Текст книги "Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня"

Автор книги: Питер Клайнз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Даниэль Дефо
Говард Филлипс Лавкрафт
Питер Клайнз
ЖУТКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОБИНЗОНА КРУЗО, ЧЕЛОВЕКА-ОБОРОТНЯ

Предисловие

Во все века рассказчики сочиняли свои истории так, чтобы угодить публике, независимо от того, насколько правдивыми выходили их повествования. Большинство читателей приходят в ужас, читая неадаптированные сказки, которые популяризировали братья Гримм. Многие университетские студенты бывают ошеломлены знакомством с оригинальным текстом насыщенной событиями монументальной эпической поэмы «Беовульф». Даже такие эпосы, как «Одиссея» и «Илиада», останутся вялыми книжными текстами, если не потрудиться перевести их должным образом.

По этой самой причине, создавая биографию Робинзона Крузо, преуспевающий писатель и публицист Даниэль Дефо решил внести определенные поправки в оказавшуюся в его распоряжении рукопись, представлявшую собой подборку дневниковых записей и воспоминаний. Несмотря на то что во времена Дефо ходило бесконечное число историй о потерпевших кораблекрушение моряках, испытания, выпавшие на долю Крузо, были столь необычными и из ряда вон выходящими, что они совершенно затмили собой злоключения его современников, таких как Александр Селкирк [1]1
  Александр Селкирк – шотландский моряк, который за строптивое поведение был высажен на необитаемом тихоокеанском острове Мас-а-Тьерра, где прожил в одиночестве почти пять лет, с 1704 по 1709 г. Считается одним из главных прототипов образа Робинзона Крузо. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть]или Генри Питмэн. [2]2
  Генри Питмэн – английский хирург. В 1685 г. вместе с Дефо участвовал в восстании протестантов под руководством герцога Монмутского, внебрачного сына Карла II, возмущенного тем, что после смерти его отца на престол взошел его дядя, католик Яков II. Восстание было жестоко подавлено. В наказание Питмэн был сослан на остров Барбадос, затем – на остров Солт-Тортуга. В 1689 г., после низложения Якова II, вернулся в Англию и опубликовал «Повесть о великих страданиях и удивительных приключениях хирурга Генри Питмэна», вышедшую в свет за три десятилетия до романа Дефо. Питмэн также является прототипом Робинзона Крузо. В его книге есть эпизод, в котором рассказывается о том, как он спас от пиратов индейца. Этот индеец – прототип Пятницы.


[Закрыть]И все же для Дефо было очевидно: для того чтобы книга понравилась читателям (и даже для того чтобы вообще напечатать ее), в историю о Крузо необходимо внести некоторые изменения.

Увы, в основном эти изменения были внесены издателем по причинам субъективного характера. Диссидент-пресвитерианин [3]3
  Пресвитериане – умеренные пуритане, т. е. ревнители чистоты религии. Требовали невмешательства государства в дела церкви, удешевления религиозного культа, отмены института епископов и замены его выборными старейшинами – пресвитерами. Диссидентами, или диссентерами, в Англии XVII в. называли инакомыслящих, не признающих англиканскую церковь.


[Закрыть]Дефо, когда-то помышлявший о карьере священнослужителя, испытывал потребность включить в рукопись многочисленные вставки на тему христианской религии и веры вопреки антипатии к государственной религии, со всей очевидностью отразившейся в записках Крузо. (Крузо рос в Англии в период правления Карла I, [4]4
  Король Карл I правил Англией и Шотландией, бывшими в XVII в. самостоятельными королевствами, с 1625 по 1649 г.


[Закрыть]омраченный религиозными смутами, в эпоху, когда прошло совсем немного времени с тех пор, как в Европе испанская инквизиция сожгла на костре с дюжину людей, обвиненных в колдовстве.) В датированном 1721 годом сердитом письме Джонатану Свифту, написанном в ответ на его критические замечания по поводу «Робинзона Крузо», Дефо оправдывает столь многочисленные вставки тем, что, по его мнению, человек не мог провести столько времени в одиночестве, в той или иной форме не обратившись к Иисусу Христу.

Аналогичным образом Дефо решил, что Крузо долженбыл совершить попытку покинуть свой остров. Впрочем, это предположение вызывает серьезное возражение: если такой способный и умелый человек построил себе лодку, то почему он продолжал терпеть мучения на своем острове более четверти века? В изложении Дефо Робинзон неоднократно строит плоты и лодки, но ни одно из этих утлых сооружений не позволило ему добраться до расположенного неподалеку острова Тринидад.

