Текст книги "Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х) (СИ)"

Автор книги: Петр Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Миссисипи-дуриводы.

И был он ростом метра с два,

Да так, что выше-выше крыши голова,

Он мало ел и мало спал,

И только ростом выше стал!

Но вот раздался гром войны,

А фронту юноши нужны

И генерал, и рядовой,

И Джек позиции берёт!»

Ох, ладушки! Ох, ладушки!

А где были-были? У бабушки!

Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!

А из бражки самогон!

Руки-ноги, буги-вуги!

Припев:

Бабка-бабка, дай на банку!

Дай же, бабка, на пузырек,

Бабка-бабка, дай на банку,

Ну дай же, стерва, шесть рублей!

Чтоб на сердце был толчок,

Нужен, бабка, троячок!

Чтоб толчок был посильней,

Дай же, бабка, шесть рублей!

Снова припев.

Не утомил? Там вообще-то много куплетов. Ладно, хорош. Что, круто?

Но главным моим козырем была хорошая учёба. Это ерунда, когда утверждают, что отличников морили только за успеваемость. Точнее, если от этого не было пользы для других. Но я не жмотился: и домашку дам скатать, и на контрольной списать, и подскажу на уроке, и шпаргалку, когда надо, по возможности, пришлю. Словом, сплошная выгода.

Шампунь, приходя утром в школу до начала первого урока, говорил мне только одно слово: «Быстро!» Это означало, что нужно было быстренько разложить тетради с домашним заданием на подоконнике коридора в нужной последовательности уроков для списывания. И поначалу приходилось мириться с таким неуважительным к себе отношением.

Куцый относился более дружелюбно. Он долгое время сидел у меня за спиной, поэтому со списыванием вообще проблем не возникало. Коровин не раз благодарно говорил мне: «О, Пецца – друг детсца!». Впрочем это не помешало ему как-то раз на уроке прожечь мне штаны, подложив на стул зажженную спичку. Но это так, мелочь, «типа шутка».

Моя мама не раз ходила к нему домой по заданию родительского комитета класса, изучала условия проживания, общалась с родителями. Куцый был из многодетной неблагополучной семьи, его мать, по-моему, не работала, а отец, бывший фронтовик, выпивал. Помнится, Коровин-старший не раз с гордостью декламировал: «Я – лейтенант! И Толька тоже будет лейтенантом!» Однако будущему «лейтенанту» визиты моей мамы к нему домой не нравились категорически.

Но однажды Куцый резко зауважал мою маму после одного случая. Как-то раз на улице он начал ей откровенно хамить. Мама, хоть и была почти на голову ниже, не долго думая, ловко скрутила его своими сильными спортивными руками и выдала такой грамотный «ба́сар», что тот просто обалдел, совершенно не ожидая подобного от маленькой, интеллигентной с виду женщины. И потом всё расспрашивал меня, где это она научилась так «базарить».

Я отшучивался, но не стал ему рассказывать, что жестокие качели судьбы в годину военного лихолетья забросили мою осиротевшую маму, в то время, двенадцатилетнюю девчонку, и в немецко-румынскую оккупацию в Краснодаре, и в детский спецприёмник, и на несколько месяцев в колонию для малолетних преступников на Ставрополье, где она носила кличку «Полковница» и кое-что крепко усвоила на всю жизнь. Позже Полковницу за хорошее поведение перевели в пятигорское специальное ремесленное училище, готовившее военных радистов. Там учились одни военные сироты. Но война, к счастью, закончилась. С той поры моя дорогая матушка, Людмила Петровна, гордо носит почетное звание «Ветеран тыла», а День Победы в нашем доме всегда отмечался как самый светлый, самый радостный праздник. Правда, мама никогда не смотрит военные фильмы, ее до сих пор трясёт от звука заходящего на пике бомбардировщика.

Впрочем, по душам с Куцым она тоже умела поговорить. Как-то раз, уже после окончания школы, мама встретила на улице его, повзрослевшего и немного остепенившегося, и, по-доброму пообщавшись, сделала ему комплимент: «Ты, Толя, стал таким красивым! Если б у меня была дочь, я б ее за тебя отдала!» «Друг детсца», говорит, аж зарделся, настолько приятно ему было это услышать.

