Текст книги "Процесс Элизабет Кри"

Автор книги: Питер Акройд

Глава 27

23 сентября 1880 года.

Моя дорогая женушка все-таки хочет увидеть Дэна Лино в пантомиме на следующей неделе. Сезон с каждым годом начинается все раньше, и я могу это понять: лондонцам необходимо отвлечься от терзающих их ужасов. Намного веселей видеть, как Синяя Борода убивает два десятка женщин на сцене, чем помышлять о том, что подобное происходит на соседней улице! Меня, однако, не очень-то тянет повидать Лино еще раз. Я не меньше, чем другие люди, люблю театральные действа, но лицезреть его одетым принцессой или базарной торговкой – удовольствие небольшое. Это противно природе, а для меня природа значит все. Я такая же часть природы, как подернувший траву иней, как затаившийся в джунглях тигр. Я не какое-то там мифическое существо, как твердят газеты, и не диковинное чудище из готического романа; я – это я, существо из плоти и крови.

Какой глупец вздумал утверждать, что жизнь скучна? В сумерках я опять пришел на Рэтклиф-хайвей, сказавши жене, что ужинаю сегодня с приятелем в Сити. В прохладе вечера я стоял напротив магазина одежды и видел, как молодая женщина зажигает лампы в комнате наверху; чуть погодя в окне мелькнула детская тень. Снова я ощутил, что стою на священной земле, и восхвалил небо от имени торговца и его семьи. Им предстояло стать вечными символами и в собственных своих ранах отобразить язвы повторяющегося вновь и вновь времени. Умереть на том же месте, что и славная семья Марров, и умереть таким же манером – это ли не свидетельство власти города над людьми?

Я уже знал, как мне бесшумно и незримо войти; все еще стоя на противоположной стороне улицы, я увидел, как Джеррард спускается в магазин. Он забрал несколько монет из кассы, взял лежавшие на прилавке образцы тканей и начал подниматься по лестнице. Я шмыгнул в дверь и стал оглядываться, ища, где спрятаться; под лестницей была еще одна дверь, и, открыв ее, я по запаху понял, что она ведет в земляной погреб. Я люблю ароматы подземелья, и, повинуясь импульсу, я вымазал лицо темной грязью с его стен; потом притаился, затворив дверь, пока не услышал, как магазин закрывают и запирают на засов. Я помедлил еще несколько минут в уединении погреба, но даже там до меня доносился гомон голосов из верхних комнат. Конечно, мне нельзя было просто выскочить и напасть на всех разом, ведь в суматохе рокового момента ктонибудь – ребенок ли, служанка – мог бы улизнуть; поэтому я стал раздумывать, как мне взять их поодиночке. Там, надо мной, соображал я, четыре или пять человек. А как были убиты Марры?

Молодая женщина затянула песенку «В парке Вокс-холл» из неувядаемого «Вечера в Лондоне» – это была то ли служанка, то ли дочка, и я вышел из укрытия, чтобы насладиться мелодией. Рядом с прилавком стояла маленькая стремянка, и я сшиб ее на пол; внезапный шум прервал ее пение, и через несколько секунд я услышал, как она неуверенной ногой ступила на лестницу. В наставшей тишине (я изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться) она осмелела и начала спускаться. Я стоял в темноте под лестницей и, едва она оказалась рядом, вынул из кармана молот и нанес удар. Она не вскрикнула – даже не успела вздохнуть, – и все же, приобняв одной рукой ее обмякшее тело, другой я выхватил бритву и рассек ей горло от уха до уха. Горячая, горячая работенка: кровь струилась по рукавам моего пальто, пока я тащил ее в дальний угол земляного погреба.

– Анни! Где ты там, Анни?

Это был Джеррард. Я хотел ответить голосом служанки, но прикусил язык и промолчал. Он медленно спустился по лестнице, внизу выкликнул ее имя еще раз, но тут я поднял руку, и моя бритва сделала свое дело. К тому времени, как он издал звук, его голова уже почти рассталась с телом, и звук этот был всего лишь хриплым стоном, словно он всегда знал, какая судьба ему уготована.

