Текст книги "Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х) (СИ)"

Автор книги: Петр Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

ПЕРВЫЙ ДЕТСКИЙ СИМФОНИЧЕСКИЙ

(повесть о казанской жизни 70-х)

Светлой памяти друга детства

Валеры Денисова посвящаю

Замысел написания воспоминаний родился у меня под чарующие звуки божественной музыки Шопена. С возрастом, перед глазами всё чаще стал возникать образ мальчика с рабочей окраины, облаченного в «униформу» казанского гопника с непременно вывернутыми наружу голенищами резиновых сапог, который, озираясь по сторонам и прижимая к груди футляр с флейтой, идет на... репетицию симфонического оркестра. И мальчик этот, как вы, наверное, уже успели догадаться – я. Какого такого оркестра? И почему «озираясь по сторонам»? Обо всем по порядку. Скажу по секрету: став уже пожилым человеком, этот «мальчик» всё еще пытается своими короткими корявыми пальцами воспроизвести звуки произведений великого польского волшебника. А тот мальчик из далеких 70-х уже мысленно вышел из троллейбуса на остановке «улица Павлюхина» и пересек дорогу. Спустился по улице Шаляпина, по направлению к улице Хади Такташа, и, улыбнувшись несущейся из окон приятной какофонии голосов и звуков различных инструментов, вошел в фойе музыкальной школы №5.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Подавляющее большинство детей приходят в музыку благодаря родителям. Воочию вижу, как папа или мама заводят за ручку в «музыкалку» своё немного испуганное чадо, еще неостывшее после первого звонка в общеобразовательной школе. Наверное, это правильно, ведь первоклассник еще многого не понимает. А за окном так соблазнительно звучат удары по мячу и крики детворы, еще не успевшей отрезветь от опьяняющей летней вольницы. Да и первые теплые сентябрьские денёчки столь не похожи на осенние! Но... папе с мамой видней. Они не забудут напомнить, что и Моцарт, и Бетховен, и Лист состоялись как музыкальные гении, потому что слушались, в свое время, заботливых отцов.

Однако моя мама бредила спортом. Сама, в прошлом, перворазрядница по альпинизму, призер личного первенства Татарии по настольному теннису, заядлая лыжница, прекрасный спринтер и толкательница ядра, она видела меня исключительно спортсменом. Жили мы в Старо-Татарской слободе, на улице Ахтямова, и самые ранние мои воспоминания – это заснеженная ледяная гладь озера Кабан и я с мамой на маленьких лыжиках с палочками в руках. А ведь как хотелось покатать дома машинки, построить из кубиков домик, покомандовать солдатиками, а не семенить ножками на каких-то деревяшках и, хныкая, пытаться догнать маму, которая, вместо того, чтоб остановиться и подождать, убегает и всё подбадривает непонятными возгласами: «Хоп! Хоп! Хоп!»

В двух шагах от нас, через дорогу, рядом с Садиком меховщиков стояло здание снесенного ныне бассейна. Теплыми деньками через открытые окна оттуда доносились громкие гулкие голоса, заливистые трели спортивных свистков, шумные всплески воды – и... участь моя была предрешена. Меня зачислили в группу мастера спорта Камешкова, но тренировал нас веселый тренер по фамилии Насыров. Нравилось ли мне ходить в бассейн? Не знаю. Точнее, не помню. Ходил да ходил – лишь бы мама была довольна.

Однако занятия плаванием продлились не больше года, поскольку мы переехали в новую квартиру на Курчатова, что на Танкодроме. Ездить стало далеко и неудобно, к тому же бассейн закрыли на какой-то карантин. Всё, больше спортом я никогда регулярно не занимался.