Но тогда, школяром, Куцый был злым и жестоким гопником, постоянно кого-то «отоваривал» (бил), «обшакаливал» (отнимал деньги) и, понятное дело, курил, многие его боялись. Он, кстати, единственный из класса не был принят в пионеры. Кое-кто из старших гопников обзывал Куцего «октябрёнком», но из нашего класса на подобный «комплимент» в его адрес не отваживался никто: «промеж ушей» можно было схлопотать железно.

* * *

Но были ли такие паца..., пардон, мальчики, которые не могли принять и усвоить все те правила? Которые не махались, не умели грамотно базарить, не интересовались футболом-хоккеем, не ставили три аккорда на гитаре? Еще и учились не очень? Конечно, были. Участь многих из них в нашей школе оказалась незавидной.

В нашем классе это был прежде всего Тагир Аглиуллин, который переехал с родителями в Казань из райцентра Нурлат где-то в пятом классе. Тихий, скромный, слабенький – мухи не обидит. Морить его, конечно, никто по-настоящему не морил: считалось за низкое, но клевали регулярно. Зачастую просто так, для поддержания своего «рейтинга» из желания самоутвердиться за счет слабого. Даже девчонки его задирали.

Дети жестоки и часто безрассудны, особенно, как я заметил, где-то в средних классах, в раннем подростковом периоде. Потом, в старших классах, мозги постепенно начинали заполняться разумом, отношения между учениками становились более уважительными.

К тому же, количество девятых классов, в сравнении с восьмыми, уменьшилось на один. Наиболее одиозным ученикам давали понять, что в девятый их не возьмут, предлагая загодя подыскать какое-нибудь ГПТУ. Уходили и те, кто выбирал для дальнейшего образования техникумы или творческие училища (музыкальное, художественное или хореографическое). В результате, один класс попадал под сокращение и расформирование. Все мы волновались, задаваясь тревожным вопросом: какой? По иронии судьбы, им оказался как раз мой бывший «А»-класс. А некоторые его ученики, перешедшие к нам, вновь стали моими одноклассниками. Особенно я был рад «воссоединению» с Камилем Зайнутдиновым, по кличке «Камбал», и Толей Таборкиным, по кличке «Баклый». Буквенное обозначение нашего класса тоже поменяли: с «В» на освободившуюся литеру «А», так что с девятого класса я вновь превратился в «А»-шника. Вот такое забавное диалектическое повторение на новом витке спирали истории. Ещё годом позже из пяти восьмых стали делать только три девятых класса, что существенно стимулировало интерес к учебе и хорошему поведению для желавших оставаться учиться в школе.

Из нашего класса тогда и «попросили на выход» Куцего с Шампунем. Кстати, Шамиль сейчас уважаемый человек, крепкий семьянин, прекрасный автомеханик. Он, конечно, в лихие девяностые «поработал» с братвой, но кому тогда не «сносило крышу»? Между прочим, в те же годы он дал, по слухам, хорошие средства на строительство мечети «Мадина», что у нас на Курчатова.

Но тогда, в пятом классе... Каюсь, я тоже изредка поклёвывал бедного Тагира. Потом, уже где-то в восьмом классе, я присмотрелся к нему поближе. Оказалось, что у Тагира тонкая поэтическая натура, он любил литературу, театр, пытался писать небольшие прозаические миниатюры. Но вот учился совсем неважнецки. Я не раз говорил ему: «Тагир, почему ты троечник? Ты же неглупый пацан!» Он: а мне, мол, просто неинтересно учиться. Однако, в последующие годы Тагир закончил заочно филфак Казанского университета, отделение «журналистика», долгое время проработав по специальности. Одним словом, взял я Тагира под своё покровительство. «Поклёвки» почти прекратились, что существенно повысило его самооценку и уверенность в себе.