– Ваша служанка оказалась дрянной девчонкой, – шепнул я ему. – Слишком легко она отдалась. – Он смотрел на меня словно бы с изумлением, и я похлопал его по щеке. – Вы ничего интересного не пропустили, – прошептал я. – Представление только начинается.

Я поднялся по лестнице, держа в руке обнаженную бритву, – ну и зрелище я, должно быть, являл собой, весь залитый кровью, с вымазанным грязью лицом, настоящий африканец. Девочка, увидевшая меня первой, уставилась на меня во все глаза. «У тебя есть маленький братик?» – спросил я ее ласково. Тут на меня бросилась мать с таким воплем, какого я никогда раньше не слыхивал. Необходимо было прекратить этот шум тотчас же, и поэтому, нарушая последовательность и правила хорошего тона, я двинулся навстречу ей с молотом и сразил ее. Затем обернулся к трепещущим в углу детям.

Глава 28

Жестокое убийство семьи Джеррардов, совершенное Големом из Лаймхауса, еще сильней разъярило и взбудоражило общественность. Узнав из газет подробности «последнего злодеяния», люди уже не могли говорить ни о чем ином. Словно какая-то подземная, первобытная сила вырвалась в Лаймхаусе на поверхность, и многими овладел иррациональный страх перед тем, что она не ограничится этим районом, а распространится на весь город, а может быть, даже на всю страну. Казалось, на волю выпущен какой-то темный дух, и некоторые религиозные деятели начали утверждать, что сам Лондон, само это громадное застроенное пространство, равного которому нет в мире, так или иначе в ответе за причиненное зло. Преподобный Траслер, пастор из баптистской церкви в Холборне, уподобил убийства дыму из лондонских труб и заклеймил их как закономерный и неизбежный продукт современного образа жизни. Что в таком случае может помешать этой заразе распространяться? Не доберется ли она в скором времени до Манчестера, Бирмингема, Лидса? Другие общественные деятели требовали взять под стражу всех проституток якобы для того, чтобы спасти их от Голема из Лаймхауса; впрочем, подобные идеи можно связать с более общим желанием некоего ритуального очищения. Предлагали даже снести всю восточную часть города с тем, чтобы возвести на этом месте образцовые жилые кварталы. Правительство мистера Гладстона обсуждало этот план, но в конце концов отвергло его из-за непрактичности и дороговизны. Где, например, прикажете разместить прежних обитателей Ист-Энда, пока новый город для них только строится? И если – подобно тому, как думали, что мухи рождаются от гнили, – считать, что эти люди так или иначе ответственны за возникновение в их среде Голема, то можно опасаться, что, рассеявшись по столице, они просто-напросто разнесут заразу повсюду. Сама полиция не осталась в стороне от лихорадочных умствований, и даже ведшие дело детективы, похоже, верили, что они преследуют какого-то смертоносного демона или бога. Не они первые стали называть его Големом – это было изобретение «Морнинг адвертайзер», – но теперь они употребляли это имя даже в разговорах между собой. А как, скажите на милость, обычный человек мог бы так долго оставаться непойманным?

Сестра торговца одеждой Джеррарда во время убийств спала на чердачном этаже дома; она ничего не услышала, так как от зубной боли приняла настойку опия. Трудно вообразить себе ее ужас, когда она, спустившись вниз, первой обнаружила трупы; и все же, глядя на бездыханные тела брата и членов его семьи, она обратила внимание и на то, что вся обстановка и все предметы в доме и магазине остались как были (она не могла знать, что стремянка, сбитая на пол для того, чтобы привлечь внимание служанки, была затем поставлена на прежнее место). Казалось, что семья погибла без участия какой-либо внешней силы – словно она уничтожила себя, повинуясь некоему властному приказу. И Лондон охватила паника.

