Текст книги "Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х) (СИ)"

Автор книги: Петр Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Новый директор резко активизировал сотрудничество и с инспекторами по делам несовершеннолетних, и с участковыми. С ними проводились классные и общешкольные родительские собрания, особенно после ЧП с убийством.

На одном из общешкольных собраний Лев Аркадьевич демонстрировал небольшую экспозицию ударно-колюще-режущего «арсенала», изъятого у учеников в стенах школы. Одно время мы забавлялись тем, что, зарядив в розетке небольшой конденсатор, разряжали его в кого-нибудь из школяров, как правило, младше или слабее себя. Особенно «сладостным» было наблюдение за процессом медленного подноса конденсатора к открытой части тела отчаянно верещавшей жертвы, которую крепко держали. Ну, а мастерски метнуть кому-то под ноги портфель так, чтоб цель, как подкошенная, рухнула на пол, или намазать перед самым уроком соплями дверную ручку класса, чтоб учитель впопыхах ее схватил – это так, почти шутки, за плохие поступки не считалось.

В то же время, добрые сердца ребятишек ведь никуда не девались: каждое утро к крыльцу школы собирались все дворняги округи. Псы, виляя хвостами, ожидали завтраки и угощения, которыми заботливые мамы снабжали в школу своих чад. А одноклассник Рэм обожал котят и щенят, не раз притаскивая их в школу. Но в какие-то моменты, детские сердца вдруг будто бы в свинцовую фольгу заворачивались.

Став директором, Могильнер вместе с учителем физики Александром Ивановичем Раковым обеспечил все помещения классов телевизорами. При нем в школе возникло множество спортивных и прикладных кружков. Но одним из самых знаковых и необычных деяний директора была организация в нашей школе музея Латышских стрелков.

Напомню, моя школа №90 стояла на улице Латышских Стрелков, по-татарски, «Латыш Укучылары». В 1978 году в Казани широко отмечался шестидесятилетний юбилей освобождения города революционной Латышской Красной дивизией от колчаковцев. Лев Аркадьевич решил провести праздник одноименной улицы и школы, на которой она стояла. Из Риги даже приехали трое настоящих латышских «стрелков», стареньких ветеранов той дивизии – они сидели на почетных местах в первом ряду школьного актового зала во время торжественного собрания и концерта в честь знаменательной даты. Перед школой состоялся праздничный митинг и шествие по улице, названной их именем (ее перед этим отремонтировали и вычистили). Юбилейные мероприятия завершились разбитием небольшого сквера «Латышских стрелков» рядом со школой (к сожалению, деревца прижились плохо, сейчас на этом месте высится жилой дом...).

Венцом торжеств стало открытие ветеранами-«стрелками» школьного музея Латышской Красной дивизии. Причем Лев Аркадьевич поручил основную работу по его организации самому «проблемному», на тот момент, 9«Б»-классу (я тогда уже был десятиклассником). Ученики того класса, между прочим, проявили большую заинтересованность, делегации от класса не раз ездили в Ригу в Музей Латышских стрелков. Там с нашими школярами поделились информацией, историческими документами, некоторыми экспонатами, опытом в проведении экскурсий по музею. Так в нашей школе появилась своя собственная «изюминка». Одна ученица 9«Б» даже проводила экскурсии на английском языке (несколько раз школу посещали иностранные делегации).

Первый визит в Ригу наших девятиклассников запомнился еще одним событием, но другого толка. По рассказам пацанов, около вокзала до них докопалось местное хулиганьё. Те понятия не имели, что связываться с казанскими – себе дороже. Пришлось нашим доступно «растолковывать» это непосвященным аборигенам простым «контактным способом»: казанская делегация не ударила лицом в грязь, подтвердив своё реноме. Вернувшиеся с гордостью докладывали о «боевом» успехе, и это было самым ярким впечатлением от первого визита в столицу Советской Латвии.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Наконец-то у нас в оркестре появились гобои! Два оркестранта, Саня Мясников и Игорь Пысин, окончив нашу «музыкалку» по классу скрипки, специально ради оркестра пошли учиться в класс гобоя, преподаватель которого, также как и Акмал Хаялыч, был оркестрантом оперного театра. Конечно, отдуваться за гобои нам с Форином было не в тягость, но всё же флейта – не гобой. Иногда потребность в звучании именно этого язычкового инструмента – сильного, немного гнусавого, разливистого – ощущалась почти физически. И хотя оба свежеиспеченных гобоиста имели отличную общую музыкальную подготовку, не один год играли на скрипках у Макухо, но...