Ещё одним учеником нашего 4«В», заметно выбивавшимся из общей канвы пацанов, был Фархад Хакимуллин – новичок класса, также как и мы с Валеркой. Но проистекало это не только из-за его физических кондиций. Фархад был тактичен, вежлив, выдержан и, несмотря на совсем юный возраст, внутренне интеллигентен. Он был как бы немного из другого времени. Вспоминаются удивительно точные слова на этот счет из песни Булата Окуджавы: «Дворянство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа...» Это про Фархада, или, как мы стали его называть (и зовём до сих пор), «Форина». Конечно, он был не из дворян, но из рода Мустакимовых – татарской интеллигенции еще дореволюционной поры.

Дед Форина по материнской линии, Мухтар Мустакимов, работал землеустроителем, в Первую мировую войну служил штабс-капитаном. Его родному брату Искандеру удалось до революции закончить «Казанскiй Императорскiй университетъ», что было, для тех времен, исключительным фактом.

Дома у Форина хранился большой семейный альбом в красивом бархатном переплете со старинными фотографиями, я не раз с интересом его перелистывал. Помню черно-белую фотооткрытку, присланную Искандером-абый. На ней – изображение с видом какого-то европейского города и его письмо брату на русском языке, написанное ныне практически «вымершим» идеальным каллиграфическим почерком. Оно начиналось приветствием: «Мой милейшiй братъ Мухтаръ!» Ну, кто сейчас, скажите на милость, пользуется таким трогательным, теплым старомодным эпитетом «милейший»?

Мухтар-абый устанавливал советскую власть в Стерлитамакском уезде. Там же он женился на простой девушке Фатиме, у них родились три дочери. Все сёстры получили высшее образование: старшая Дина закончила с отличием университет, средняя Таисс и младшая Земфира – консерваторию. Словом, обстановку, в которой рос Форин, представить несложно.

Своих детей у сестер Дины и Земфиры не было, поэтому Форин был окружен общей заботой и вниманием. Муж тети Земфиры Рашид-абый тоже любил и привечал его. Бабушку Форина Фатиму-апу, классическую татарскую эбике – такую маленькую, аккуратную, плохо говорившую по-русски, в длинном белом платке – вспоминаю добрейшим души человеком, приветливой и гостеприимной. Она относилась ко мне прекрасно, всегда чем-то угощала, любила пообщаться, повспоминать прошлое. Однако я не забыл, как она коршуницей вылетела из дома, завидев в окно начавшийся у меня с Форином махач. Фатима-апа жила в центре, на улице Жуковского, и часто гостила у дочери с внуком.

В доме Форина (а жил он через три подъезда от моего) меня буквально завораживало старинное, светлого цвета немецкое пианино, инкрустирован-ное изящной резьбой, 1879 года производства. Конечно, почти за сто лет дерево рассохлось настолько, что настроить инструмент было уже невозможно, да и попутешествовать ему довелось немало. Клавиши, покрытые пластинами из слоновьей кости, от времени стали разноцветными. Вдрызг расстроенный звук того пианино очень напоминал тот, что сопровождает старые немые фильмы. Мама Форина – Таисс Мухтаровна – работала преподавателем музыки, поэтому ей пришлось купить обычную советскую «штамповку» – пианино «Казань», которое хоть возможно было настраивать. Но старинный музыкальный раритет до сих пор красуется в их доме, правда, уже много лет на нам никто не играет.

Сейчас тетя Дина живет у Таисс Мухтаровны и Форина. Иногда сёстры общаются между собой по-русски. Знаете ли, довольно экзотичная картинка: слушая их, двух стареньких-стареньких эби в белых платочках, я всегда поражался тому, какая изысканная, можно сказать, «калиброванная» русская речь звучит из их уст – любой филолог бы оценил.

Я так подробно описываю родословную Фархада, чтоб ясно представлялось, насколько глубоко противоестественны и решительно неприемлемы были для него многие «условные рефлексы» и нормы поведения нашей пацанвы. Хотя Форин неплохо играл в футбол-хоккей, обустраивал с нами хоккейную площадку (ох, и наплескали мы в его квартире, таская ведрами воду для заливки льда, пока мать была на работе – он жил на первом этаже) и также, как все, «сходил с ума» осенью 72-го года во время великого советско-канадского противостояния.