Что же касается исторической достоверности повествования, то сам Крузо был в ярости оттого, что из его биографии выпали одни эпизоды и появились другие, ввиду чего он представал перед публикой то как тупица и неумеха, то как фанатик, то как выживший из ума старик. Есть, по меньшей мере, одно свидетельство о том, как его взбесила выдумка, будто на протяжении 27 лет, проведенных на острове, он все время расхаживал под зонтиком, чтобы уберечься от солнечных лучей. По поводу возмутительного эпизода с «танцующим медведем», помещенного Дефо в конце повествования, Робинзона охватил такой гнев, что он не менее трех раз угрожал поколотить писателя. И тот, видимо, перепугался не на шутку, поскольку посмел опубликовать свое сочинение только через несколько месяцев после получения известия о кончине Крузо, который преставился в очень преклонном по тем временам возрасте восьмидесяти семи лет.

К чести Дефо следует отметить, что при первом издании дневников и рассказов Крузо он изо всех сил старался сохранить орфографию и грамматику, которые были свойственны его многоопытному и необразованному персонажу. Например, подобно многим дилетантам от литературы, Крузо полагал, что запятые расставляются не столько по правилам, сколько по прихоти пишущего. Если верить рукописи Дефо, то также можно предположить, что Крузо был изобретателем некоторых грамматических конструкций.

В течение минувших с тех пор трех столетий рукопись подверглась бесчисленным «улучшениям» со стороны редакторов и текстологов. Неправильно написанные слова, будучи либо ошибками, либо следствием отсутствия в те далекие времена орфографических норм, были приведены в соответствие с современными правилами правописания и грамматики, что нанесло непоправимый ущерб стилю оригинала. В результате чего и появились сотни различных изданий «Робинзона».

Столкнувшись с необходимостью определить, какое из изданий является «правильным», я пошел путем, пройденным ранее многими исследователями, и остановил свой выбор на той версии истории, с которой был знаком лучше всего. И хотя эта версия выглядит более приглаженно, чем оригинальная рукопись, в ней все равно сохранилось намного больше оригинальных написаний слов и оборотов, чем в тех текстах, к которым привыкли многие читатели. Я также позволил себе разбить книгу на главы, ориентируясь на те места, где в повествовании были намечены паузы.

Все это, разумеется, делалось для того, чтобы обойти острые углы. Настоящее издание «Робинзона Крузо» основывается на оригинальных рассказах и дневниках, которые, как известно, существуют в нескольких экземплярах. Из этих оригинальных документов становится ясно, что пребывание Робинзона на острове, его жизнь в целом представляют собой гораздо более мрачную и зловещую историю, чем то, о чем рассказывается в подавляющем большинстве изданий. Некоторые из фактов, предстающие в новом свете, в лучшем случае, заставят относиться к данной рукописи как к художественному произведению, а в худшем – как к банальной фантастике, и это притом, что даже в самом популярном изложении этой истории, предпринятом Дефо, содержатся многочисленные указания на то, что речь идет не о вымысле, а о реальных событиях.

Данная версия рукописи была обнаружена среди бумаг писателя, историка и библиофила Говарда Ф. Лавкрафта через несколько лет после его кончины (1937). Лавкрафт снабдил эту рукопись многочисленными примечаниями и ссылками на некоторые тексты и исторические труды, хранящиеся в Библиотеке Старого колледжа Массачусетского университета в Амхерсте и в Библиотеке редкой книги Кервена Мискатоникского университета. [5]5
  Мискатоникский университет – вымышленное учебное заведение, расположенное в вымышленном городе Аркхеме в реальном американском штате Массачусетс. Придуман Г. Ф. Лавкрафтом, согласно которому он располагает одним из лучших собраний оккультных книг, в том числе и экземпляром вымышленного «Некрономикона», описываемого Лавкрафтом как собрание мифов о Ктулху.


[Закрыть]Благодаря этим примечаниям, я получил возможность в настоящем сокращенном издании упростить некоторые из наиболее поэтичных и цветистых описаний, сделанных Крузо, а также назвать своими именами многое из того, что не назвал Дефо.

