдмаршал; в 1813–1815 гг. командовал прусской армией в войне с Францией. Мальборо Джон Черчилл (1650–1722) – герцог, английский полководец и государственный деятель. Ней Мишель (1769–1815) – маршал Франции, участник революционных и наполеоновских войн.


[Закрыть]– все они допускали вопиющие и непростительные просчеты.

– Вы справились бы лучше?

– Разумеется, нет, – мило улыбнулся Отфорд. – Поэтому я и не солдат, а военный историк.

Хеджиз решил попробовать снова. Он стал очень серьезен:

– Ну так как, Джон?

– Почему вы не попросите кого-нибудь еще?

– Потому что если уж вы беретесь за дело, то оказываетесь не только проницательным ученым, но и захватывающим воображение писателем.

– Перестаньте мне льстить.

– И не вздумайте даже говорить мне, что у вас нет на это времени. Каждый раз, приходя сюда, я застаю одну и ту же картину: вы сидите в кабинете, уставившись в окно, с таким видом, будто вините весь род человеческий за то, что не находитесь сейчас на юге Франции.

Джон усмехнулся. Он узнал свой портрет.

– Быть хранителем коллекции оружия и доспехов в великом музее – веселого мало, – заметил он. – Всего-то дел содержать реликвии в чистоте и порядке. Всю работу за меня уже выполнили греки, египтяне, римляне и прочие. Мне не осталось ничего творческого. Предыдущие поколения кураторов собрали коллекцию, а теперь, при нынешних финансовых строгостях, у меня нет средств на приобретение чего-нибудь нового. Самое трудное в моей работе – не заснуть.

– Значит, вы признаете, что время на другую работу у вас есть.

– Признаю, – сказал Отфорд. – Время у меня есть. Но нет желания.

В эту минуту, постучавшись, вошел мистер Поул. Это был старик, обязанный присматривать, чтобы воинственные дети не утащили из музея ятаганы и алебарды. Он носил темно-синий форменный костюм с золотыми коронами на воротнике.

– Эта женщина опять здесь, сэр, – сообщил он.

Отфорд покраснел:

– Отошлите ее.

– Никак не уходит. И мистер Элвис, и сержант Оуки пытались – уговаривали ее уйти, но она чрезвычайно настойчива, мягко говоря.

– Скажите ей, я уехал.

– Она видела вашу машину, сэр.

– Откуда ей известно, что это моя машина?

– Не знаю, сэр, но она сказала, машина – ваша, и мне некуда было деваться. Ей известен номер. «Ка Икс Эр – семьсот пятьдесят девять».

Хеджиз рассмеялся.

– Женщина? – спросил он. – О, пожалуй, я могу заставить вас переделать статью с помощью шантажа. Джин знает о ней?

– Это вовсе не шуточное дело, – буркнул Отфорд. Она мне уже целых два дня житья не дает. Каждые четверть часа то звонит по телефону, то пытается прорваться ко мне лично.

– Но кто она?

– Провалиться мне, если знаю. Какая-то миссис Аллен, или Олбэн, или как там еще.

– Миссис Олбэн, – сказал мистер Поул. – Некая миссис Элэрик Олбэн.

– Я уйду через служебный ход, Поул, – сказал Отфорд. – А вы, пожалуй, попросите сержанта Оуки подогнать машину к Тридингтон Мьюз.

– Но как же мне быть сейчас, сэр? – спросил Поул. Бедная дама выглядит очень огорченной. Она сидит в этрусском зале. Мне пришлось принести ей стакан воды.

– Проявите инициативу, Поул, – туманно ответил Отфорд.

Хеджиз был явно озадачен.

– Но почему вы так боитесь ее, Джон?

– Она говорила по телефону абсолютно истерично и бессвязно.

Хеджиз улыбнулся:

– Я-то думал, нечто подобное случается только с кинозвездами или певцами. Что она хочет, если не секрет?

– Это великий секрет. Она оставила его при себе. Я не понял ни единого слова, кроме того, что дело как-то связано с ее мужем.

– Мужем?

– Странно, – неожиданно сказал Поул, во все глаза разглядывая автобиографию сэра Краудсона Гриббелла, которую Отфорд положил обратно на стол. – Каждый раз, когда она приходит сюда, она сжимает в руках эту книгу.

– Вы уверены? – спросил Отфорд.

– Абсолютно.

– Что-то не очень подходящее чтиво для истеричной женщины, – заметил Хеджиз. – Какого она возраста?

– Я бы сказал, ей за пятьдесят, сэр.

– Может, одна из любовниц, брошенных Гриббеллом в Старом Дели? – буркнул невольно заинтригованный Отфорд.

– Как, вы сказали, ее имя? – переспросил Хеджиз.