Территория нового микрорайона, «Танкодрома», действительно в прошлом являлась танковым полигоном: внизу, под горой, на Оренбургском тракте стояло Казанское танковое училище. «Танкодром» довольно долгое время сполна оправдывал своё оригинальное название: проехать по нему можно было разве что на танке. Обустройство микрорайона явно запаздывало, социальной инфраструктуры почти никакой, кругом торчали унылые серые пятиэтажные хрущёвки, грязища, регулярно прорывавшиеся на улице канализация или водопровод. Чего стоил один только спуск к остановке шестого троллейбуса по глиняному, скользкому после дождя косогору. Напротив моего дома номер одиннадцать, там где вскоре встала школа №90, был неглубокий овраг, заваленный собачьими костями – по слухам, собачники когда-то свозили туда трупы бедных умерщвленных псов. А мы, мелкая пацанва, надев на палки черепа, часто пугали и гоняли девчонок по двору.

Точнее, «по двору» – не совсем верно сказано. Дворы, в их привычном виде, исчезли с началом массовой типовой панельной застройки. Обширные пространства между домами люди по привычке продолжали называть дворами. Причем само понятие «двор» стало обретать нарицательный смысл: выражения «уличный», «дворовый» воспринимались синонимами чего-то нехорошего. И я часто грустил, вспоминая старые уютные дворики Старо-Татарской слободы.

Помню, как мама после первого посещения будущего нового жилища всё повторяла, смахивая слезу: «Дыра, дыра...» Я и сам, вернувшись тогда домой, вздохнув, испытал ощущения схожие с теми, что чувствуют ноги после примерки в магазине новой, холодной, не разношенной обуви после «возвращения» в старые, потертые, но такие родные ботинки. Еще почему-то врезалась в память мертвая собака в овраге недалеко от остановки «улица Даурская». Словом, какое-то неясное тоскливое состояние...

В те времена, граница Казани в направлении Оренбургского тракта проходила по высокой насыпи железной дороги, что вела на восток. Дальше вдоль тракта стояли деревни – Аметьево, Старые Горки, Ферма, Борисково. Но Танкодром, шагнув за железку, раздвинул границы города. Тем не менее, новый микрорайон воспринимался далекой «тьмутараканью», выселками. Это сейчас, учитывая размеры нынешней Казани, он считается расположенным недалеко от центра.

Но, как говорится, «дают – бери». Выбирать жильё в те годы не приходилось. Мои родители работали инженерами на заводе «Радиоприбор», что на улице Фаткуллина. Мама в 56-м году приехала в Казань по распределению, отец стал трудиться на заводе после окончания Казанского авиационного техникума, успев в процессе работы отслужить в армии и закончить вечернее отделение пятого (радио) факультета КАИ. В 61-м году они поженились и вскоре радостно вселились в девятиметровую комнатку в трехкомнатной коммунальной квартире на трех хозяев на первом этаже. Моя бабушка называла наше более чем скромное жилище «кладовкой со всеми удобствами», что было вполне обычным явлением той поры. Но нужно отметить, что большинство домов Татарской слободы все-таки были дореволюционной постройки и «всех» удобств, понятное дело, не имели.

Через шесть лет мама, имея уже одиннадцатилетний стаж работы на «Радиоприборе», получила возможность расширить жилплощадь, но... всего лишь переехав в другую коммуналку в комнату вдвое большей площади того же дома на Ахтямова. Принятие такого предложения означало бы согласие ожидать очередного улучшения жилищных условий еще неизвестно сколько лет. Мои родители подумали-подумали, отказались от новой комнаты в коммуналке и решили строить кооперативную квартиру.

Квартиры тогда были трех категорий: служебные (проживаешь в ней, пока работаешь в конкретной организации), государственные – таковых было большинство. Эти квартиры давали бесплатно. Государственная квартира ценилась выше: при наличии прописки пользуешься ею бессрочно. Можно разменять ее на другую, но ни продать, ни подарить, ни завещать, ни заложить. Словом, полностью не распорядишься, а слово «приватизация» тогда было народу неведомо. Получить бесплатно «хату» от государства, не тратя кровно заработанных, несомненно, представлялось намного более предпочтительным. Хорошо, если ты работал на большом мощном предприятии, желательно оборонного комплекса, которое активно строило «своё» жильё. Но вот работники школ, вневедомственных детских садиков, больниц, поликлиник или просто небогатых организаций получали его по горисполкомовским очередям, нередко ожидая своего «отдельного благоустроенного» счастья по 10-15, а то и 20 лет. Прописка по адресу квартиры носила разрешительный характер, в отличие от уведомительной регистрации в наше время.