Вскоре наш с Валеркой неразлучный дуэт превратился, благодаря Форину, в трио. И не только из-за того, что все трое были в 4«В» новенькими, и, естественно, поддерживали друг друга. Главное, мы почти идеально подходили и интеллектуально, и психологически.

Этажом выше Форина жила одноклассница Эльвирочка Зарипова – отличница, воспитанная, симпатичная девочка. Её мать, Фания-апа, работала учительницей в нашей бывшей тридцатой школе. Форин дружил с Эльвирой, заходил в гости, они часто вместе делали домашние задания. На сленге того времени это называлось «кадрили» или «ходили».

Но вот Эльвира приглянулась Шампуню. Форин был вызван им «на разговор» после уроков в присутствии двух его приблатненных одноклассников-корешей – Паши́ и Рината Гарипова, по прозвищу «Рэм». Мы с Валеркой с некоторого расстояния, на всякий случай, страховали ситуацию. Но общего махача, которого мы, естественно, не желали страшно, к счастью, не случилось. Расстроенный Форин, глубоко вздохнув, поведал нам: «Они пригрозили убить меня, если я буду ходить с Эльвиркой...» Озабоченно вздохнули и мы с Валеркой. Решили доложить ей про состоявший «ба́сар». «Фи! – отреагировала Эльвира на сообщение. – Тоже мне, влюбленный нашелся!» В результате, забегать друг к другу в гости они с Форином не прекратили, но ходить вместе перестали. Хотя, как выяснилось позднее, Эльвире нравился Рэм – что ж, «авторитетные» пацаны, смелые и активные, были не лишены харизмы и привлекательности.

Конечно же, угроза убийством – это так, детские понты, часть общепринятых «правил». Хулиганьё обитало повсюду, их дух, своеобразная субкультура «конкретного пацана», казалось, были разлиты в воздухе той, прежней Казани. И очень многие мальчики из благополучных семей, хорошо успевавшие, занимавшиеся в музыкальных или художественных школах, тем не менее, старались походить на них из желания выглядеть круче.

В нашей неразлучной троице в этом, пожалуй, больше всех преуспел я, часто одеваясь и «базаря», как гопник. Как ни странно, на мою внешнюю «обёртку» регулярно покупалась мать Эльвирки. Она всё «давила на мозг» Таисс Мухтаровне и Фатиме-апе по этому поводу и не раз при мне, повизгивая, громко внушала Форину: «Фархад! Почему ты дружишь с Петей?! Он ничему хорошему тебя не научит!» Понятно, что против его дружбы с Эльвирой она ничего не имела. Я же испытывал двоякие чувства. С одной стороны, казалось странным, что Фания-апа считаем меня гопником, ведь она знала, что я хорошо учусь и была знакома с моими родителями (хотя, к сожалению, иногда хулиганами становились пацаны не только из неблагополучных семей). Но с другой стороны, было лестно осознавать, что выглядел гопником я вполне правдоподобно. Поэтому как-то раз, после очередного «наезда» с ее стороны, я не нашел ничего более умного, как, артистично сплюнув на асфальт, развязно ответить Фание-апе стандартной фразой: «Ну, чё-ё разоралась-то! Отдыхай!» Чем еще больше настроил ее против себя. Впрочем это были ее проблемы.

Форин всё вздыхал, тоскуя по двору своего раннего детства, который находился в Соцгороде. Впрочем не берусь утверждать, что там он бы смог в последующем избежать контактов с хулиганьём.

* * *

Существуют такие святые для каждого понятия, как Родина, малая Родина и, наконец, отчий дом. Но у многих есть ещё одно промежуточное звено: «очень малая» Родина – двор, улица, квартал.

У Форина этим местом как раз и являлся тот дворик в Соцгороде, со скамеечками под кустами сирени у подъездов, выходивший одной стороной на садовые участки. Раньше в Казани было много дачных обществ, как «легальных», так и не очень, расположенных в черте города. И не беда, что участки малюсенькие и порой почти отвесные, а домики напоминали скворечники. Главное – рядом. К сожалению, сейчас этих дачек практически не осталось: земля очень дорога, не до растениеводства.