– Олбэн. Миссис Элэрик Олбэн, – ответил Поул. В наступившей тишине Хеджиз открыл книгу и просмотрел указатель имен. Внезапно он изумленно поднял брови.

– Что там такое?

– Олбэн, бригадный генерал, Элэрик. Впоследствии полковник. Страница триста сорок семь. Бригадный генерал, впоследствии полковник. Занятно.

Хеджиз нашел триста сорок седьмую страницу и прочистил горло.

– «Двадцать девятого ноября, – прочитал он, – после того как моя дивизия уже больше месяца удерживала позиции по реке Риццио, произошло одно из тех редких событий, что бросают тень на карьеру солдата и вынуждают его принимать решения, при всей своей неприглядности необходимые для успешного исхода кампании…»

– Что за напыщенный осел, – перебил Отфорд. – Я прямо слышу, как он диктует это.

– «Вечером двадцать восьмого числа я вернулся легким самолетом в расположение своих войск после продолжительного совещания с генералом Марком Кларком, который интересовался, считаю ли я возможным перейти в наступление на противника всеми имеющимися у меня силами совместно с польской дивизией на моем правом фланге. Атака предполагалась на очень узком участке фронта с целью форсировать реку и захватить перекресток дорог в Сан-Мельчоре-ди-Стетто, тем самым рассекая коммуникации противника в жизненно важном пункте. Польский генерал изъявил готовность участвовать в атаке, но я возразил против нее, полагая, что наши части были в состоянии лишь удерживать занимаемые позиции, пока мы не подтянем тылы чтобы, обеспечить успех операции. Разведка установила наличие на северном берегу подразделений двух дивизий противника – триста восемьдесят первой и отборной гренадерской Великого курфюрста; естественно, я был категорически против бессмысленных потерь личного состава, неизбежных при таком поспешном и неподготовленном наступлении против значительных сил противника. Американский генерал, правда сохраняя вежливость, выказал чрезвычайную настойчивость, пытаясь заручиться моей поддержкой, и мне отнюдь не помогло ретивое и не лишенное хвастовства отношение к его плану польского генерала, проявившего абсолютно неуместное бахвальство. Обещав генералу Кларку дать ответ в течение суток, я вернулся в мою штаб-квартиру в деревне Валендаццо. Мой отъезд произошел в несколько неприятной, хотя и сдержанной атмосфере. Прибыв в Валендаццо, я немедленно пригласил на обед командиров бригад. Также присутствовали мой адъютант Фредди Арчер-Браун и мой начальник разведки Том Хоули. Бригадный генерал Фулис всецело одобрил мой план. Единственные возражения поступили от бригадного генерала Олбэна, офицера, имевшего блестящую репутацию храбреца, но известного еще и определенной невыдержанностью и буйством характера. За обедом бригадный генерал Олбэн проявил крайнюю враждебность и заявил, что я не отдаю себе отчета в своих действиях. В глубоком возмущении он покинул штаб-квартиру и следующим утром, действуя исключительно по собственному усмотрению, начал наступление на своем участке без поддержки артиллерии. Хотя двум ротам удалось форсировать реку и захватить незначительный плацдарм на вражеском берегу, потери оказались столь велики, что я был вынужден приказать им отойти на исходные позиции. Рассмотрев дело бригадного генерала Олбэна, военно-полевой суд понизил его в звании до полковника и уволил в отставку. Столь мягкое наказание стало возможным лишь благодаря его репутации человека высокого личного мужества».

Наступило молчание. Отфорд нахмурился.

– Не хотите ли принять ее теперь, Шерлок? [4]4
  Намек на сыщика Шерлока Холмса, прославленного героя книг А. Конан Дойла.


[Закрыть] – спросил Хеджиз.

– По всей вероятности, Гриббелл пишет правду, – ответил Отфорд.

– Вот уж не похоже на вас!

– Поул, пригласите даму сюда. Покинув кабинет, Поул тут же вернулся.

– Она ушла, – сказал Поул.

В телефонной книге не нашлось и следа Элэрика Олбэна, поэтому вечером Отфорд отправился не домой, а в некий клуб на улице Сент-Джеймс. Он пробовал притвориться перед самим собой, будто едет туда, просто чтобы выпить немного, но на самом деле в нем проснулся дух искателя приключений. Это был один из тех клубов, куда он прошел довольно давно, но где бывал очень редко: слишком уж он напоминал Отфорду закрытую частную школу, в которой он учился. Члены клуба, большей частью военные вышедшие на пенсию по старости лет, с примесью тех, кто состарился преждевременно, – так и не сумели освободиться от привычки к иерархии, свойственной их по-школярски построенной жизни. Они сидели вокруг в глубоких креслах с враждебным видом, пытаясь определить свое истинное место при нынешнем порядке вещей по оттенкам подобострастия или высокомерия на лицах их коллег.