Она коснулась даже тех, кто был обычно чужд общих веяний и, более того, подчеркивал свое презрение к ним. Убийства в Лаймхаусе оказали косвенное влияние на «Портрет Дориана Грея», написанный Оскаром Уайльдом примерно восемь лет спустя; в этом несколько мелодраматическом романе притоны курильщиков опиума и дешевые театры Ист-Энда играют существенную роль. Убийства дали толчок к созданию «Лаймхаусских ноктюрнов», знаменитой серии картин Джеймса Макнила Уистлера, где угрюмое настроение улиц близ речного берега передано цветом – голубовато-зеленым, ультрамариновым, матово-белым и черным. Уистлер также называл их «Гармониями на тему», хотя возникновению их сопутствовали весьма дисгармонические обстоятельства: однажды вечером, когда он бродил по Лаймхаусу и делал беглые зарисовки, его темный плащ и «заграничная» наружность вызвали у некоторых подозрение, что он и есть Голем, и, преследуемый многочисленной толпой, он укрылся в окружном полицейском участке – том самом, где несколькими днями раньше допрашивали Джорджа Гиссинга. Кроме того, на эту мрачную тему авторами-ремесленниками было написано несколько пьес «шокеров» и «триллеров», ставившихся в различных «театрах ужаса». Например, в театре «Эффингем» в Уайтчепеле гвоздем «страшного» репертуара наряду со «Смертью Чаттертона» и «Кебменом-скелетом» стал «Демон из Лаймхауса». В балаганчиках можно было видеть грубо вырезанные и аляповато раскрашенные картонные фигурки жертв Голема из Лаймхауса. Среди впечатлений подобного рода Сомерсет Моэм и Дэвид Каррерас, тогда еще дети, впервые осознали свое влечение к театру; и более того, в 1920-е годы Каррерас написал пьесу, основанную на убийствах в Лаймхаусе, которая называлась «Имя мое вам неведомо».

Но при всем том – и здесь проявляется одно из удивительных совпадений, играющих столь важную роль в этой, да и любой, истории, – один из театральных деятелей 1880-х годов был связан со смертью семьи Джеррардов на Рэтклиф-хайвей куда более непосредственно. Джеррард был в свое время «костюмером» Дэна Лино (фактически это сводилось к тому, что Лино отдал начинающему дело торговцу несколько своих старых женских костюмов), и великий комедиант был у Джеррардов дома всего за три дня до убийства. В этих несчастливых стенах он позабавил их своим новым номером «Я чудо без костей», в котором изображал существо, сделанное целиком из каучука.

Глава 29

25 сентября 1880 года.

Мы с Элизабет были на пантомиме в «Оксфорде», что рядом с Тотнем-корт-роуд. Ей очень хотелось увидеть Дэна Лино в роли сестрицы Анны в «Синей Бороде», но, постояв с ней несколько минут у входа, я, к своему удовлетворению, обнаружил, что все только и говорят что о моем маленьком представлении на Рэтклиф-хайвей. Лондонцы умеют оценить хорошее убийство – не важно, на сцене оно происходит или вне ее, – и двое джентльменов посообразительней провели сравнение между Големом из Лаймхауса и Синей Бородой. Я страстно захотел подойти к ним и представиться. «Вот он я, – сказал бы я им. – Перед вами Голем. Вот моя рука. Вы можете ее пожать». Но мне пришлось довольствоваться улыбкой и кивком; они решили, что мы где-то раньше виделись, и кивнули в ответ. Были там, конечно, и люди попроще: мастеровые и мелкие торговцы толпой валили в партер, туда же направлялись клерки из Сити со своими девицами. Когда мы вошли в главное фойе, Элизабет попросила меня купить программку.

– Старые привычки не умирают, – заметил я.

– Кое-что все же меняется, Джон. Посмотри на росписи. И на эти цветы. В «Вашингтоне» и в «Олд-Мо» все было по-другому.

– Ни тебе устриц, ни водяного кресса. Теперь сплошь отбивные да пиво.

У входа стоял директор в алом жилете; все больше воодушевляясь, он размахивал руками, на которых блестели перстни.

– Прошу занимать места. Шесть пенсов партер, девять – ложи для избранных.