Форин рассказывал, что когда был совсем маленьким, ему казалось: там, в садах, живет Солнышко, ведь оно каждый день ложилось спать, скрываясь за яблоньками. Много раз он собирался сходить в гости к Солнышку, но так и не дошел: без мамы нельзя, а ей самой почему-то не хотелось – как так?

Об этом Форин трогательно поведал мне несколько лет назад, когда уговорил съездить приобщиться к его святыне. Я из вежливости согласился, поехал, но, понятное дело, ничего особенного не увидел и не прочувствовал. Двор как двор, каких тысячи. Это ЕГО и только ЕГО. Форин до сих пор, прихватив бутылочку легкого винца, изредка навещает свой дворик, сидит на скамеечках, с упоением вдыхая ароматный воздух детства, нежно поглаживает стволы сиреней и с горечью наблюдает, как «Солнышкин домик» всё активнее теснят новые многоэтажки.

Очень малая Родина есть и у меня. И это, нетрудно догадаться, не Танкодром. А тот маленький дворик на углу Тукаевской и Ахтямова, рядом с автобусной остановкой, хотя в пору моего детства ее не было. Была лишь трамвайная остановка «улица Сафьян», чуть выше по Тукаевской. Когда-то этот дворик был для меня целой планетой – таким большим он казался, а наша «кладовка со всеми удобствами» представлялась космическим кораблем.

Вот здесь, в углу двора, была разбита клумба, рядышком – песочек, где можно повозиться с любимым грузовичком. А вот бордюр, похожий на железнодорожный состав – я с детства обожал железную дорогу, поэтому разрисовывал мелом каждую бордюрину: первая – тепловоз, дальше – вагоны. Вот тут стояли сараи, в одном из них сосед по фамилии Бяков держал своих охотничьих собак Тайгу и Достигая; псы, приветливо виляя хвостами, бережно брали еду с моих рук. С его сыном Ильдаром я дружил. В соседнем подъезде жил Альбертик, помню, как я заставил изрядно поволноваться свою маму, когда, не предупредив ее, уехал с ним и его отцом куда-то на их мотоцикле с люлькой. А в небольшом старом двухэтажном домике, примыкавшем к нашему дому, на втором этаже проживал еще один дворовый друг – Рамир Самигуллин. В нашем подъезде жила девчонка, старше меня, Леночка Канцевич – страстная любительница кошек. Она постоянно притаскивала их в подъезд, вывешивая у входа в него грозные объявления, типа «Серую кошечку не бить!»

Но самое любопытное происходило в соседнем дворе, от которого нас отделял дощатый забор: в одном из его домов находился вытрезвитель. И мы, детвора, прильнув к щелям в заборе, с большим интересом наблюдали, как из регулярно подъезжавших милицейских «воронков» выгружался весьма своеобразный контингент, насильно доставленный в это специфическое медучреждение.

А сразу за дворовыми воротами, выходившими на Тукаевскую, для меня распахивался целый мир! Оживленный перекресток, приветствующие перезвонами трамваи восьмого маршрута. Мне ещё удалось застать старинные обветшавшие трамваи в два вагона с деревянным полом и дверями, которые открывались руками. Я называл их «дугу-дугу», по схожему звуку, который они издавали. Более современные трамваи, уже с автоматически открывающимися дверями, получили название «чили-чили». Сейчас трамваи по Тукаевской уже не ходят.

Старо-Татарская слобода, или, по-другому, Иске́-Бисте́, очень интересный с исторической и архитектурной точек зрения район. Испокон веку в нем селилось татарское население Казани, но вихри перемен ХХ века всё перемешали. Однако району удавалось сохранять свою историческую самобытность. Многие старинные двухэтажные домики имели печное отопление, а в глубине двориков стояли дровники. Ветшающих «ветеранов», к сожалению, постепенно сносили, заменяя их новостройками. В одной из них – трехэтажной «сталинке» с балюстрадой и полуколоннами – я и жил. Но тогда, в пору моего детства, Слобода была намного более целостна и колоритна в архитектурном отношении, чем сейчас. Шагая по Тукаевской на прогулку в Юнусовский садик или в кино в ныне почивший кинотеатр имени Тукая, моё внимание неизменно привлекало красивое зданьице с башенками, где до революции жил турецкий консул.