Ребята! Неудивительно, что ученики, выбиравшие при поступлении этот инструмент, долго в школе не задерживались. Гобой – самый сложный инструмент симфонического оркестра! Его предок – русская жалейка, принцип звукоизвлечения на гобое – колебание между собой двух тонких тросточек (язычок). Детишки летом на улице часто издают схожий звук, сорвав и сплющив губами стебелек одуванчика – колеблющиеся между собой половинки стебелька как бы выполняют функцию тросточек гобоя. Мало того, что уход за тростями – целая наука: у Сани с Игорем всегда под рукой было несколько маленьких скляночек с замоченными в воде язычками. Перед вставкой в корпус инструмента их необходимо подготовить – продуть, пососать, пожевать губами. Мало того, что аппликатура гобоя сложнейшая. Главное, чтоб играть на нем нужно иметь стальные губы и хорошее здоровье: по физическим затратам на звукоизвлечение это самый ёмкий инструмент симфонического оркестра. Неудивительно, что гобоисток несравнимо меньше, чем флейтисток. И если я изредка вижу в каком-нибудь оркестре гобоистку, мне, честное слово, хочется снять перед ней шляпу. Это не женщина – это самурай!

Наши экс-скрипачи Саня и Игорь имели месячный стаж игры на гобое, когда стали выступать в новом амплуа. Но за этот месяц, максимум, чему можно научиться – это извлекать звук. Не поставить, натренировать, а всего лишь научиться грамотно извлекать, иначе то передув, то «кикс», то «гырчание», то пустой звук. И вот, играет на репетиции оркестр – пока нормально. Но... «врубили» гобои – всё, «тушите свет»! Можно дальше не продолжать: никакая аудитория слушателей не вынесет такой «лажи». Оркестр спотыкался, Саня с Игорем тяжело вздыхали и, краснея, начинали сосредоточенно рассматривать и поправлять язычки. Инструмент им упорно «не поддавался». А ведь так хотелось иметь в оркестре почти полный состав «дерева»! Тем более, что исполняемые нами «Утро» Грига, «Рассвет на Москве-реке», «Танец маленьких лебедей» и «Сцена» из «Лебединого озера» вообще начинаются с соло гобоев! Но увы...

Однако, «не было счастья, да несчастье помогло». Конец второго года нашего с Форином увлеченного музицирования завершился ошарашивающей всех новостью: Макухо отказывается от руководства оркестром. Дело было на репетиции. Мы, юные оркестранты, оглушенные известием, молчали, сжав в руках инструменты. Как так? Такого не может быть! Может это шутка? А, Владимир Алексеевич?

Но это была не шутка. Макухо рассорился с директором Фарсиным: по сведениям Таисс Мухтаровны, в школу пришла разнорядка о представлении соискателя на звание «Заслуженный учитель», нужно лишь было определиться с его кандидатурой. Честолюбивый Владимир Алексеевич очень надеялся (и вполне заслуженно!) на получение этого почетного звания, ведь его ученики-скрипачи каждый год успешно поступали в музыкальное училище, а про нас и говорить нечего: единственный не только в Казани, но и во всем Поволжье детский симфонический оркестр держался исключительно на энергии, энтузиазме и профессионализме Макухо.

Однако Фарид Юнусович придерживался другого мнения: есть, мол, уважаемый Владимир Алексеевич, более достойные кандидатуры, Вы – еще сравнительно молоды, а потому... Словом, свой отказ от руководства оркестром школы Макухо объяснил нам, оркестрантам, «свинским к себе отношением» со стороны директора.