Войдя в клуб, Отфорд оставил шляпу в гардеробе и прошелся по просторным апартаментам, как бы ища кого-то. Вокруг, словно в церкви, слышалось журчанье приглушенных разговоров. Ковер поглощал звук его шагов. Он увильнул от бара – там сидело не менее трех печально прославленных зануд, высматривавших жертву, как проститутки в кабачке. Отфорд заметил Леопарда Бейтли, одиноко сидевшего в читальне и разглядывавшего журнал, посвященный скачкам. Леопард – генерал-майор действительной службы – был неплохим малым. Он обладал лихорадочным воображением военного и достаточным частным состоянием, чтобы позволить себе высказывать из ряда вон выходящие мысли и сделать из службы хобби. Своим весьма грозным прозвищем Бейтли был обязан не столько выдающимся проявлениям отваги, сколько кожному заболеванию, которым страдал с юных лет.

– Добрый вечер, сэр.

Леопард поднял взгляд и улыбнулся.

– Не часто мы имеем удовольствие видеть вас здесь, Отфорд.

– Можно посидеть с вами?

– Сделайте милость. Я всего лишь убиваю время, но вижу, мне плохо это удается.

Потягивая виски с содовой, Отфорд спросил Леопарда, знавал ли тот когда-нибудь бригадного генерала Олбэна.

– Элэрик Олбэн? – нахмурился Леопард. – Да. Неприятная вышла история. Хотя он сам все время напрашивался. Иначе и кончиться не могло.

– Он был плохой солдат?

– О нет, напротив, чересчур хороший. А чересчур – это всегда слишком много, чтобы хорошо кончиться, если вы меня понимаете. То, что случилось с ним, едва не случилось и со мной, причем не раз. И потом, я не знаю, действительно ли он чрезмерно пил, мы не настолько хорошо были знакомы, но он вечно казался пьяным. Когда ни встретишь его – язык заплетается, глаза мутные, буянил, как черт. Я думаю, у него была аллергия на глупость, но если у вас аллергия на глупость, да еще в армии, вы запьете и обязательно сорветесь в самый неподходящий момент, а в конце концов обнаружите, что стали озлобившимся брюзгливым штатским.

– Думаете, это случится и с вами?

– О господи, конечно же нет. У меня глупость не вызывает аллергии, она забавляет меня. Я-то, пожалуй, дослужусь до фельдмаршала.

После небольшой паузы Отфорд спросил Леопарда:

– Вы случайно не читали книгу Гриббелла?

– Книгу Гриббелла, говорите? Вот уж не думал, что этот тип умеет писать.

– Кто-то, наверно, написал за него.

– Нет, у меня есть более интересные занятия, чем пускаться в странствия ради открытия абсолютно посредственного ума.

Экземпляр «Таймс», развернутый напротив Отфорда и Леопарда, опустился, и собеседников смерил взгляд, примечательный отсутствием всякого выражения.

– Мы как раз обсуждали вашу книгу, сэр, – запинаясь, произнес Отфорд.

– Мою книгу? Да она вышла два дня назад.

– Но я почти всю ее уже прочел, – сказал Отфорд.

– Захватывающая книга, не так ли! – Гриббелл не спрашивал, Гриббелл утверждал.

– Я не читал ее, – заявил не без раздражения Леопард.

– Что вы?..

– Я ее не читал.

– Думаю, она вам понравится, Бейтли, очень уж хорошо читается.

Закусив губу, Отфорд ринулся в атаку:

– Описание переправы через реку Риццио представляет итальянскую кампанию в совершенно новом свете.

На лице Гриббелла появилось почти добродушное, даже благодарное выражение. Он отложил свою газету.

– Вы военный, сэр? – спросил он.

– Я историк.

– Военный историк?

– Да. Мое имя – Джон Отфорд.

Гриббелл пропустил слова Отфорда мимо ушей. Казалось, он слышал лишь то, что хотел услышать, и, пока Джон представлялся, генерал уже обдумывал следующую фразу.

– Знаете, – начал он, – некоторые из вас, историков, чертовски несправедливо обошлись кое с кем из нас, бедолаг, которые и вынесли на своих плечах настоящие сражения.

– Но разве не правда, что некоторые из вас, военных, чертовски несправедливо обошлись друг с другом? Прочитав все, что написали Айк, Кровь и Кишки, [5]5
  Айк – прозвище американского генерала Эйзенхауэра (1890–1969), командовавшего экспедиционными силами союзников в Западной Европе; впоследствии главнокомандующий силами НАТО (1950–1952), президент США (1953–1961).
  Кровь и Кишки – прозвище американского генерала Паттона, отличавшегося крайней невыдержанностью характера; командовал соединениями во время кампаний в Северной Африке и Западной Европе.