Мы поднялись в ложу, и, едва увидев сцену, Элизабет в волнении вцепилась в мою руку; без сомнения, она живо вспомнила, как сама выходила к публике в роли Старшего Братца или Дочки Малыша Виктора. Неровно вспыхивающий газ сменился теперь электричеством, публика стала почище и поприличней – и все же для Элизабет это было прикосновение к миру, который она когда-то так хорошо знала и любила. Едва она успела показать мне на рояль и фисгармонию, как на сцене появились актрисы, одетые мальчиками. А за ними и Дэн Лино – как встарь, подбежал к самой рампе, и, когда он представился «Сестрицей Анной – женщиной, которая знает», моя жена вместе со всеми издала ликующий вопль. Я смеялся так же громко, как и остальные, потому что знал, что в воздухе пахнет убийством.

Глава 30

Дэн Лино не впервые выступал в роли Сестрицы Анны, и, так или иначе, ему не привыкать было к амплуа «дамы». Он уже не был тем честолюбивым и многообещающим юным комиком, которого Лиззи с Болотной впервые увидела в 1864 году; теперь, шестнадцать лет спустя, он был признанной звездой мюзик-холлов, и в афишах его величали «самым смешным человеком на свете». Во многих отношениях он стал общественным достоянием: все его дела освещались в газетах, его облик расходился по стране в бесчисленных фотографиях, его «смешные женщины» копировались менее самобытными комиками в сотнях мюзик-холлов. Его хорошо знали как Даму Дерден, как Червонную Даму в «Шалтае-Болтае», как Баронессу в «Детишках в лесу» и как Вдову Туанкай в «Аладдине»; но его самой знаменитой и, как оказалось, самой трагической ролью стала Матушка Гусыня. Что-то тогда произошло с его рассудком, и на время он оказался в частной лечебнице; полностью он так никогда и не оправился, и некоторые историки театра прямо утверждают, что Матушка Гусыня сгубила его.

Главный выход Сестрицы Анны был в середине первого действия; она выезжала на сцену в тележке, запряженной двумя осликами, и в своем пышном парике и декольтированном платье выглядела как настоящая дама былых времен. Не сразу становилось понятно, почему она путешествует подобным образом, но все разъяснялось, когда в арьергарде появлялся дряхлый железнодорожный охранник. Оказывается, поезд, где она была единственной пассажиркой, потерпел крушение.

– Как я погляжу, миссис, вы самая что ни на есть леди, – говорил охранник как мог громко, чтобы перекрыть хохот публики.

– Значит, по мне заметно, что я живу на широкую ногу?

– Еще бы! Такой необъятной ноги я в жизни не видывал!

– Разумеется, в моем положении мне просто необходимо выглядеть прилично.

– Это платье, должно быть, стоит уйму деньжищ.

– Сущие для меня пустяки, жаль только, что я не могу показать всех дорогих вещей, которые у меня под ним.

Тут она изящно поднималась с мешка с зерном, на котором сидела, и с озадаченным видом оглядывалась.

– Что с вами, миссис, неужто сидеть не на чем?

– Глупости! У меня масса всего, на чем сидеть, только вот нет ничего подходящего, куда это добро пристроить.

Охранник принимался вытирать лоб, пережидая, пока уляжется смех в зале.

– Так вы что, сходите с экипажа?

– Аи contraire,[24]24
  Наоборот (фр.).


[Закрыть] я схожу с ума.

Это был грубый юмор, как раз на вкус публики, но исполнение Лино преображало его в квинтэссенцию комедии как таковой; сколько высоты было в этой простоватости, сколько вызова в этом жалобном шмыганье носом, сколько непокорства в поражении – и сколь бессмысленна была здесь победа! Сюжет спектакля в версии, сочиненной неким журналистом из «Глоууорм», строился на том, что Сестрица Анна пускается во все тяжкие, надеясь обворожить Синюю Бороду; она не желает слушать никаких «наветов» на его счет и так отчаянно ищет его внимания, что остановить ее нет никакой возможности. Она настроена крайне решительно и в одной из своих популярных песенок поет: «Я не считаю, что слишком выпячиваюсь». Чтобы завлечь Бородушку, она даже пробует играть на арфе, но, разумеется, ее руки и платье запутываются в струнах, и борьба с инструментом продолжается на полу. Потом, чтобы понравиться Синей Бороде, она отплясывает чечетку в деревянных башмаках, но он заявляет, что она «элегантна, как паровой каток». Несмотря на это, она по-прежнему полна надежд и без устали обучает свою красавицу-сестру Фатиму искусству обольщения. Одна из самых любимых публикой сцен происходит во втором действии, когда Сестрица Анна переодевается за очень узкой ширмой. Фатима выходит на сцену и мягко, чтобы не оскорбить ее чувств, спрашивает:

– Ну, с чем ты сегодня, милая?