Каникулы с восьмого на девятый класс прошли в печальном осознании того факта, что моё святилище, моя «шамбала» – симфонический оркестр – похоже, уйдет в небытие. Вдобавок родители настояли на том, что мне не следует поступать в музыкальное училище, об учебе в котором мы с Форином мечтали. Карьера музыканта, дескать, очень непроста и не определённа, флейта – инструмент достаточно специфический, редкий, а музыкальное образование – узко специализировано. Другое мое увлечение – биология – более универсально, а потому перспективнее, и пора всерьёз задумываться об учебе в университете. Что ж, убедили. Но Форин – молодец: он остался верен нашей с ним детской мечте и после восьмого класса решил податься в музучилище. Поступил уверенно, что совершенно неудивительно, благодаря блестящей школе Акмала Хаялыча.

Начало нового учебного года в музыкальной школе было тускло и безрадостно, несмотря на насыщенную и сложную программу, намеченную Учителем. Предстояло разучить сложный флейтовый концерт Кванца – уровень училища, между прочим. Но что толку совершенствоваться в игре на инструменте, если нет ни Форина рядом, ни любимого оркестра, ни будущей перспективы музыканта. Бросить что ли? Но нет! Я настолько любил свою флейточку, относясь к ней, как к любимой девочке, бросить которую представлялось подлым и низким предательством. И не только по отношению к ней, но и к искренне вкладывавшему в меня душу Акмалу Хаялычу. Ладно, думаю, закончить «музыкалку» и получить аттестат полезно: жизнь впереди длинная, мало ли что ждет на ее пути.

Новый дирижер школы отказался руководить оркестром в его полном составе – не каждый музыкальный специалист осилит такую сложную «махину»: смычковые, «дерево», «медь», ударные. Да, похоже, наш Макухо уникален. В результате, скрипачей, виолончелистов и контрабасистов объединили в струнный оркестр, а духовиков, не охваченных оркестром Полякова, отрядили в ансамбль, которым руководил преподаватель трубы, оркестрант оперного театра Ильин. Нужно отметить, что на базе первой и четвертой казанских музыкальных школ тоже существовали достаточно сильные оркестры, но они, как и новый, «облегченный» оркестр нашей школы были камерными, струнно-смычковыми.

После первого же занятия в духовом ансамбле я отчетливо осознал – нет, ребята, это не для меня: «морковка» после «мёда», как выражались наши пацаны, «не канала». О чем я прямо заявил Ильину, добавив, что ходить на ансамбль больше не стану: слишком сильно «ранение оркестром». А если «настучите» на меня директору – вообще «на хрен» брошу музыкалку. К чести Ильина, он не сделал этого, поскольку не раз слышал оркестр Макухо и прекрасно видел разницу между ним и директивно вменённым ему в руководство ансамблем, а потому «гнать волну» не стал: дескать, не хочешь ходить – черт с тобой, не ходи.

Но Макухо не был бы Макухо, если бы так легко сдался и похерил годы титанических усилий по созданию и руководству своим оркестром. Встретив как-то меня, он с загадочной улыбкой поинтересовался: а не хочу ли я продолжить играть в его оркестре? Внутри меня всё радостно возликовало: «Ха! Вы еще спрашиваете!» – «Так приходи на репетицию!» Владимир Алексеевич договорился с директором соседней общеобразовательной школы №88, что на улице Ботанической, в которой училось много наших оркестрантов, о выделении помещения для репетиций.

На первую репетицию «реанимированного» оркестра я буквально летел! Невозможно передать, как мы, оркестранты, были рады новой встрече друг с другом и возобновлению репетиций и выступлений! Никто не ушел! Ни один человек! Даже те, кто поступил в музыкальное училище, включая Форина, хотя им-то точно уже необязательно было играть у Макухо. К слову, тогда в музучилище своего симфонического оркестра не было. А тут – какая-никакая, а все-таки оркестровая практика! Да и вообще...

