Текст книги "Повелитель снов"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 30

Победа. Ее дано вкусить всем, но не все способны ее распознать и тем более – удержать. А слово – сладкое. Почти столь же сладкое, что и свобода. Все. Мне пора.

Пора. Пора – чего? Тоски, отчаяния, успеха, победы, подвига? Людям разумным знать этого не дано. А просто людям дано это предчувствовать. Предвидеть.

Я шел по набережной, и легкость в мыслях была необыкновенная! Не каждому выпадает вот так вот, передремав осень, зиму и весну, попасть прямо в жаркое марево лета… «Прекрасны осень, и зима, и лето, и я тебя благодарю за это…» Слова, конечно, бредовые, но как бодрит! Или – другая: «Вместо нежных фраз я тебе послал ноты… Там было – до-до-до-до…»

Я свернул в проулок. Хотелось вспомнить город или, скорее, его почувствовать. Мои впечатления почти пятнадцатилетней давности накладывались на время, на то время… А судить о прошлом с позиций сегодняшнего дня – занятие бесперспективное до умозрительности. Даже если некогда это было для тебя настоящим.

…И я – снова заблудился. И понял, что бреду по кругу. Маленькие дворы были абсолютно пустынны и густо занавешены листвой пыльных деревьев; колодцы переулков были залиты солнечным светом, но свет этот тонул в грязных выщербленных стенах, в серой штукатурке домов давно минувшего и ни для кого теперь не важного века… А потом увидел двоих, одетых в какое-то тряпье… Лица их были одутловатыми, отекшими, тусклые выцветшие взгляды были пусты… А в каком-то из проулков мелькнула – тень или призрак?.. Некто, одетый в черное и с черным же ликом… И вспомнилось вдруг: «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. За мною всюду как тень он гонится…» И на душе моей стало тревожно и мнимо, будто я заблудился в неотвязном и смутном сне.

А за мною увязалась большая черная собака. Она шла молча, понуро, время от времени взглядывая на меня исподлобья, словно чего-то ожидая… И я – почувствовал страх. Тот тяжкий, почти панический страх, какой и бывает-то только в снах. Обернулся, пристально и прямо глянул псу в глаза и произнес:

– Уходи. Я – не твой.

Пес потупился, замер, развернулся и неторопливо потрусил назад, пока не скрылся в какой-то арке.

А неспокойствие не проходило. Я мотнул головой, пытаясь заставить себя мыслить рационально: ну да, собака, и ничего больше… Нагнулся, подобрал камень, накрепко зажал его в руке… А изморозь окатывала холодом спину, и я понял, что шагаю широко и размашисто, почти бегу…

Я вышел на пустырь. Он был залит ярким солнечным светом, столь белым, что казался неживым. Бетонная площадка, полузаваленный забор, пыльная смоковница, мусор, местами подожженный и заполняющий пустое пространство запахом гари… Те самые двое бродяг с отекшими и одутловатыми лицами, роющиеся в нечистотах, а прямо посередине пустыря…

Там стоял человек в черном. Глаза его были прикрыты темными линзами, длинные волосы ниспадали на плечи… А я шел прямо на него, как сомнамбула, словно продолжая смотреть навязчивый ночной кошмар, от которого не мог очнуться…

Движение его я даже не увидел – почувствовал, но ничего предпринять не успел: запнулся о какую-то выбоину и ничком полетел на растрескавшуюся бетонную твердь пустыря… Пуля шевельнула волосы и с глухим хрустом зарылась в штукатурку полуобвалившейся стены позади… Я крутнулся, успел заметить фонтанчик щебня и пыли, выбитый второй пулей, и с маху метнул камень.