Кооперативное жильё (его было относительно немного) доставалось гораздо быстрее государственного, поскольку будущие жильцы участвовали в его возведении непосредственно. Так и говорили: государственные квартиры «получали», а кооперативные «строили». Но даже желая вложить собственные средства, попасть в жилищный кооператив было не так просто – туда тоже была немаленькая очередь. Однако местком завода «Радиоприбор», получив отказ от переселения в коммунальную комнату, пусть и существенно большей площади, пособил родителям со вступлением в кооператив. И вот, почти полтора года наша семья, отказывая себе во многом, жила на одну зарплату: вторая шла на оплату первого взноса – почти 1800 рублей, что составляло сорок процентов стоимости квартиры. То были большие деньги: месячные зарплаты инженеров немногим превышали сто рублей. Кое-какую сумму пришлось занять у друзей. Остальную часть стоимости жилья выплачивали понемногу еще в течение пятнадцати лет.

Наконец-то, наш кооперативный двухкомнатный «рай» обрёл явь и плоть! Но квартира принадлежала не нам, а кооперативу, где всё решалось на общем собрании под бдительным приглядом избранного председателя. Помнится, одной семье было отказано в удачном обмене на квартиру в другом районе, поскольку кто-то из членов кооператива нуждался в расширении. Дескать, обменяйтесь сперва с ними, и уже их жильём распоряжайтесь, как хотите. Понятное дело, желанный обмен сорвался.

Но всё равно, наша новая двушка, в сравнении с «кладовкой», воспринималась хоромами. И не беда, что одна комната проходная, а кухонка всего четыре квадрата, главное: «отдельная благоустроенная». Совмещенный санузел? Ерунда! Как говорилось в анекдоте, Никита Сергеевич хоть и успел соединить ванны с туалетами, но не успел соединить полы с потолками. И на том спасибо.

* * *

Погожим первым сентябрьским деньком 69-го года я пошел в школу. Но мероприятия первого школьного дня первым звонком и ограничились: новую школу №30, что на улице Латышских Стрелков, не успели до конца отделать, поэтому учиться мы начали только с 4 сентября. Был ли виноват в этом новоиспеченный директор школы Азат Тагирович – немолодой седоволосый, представительный, спортивного сложения мужчина – я не помню, но родители неприкаянных первоклашек дружно «катили бочку» именно на него.

На торжественной линейке я познакомился с будущим одноклассником Валерой Денисовым, с которым мы вскоре стали неразлучными друзьями. Оказалось, что он даже жил в соседнем подъезде, хотя во дворе до этого пересекаться не доводилось. Валерка был юморным, невероятно веселым, находчивым пацаном, неистощимым выдумщиком. С его лица никогда не сходила улыбка. Его младшей сестре Тане в будущем была уготована роль моего первого музыкального «наставника».

Первый класс проскочил незаметно. С Валеркой мы сели за одну парту, после уроков вместе делали домашние задания и коротали время в школьной группе продленного дня. Во второй класс пошли уже в другую новую школу, тоже на Латышских Стрелков, номер девяносто – ту самую, что встала на месте засыпанного оврага с собачьими черепами. Почему обе школы значились тогда на одной улице, мне до сих пор неясно – логически и территориально этот парадокс необъясним. Как непонятно было, отчего на одном пятачке рядышком оказались дома с названиями разных улиц – Курчатова, Комарова и Латышских Стрелков. Ну а про то, почему при нумерации домов выпадали по нескольку порядковых чисел, упоминать вообще не стоит. Этакая топонимическая градостроительная головоломка.