Так чем же «несчастье помогло»? Освободившись от организационной зависимости от музыкальной школы и ее директора, Макухо со своим оркестром превратился в «свободного художника»: планы и цели можно было уже ни с кем не согласовывать, только с нами. Оркестр стал выступать намного чаще. И на радио, и на телевидении, и в МЦ (Молодежном центре), и в филармонии, и в, святая святых, оперном театре, и даже на ТЭЦ-2. Певец Юрий Орлов стал нашим постоянным солистом. Несколько раз мы выступали в ДК имени Кирова, объединившись с их ВИА, нас тогда «величали» уже эстрадно-симфоническим оркестром, как у самогó маэстро Юрия Силантьева! Выступали также с хором Дворца пионеров имени Абдуллы Алиша.

Административный талант Владимира Алексеевича заиграл новыми красками, ему удалось найти спонсоров (тогда говорили «шефов»). Нам пошили единую концертную форму: на девчонках – красивые длинные переливающиеся голубым платья, на нас, пацанах – жакетные костюмы и рубашечки тоже голубого и синего цветов (без жабо с брошками!). В таком виде мы смотрелись не просто хорошо – картиночкой! Не было проблем с кормежками, транспортом. Словом, полноценная творческая жизнь!

Правда, название оркестра менялось, в зависимости от «политической» конъюктуры: то «ДК имени Кирова», то «Республиканского центра творчества молодежи», то еще как-то, уже забыл. Вышедшая весной 1978 года в газете «Комсомолец Татарии» статья под названием «Первый детский симфонический» окрестила нас уже оркестром «Приволжского РОНО». Под этим же названием мы выступили на большом правительственном концерте в оперном театре. «РОНО» так «РОНО»: на качество исполнения это никак не влияло.

А что же многострадальные гобои? Макухо и тут нашел решение. Свобода действий и плавающий «статус» нашего оркестра позволили ему добыть небольшую ставочку совместителя для Фердинанда – выпускника музучилища по классу гобоя, мы звали его «Фердик». Фердик совсем бы не выделялся среди нас, если б не борода, которую он отказался сбрить. Зато, наконец-то, в стройном ансамбле оркестрового «дерева» зазвучал гобой! И не просто зазвучал – запел... Звуком гобоя, как и почти виртуозной техникой, Фердик владел прекрасно. В сложных местах партитур бородатый «мальчик», как и Акмал Хаялыч когда-то в нашем с Форином незабываемом дебюте, играл один, где попроще – с Саней и Игорем. И всё время им подсказывал, показывал, объяснял как правильно исполнять – образно выражаясь, обучал «курсу молодого бойца» в «боевой» обстановке. Кое-какие места из партитур они «долбили» отдельно, в сторонке. Результат не преминул сказаться: качество игры экс-скрипачей, под непрерывным чутким руководством Фердика, стало улучшаться не по дням, а по часам. Когда удавалось правильно исполнить что-то стоящее, Саня с Игорем светились от гордости, чему мы все были несказанно рады.

Но... жизнь не без темных полос... В начале 1978 года ушел из жизни руководитель духового оркестра Поляков. Достойнейший человек, фронтовик, педагог, воспитатель, царство ему небесное. Провожал Александра Алексеевича в последний путь ЕГО оркестр. Таисс Мухтаровна, присутствовавшая на похоронах, рассказывала, КАК играли «поляковцы». Играли и плакали. Руководил ими, смахивая скупую «пацанячью» слезу, в момент повзрослевший, посерьёзневший Рафис. Впервые он никому из своих не «вдувал» за фальш: понимал, что пацанам не всегда удавалось справиться с дрожащими от душащего, старательно подавляемого плача губами. И уж когда становилось совсем невмоготу, юные музыканты ненадолго отнимали инструменты от губ...