– Я без всего совершенно, – отвечает Сестрица Анна.

Это было «потешно», как Дэн говаривал на репетициях, – зрители ревели от восторга. Вкусы эпохи верней всего, может быть, отражает именно ее юмор: с самыми для нее болезненными и серьезными предметами он обходится так легко, что шутка рождает катарсис. Вот почему в самый разгар лаймхаусских убийств о Големе и его жертвах рассказывали столько анекдотов. Но юмор – не только облегчающее и освобождающее лекарство, он также может служить непризнанным, но общепонятным языком, который придает респектабельность самым темным побуждениям в обществе или его части. Это соображение, возможно, позволит лучше понять одну из сцен в третьем действии «Синей Бороды», когда Сестрица Анна, которую Бородушка несколько дней держал привязанной к стулу, лишается чувств от голода. Тут негодяй отвязывает ее, раскладывает на досках сцены и с размаху садится ей прямо на живот. Сестрица Анна на секунду приподнимает голову и слабым голосом спрашивает:

– Дорогой, что ты со мной делаешь?

– Это лечебная гимнастика. Врач велел мне каждое утро приседать на пустой желудок.

Шутка была удачной и нравилась публике. Но отразилось в ней и то, с какой силой тогдашние лондонцы желали кары для самых разнузданных и развратных женщин. Не столь уж рискованно будет предположить, что существовала связь между убийствами проституток в Лаймхаусе и ритуальным унижением женщины в рождественской пантомиме. Джон Кри, безусловно, смеялся от души, когда Сестрицу Анну сварили живьем с дюжиной картофелин. «Бородушка! – взывала она. – Бородушка! Я только на минутку выскочу, куплю несколько морковок!» Очень аккуратно она вылезла из жестяной посудины, держа в каждой руке по картофелине, которые тут же принялась есть. Это был Дэн Лино, каким помнила его Элизабет Кри, Дэн Лино с его печальным лицом («исполненная трагизма мордочка обезьянки» – так охарактеризовал это лицо Макс Бирбом), с его мучительным взглядом, с его нервной скороговоркой, обрывающейся на хрипе, с его пожатием плеч и внезапной смешной фразой, подобной вспышке молнии среди туч, – словом, это был Дэн Лино, сохранивший весь пафос и запал юности.

Сестрица Анна под конец поняла, что Бородушка – «не совсем ее партия», и теперь сидела в своей собственной уютной гостиной со старой подругой-наперсницей. Роль Джоанны О'Дуреллы играл Герберт Кэмпбелл, крупный телом и импозантный комический актер, чья материнская полновесность великолепно контрастировала с тщедушной подвижностью Дэна Лино.

– Есть одно обстоятельство, Джоанна, которое причиняет мне боль.

– Что это такое, Анна, голубка?

_Если бы Бородушка исправился, я была бы хороша еще десять лет.

– Но на твоем месте…

– О каком моем месте ты говоришь?

– Не будем сейчас в это входить, дорогая.

Дальше шло в таком же духе. Элизабет Кри видела, что время от времени комики резвятся, вставляя в диалог отсебятину, и это лишь увеличивало для нее удовольствие от спектакля, заставляя вспомнить о ее собственной жизни на сцене.