Бросок был точен: одно из стекол очков рассыпалось, человек нелепо пошатнулся, а я с маху кинулся на него, смел наземь, перекатился, вскочил на ноги и тут же ударил мыском в висок. Человек откинулся на спину и замер в бездвижии. Пистолет с глушителем отлетел, я подхватил его, повернулся в сторону рывшихся в мусоре бомжей: они присели прямо у кучи и смотрели на меня во все глаза: теперь в них не было пустоты, а был страх, но не смерти, побоев: такой бывает в глазах у бесприютных дворняг…

День перестал быть сном, обрел цвета, звуки, краски, очертания. Глаза заливал пот, я смахнул его рукой, наклонился к противнику: аорта пульсировала; он был жив и без сознания. И он был действительно черным! Как определили бы в сводке, «лицо арабской национальности» с изрядной примесью негритянской крови!

Я быстро обыскал беспамятного молодого человека; как и следовало ожидать – никаких документов. И денег тоже. Хотя с такой внешностью его может остановить первый же милицейский патруль! Впрочем, если он вышел из машины где-то на набережной и, сделав дело, собирался в нее же вернуться…

«Сделав дело»… Мысль о том, что этот странный незнакомец хотел меня убить и едва не совершил это, пришла мне на ум с некоторым запозданием. А вслед за ней… Неужели моя первая и довольно бредовая версия пропажи Дэвида Дэниэлса – в связи с наследством в Нигерии – верна? И это – киллер по его австралийскую душу? Которую он уже успел отправить к «верхним людям» и теперь… Но я-то ему зачем?! Или он рассудил, что я охранник Анеты Дэвидсон, и решил сначала расправиться со мной, а потом с девушкой? Ведь она, как и вдова, тьфу, пока еще жена Дэвида, – прямая его наследница! А с чего он не убрал девушку раньше? Случая не представилось? Похоже: Аня, по ее словам, металась то к необитаемому дому, то в милицию, а потом неожиданно даже для самой себя поймала такси и махнула в аэропорт, оттуда – в Москву и вернулась со мной…

Почему они решили, что я ее охранник? Наблюдали за домом и за тем, как я отправил «отдыхать» Мориса? Или установили прослушку? Или этот темнокожий не имеет никакого отношения ни к Дэниэлсу, ни к Ане, а послан обиженным Морисом – поквитаться? Или…

Приложил я его со страху жестко. И в себя он может прийти и через пять минут, и через сутки. А мне бы его порасспросить… Нет, не удастся.

Из переулка на пустырь выкатилась целая ватага мальчишек с видавшим виды футбольным мячом. Что им за интерес гонять по пыльному пустырю мяч в такую жару – этим вопросом я даже не задавался: сам был такой.

– Эй, пацаны! Тут человеку плохо! Солнечный удар!

Ребята подошли гурьбой, остановились полукругом.

– Он же негр! У них солнце жарче! – усомнился один.

– Никакой он не негр. Просто темный. У негров волосы курчавые, у этого – прямые.

– Но и не русский.

– Ребят, давай его в тенечек оттащим, а? – сказал я. – Полежит и оклемается.

Один вытащил бутылку с водой, отвернул крышку, полил беспамятному незнакомцу на голову. Констатировал:

– Не шипит. Значит – жить будет.

– Тенечек здесь – только у помойки, – сказал другой.

Мне подумалось, что там ему самое место. Но вслух я произнес:

– Все лучше, чем на солнцепеке…

– А вы, дяденька, ему кто? – поинтересовался один из пареньков, тот, что постарше.

– Никто. Прохожий.

– А-а-а-а… – протянул парень. Скомандовал ватаге: – Ну что смотрите? Поможем турку? – Глянул на меня, поправился: – Типа туристу? Хватайте за руки, за ноги и – в тень.

А я развернулся и – пошел прочь. За участь стрелка опасаться не приходилось. Очнется он, ясное дело, без часов, ботинок, пиджака… И ребятишки, и бомжи молчать обо всем будут, как черноморская кефаль. И меня при встрече не признают. Вот такая у нас страна.