Также следует отметить, что в настоящем издании фигурирует несколько больше имен собственных, чем в ранее публиковавшихся версиях. И за это мы вновь должны быть признательны Г. Ф. Лавкрафту. Писатель потратил бесконечные часы на то, чтобы просмотреть исторические документы на нескольких языках, дабы обнаружить записи о рождении, смерти и другие многочисленные документальные факты, о которых умолчал сам Крузо и которые оказались еще более завуалированными после изменений текста, предпринятых Дефо.

Необходимо также обратить внимание на содержащиеся в рукописи временн ы е отсылки и даты. В тот исторический период Англия по-прежнему жила по юлианскому календарю, тогда как многие европейские страны (в том числе Испания и Португалия, которые не раз упоминаются в тексте) уже перешли на григорианский календарь, и есть основания полагать, что Крузо произвольно указывал даты то по одному стилю, то по другому. Если мы можем с точностью произвести хронологическую атрибуцию некоторых эпизодов благодаря судовым журналам, портовой документации и погрузочным ордерам (за это Лавкрафт выражает особую признательность Морскому музею в Кейп-Коде), то о годах, проведенных Крузо на острове, известно только по его собственным записям. В этих записях он приводит множество дат, но они крайне редко соответствуют действительности и весьма часто противоречат друг другу. Так, в одном месте октябрь следует всего через семь месяцев после предыдущего октября, а через какие-то пару недель наступает уже середина декабря. Некоторые исследователи объясняют подобные неточности нарастающим расстройством рассудка Крузо, находя подтверждения этой гипотезы в самой рукописи. Сам Лавкрафт отмечал, что подобные несоответствия характерны лишь для времени, проведенного Робинзоном на острове, и интерпретирует их как указание на то, до какой степени данное место является опасным.

В заключение позволю себе упомянуть еще один исторический факт, отмеченный как британским Королевским военно-морским флотом, так и силами самообороны современных Тринидада и Тобаго. После того как в 1890 г. был обнаружен и исследован остров Крузо, британский флот взял его в необъявленную блокаду, которая продолжалась до конца Мировой войны. Когда в 1962 г. Тринидад и Тобаго стали независимым государством, а блокада острова была снята, вокруг него появилась десятимильная карантинная зона, подмандатная новому государству. Вплоть до настоящего времени она постоянно патрулируется двумя крупными сторожевыми кораблями сил самообороны Тринидада и Тобаго.

Питер Клайнз

Лос-Анджелес, 1 марта 2010 г.

О моей семье, моей природе и моем первом путешествии

Я родился в последний день полнолуния 1632 года в городе Йорке, в благополучной семье иностранного происхождения. Мой отец был эмигрантом, бежавшим от князя-архиепископа Бременского и на первых порах обосновавшимся в Халле.

Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и перебрался в Йорк, где женился на моей матери, родные которой носили фамилию Робинзон, почему и я был наречен Робинзоном Крейссцаном. Однако из-за привычки англичан коверкать иностранные слова, нас стали называть Крузо, и теперь мы и сами так произносим и пишем нашу фамилию.

У меня было два старших единоутробных брата. Один был подполковником английского пехотного полка, действовавшего во Фландрии под командованием знаменитого полковника Локхарта. [6]6
  Один из крупных военачальников времен Английской буржуазной республики XVII в. Воевал в Европе, помогая голландским протестантам в их борьбе против католической Испании.


[Закрыть]Этот брат был убит в сражении под Дюнкерком, где какой-то испанец проткнул его насквозь серебряной шпагой. Мне никогда не рассказывали, какая участь постигла моего второго брата, хотя я догадывался, что он опустился на самое дно еще до того, как я достаточно подрос, чтобы познакомиться с ним.

Так как в семье я был третьим и унаследовал буйный нрав моего отца, то голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец дал мне довольно приличное образование и хотел, чтобы я стал юристом. Однако я мечтал только о морских путешествиях. Эта страсть побудила меня воспротивиться отцовской воле, пренебречь мольбами и доводами матушки и друзей; казалось, было что-то роковое в этом природном влечении, подталкивавшем меня к написанной мне на роду горестной доле.