Впрочем занятия в новой школе начались вовремя – первого сентября. Ее директором стала жена Азата Тагировича – Роза Шараповна Ильясова, тоже представительного вида женщина, но, в противоположность мужу, совсем не спортивного склада. Мать Валерки, Алевтина Михайловна, устроилась в нашу школу учителем домоводства. Сестра Валерки Танюшка стала первоклассницей, параллельно поступив в музыкальную школу на класс фортепиано, когда мы уже перешли в третий класс.

Четвертый класс начался для меня с неприятной неожиданности. Придя на торжественную линейку нового учебного года, я был огорошен: Алевтина Михайловна перевела Валерку в другой класс – из «А» в «В».

Дело в том, что классным руководителем 4«В» назначили Зину Ивановну – учительницу предпенсионного возраста, участницу войны, которая, в свое время, была учителем и классным руководителем самой Алевтины Михайловны. Уж не ведаю, каким педагогом она слыла в пору школьной юности матери Валерки, но, забегая вперед, скажу, что ни у меня, ни у моих родителей отношения с Зиной Ивановной (имя изменено по настоятельной просьбе Алевтины Михайловны)не сложились. Она, относилась к категории преподавателей, как сейчас выражаются, старой «сталинской» закалки. Суровая, жесткая, требовательная, на ее уроках всегда царили тишина и порядок.

«Прекрасно!» – скажете вы. Не торопитесь с выводами. Во-первых, никаких шуток, никаких отступлений от темы – только «давай-давай-давай!». Во-вторых, Зина Ивановна не гнушалась оскорблениями детей. Согласен, иногда ребятишки просто напрашиваются на «комплимент», но... Когда из ее уст постоянно звучала фраза «щеки красные, а ума нет», недоуменно представлялось, что щеки бледные – не только неотъемлемый, но и, с ее точки зрения, необходимый атрибут хорошей учебы. Но это ерунда. Намного хуже, когда в адрес одноклассницы, стеснявшейся своей полноты, «заслуженным» педагогом произносилось: «Тебе что, жир учиться не позволяет?»

И совсем брала оторопь, когда, читая на себя характеристику (после шестого класса, уходя на пенсию, Зина Ивановна написала их для нового классного руководителя, а я, каюсь, выкрал), натыкаешься на удивительнейшую фразу: «для него главное – учёба в двух школах, а уже потом всё остальное». Так хотелось узнать, что же это за неведомое «остальное», что «главнее» учёбы в двух школах (вторая, к тому времени, музыкальная)?! В-третьих, за все три года, что Зина Ивановна была у нас классным руководителем, не состоялось ни одного похода, ни одной просто вылазки на природу. Она не интересовалась ни внешкольной жизнью своих учеников, ни ходом чемпионатов школы по футболу и хоккею, где сборная нашего класса неизменно входила в число фаворитов. Словом, было очевидно: человек откровенно дорабатывал до пенсии.

Но тогда, на линейке первого сентября, ясно было лишь одно: Валерка в другом классе! Как такое может быть? Не может! И я направился в сторону «В»-класса. Помню, как остановившись на полпути, я оглянулся на оставляемый мною «А»-класс. Ставшие родными за три года начальной школы однокашники, поняв моё намерение, отчаянно жестикулировали руками: «Куда? Назад, назад!». Однако без Валерки я себя в том классе уже не представлял. «А»-шники еще года два, встречаясь со мной в коридорах школы, не переставали укорять: «Предатель, предатель...»

* * *

Хотя обида на «А»-класс у меня имелась. А дело было так. К очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, 7 ноября 1971 года, мы, третьеклассники, с волнением готовились увидеть первых пионеров класса. Кто же ими станет? Решала классный руководитель Вера Петровна Дёмина. В кандидатурах круглых отличниц, примерного поведения учениц Иры Посохиной и Ильсии Сабировой не сомневался никто из класса. Но кто же еще? Моё сердце сладостно заходилось от одной только мысли, что я тоже могу стать пионером – «всем ребятам примером». Однако моё имя не прозвучало: то ли незадолго до этого я что-то сломал в классе, то ли с кем-то подрался, не помню. Помню лишь, что с белой завистью смотрел на «алые галстуки, расцветшие на груди» еще двух сияющих счастливиц – Альфии Габдрахмановой и Иры Шугаевой. Но я, стиснув зубы, терпел, поскольку знал из мультфильма «Чебурашка», вышедшего на экраны в том же году, что «в пионеры берут самых лучших». К тому же видел, как много хороших дел сделали Крокодил Гена с Чебурашкой, прежде чем их «взяли» в пионеры.