И конечно же, совершенно неповторимый колорит Слободе придавали старинные мечети. Рядом с роддомом №5 на Фаткуллина, где я появился на свет Божий, стояла легкая, словно, рвущаяся ввысь, Азимовская мечеть с красивыми цветными витражами (там, в то время, «квартировала» республиканская школа киномехаников). Мимо Бурнаевской я каждый день ходил в детский садик №66 на улице Нариманова (ныне Сары Садыковой). Еще немного выше по Нариманова стояла Зенгер (голубая) мечеть, а недалеко от нашего дома – Апанаевская. Но и они использовались тогда не по назначению.

Единственной действующей мечетью в городе была Марджани́. Помню, одно лето меня водили к няне – бабе Наташе, проживавшей неподалеку, в четырехэтажном доме желтого цвета на углу улиц Зайни Султана и Каюма Насыри. С ее балкона открывался прекрасный вид на мечеть и ее подворье. Было интересно наблюдать за неспешной жизнью храма, за спешившими на молитву старичками в тюбетейках и с палочками. Я вслушивался в таинственные завораживающие звуки молитвенных сур, которые разрешалось совсем негромко исполнять (православный колокольный звон был вообще запрещен). В доме бабы Наташи их было хорошо слышно. Она жила в их ритме: вставала с утренним намазом, а заслышав обеденную молитву, звала кушать.

В ясли меня отдали девяти месяцев от роду (во, были времена!). Няни-татарочки общались с русскими детьми – по-русски, с татарскими – по-татарски. Благодаря фамилии, я считался татарчонком, поэтому, вернувшись из яслей, продолжал общаться со своими родителями по-татарски, и только где-то через полчаса переходил на русский. Впрочем, лексикон маленького ребенка не настолько сложен, чтоб родители не смогли понять своё чадо, на каком бы языке оно ни говорило, тем более, что мой папа знал немного татарских слов.

Всё это глубинным пластом годами откладывалось в душе, сохранив позитивное восприятие всего татарского на всю жизнь, хотя потом судьба забросила меня за тысячи километров от Татарстана – в Сибирь. И здесь многие считают меня татарином – да и ради Бога, или, как говорилось в одном анекдоте, «ай латна-а-а». Каждый визит в Казань я захожу в свой ныне плотно заставленный автомобилями родной дворик. С годами он сильно «уменьшился» в размерах, да и друзей-соседей там уже никого не осталось.

Далеко не каждый город может похвастаться наличием в своих границах крупного естественного водоема, не считая рек и речек. Зато в Казани целых три озера! И все – Кабаны! Верхний, Средний и Нижний. С каждым из них у меня связано что-то личное: на Верхний Кабан в Борисково, уже проживая на Танкодроме, часто ездил купаться, на Среднем стоит зоопарк, куда я обожал ходить (сперва с родителями, потом уже со своими детьми).

Но самый родной из Кабанов – конечно же, Нижний. Его близость здорово украшает Старо-Татарскую Слободу, тем более, что жили мы вообще в двух шагах от озера. Что может быть лучше вечерних прогулок вдоль тихой, приятно пахнущей озерной воды! Вверх по Комсомольской (ныне Марджани́) набережной до здания электростанции темно-синего цвета (на ее месте сейчас стоит Татарский драмтеатр имени Камала) мимо завсегдатаев-рыбаков. Помню, как один из них подарил нам только что выловленную, бьющую хвостом рыбешку довольно больших размеров, и как я стал умолять маму отпустить ее обратно «домой». С ранней весны, как только сходил лед, до поздней осени гладь озера бороздили спортсмены-гребцы. Их база, большой деревянный барак с дощатым причалом, находилась напротив Слободы. Там же можно было взять покататься лодку. Ну, а про зимнее использование замерзшей поверхности Нижнего Кабана я уже упоминал.