Отец мой, человек степенный и мудрый, догадывался о моей затее и как-то утром вызвал меня на серьезный разговор. Он спросил, какие другие причины, кроме охоты к перемене мест, могут быть у меня для того, чтобы покинуть отчий дом и родную страну, где посредством труда и прилежания я мог бы увеличить свое состояние и жить в спокойствии и достатке. Он сказал, что жизнь моя с неизбежностью должна превратиться в легенду. Ведь мной правит Луна во всей полноте своего сияния, а я, по его мнению, наиболее всего предназначен для спокойной, размеренной жизни. Он просил меня учесть это обстоятельство, чтобы навсегда избавиться от тех бед и тревог, которые выпадают на долю высших и низших слоев общества. Наиболее спокойной жизнью живут те, кто принадлежит к среднему классу. Мир и благополучие сопутствуют тому, кто не слишком богат и не слишком беден. Принадлежность к среднему классу позволяет людям прожить жизнь тихо и безмятежно, а следовательно, с приятностью. Не обременяя себя ни физическим, ни умственным трудом. Не ведая сложных проблем, которые лишают душевного и физического покоя. Не подвергаясь преследованию толп горожан и священнослужителей. Не приходя в неистовство от животных страстей или потаенных плотских желаний.

Затем отец настойчиво и очень благожелательно принялся уговаривать меня одуматься, не бросаться, очертя голову, в водоворот нужды и страданий, от которых меня должно было оградить положение в обществе, принадлежащее мне по праву рождения. Он обещал позаботиться обо мне, постараться вывести меня на ту дорогу, которую только что советовал мне избрать. В заключение он привел мне в пример моего старшего брата, которого он с той же настойчивостью убеждал не участвовать в войне в Нидерландах, однако все отцовские уговоры оказались напрасными, увлеченный мечтами, юноша бежал в армию и погиб. И хотя, как сказал отец, он всегда будет молиться обо мне, он все же вынужден прямо заявить, что, если я не откажусь от своей безумной затеи, то на мне не будет благословения Божия, и придет время, когда я горько пожалею, что пренебрег его советом, но тогда может случиться так, что некому будет помочь мне исправить допущенную ошибку.

Я видел, как во время заключительной части этой речи по лицу старика струились обильные слезы, особенно когда речь зашла о моем погибшем брате. Когда же батюшка сказал, что некому будет помочь мне, то от волнения он оборвал свою речь, заявив, что сердце его разрывается и он больше не в состоянии вымолвить ни единого слова.

Я был искренне тронут его словами – да и кого бы они ни растрогали? – и твердо решил выбросить из головы все мысли об отъезде в чужие края и обосноваться на родине, как того желал батюшка. Но – увы! – прошло несколько дней, и от моей решимости не осталось и следа: короче говоря, желая избежать дальнейших уговоров, я решил тайно сбежать из родительского дома.

Прошел почти год, прежде чем я вырвался на свободу. В течение всего этого времени я упорно оставался глух ко всем предложениям заняться каким-либо делом и часто укорял родителей за их решительное предубеждение против того образа жизни, к которому меня влекли мои природные наклонности. Но однажды, находясь в Халле, куда я заехал по чистой случайности, на этот раз без всякой мысли о побеге, один человек, с которым я вел дела – Джейкоб Мартенс, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, – принялся уговаривать меня поехать с ним, прибегнув к обычному среди моряков средству соблазна, а именно, суля мне бесплатный проезд.

Я не посоветовался ни с отцом, ни с матерью, даже не предупредил их ни единым словом, предоставив им самим узнать о случившемся, и в недобрый – видит Бог! – час, 1 сентября 1651 года, через день после новолуния, я сел на корабль моего приятеля, направлявшийся в Лондон.

Думаю, никогда еще бедствия молодых искателей приключений не начинались так быстро и не продолжались так долго, как мои. Не успел наш корабль выйти из устья Хамбера, как задул ветер, поднявший огромные волны. Прежде мне никогда не доводилось выходить в море, и я не могу выразить, до чего же мне тогда стало плохо и до какой степени я был испуган. Только тогда я серьезно задумался над тем, что я натворил, и насколько справедлива обрушившаяся на меня небесная кара за то, что я покинул родительский дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы родителей, слезы отца, мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть сурово распекала меня за пренебрежение к родительским советам.

Между тем ветер крепчал, и по морю ходили высокие волны, хотя эта буря никак не могла сравниться с теми, которые мне выпало пережить впоследствии. Однако тогда и ее было достаточно, чтобы ошеломить такого новичка в морском деле, как я. С каждой новой накатывавшейся на нас волной я ожидал, что нас перевернет, и всякий раз, когда корабль скользил вниз, как мне казалось, в самую морскую пучину, я был уверен, что он уже никогда не поднимется на волну.