Глава 31

Все это время я никогда по-настоящему не думала о матери – она, вероятно, быстренько сгнила там, и слава богу, – но иногда я ее видела. Не во плоти, конечно, а в духе, в образах «смешных женщин», которых играл Дэн. Одна из них меня особенно забавляла – мисс Молитт, лилейная девственница, до того религиозная, что она имела обыкновение, завидев викария, тут же лишаться чувств и падать прямехонько ему в объятия. Я как могла помогала Дэну, снабжая его библейскими цитатами; «Книга Судей, глава пятнадцатая, стих двенадцатый!» – выкрикивала его героиня, начиная свое антре. Прямо как встарь у нас на Болотной. Взамен Дэн помогал мне с моим Старшим Братцем и однажды научил меня особенной походке – так, сказал он, ходит пьяный официант, старающийся выглядеть трезвым как стеклышко; и еще Дэн добавил, что обслужил меня в лучшем виде, но чаевых не требуется. Я и сама, надо сказать, любила подглядеть то там то сям характерную черточку и по-прежнему иногда, облачившись в мужское платье, слонялась по докам и рынкам и вслушивалась в жаргон. Уличные торговцы овощами в разговорах между собой произносили слова задом наперед; я поняла это однажды вечером в Шадуэлле, когда мне предложили «укжурк авип» – кружку пива; Дэн смеялся, когда я ему об этом рассказала, хоть, я думаю, он и без меня прекрасно знал все эти говоры. У перекупщиков жаргон был позаковыристей; чтобы взять порцию рому, надо было сказать: «Два с половиной пальца злой водички», а выкурить трубку табаку называлось «Ярд трухи прогнать через нос». Порой мне кажется, что лондонцы составляют особую расу, не имеющую ничего общего с остальным человечеством!

Раз после полудня Старший Братец решил наведаться в Ламбет, в знакомые места. Поровнявшись с домом на Питер-стрит, я безотчетно двинулась к подъезду, словно еще жила там с матерью; мысль о том, что, будь она жива, она не узнала бы меня вовсе, доставила мне странное удовольствие. И в жизни, и в смерти я была ей чужой. Отыскав ее могилу на кладбище для неимущих около Сент-Джорджс-сёркес, я встала на колени и приняла позу, которая в театре называется «ужас на ужасе сидит». «Я все переменила, – прошептала я ей. – Если ты меня видишь из-под кучи пепла, ты понимаешь, о чем я. Помнишь старую песню, мама?» Думаю, она не прочь была бы услышать какой-нибудь из ее гимнов и утащить меня в свой проклятый мирок; так что назло ей я затянула бесшабашную пьяную песню, которую слышала в зале «Угольная яма» на Стрэнде:

 
Ко мне придет с веревкой он,
Придет с веревкой он,
Ко мне придет с веревкой он,
Ведь так велит закон.
И я надену балахон,
Проклятье!
Ко мне придет он, чтоб сказать,
Придет он, чтоб сказать,
Ко мне придет он, чтоб сказать,
Куда башку девать.
На гимны ваши мне плевать,
Проклятье!
 

Петь это на сцене нам не разрешали, но Дядюшка несколько раз повторил мне слова, и я выучила песню наизусть – вот великолепный образец шутовства, лучшее лекарство от религиозной горячки.

В тот вечер я выступала с особенным блеском, и после представления Чарльз Уэстон из «Друри-Лейн» спросил, соглашусь ли я сыграть одного из «главных мальчиков» в рождественской пантомиме «Детишки в лесу».

– Это я-то?

– Да, вы.

– Соглашусь, конечно.

Тут, похоже, в моих отношениях с Дэном появилась маленькая трещина. Он был не слишком доволен тем, что артистка, входящая в труппу, покидает мюзик-холлы ради сезонного ангажемента; впрямую он мне ничего такого не высказывал – вне сцены он всегда оставался безупречным джентльменом, – и все-таки он уже не был теперь так заряжен на шутку. Раньше мы с Дэном, чтобы позабавить других после репетиции, представляли poses plastiques – живые картины. Мы застывали в вывороченных позах, опираясь на какие-нибудь предметы реквизита; получался, скажем, «Выход из купальни любимой наложницы султана» или «Опрометчивый обет Наполеона». Но теперь душа у него к этому не лежала, и дурачества прекратились. Зато я имела большой успех в роли «главного мальчика»; кажется, я была первой, кто вышел на сцену в полосатом трико, и это мое новшество (не в первый раз уже) подхватили потом другие. Баронессу играл Уолтер Арбетнот, а детишек – эта потешная парочка, Лорна и Туте Паунд. Хорошо помню слезы, подступившие к моим глазам, когда на последнем спектакле мы все взялись за руки и пропели традиционное:

 
В милом зале старинного «Друри»
Не страшны нам ни грозы, ни бури.
Рады видеть мы вас
Еще множество раз
В милом зале старинного «Друри».
 