[Закрыть]и Монти, и Омар Брэдли, я удивился, как мы вообще выиграли войну.

Гриббелл пропустил мимо ушей и это.

– Никто ведь так и не понял, – продолжал он, – что, не форсируй я тогда под рождество Риццио, сидеть бы нам в Италии по сей день. – Он улыбнулся тусклой улыбкой и, казалось, готовился принимать поздравления.

– Но что было бы, перейди вы в наступление, когда хотел Марк Кларк?

Гриббелл расценил этот вопрос как проявление наглости.

– Любезный юный сэр, – сказал он на удивление злобно, согласись я с этим планом, я бессмысленно потерял бы две тысячи человек.

– А если бы вы поддержали атаку бригадира Олбэна?

Гриббелл вскочил, словно ему дали пощечину.

– Я пришел сюда не для того, чтобы подвергаться оскорблениям, – произнес он чопорно. – Могу я узнать, вы член нашего клуба или находитесь здесь как гость?

– Я – член клуба, – спокойно ответил Джон.

– Весьма сожалею слышать это.

И Гриббелл величаво удалился.

– Выдали ему на все сто, – пробормотал Леопард. Но тут Гриббелл неожиданно вернулся к ним.

– Есть определенные вещи, которых не вставишь в книгу во избежание иска за клевету, – сказал он более разумным тоном. И я не мог упомянуть об одном обстоятельстве, связанном с атакой Олбэна. Он был пьян. И возглавлял атаку, одетый в пижаму.

Отфорд вел машину, находясь под сильнейшим впечатлением от случившегося. И ему лишь ценою больших усилий удавалось следить за сигналами светофоров. Почему упоминание имени Олбэна вызвало столь несоразмерный гнев у генерала Гриббелла? И зачем было генералу так впечатляюще, пусть и банально, обставлять свой уход лишь затем, чтобы тут же испортить эффект, вернувшись с довольнотаки рациональным объяснением поведения Олбэна? Какое странное значение придал генерал всему эпизоду неумеренным проявлением гнева и непрошеным объяснением его!

Поставив машину на стоянку, Отфорд хотел было выключить фары, но ему показалось, что рядом с изгородью, метрах в трех от него, стоит какая-то женщина. После минутного колебания Отфорд все-таки выключил фары, вышел из машины и запер дверь. Он подождал немного. Ему послышался скрип каблука по гравию, и снова все смолкло.

– Миссис Олбэн! – позвал он.

Молчание.

Джон снова открыл дверь, сел в машину, повернул ключ зажигания и медленно поехал вперед в кромешной тьме. Внезапно он включил фары, и лучи света поймали жалко выглядевшую, бледную женщину. В руках она сжимала книгу Гриббелла. Отфорд притормозил, открыл дверь и сказал возможно непринужденней:

– Не хотите ли чего-нибудь выпить, миссис Олбэн?

– Почему вы все время избегаете меня? – выпалила та.

– Я не понял, кто вы.

– Вы смеетесь надо мной!

– С какой стати мне над вами смеяться? – слегка растерялся Отфорд. На миг оба умолкли, не зная, что сказать. Прошу вас, заходите в дом, мы сможем там поговорить спокойно.

Джин Отфорд пришла в ярость: муж не только не позвонил предупредить, что опоздает к ужину, но, явившись наконец, привел с собой какую-то растрепанную особу, очень смахивающую на побродяжку.

Ужинали в молчании. Барьер злости разделил жену и мужа, а замечания миссис Олбэн – что еда, мол, великолепна, но она вовсе не имела намерения оставаться на ужин, это Отфорд настоял, а теперь она пропустила последний поезд с пересадкой на Саннингдейл и не знает, что делать, лишь подогревали возникшую глухую распрю.

После кофе Джин стремглав выскочила из комнаты, не обронив ни слова, и Отфорд обратился к миссис Олбэн.

– Скажите, – спросил он, – почему вы так настойчиво звонили мне и преследовали меня последние два дня?

– Боюсь, ваша жена не очень мною довольна, – робко заметила миссис Олбэн.

– Нет, это мною она не очень довольна, пусть даже вы и дали к этому повод. Я хотел бы, чтоб вы ответили на мой вопрос.

– Вы знакомы с моим мужем? – спросила она, явно пересиливая себя. Миссис Олбэн была женщиной весьма нервической и не очень привлекательной.

– Нет.

– И думаю, не читали еще эту книгу?

– Почему, я прочел ее.

– Вот как.

Она замолчала. Отфорд знал наперед, что ему предстоит услышать, но миссис Олбэн нужно было обдумать, как изложить свое дело, а это требовало времени. Она была жалкой: налитые кровью глаза и растрепанные седые волосы делали ее похожей на старую каргу.