Следующий приём в пионеры был назначен аж на 22 апреля – день рождения дедушки Ленина. Блин, не доживу! Хотя лучшего подарка на мой первый круглый юбилей, ожидаемый двумя днями раньше, представить было невозможно. Красный галстук уже был куплен, я тайком носил его дома, даже спал в нем. Сладостно предвкушая «таинство первого посвящения» (приём в октябрята не в счет), на торжественной домашней линейке я принял в пионеры свои любимые игрушки и, повязав на их плюшевые и пластмассовые шеи красные треугольные лоскутки, произнес за них торжественную клятву юного ленинца.

Но и 22 апреля не всем ученикам была уготована великая честь. Для троечников и хулиганов запланировали третью кампанию по приёму в пионеры, аж почти через целый месяц, на 19 мая, в день 50-летнего юбилея Всесоюзной пионерской организации имени Ленина. Логики и высокого смысла в столь изощрено выдуманной последовательности торжественных мероприятий не вижу, хоть убей. И, сдается мне, что, вообще-то, самые достойные должны были стать пионерами именно в день славного юбилея Ленинской пионерии. Недаром на уроках пения почти две четверти учили новую праздничную песню:

«Полстолетья звучат наши песни,

Наши горны на солнце горят,

С той поры как по улицам Пресни

Прошагал самый первый отряд!»

Но, видимо, из тех времен было виднее.

И вот, за несколько дней до двух знаменательных для меня событий случилось непредвиденное. Я устроил потасовку в классе с Эдиком Савченко, он побежал от меня, но я, схватив со стола ножницы (только что кончился урок труда), метнул ими в него. Эдик ловко увернулся, а «снаряд» остриём вперед полетел в сторону сидевшей за партой Гули Шакировой, которую в классе звали «Шакирзя». К счастью, она успела среагировать, выставив перед собой локоть. Ножницы вонзились ей в руку, брызнула кровь, Шакирзя громко заплакала. Класс замер. Влетевшая в класс бледная перепуганная Вера Петровна метнулась к Шакирзе, не забыв громогласно выкрикнуть в мой адрес: «Вон из пионеров!!!»

Только в тот момент до меня дошел весь ужас содеянного. Конечно, было очень жаль ни в чем неповинную Шакирзю (я до конца учебного года угощал ее печеньем и карамельками), и слава Богу, что ничего серьезного с ней не случилось. Но вот «вон из пионеров!» Как же это пережить? Как?! Оглушенный «приговором» я, громко зарыдав, выскочил из класса и побежал домой, забыв про школьный ранец.

Увидев мою безутешную истерику, мама сперва испугалась, но, узнав в чем дело, успокоилась. Я же был просто убит. Прекрасно зная, как я ждал и готовился к грядущему торжественному событию, мама решила действовать. Сперва она узнала через Алевтину Михайловну (Валерка тоже должен был стать пионером в тот день), будет ли присутствовать на приёме в пионеры сама Вера Петровна. – Нет, не будет (выходной день, у нее маленький ребенок, ей это сильно надо?). А кто будет из старших? – Только старшая пионервожатая школы, ну и еще кто-то из сознательных родителей, по желанию. Что ж, добро.