Но этому, увы, не суждено было сбыться, и мой последний год в мюзик-холлах омрачили невзгоды и неудачи.

Они начались, когда я вновь после перерыва выступала в труппе Дэна в кларкенуэллском «Стандарде»; мы знали, что значительную часть публики составляют евреи, и, к восторгу зала, вставили кой-какие шуточки на еврейские темы. Закончив номер под названием «Флосси-фривольница», я убежала за кулисы под гром аплодисментов; на сцену полетели монеты, но я так устала и запыхалась, что просто не могла себя заставить петь еще.

– Ни на что не гожусь сейчас, – сказала я Эвлин Мортимер, довольно ядовитой танцовщице из «Веселого дивертисмента». – Как быть-то?

– А ты просто выйди, дорогая, и пожелай им мейса мешина. Ведь у них праздник сегодня.

И вот я вернулась на сцену, сделала руками широкий жест, улыбнулась и заговорила очень отчетливо:

– Леди и джентльмены, особенно та часть из них, что имеет отношение к некоему древнему избранному народу… – По рядам прокатился смех, и я взяла паузу, чтобы перевести дыхание. – Позвольте от всего сердца пожелать вам мейса мешина!

Внезапно воцарилась тишина; потом она сменилась таким адским свистом и шиканьем, что мне пришлось убраться со сцены.

За кулисами ко мне, стоящей в недоумении, подлетел Дядюшка.

– Зачем было это говорить, милая? – Он махнул рукой, и Джо опустил занавес. – Или ты не знаешь, что это означает на их тарабарском наречии? Мейса мешина – это же СКОРОПОСТИЖНАЯ СМЕРТЬ!

Я пришла в ужас и, увидев, как моя прежняя подруга Эвлин Мортимер бочком пробирается к выходу, готова была собственноручно учинить ей эту самую скоропостижную смерть. Она всегда завидовала моему успеху, но это было самое подлое, что она только могла сделать. К счастью, Дэн быстро реагировал на любую сценическую неожиданность, и, будучи еще в костюме Прекрасной Домовладелицы – локоны пружинками и все такое, – немедленно вышел и исполнил «Кому мужчины ненавистны». Это их немного успокоило, а когда он пропел «У меня напитки по лицензии», они уже были в полном порядке.

Но я, как вы понимаете, была далеко еще не в порядке. Я почти никогда не брала в рот спиртного, но в тот вечер, когда представление кончилось, Дядюшка отвел меня «тут кой-куда поблизости» и взял мне большой стакан рома с фруктовым соком.

– Это все Эвлин, гадина, – сказала я. – Не танцевать ей больше со мной в одной программе.

– Не принимай так близко к сердцу, лапочка. Все кончено и забыто, как сказал палач повешенному – Он погладил меня по руке и не убирал ладонь чуть дольше, чем следовало бы.

– Возьми мне еще стакан, Дядюшка. Что-то я в таком настроении.

В этот момент небрежной походкой вошел Дэн; на нем был клетчатый костюм по последней моде.

– Я боялся, ты ее жизни лишишь, – сказал он.

– Правильно боялся.

– Вот и хорошо. Не теряй запала. Для тебя наклевывается ролька.