Терзаясь страхом, я неоднократно давал обет, что, если Господу будет угодно пощадить на этот раз мою жизнь, если нога моя снова ступит на твердую землю, то я немедленно вернусь в отчий дом и в жизни больше не взойду на корабль. Только тогда я оценил всю правильность рассуждений моего отца относительно золотой середины, и мне стало ясно, как мирно и приятно прожил он свою жизнь, никогда не подвергаясь бурям ни на море, ни на суше, и я твердо решил вернуться в родительский дом с покаянием, как настоящий блудный сын.

Однако на следующий день, когда ветер стих и море успокоилось, я начал понемногу привыкать к водной стихии. Солнце зашло без туч и такое же ясное встало на другой день, ночью я отлично выспался, и от моей морской болезни не осталось и следа. Я был в приподнятом настроении и с удивлением любовался морем, которое еще вчера бушевало и ревело, а по прошествии столь краткого времени являло собой тихое и весьма привлекательное зрелище.

Тут ко мне подошел мой приятель Джейкоб, соблазнивший меня составить ему компанию, и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Могу поспорить, что ты испугался. Признайся: ведь ты испугался вчера, когда задул ветерок?

– Ты называешь это ветерком? – спросил я. – Это же была ужасная буря!

– Буря? – переспросил он. – Какая буря, странный ты человек? Бог с тобой! Это был пустяк. Дай нам хорошее судно, да побольше простора, так мы такого ветра и не заметим. Ну, да ты, Боб, пока еще совсем салага. Давай-ка лучше сварим пунш и забудем об этом. Смотри, какой сегодня чудесный денек!

Дабы сократить эту печальную часть моего повествования, скажу лишь, что дальше дело пошло по морскому обычаю: мы сварили пунш, я напился допьяна и за один вечер потопил во хмелю все мои раскаяние и благие намерения относительно будущего. За пять-шесть дней я одержал такую победу над своей совестью, о которой только может мечтать молодой человек, желающий, чтобы она его не тревожила.

Между тем мне предстояло еще одно испытание, как всегда бывает в подобных случаях, Провидению было угодно отнять у меня последнее оправдание; в самом деле, если на этот раз я не понял, что спасся лишь по его воле, то следующее испытание было таковым, что тут уж даже самый последний, самый отпетый безбожник из команды нашего корабля не мог бы не признать его опасности, равно как и чудесности избавления от нее.

На шестой день после выхода в море мы пришли на рейд в Ярмуте. Ветер после шторма все время был встречный и слабый, так что мы продвигались медленно. В Ярмуте мы были вынуждены бросить якорь и дней семь или восемь простояли в ожидании попутного, то есть юго-западного, ветра. За это время на рейде скопилось множество судов из Ньюкасла, так как ярмутский рейд служит обычным местом стоянки для судов, дожидающихся попутного ветра, чтобы войти в Темзу.

Мы, впрочем, не простояли бы так долго и вошли бы в реку с приливом, если бы ветер не был так свеж, а дней через пять не задул еще сильнее. Однако ярмутский рейд считается такой же надежной стоянкой, как и гавань, а якоря и якорные канаты были у нас крепкие; поэтому наши матросы нисколько не беспокоились. Между тем на восьмой день утром ветер усилился еще больше, и потребовались все свободные руки, чтобы убрать стеньги и плотно закрепить все, что нужно, чтобы судно могло безопасно оставаться на рейде. К полудню ветер развел большую волну. Корабль начал сильно раскачиваться; он несколько раз черпнул воду бортом, и пару раз нам показалось, что его сорвало с якоря. Тогда капитан скомандовал отдать швартовы. Таким образом, мы держались на двух якорях против ветра, вытравив канаты на всю длину.

Тем временем разыгрался сильнейший шторм. Растерянность и ужас читались теперь даже на лицах бывалых матросов. Несколько раз я слышал, как сам капитан, зорко наблюдавший за работами по спасению корабля, проходя мимо меня из своей каюты, бормотал вполголоса: «Господи, смилуйся над нами, не дай нам погибнуть», и из всех слов я отчетливее всего уловил одно – «погибнуть».

Нет слов, чтобы передать те чувства, которые охватили меня в первые минуты всеобщего смятения. После того, как я столь решительно подавил в себе покаянные настроения, мне трудно было вернуться к ним. Мне казалось, что угроза гибели миновала и что эта буря будет слабее первой. Однако когда сам капитан, проходя мимо, как я только что сказал, заявил, что мы все погибнем, я страшно перепугался. Я вышел из каюты на палубу: никогда в жизни не приходилось мне видеть такой зловещей картины!