* * *

Как продвигалась учеба Форина на новом, более профессиональном уровне? Очень успешно. Он был самым сильным первокурсником духового отделения. Переселился к бабушке на Жуковского, чтоб не тратить время на дорогу. Стал получать стипендию, обрел свободу, самостоятельность, чем очень гордился (я-то продолжал оставаться в статусе школяра). Задружил со старшими ребятами-музыкантами, начал играть в духовом квинтете. Но... всё также ходил в наш оркестр. Там, в основном, мы с ним и встречались.

Преподавателем Форина стал Рамзис Ханипович Гайсин – «патриарх» казанской флейтовой школы, которого за глаза все звали «Рамзесом». Форин его хвалил, называл «философом»: Рамзес любил, чтоб каждое музыкальное произведение учащиеся не просто исполнили, а обязательно «пропустили через голову», прочувствовали, философски осмыслили.

Весной 78-го года произошло знаменательное событие в жизни Форина. Однажды, по объективным причинам, временно выбыли из строя два штатных флейтиста оркестра оперного театра. Акмал Хаялыч, который, напомню, был концертмейстером флейт, то есть, «главным» по инструменту, должен был подыскать им замену. Обычно музыканты города, в случае чего, всегда выручали друг друга – профессиональных флейтистов в Казани было наперечет, все они, естественно, были знакомы между собой. Но тут, тоже по объективным причинам, возникли сложности. Если на вечерние спектакли замены еще находились, то на один из воскресных утренних детских спектаклей «Кошкин дом» второй флейтой играть было некому. Тут Акмал Хаялыч и вспомнил про Форина, попросив его, теперь уже почти «коллегу», выручить.

Ух ты! Сыграть в оркестре оперного! В самом настоящем спектакле! В пятнадцатилетнем-то возрасте, всего лишь через два с половиной года с того момента, когда ты вообще впервые взял флейту в руки! Пусть «Кошкин дом», пусть для детей, пусть второй флейтой, но сам факт! Конечно же, Форин с радостью согласился.

И вот, день спектакля настал. Но никто Форина на служебном входе, как договаривались, не встретил. Строгий вахтер не пропустил, объяснения и увещевания не помогли – не положено и всё тут! Озабочено глянув на часы, Форин глубоко вздохнул и поторопился в кассу. Взял самый дешевый билет за 50 копеек, попав, наконец-то, в театр вместе с юными зрителями и их родителями. Оказалось, что про него впопыхах попросту забыли, правда, искренне извинились. Спектакль прошел нормально, Форин достаточно уверенно справился с не самой сложной партией второй флейты. Акмал Хаялыч был доволен, новоиспеченному юному внештатному сотруднику даже выплатили кое-какой «гонорарец». Лиха беда начало!

С тех пор бывший Учитель стал нечасто, но регулярно привлекать Форина на дневные детские спектакли. Это давало и финансовое подспорье, и статус, и первоклассную практику, учитывая, что партии балетов «Конёк-Горбунок» Пуни или «Золушка» Прокофьева, хоть и второй флейты, простыми никак не назовешь. Но всё равно Форина тянуло в оркестр Макухо – туда где когда-то им был сделан первый шаг на тернистом непростом пути профессионального музыканта. Стоит заметить, он был не единственным из учащихся музыкального училища, выпускников нашей «музыкалки», прикипевших сердцем к оркестру нашего детства. Анекдот заключался в том, что я продолжал играть первой флейтой, как изначально распорядился сам Акмал Хаялыч, несмотря на то, что за год учебы в музучилище Форин заметно перерос меня в профессиональном плане.

И вскоре свершилось! Форина пригласили поработать на вечернем спектакле – балете Адана «Жизель». Завхоз театра подыскал ему черную оркестровую униформу, приблизительно подходившую по размеру, с концертным фраком и бабочкой (на дневных спектаклях музыканты обычно одевались кто во что). На «Жизель» пожаловали мама Форина с сестрами и дядей, и я с родителями. Виновник торжества, поправляя непривычный тесный «кис-кис», деловито расхаживал по оркестровой яме, непринужденно беседовал о чем-то с музыкантами, разыгрывался, но я явственно чувствовал его волнение. Еще бы! Парню всего-то шестнадцать! Несмотря на то, что черный классический фрак сидел на худощавом Форине немного мешковато, смотрелся он настоящим профессионалом. Завидев нас, «болельщиков», он небрежно сделал ручкой. Впрочем, нечего понапрасну отвлекать: артисту необходимо грамотно разыграться, настроиться на исполнение, еще раз прогнать сложные места партии – мне всегда нравилась легкая, разномастная, настраивающая на особый лад какофония звуков «разогревающихся» перед спектаклем музыкантов. Шутка ли дело?