Утречком 22 апреля я, сияя от счастья, в белоснежной рубашечке с красным галстуком на согнутой в локте руке и (внимание!) за ручку с мамой предстал пред ясными очами принимаемых в пионеры одноклассников во дворе школы. Они встретили меня с удивлением, но ничего не сказали. Покатился оживленный разговор, все были в состоянии радостного возбуждения, стоял солнечный погожий денек, щебетали птички – ну, пришел да пришел. Нестройная колонна без пяти минут пионеров двинулась в Танковое училище, где на плацу в присутствии курсантов и офицеров, в торжественной обстановке мы должны были дать клятву верности священному делу Ленина и Коммунистической партии.

Всё прошло нормально. По завершении мероприятия, в ознаменование знакового события, нам выделили для «изучения» два настоящих учебных танка Т-54 с открытыми люками. Обалдевшие от неслыханного счастья мы, пацаны, облазили, общупали две грозные боевые машины вдоль и поперек, испачкав белые рубашки. Не каждый день выпадает такая удача, ведь совсем недавно вышел фильм «Внимание, черепаха!», который нам безумно нравился, и где были точно такие же танки! Правда, девочки, поджав губки, терпеливо стояли в сторонке и ждали, когда закончится наш щенячий восторг – оценить по достоинству такую щедрость командования училища им не было дано.

Я находился в состоянии полной эйфории и блаженства. Картину абсолютного счастья жизни дополнял роскошный подарок на десятилетие – новенький, сверкающий велосипед «Салют», заменивший ставший маленьким «Ветерок».

Но на следующий день... На следующий день меня ждала обструкция одноклассников. Оказалось, что после беспощадного «приговора» Веры Петровны все троечники нашего класса возрадовались: «Ура! Петька будет вступать в пионеры вместе с нами!» А тут он является счастливый, с красным галстуком на груди! Начались непрекращающиеся наезды: «Эх, ты! Позорник! Припёрся с мамочкой за ручку! Отвечай уж, если облажался! Тоже пацан, называется!..» И в том же духе. Как же это отравляло ощущение праздника! Я кипятился, краснел, пытался что-то объяснять, но подсознательно понимал: пацаны правы, даже драками (мы называли их «махачами») дело не исправишь. Им же не расскажешь, что я уже полгода спал в пионерском галстуке! Немного подсластил горькую пилюлю обид вышедший вскоре фильм «Ох, уж эта Настя!», где главной героине тоже пришлось отбиваться от обвинений и козней коварных активистов-одноклассников, доказывая право стать пионеркой, и пройти свой нелегкий путь «через тернии к звездам», красному галстуку, горну и барабану.

Хорошо хоть, что тот третий учебный год вскоре завершился. Потому и ушел я вслед за Валеркой в другой класс без особого сожаления.

* * *

Однако в новом 4«В» мне была уготована непростая жизнь, ведь я был чужаком. Валерке было попроще, ибо все знали: его мать – училка. К тому же женщиной она была весьма строгой и твердой, в том числе, и в отношении к своим детям. За меня особо заступаться было некому, да и ябедничать тогда считалось зазорным.

«Мазу» в новом классе держали двое – Шамиль Хайбуллин, по кличке «Шампунь», и Толя Коровин, по кличке «Куцый». Естественно, при каждом из них были свои «приближенные». Но между собой «авторитеты» класса были не очень, что можно постараться использовать в своих интересах. Куцый, вдобавок, был на год нас старше.

Большинство учеников нового «В»-класса были знакомы между собой с самого раннего детства: их переселили из каких-то бараков с Суконной слободы. Многие байки о прошлом так и начинались: «Когда мы жили в Старых бараках...» Проживали они тоже компактно – в нескольких домах по улице Комарова. Позднее группировка гопников со всего Танкодрома стала именоваться «Комаровские». Уж не ведаю, сохранился ли в сегодняшнем обиходе казанцев тот старый, но такой родной для меня неофициальный топоним «Танкодром»?