По морю ходили валы вышиной с гору, и каждые три-четыре минуты на нас опрокидывалась такая гора, а в промежутках между волнами я видел в пучине огромные тени, похожие на бледных морских угрей, каждый размером с добротный деревенский дом. Кто-то из наших матросов крикнул, что корабль, стоявший в полумиле впереди нас, перевернуло, насколько я понял, огромной волной. Еще два судна сорвало с якорей и унесло в открытое море на произвол судьбы, ибо ни на том, ни на другом не оставалось ни одной мачты.

Вечером штурман и боцман обратились к капитану с просьбой позволить им срубить фок-мачту. Капитану очень этого не хотелось, но боцман стал доказывать ему, что, если фок-мачту оставить, то судно пойдет ко дну. Он согласился, а когда фок-мачту срубили, то грот-мачта начала так качаться и столь сильно раскачивать корабль, что пришлось срубить и ее и таким образом очистить палубу.

Можете судить, что должен был испытывать все это время я, новичок в морском деле. Но если после стольких лет память меня не обманывает, то не смерть страшила меня тогда: в десять раз больше меня терзала мысль о том, что я не выполнил принятого решения покаяться перед отцом и позволил себе увлечься былыми мечтами, и мысли эти в соединении со страхом перед бурей приводили меня в состояние, которое не поддается описанию.

Между тем самое худшее было еще впереди. Буря продолжала свирепствовать с такой силой, что, по признанию самих моряков, им никогда не доводилось видеть ничего подобного. Судно у нас было крепкое, но от большого количества груза глубоко сидело в воде, и его так качало, что на палубе поминутно слышалось: «Захлестнет! Заваливаемся на борт!» В некотором отношении для меня было большим преимуществом, что я не вполне понимал смысл этих слов. Однако буря бушевала с такой яростью, что я увидел – а такое увидишь не часто, – как капитан, боцман и еще несколько человек, у которых чувства, вероятно, не так притупились, как у остальных, принялись молиться, хотя я не разобрал ни слов молитвы, ни языка, на котором они произносились. Боцман, увидев, что я глазею на них, когда они обращаются к Всемогущему, бросил на меня свирепый взгляд и велел уйти прочь.

Ночью один из матросов закричал, что судно дало течь. Раздалась команда: «Всем к помпе!» Когда я услышал эти слова, сердце мое упало, и я навзничь повалился на койку, где прежде сидел. Однако матросы заставили меня подняться и сказали, что даже такой никчемный человек, как я, сгодится для того, чтобы качать помпу наравне с другими. Я собрал волю в кулак и отправился к помпе, где трудился изо всех сил.

Тем временем капитан, заметив неподалеку от нас несколько мелких грузовых судов, приказал палить из пушки, чтобы дать сигнал, что мы терпим бедствие. Не понимая, что означает этот выстрел, я решил, что судно наше разбилось или вообще случилось что-нибудь ужасное. Мы продолжали трудиться, но было ясно, что корабль пойдет ко дну. И хотя буря начинала понемногу стихать, не приходилось надеяться, что он сможет продержаться на плаву до тех пор, пока нам не представится возможность зайти в порт. Поэтому капитан продолжал палить из пушки, взывая о помощи. Наконец, одно небольшое судно, стоявшее впереди нас, рискнуло спустить шлюпку, чтобы прийти нам на помощь. Отчаянно рискуя, лодка приблизилась к нам, и сидевшие в ней матросы гребли изо всех сил, подвергая опасности собственную жизнь ради спасения нашей. Наш экипаж бросил им канат со стороны кормы, и они поймали его. Мы притянули их под корму и все до одного спустились к ним в шлюпку.

Примерно через четверть часа с того момента, как мы покинули корабль, он начал тонуть прямо на наших глазах. И тут впервые я понял, что значит «захлестнет». Должен, однако, сознаться, что у меня не хватило мужества взглянуть на корабль, когда я услышал крики о том, что он тонет. Силуэты, напоминавшие бледных червей или гусениц, мелькали у корпуса судна и извивались на палубе. В этот миг все во мне как будто умерло, частью от страха, частью от мыслей о еще предстоящих мне испытаниях. Призрачные силуэты увлекали корабль на дно, и боцман обратился к Богу с другой молитвой, в которой также явственно слышалось слово «погибнуть».