Наконец раздался третий звонок, плавно погас свет, зажглись софиты, занавес поднялся, зазвучала увертюра балета. Я волновался не меньше самого Форина: сердце у меня стучало как после километрового кросса. Успокаивало одно: первой флейтой играл Акмал Хаялыч. Родной надежный Учитель находился рядом, что вселяло уверенность, я видел, как в паузах они что-то обсуждали, глядя в ноты.

Что там делалось на сцене, меня, честно говоря, не интересовало – я не сводил восхищенных глаз со своего друга. Завидовал ему: вот он и воплотил в жизнь нашу с ним сокровенную детскую мечту. Таинственный полумрак оркестровой ямы придавал необычному действу торжественности и загадочности, а волшебная музыка Адана только усиливала восприятие чуда. В мягкой ауре подсветки театрального пюпитра, словно при горящей во мгле свече, Форин своим выразительным, с тонкими чертами лицом, обрамленным светлыми, немного вьющимися волосами, напоминал молодого Шопена...

Со временем, Форин закрепился в оркестре оперного театра, вечерние спектакли стали для него привычным делом. Иногда он, отказываясь от участия в наших вечеринках, с усталой небрежностью бросал: «Не могу, у меня вечером «Риголетто». Словом, рос парень. На последнем курсе училища, когда ему исполнилось восемнадцать, его и вовсе оформили в штат театра на постоянную работу. Орёл!

К тому моменту, Форин уже полностью освоился в музыкальном коллективе театра, к Учителю стал обращаться просто «Акмал», перейдя на «ты»: коллеги-кореша, как-никак. Пару раз мы втроем встречались, тепло общались с умеренным потреблением спиртного. Однако я не мог и не собирался переступать психологический порог: обращение к Учителю только по имени, а тем более, на «ты» воспринималось мною непозволительным, противоестественным панибратством. Акмал Хаялыч, чуть захмелев, то ли в шутку, то ль всерьёз, всё спрашивал меня: «Петя, ты когда в консерваторию поступать будешь?» Я отвечал, мол, в университете же учусь. Он отмахивался: «Э-э! Меня это не интересует! В консерваторию-то ты думаешь поступать?»

Форин всегда легко сходился с людьми, лишь бы человек его лишнего не «грузил» и не напрягал, маргиналов не выносил физически. К моему неудовольствию, стал покуривать (Акмал Хаялыч никогда не курил: лёгкие духовика – его «хлеб»). Но виною этому была театральная курилка – место раскованного дружеского общения и творческого «священнодействия» артистов и музыкантов.

Что ни говори, люди искусства – народ особый, творческий. Несколько раз Форин приглашал меня на театральные, как сейчас говорят, корпоративы по случаю разных праздничных дат. Я, помню, с удовольствием общался с театральным людом, удачно «косил» под настоящего музыканта и, рисуясь перед девчонками-балеринами, вволю витийствовал, «растекался мыслию по древу» за искусство, за театр, за музыку, благо был немного «в теме». Кстати, в не столь отдаленном будущем Форин, как и Акмал Хаялыч, женился на скрипачке театрального оркестра Любочке Квасковой, я был свидетелем на их веселой, музыкальной свадьбе.

* * *

Тем временем, стартовал выпускной десятый класс. Последним, выпускным учебный год был и в музыкальной школе. И вновь он начался с неожиданности. Акмала Хаялыча загрузили дополнительной работой в театре и, по-моему, добавили жалования. Времени для работы в музыкальной школе в его плотной творческой жизни не осталось. К моему глубочайшему сожалению... Мне же объявили, что новым преподавателем флейты, точнее, преподавательницей, будет некто Наиля Газизовна Гизатуллина. Я, тягостно вздохнув, смирился с неизбежным: Наиля Газизовна так Наиля Газизовна, ничего не поделаешь...