Вновь и вновь я мысленно выхожу со своего дворика и иду вниз по Тукаевской. Вот садик прямо напротив окон кухни нашей коммуналки – там меня когда-то выгуливали в колясочке, рядом Клуб меховщиков. Вот трамвайная остановка «Красный восток» – вокруг нее всегда вкусно пахло пивным солодом и суслом. А вот бани, которые мы регулярно посещали. До химкомбината имени Вахитова лучше не доходить (там пахло невкусно), поэтому лучше через спортплощадку «Радиоприбора» пройти вправо на параллельную Тукаевской улицу Нариманова. Рядом с площадкой – заводской клуб, где проводились новогодние ёлки, которые я так ждал и любил. О! Вот он – целый мир: родной садик №66! Вздыхаю, вспомнив своих детсадовских «дам сердца» – Нелечку Якупову и Гузель Загидуллину, дай Бог им здоровья! Поворачиваю вправо на Ахтямова и мимо Бурнаевской мечети домой... Булды, всё! Экскурсия в прошлое закончилась.

Ах, Слобода, Слобода!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пора вновь возвращаться на Танкодром.

В том же насыщенном 1972 году произошло еще одно событие, которое имело для меня значение – важное, для Форина – судьбоносное.

Гостя у Валерки, я часто слышал треньканье на пианино его младшей сестры Тани. Когда она училась в первых классах обеих школ, ее «музицирование» меня не вдохновляло – так, звучало фоном, пока мы с Валеркой общались. Но во втором классе из-под ее пальцев уже начало звучать что-то осмысленное. Однажды я незаметно подошел сзади и, замерев, стал с интересом наблюдать за таинством рождения какой-то нехитрой, но вполне вразумительной приятной вещицы. Маленькие пальчики Танюши скользили по клавиатуре как будто совершенно хаотично, но музыка звучала самая настоящая. Еще малышом, будучи в гостях, я не раз садился за пианино и с выражением, как мне казалось, хорошо «играл». Взрослые, улыбаясь, аплодировали, говорили что-то одобрительное. Однако мультик «Как Незнайка был музыкантом» вскоре развеял детские иллюзии.

Спросил Таню (меня и самого так не раз впоследствии спрашивали):

– А как ты запоминаешь, на какую клавишу и когда нужно нажимать?

Небольшой ликбез длился минут десять, закончившись предложением:

– Хочешь, я научу тебя какой-нибудь мелодии?

– Хочу!

Первым музыкальным произведением в моей жизни стала детская песенка «Птичка над моим окошком гнёздышко для деток вьёт...» Простенькая трогательная минорная мелодийка увлекла меня, и минут через двадцать я уже вполне уверенно ее исполнял одним пальцем.

– А знаешь, – улыбнувшись, молвила «учительница первая моя», – тебе стоит заниматься музыкой – ты хорошо схватил.

Однако реакция Валерки была неодобрительной:

– Тебе чё, делать нечего? Пойдем лучше посмотрим фотоальбом по истории авиации.

Авиация тогда была нашим увлечением. Но «Птичка» запала в душу. Пару раз в гостях, завидев пианино, я с гордостью заявлял: «А я умею играть одну вещь на фортепиано!» Хозяева из вежливости и любопытства дозволяли это продемонстрировать, после чего разочарованно вздыхали. М-да, бледно.

Постепенно набирало силу желание учиться музыке. Но как это сделать? Шла уже вторая четверть четвертого класса, а в музыкальные школы брали только с семи-восьми лет. Выход был найден. В одном из домов на Комарова находился «Салон проката» – тогда было распространенным явлением не покупать, а брать напрокат бытовую технику, велосипеды, пианино, туристскую амуницию и прочее. При салоне работал музыкальный кружок, дословно, «по привитию музыкальных навыков», располагавшийся в двух комнатках со старенькими пианино, видимо, списанными из числа предлагаемых напрокат. Учиться брали всех желающих, вне зависимости от возраста и наличия музыкальных способностей. Такса 10 рублей в месяц – сумма, по тем временам, немаленькая, но вполне терпимая. Моя мама, в принципе, не возражала. Ещё бы, детей добровольно стремящихся учиться музыке было наперечет, такое желание можно только приветствовать, но... Вздохнув, она не стала скрывать: «Я все-таки хотела, чтобы ты занимался спортом...»