Решающее значение для веса в коллективе имело наличие старших братьев или просто «наставников». Так и говорили: «Он ходит с таким-то». Имярек «такой-то», разумеется, должен был принадлежать к числу «блатных», как они себя называли. У меня, к сожалению, ни старших братьев, ни корешей из блатных не было. Помню, как удачно начавшийся для меня махач с приблатненным одноклассником Серёгой Пашкиным, по кличке «Паша́», остановил его старший кореш Олег Дружинин, банально мне навтыкав. А конфликт с Маратом Мардановым, назревавший перерасти в махач, обидно и больно (для меня) прервал его старший брат.

Но и собственные «кондиции» тоже имели значение. В новом 4«В» я, осмотревшись, сразу оценил, что кое-кто из пацанов незаслуженно ставил себя выше меня только потому, что учился в нем с первого класса. Изменить подобный «статус-кво» и продвинуться вверх по пацанячьей иерархической лестнице можно было только одним путем – через махач.

И он вскоре случился! Сцепились из-за какого-то пустяка с Ильгизом Гадельзяновым, по кличке «Грузин», и он дал мне в морду. Зачастую конфликты ограничивались агрессивной риторикой, угрозами и толчками друг друга в грудь. Бывало ни одна из «сторон» не отваживалась перейти на другой уровень противостояния, несмотря на провокационные подбадривания и подначивания «болельщиков», и дать, как мы выражались, «промеж ушей». Удар в морду был равносилен объявлению войны: необходимо было или ответить, или проглотить, фактически сдавшись. Но Грузин явно переоценил свои силы. После короткого динамичного махача он неожиданно для меня отвернулся и заплакал, закрыв лицо руками: я удачно попал ему в глаз. Это означало победу. Меня, еще не остывшего от схватки, не разжавшего кулачки, стали хлопать по плечам Шампунь с Куцым: «Молодец! Молодец!»

Но на наших будущих отношениях с Грузином тот махач никак не отразился. Просто Ильгиз (а вместе с ним и другие обитатели «его» ниши в «табеле о рангах») сделал для себя правильные выводы, а я уверенно шагнул на одну ступеньку вверх. Потом мы с ним стали приятелями, к тому же нас объединял жгучий интерес к футболу и хоккею.

Нужно отметить, что умение играть в футбол и хоккей, разбираться в них было тогда обязательным для любого уважающего себя казанского пацана. У Валерки Денисова не очень получалось играть в футбол-хоккей, но он проявлял к ним интерес.

Иногда можно было заиметь авторитет среди пацанвы, просто хорошо играя. Безусловным авторитетом слыл среди нас игрок от Бога, мой бывший однокашник по «А»-классу Ильхам Маматов (почему-то все звали его «Эдик»). Причем он был одинаково силен и в футболе, и в хоккее, достаточно сказать, что во дворе всегда побеждала та команда, за которую играл Эдик. Его желание сыграть с нами почиталось за честь. Правда, позднее Эдика из-за постоянных тренировок стало видно всё реже и реже. В юности он играл за «Электрон» – футбольную команду завода «Радиоприбор». Мой отец не раз сталкивался с ним в кассе завода, поскольку Маматов был там кем-то оформлен официально. Но громкой карьеры в спорте сделать ему не удалось, поскольку «Рубин», куда он ненадолго попал на место вратаря, никогда не играл в высшей лиге чемпионата СССР. И было это задолго до звездного восхождения главной казанской футбольной команды.

Летом любая ровная полянка превращалась в футбольное поле, воротами становились камушки или школьные портфели. А зимой мы, пацаны, расчищали снег, используя его для строительства бортов, и заливали уже собственную хоккейную площадку. Штангами ворот служили сложенные стопками кирпичи, натасканные отовсюду. Для прочности конструкции «штанги» обливали водой, но ворота оставались без перекладины, а площадка – без задних игровых зон. Со временем, ЖЭКи стали ставить в некоторых дворах деревянные хоккейные коробки.

Но пока на дворе стояла осень. Осень 1972 года – время исторической, незабываемой хоккейной суперсерии СССР – Канада. Описывать колоссальный интерес к этому захватывающему спортивному зрелищу после показа фильма «Легенда номер 17» излишне. Правда, прямых репортажей из Канады тогда не велось: коммунисты трогательно заботились о здоровом сне трудящихся, и сидеть в ресторанах или смотреть телевизор после 23-00 не полагалось. Счет уже сыгранного накануне матча узнать было неоткуда, поэтому репортаж в записи на следующий день фактически превращался в прямой.