Настроение и общий тонус еще больше упали, когда однажды родители серьёзно поговорили со мной относительно дальнейшего участия, вернее, неучастия, в оркестре (закончить музыкальную школу они тоже считали нужным). Предстояли выпускные экзамены, необходимо было всю жизнь подчинить достижению главной, на тот момент, цели: поступлению в университет. Вдобавок, если я не поступал сразу после школы, то по возрасту попадал под весенний призыв в армию, а поступать и учиться после армии намного сложнее. Отсюда вывод... Я, конечно, и сам задумывался об этом, но всё малодушно откладывал «на потом» логичный и неизбежный шаг – прощание с родным оркестром.

К осени количество наших оркестрантов в новом статусе учащихся музыкального училища еще более возросло, тогда как приток «молодежи» из музыкальной школы почти полностью иссяк. Если раньше музицирование в оркестре было частью образовательного процесса, то теперь, уже больше года, оркестр Макухо школьным не считался. Так, чисто хобби. Мы росли, и вместе с этим оркестр все меньше и меньше выглядел «детским»...

«Наилёй Газизовной» оказалась очаровательная миниатюрная девятнадцатилетняя девушка – студентка-первокурсница консерватории. В первую нашу встречу, после представления друг другу, я вдруг почувствовал, как уголки моих губ непроизвольно поехали к ушам, расплываясь в широченной улыбке. Я выглядел старше своих лет, носил усы и «баки». Наиля Газизовна покраснела и опустила глаза: в моей улыбке отчетливо читались приятное удивление, умиление и снисхождение. Вот тебе и Наиля, всем «Наилям» – «Газизовна»! Не подумайте ничего скабрезного и пошлого, безусловно, всё было строго в рамках приличий и такта, но обращение к новому преподавателю по имени-отчеству застревало у меня в глотке. Достигли компромисса: обращаться по имени «Неля», но на «вы».

Когда Неля пыталась мне что-то растолковать на занятиях, она, стесняясь, нередко краснела. Поднимая глаза, постоянно натыкалась на мою неизменную улыбочку, которую я на своем лице вообще не чувствовал, настолько она была естественна и непринужденна. Однажды, осекшись на полуслове, мой «юный» педагог с легким негодованием выдала: «Ну чего ты улыбаешься-то?! Лыбится там себе в усы!» После чего опустила глазки и еще больше покраснела, а я испытал новый прилив трогательного умиления, «залыбившись» еще шире. Во, наглец!

В мае, помню, установились жаркие денечки, Неля приходила на занятия в легком сарафанчике, босоножках, с распущенными волосами – прелесть, а не наставница. Со стороны казалось, что преподаватель – я, «закованный» в пиджак, брюки, ботинки и выше ее почти на голову.

Пикантность положения еще более усугубилась, когда мы с Форином как-то случайно столкнулись с Нелей на улице. Форин, лучезарно просияв, ласково выдохнул: «Нелечка-а-а, салям (привет)!» Оказалось, что когда они учились в музучилище (Форин на первом курсе, она – на последнем), мой друг пытался за ней ухаживать, правда, безуспешно (ему всегда нравились девушки постарше; супруга-скрипачка Люба старше Форина на три года). Нелечка, бросив на меня встревоженный, немного растерянный взгляд, поджала губки и... конечно же, привычно покраснела (я, как обычно, лыбился до ушей). Она хоть и училась в консерватории, а Форин только в училище, но профессиональный вес имела меньший: Форин-то – артист оркестра оперного театра, хоть пока и внештатный. Это вам не хухлы-мухлы!