Моей первой преподавательницей музыки стала Венера Галимулловна – представительная дама средних лет. Какое музыкальное образование было у нее самой осталось невыясненным, ее игры я никогда не слышал, а в «салонном» дневнике записи-наставления по каждой разучиваемой пьеске практически не отличались друг от друга. Вдобавок, на занятиях она нередко что-то почитывала или ела, после чего приглушенно отрыгивала. Даже как-то раз жирные пятна на платье солью отчищала. Преподавали как в музыкальной школе: дневники, зачеты, экзамены и, наконец, отчетные концерты перед родителями. И «процесс пошел».

Я тщательно скрывал от одноклассников, что стал учиться играть на пианино – это не вязалось с образом «нормального» пацана. Тем не менее, моя мама известила об этом Зину Ивановну – та пожала плечами, никак не отреагировав. Хотя, мне кажется, классный руководитель должен был, как минимум, одобрить то, что ученик увлекся делом, а не болтался на улице.

Но однажды скрываемый мною факт был обнародован. Как-то раз я плохо ответил по математике, ее вела Зина Ивановна. Успевал я хорошо, но любая «осечка» вызывала острую критику, что, в целом, правильно. Но тут ею был сотворен очередной педагогический «перл»: «Вместо того, чтоб учить математику, ты по клавишам тренькаешь!» Я замер. Пацаны в классе удивленно вскинули головы.

После урока ко мне подошел Шампунь.

– А ты чё, на пианине учишься играть что ли?

– Да, а чё? – отвечаю.

– Ну ты, ващще, в натуре, даешь! Ты чё?!

– Слышь, – говорю, – я тебе домашку списать дал? Дал! На контрольной помог? Помог! Чё те не канает?

– Да не, ничё! – Шампунь, презрительно ухмыльнувшись, пошел информировать пацанов.

Но я вышел из положения: говорю, скоро, мол, должны класс гитары открыть, но пока учат нотной грамоте, развивают слух, знакомят с тем, как правильно играть и так далее. Одним словом, пацаны удовлетворенно отстали: на гитаре – можно.

* * *

Впрочем, процесс моего музыкального образования больше не вызывал нареканий со стороны Зины Ивановны – не было поводов. Ее заботило совсем другое.

Однажды звонкий голосок ведущей радиопрограммы «Пионерская зорька», еженедельно выходившей в эфир по воскресеньям после концертно-юмористической программы «С добрым утром!», восторженно известил: «Вся советская пионерия с большим воодушевлением поднялась на торжественную патриотическую вахту «Идем дорóгой Ленина, дорóгой Октября»! Во всех пионерских организациях нашей необъятной Родины юные ленинцы в едином порыве...» И протчая, и протчая.

Не знаю, какие указания поступили на этот счет из РОНО или райкома, но после педсовета в нашей школе, состоялись «классные часы», на которых среди учеников распределяли направления работы этой «торжественной вахты»: «пионерстрой», «юные тимуровцы», «красные следопыты» и так далее. Не помню, что досталось мне и Форину, но Валерке отрядили под начало «пионерстрой». Он еще так многозначительно к нам повернулся, выпятив нижнюю губу – мол, э-ва, как круто, что мы чуть не рассмеялись. Словом, бал правили привычные для тех времен формализм и обязаловка, к которым приучали «с младых ногтей».

Наконец, очередь дошла до Шампуня.

– Хайбуллин! – гаркнула Зина Ивановна.

– Чё?!

– Какое направление ты хотел бы выбрать для себя?

– Какое направление? Домой! Гы-гы-гы!

Класс по достоинству оценил шутку своего «авторитета», дружно рассмеявшись. Но Зине Ивановне было не до смеха (хотя, скорее всего, ей уже самой хотелось домой, потому она и нервничала). Как обычно в подобных случаях, началось ее эмоциональное речеизвержение с перечислением всех его прегрешений и недостатков, на что, впрочем, Шампунь никак не реагировал – привык.