Я должна объяснить, что иногда в промежутках между номерами у нас бывали интермедии – то пародийная мешанина из Шекспира (у Дэна выходила уморительная Дездемона), то забавная страшилка вроде «Суини Тодда». Никогда не забуду знаменитого Келли Колесом в роли одного из тех, кого Суини жаждет укокошить; Келли спасается, делая серию потешных сальто, публика кричит: «Келли, колесом!», он в очередной раз крутит сальто и в конце концов таким вот манером покидает сцену. Теперь Дэн придумал новую интермедию. Он знал, что Герти Латимер ставит в лаймхаусском театре «Белл» очередной спектакль ужасов под названием «Мария Мартен, или Убийство в красном амбаре», и решил упредить ее постановку своей маленькой пародией. Сам собираясь сыграть Марию, несчастную жертву убийцы, он предложил мне роль ее возлюбленного, который душит ее и прячет тело в пресловутом амбаре. Хьюго Стед, Драматический Маньяк, должен был играть мать Марии, которую одолевают видения дочкиной гибели; тут соль заключалась в том, что у Хьюго был великолепный маленький номер под названием «Лучшее лечение» – он просто прыгал, держа ноги вместе, руки по швам, и одновременно ухитрялся петь. И вот, когда у миссис Мартен начинается очередное видение, она в возбуждении принимается подпрыгивать. Келли Колесом тоже предполагалось как-нибудь ввести – просто потому, что очень смешно, когда они на пару выделывают свои штуки. Таков, по крайней мере, был план Дэна, и, сидя в питейном заведении, мы обсуждали разные трюки и мизансцены. Я никогда раньше не играла убийцу, тем более красавчика убийцу, и слегка занервничала, не зная, как у меня выйдет.

Любопытно, что мистер Джон Кри, мой будущий муж, сидел совсем недалеко от нас и вел беседу с двумя разговорными комиками, известными как Ночные Тени. После того ужасного вечера, когда Малыша Виктора Фаррелла, выражаясь языком афиш, «настиг рок», мы порой обменивались с журналистом одной-двумя фразами, и я нимало не была смущена, когда Дядюшка помахал ему, приглашая к нашему столу.

– Джон! – закричал он. – Дрейфуйте к нам. Дэн решил податься в драматические!

Ведь мы всегда старались «протащить» что-нибудь в газеты, по возможности с упоминанием наших фамилий. Так что когда он передвинулся к нам со своим стулом, я приветливо ему улыбнулась.

– Спасибо, мистер Кри, – сказала я, – за то, что вы к нам присоединились. Дэн задумал кое-что весьма серьезное.

– Что же это такое будет?

– Спектакль ужасов. Меня он прочит на роль убийцы – мужчины из мужчин.

– Мне кажется, эта роль вам совершенно не подходит.

– Вам следует знать, мистер Кри, что наш брат актер способен на что угодно.

Но потом Дэн подпортил нам игру, объяснив, что это будет всего лишь комическая интермедия. Тем не менее в номере «Эры», вышедшем на следующей неделе, Джон Кри написал, что «Лиззи с Болотной улицы, замечательная комедиантка, лучше известная бессчетным поклонникам ее таланта под именем Старшего Братца, собирается теперь порадовать публику совершенно новой, сенсационной ролью, связанной, как нам стало известно, с историей некоего громкого преступления». Я думаю, Джон уже в то время был ко мне неравнодушен, хотя могу честно сказать, что никогда не делала ему авансов; он, со своей стороны, вел себя по-джентльменски и не пытался извлечь выгоду из наших задушевных бесед об актерских делах после того, как он упомянул меня в своей колонке. Он рассказал мне, что всегда жил в тени своего отца, у которого был какой-то бизнес в Ланкастере, и я ему посочувствовала. «Но по крайней мере, – добавила я, – вы знаете, кто ваши родители. Увы, о себе я сказать этого не могу». Он взял меня за руку, но я мягко высвободилась. Потом он признался мне, что исповедует католицизм, и я изумленно покачала головой. «Бывают же совпадения, мистер Кри. Я тоже всегда стремилась к религии». Он поведал мне, что мечтает стать литератором и что «Эра» – только первый шаг к этому. Я сказала, что и со мной дело обстоит подобным образом, что я начала выступать в мюзик-холлах лишь для того, чтобы когда-нибудь стать серьезной актрисой; это нас очень сблизило, и спустя некоторое время он показал мне пьесу, которую в то время сочинял. Она называлась «Перекресток беды» в честь знаменитого места на углу Ватерлоо-роуд рядом с отелем «Йорк», где собираются безработные актеры и ждут театральных агентов. Мне кажется, именно из-за пьесы он проявил такой интерес ко мне и ко всем моим мелким делам; мне, должна признать, польстило его внимание, но я совершенно не ждала ничего большего.