Мы бредили этими играми. Конечно, прекрасно знали и любили наших хоккеистов – Михайлова, Петрова, Харламова, Якушева, Мальцева, Рагулина, Васильева, Третьяка, Анисина и других. Но они были наши, свои. Их постоянно показывали по телевизору, их имена были на слуху. Но вот канадцы... Это были инопланетяне. Волосатые, без касок, с выбитыми передними зубами, постоянно что-то жующие. Именно тогда я впервые услышал выражение «жевательная резинка», даже попробовал ластик на зуб – не впечатлило. Крайне редкие случаи появления у кого-то из пацанов этой вожделенной резинки становились настоящим событием – на обжёвки от нее выстраивалась целая очередь, поэтому даже самый маленький кусочек «жвачки» ценился на вес золота и проживал долгую жизнь, пройдя через десятки счастливых пацанячьих ртов. Кому жвачки не доставалось всё равно во время игры в хоккей совершали энергичные жевательные движения.

А имена канадцев! От них у меня до сих пор захватывает дух: Кен Драйден, грозный Фил и Тони Эспозито, счастливчик Хендерсон, забивший победную шайбу всей серии матчей, костолом Боби Кларк, Халл, Стив Курнойе, двое Маховличей, забияка Паризе... Мне немного стыдно вспоминать, но из песни слов не выкинешь. Именно они, а не советские хоккеисты, стали тогда нашими настоящими кумирами, учитывая, что и суперсерию, пусть даже с минимальным перевесом, все-таки выиграли «Кленовые листья»... За право носить имя кого-нибудь из канадских профессионалов шли упорные споры. Тогда же я сменил свой псевдоним «Полупанов» (по-моему, московский динамовец) на «Питера Маховлича», но этим громким именем канадского нападающего меня наградил сам Эдик Маматов! К сожалению, из-за тех же канадцев стало входить в моду драться прямо на площадке во время игры (до этого невыясненные спорные «моменты» оставляли для разборок после матча).

Так мало-помалу я вживался в новый для себя коллектив класса. Да, играл и разбирался в хоккее и футболе, да, мог грамотно «вклеить промеж ушей», да, умел «побазарить» – это тоже необходимо было правильно исполнить, причем не только по содержанию, но и по форме.

Некоторые пацаны свой «базар», или как еще произносили «ба́сар», тренировали специально. До сих пор в ушах стоит хрипяще-сипящее, типа зловещее, шипение детским, еще не сломавшимся голоском: «Ну, ты, чё-о-о, деш-ш-шёвка, блин, в натуре, а?! Ты, чушпан, на кого хвост пружинишь? Чё, вальты загрызли что-ли? Сма-а-ррри у меня, марёха, ща бампер сверну! Пойал?!» Комментарий для непосвященных: «чушпан» – кастрированный поросенок, «марёха» – тот, кого морят, унижают, гнобят. Но что означает фраза «вальты загрызли», честно говоря, забыл. Или более «продвинутая», явно подслушанная у отсидевших старших братьев или корешей фраза: «Забейся в кураж, вша подшхоночная!» («шхонками» на зонах называли койки).

А дворовые песни! Это было нечто совершенно удивительное! Их исполняли с особым выражением и упоением, в сопровождении трёх гитарных аккордов. Кстати, умение бренчать на гитаре, пусть и крайне примитивно, тоже приветствовалось и почиталось.

Не откажу себе в удовольствии привести в пример старую дворовую песенку про Длинного Джека, уж не знаю, звучит ли она доныне.

Вот по полю едет трактор,

А на нем чудак-новатор,

И распевает песню он:

«О, Волга-Волга, Волга-Дон!

Жил на свете Длинный Джек,

Он родился среди грек,

Где сливает свои воды