Все это время матросы усиленно работали веслами, стараясь подвести лодку к берегу, и мы видели, как на берегу собираются люди, готовясь оказать нам помощь. Но мы продвигались очень медленно и смогли причалить к суше только за Уинтертонским маяком, где береговая линия загибалась к западу, и ее выступы несколько прикрывали нас от ветра. Благополучно достигнув суши, мы отправились пешком в Ярмут, где, ввиду постигшего нас несчастья, к нам отнеслись с большим участием: городские власти отвели нам хорошие квартиры и дали денег, чтобы мы могли добраться до Лондона или до Халла, в зависимости от нашего желания.

Между тем моя злая судьба по-прежнему толкала меня на гибельный путь с таким упорством, что ему невозможно было противиться. И хотя в моей душе неоднократно раздавался трезвый голос рассудка, громко призывавший меня вернуться домой, мне не хватило сил последовать ему, даже учитывая то, что луна находилась лишь в первой четверти. И только моя злосчастная судьба, которой я был не в силах избежать, принудила меня пойти наперекор здравомыслию моего лучшего «я» и пренебречь двумя столь наглядными уроками, полученными мною при первой же попытке вступить на новый путь.

Мой приятель Джейкоб, сын владельца корабля, ранее способствовавший моему столь пагубному решению, присмирел теперь больше меня. Поскольку в Ярмуте мы были размещены в разных помещениях, впервые он заговорил со мной только через два или три дня после катастрофы, и я заметил, что тон его совершенно изменился. Сокрушенно качая головой, он спросил, как я себя чувствую. Объяснив своему отцу, кто я такой, он рассказал, что я предпринял эту поездку в виде опыта, намереваясь в будущем объездить весь свет.

Мистер Мартенс, обратившись ко мне, сказал серьезным и озабоченным тоном:

– Молодой человек, вам больше никогда не следует пускаться в море. Вы должны принять случившееся с нами за явный и несомненный знак, указывающий на то, что вам не суждено стать мореплавателем.

– Но почему, сэр? – возразил я. – Неужели вы сами теперь откажетесь выходить в море?

– Это другое дело, – отвечал он. – Мореплавание – мое призвание и, следовательно, мой долг. Но вы-то вышли в море впервые. Вот небеса и дали вам отведать того, что вам следует ожидать, если вы будете упорствовать в своем намерении. Возможно, именно вы виной всему тому, что с нами случилось: быть может, вы были Ионой на нашем корабле… Будьте любезны, – прибавил мистер Мартенс, – объясните мне толком, кто вы такой и что побудило вас пуститься в это плавание?

Тогда я и сказал, что ему, возможно, известно о зверях в человеческом обличье, ибо до первой ночи полнолуния оставалось четыре дня и это определенно сказывалось на мне. Я не был уверен в том, что он подумал, но, по всей видимости, это его не испугало. Поэтому я рассказал ему кое-что о себе, о том, как я отказался повиноваться отцу и осуществил свои намерения вопреки его желаниям.

Как только я умолк, Мартенс разразился гневной тирадой.

– Что я такого сделал! – восклицал он. – Чем провинился, что этот злополучный отщепенец ступил на палубу моего корабля! Никогда больше, даже за тысячу фунтов, я не соглашусь плыть на одном судне с тобой!

Конечно, все это было сказано в сердцах, к тому же, человеком, который и так уже был расстроен своей потерей, но в своем гневе он зашел дальше, чем следовало. Однако впоследствии у меня состоялся с ним серьезный разговор, во время которого мистер Мартенс убеждал меня не искушать на свою погибель Провидение и возвратиться к отцу.

– Ах, молодой человек! – сказал он в заключение. – Если вы не вернетесь домой, то, поверьте мне, повсюду, куда бы вы ни отправились, вас будут преследовать несчастья и неудачи, пока не сбудутся слова вашего отца.

Вскоре после того мы расстались, ибо я не знал, что ему возразить, и с тех пор я не видел ни Джейкоба, ни его отца. У меня же в кармане были кое-какие деньги, и я отправился в Лондон по суше. По дороге меня часто терзали сомнения. Когда светило солнце, я размышлял о том, какой жизненный путь мне избрать, вернуться домой или же отправиться в море. В ночной тьме во мне пробуждался зверь, как это бывало всегда с первого полнолуния моего десятого года жизни, и его жертвами пало множество овец и одна корова.