Впрочем в музыкальной школе Неля «пришлась ко двору» как нельзя кстати. В тот год в класс флейты было набрано неожиданно много мелких младшеклассников. Поначалу настоящие инструменты им не давали: играть тяжело чисто физически, поэтому азы музицирования детишки проходили на деревянных продольных блок-флейтах, мы называли их просто: «дудочки». Нелю они обожали, та тоже любила с ними повозиться, наконец-то, чувствуя себя «в своей тарелке». Акмалу Хаялычу было бы трудновато справиться с этим «детсадом» – по складу характера то был совершенно не его «контингент».

Да и мне «лафа»! Неля особенно не докучала и не «давила на мозг» – не выучил да не выучил, фиг с тобой! Играл что хотел и как хотел. Иногда было заметно, как вдохнув воздух и приготовившись что-то сказать, она осекалась, похоже, мысленно махнув на меня рукой. Особенно если замечала мою «фирменную» ухмылочку. Невооруженным глазом было видно, как Неля с нетерпением ждала конца занятия, радуясь звонку на переменку. Уж простите, уважаемая Наиля Газизовна, но за тот год я, как музыкант, не приобрел практически ничего. Хотя, наверное, сам виноват. Впрочем, карьера профессионального музыканта на веки вечные «сделала ручкой», музицирование в оркестре вот-вот завершится, впереди другие новые горизонты жизни, но... но всё-таки жаль. Жаль несбывшихся надежд и детских мечтаний.

Несомненно, Акмал Хаялыч, останься он преподавать дальше, факт смены моих жизненных ориентиров к сведению бы не принял и требований бы не снизил – по-другому он просто не умел. Всё или ничего. Выходит, вновь «не было бы счастья...» Учитель, время от времени, захаживал в «музыкалку» на наши с Нелей занятия просто так, по старой памяти и «из любви к искусству». Неля в его визиты сразу же получала «отставку» и скромненько сидела в сторонке. Что ж, было приятно и полезно изредка «тряхнуть стариной» – я успевал соскучиться по «фирменной» манере преподавания Маэстро. Неля, кстати, тоже с интересом внимала его «мастер-классу», видимо, почерпывая для себя немало полезного.

Однажды Акмал Хаялыч зарулил ко мне на занятие вместе с Форином. В нарушение Нелиных планов на урок, мы решили поиграть флейтовые ансамбли трио и квартетом. Господи, как классно получалось! Когда выступает ансамбль флейт, музыка звучит не просто восхитительная – божественная: хрустальная, невесомая, прозрачная, необычная. Через каждые пять минут в класс снаружи приоткрывалась дверь: проходившие по коридору ученики были зачарованы и заинтригованы непривычными волшебными звуками и, не в силах сдержать любопытство, пытались заглянуть внутрь хотя бы одним глазком.

* * *

У всех учащихся музыкального училища программой была предусмотрена педагогическая практика. Однажды, когда я уже был студентом-первокурсником, Форин обратился ко мне с просьбой: «Слушай, Петька, мне надо получить зачет по педпрактике. Не мог бы ты зайти сыграть что-нибудь перед Рамзесом и сказать, что это я научил тебя, а?» – «Да нет проблем, Форин, «хоть сто порций»!»

В оговоренные день и час я предстал на суд флейтового «патриарха» славного города Казани. К сожалению, мы с Форином заранее не договорились, что буду играть, поэтому я начал с исполнения концерта Кванца. Закончил. Рамзес озадаченно попросил сыграть еще что-нибудь. Потом еще – да пожалуйста! Форин сидел рядом с непроницаемым лицом. Наконец, Рамзес, улыбнувшись, пошутил: «Фархад, я не пойму: кто кого из вас играть-то научил?» Посмеявшись шутке (конечно же, Форин, к тому времени, играл лучше на порядок), Рамзес с интересом спросил меня: «Слушай, а ты вообще кто? Я всех флейтистов Казани знаю, а тебя нет!» Пришлось рассказать ему и про музыкальную школу №5, и про Акмала Хаялыча, и про оркестр Макухо (Рамзес был с ним немного знаком). Но, самое главное, «педпрактика» Форину была зачтена!