Глава 31

Я вернулся на набережную. Сидел, щурился под жарким солнцем, напевая: «Самое синее в море, Черное море мое…»

Курил пятую сигарету подряд. Кажется, руки перестали дрожать. Нет, дрожат родимые. И все оттого, что мне хочется сорваться с этой лавчонки и бежать куда глаза глядят – скрыться, исчезнуть, забиться на третью полку плацкарты под видом бесхозного баула и вернуться в темноту и зиму необустроенной своей квартирки, свернуться там под одеялом и горевать искренне и бесконечно, размышляя о жестокости и несовершенстве мира!

И как мы определим эдакое состояние? Психоз. Невроз. Стресс. Как славно, когда образование позволяет вспоминать ничего не значащие слова, которые все объясняют!

Бродить по незнакомому городу, как по пустырю, да еще вслепую было верхом безрассудства. Хотя к рассудочным интеллектуалам себя я никогда и не относил, а все же… Пора привязываться к местности по-серьезному. Ну а поскольку справочник «Who Is Who» в Бактрии отсутствует по определению, придется обратиться к живым людям.

И вспомнился мне капитан Саша Гнатюк. Где-то он теперь? Город маленький: остановить первого встречного и спросить: «Мужик, Гнатюка знаешь?» Он ответит: «А как же!» И даже напоет, к примеру: «Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю…» Из Дмитро Гнатюка. Или из другого: «Барабан был плох, барабанщик – бог…» И даже приведет старинную, четвертьвековой давности считалочку: «Як спивають Гнатюки, с серця рвуться матюки!»

Ладно. Поскольку заведение, где работал Александр Петрович Гнатюк, сохранилось в полной неге и неприкасаемости, отзвонимся туда. Много воды утекло, а все же…

Телефон я узнал по справочному, и через пять минут строгий голос ответил:

– Дежурный лейтенант Гречко.

– Быть тебе маршалом, лейтенант, с такой фамилией. Песню помнишь? «Барабан был плох, барабанщик – бог…»

– Представьтесь, пожалуйста. Вы по какому вопросу?

– «Ты, судьба, барабань на всю планету…» – продолжал я веселиться. – Сообразил, лейтенант Гречко? Гнатюк мне нужен. Александр Петрович. Книжку «Судьба барабанщика» читал? Вот я из нее.

Книжку лейтенант Гречко наверняка не читал. Но слово «барабан», как и «барабанщик», понимает верно, как все служивые люди. По идее, агент Гнатюка должен знать телефон своего куратора. Но не знает. Почему? Потому что был в отключке. Или в отлучке. Длительной. Например, сидел сиднем. Лет десять. А теперь вот объявился и желает «сообчить и поспособствовать». То ли выявлению неразоблачившихся перед партией врагов перманентной апельсиновой революции, то ли примазавшихся к победителям супротивников нового строя, то ли поспособствовать еще какому благому начинанию.

В трубке повисло молчание. Честно говоря, ждал я с некоторым напряжением. А что, если Гнатюк Александр Петрович давно покинул сие заведение и отдыхает мирным шашлычником? Или турецкоподданным? Или… Наконец, лейтенант ответил:

– Как о вас доложить?

– Дрон. Птица редкая. Помнишь Гоголя, лейтенант? «Редкая птица долетит до середины Днепра…» Вот об том и потолкуем с Александром Петровичем.

– По какому номеру вам перезвонить?

– Не дерзи, лейтенант. Номер у тебя на определителе, разговор ты записал, думаю, сейчас место звонка «пробиваешь»… Ты доложи, я жду семь минут, потом – сольюсь. И аппаратик – в море скину. Бай!

Надеюсь, я все уразумел правильно. Саша Гнатюк стал боссом. Начальником. По крайней мере, в глазах этого лейтенанта. И теперь меня мучают два обстоятельства: первое: чтобы у Гнатюка не было сейчас совещания – тогда дежурный не решится его обеспокоить; и второе: хотя мы и приняли некогда с Сашей килограмма полтора беленькой, но друзьями от того не сделались. Единственное, что может подтолкнуть его к беседе со мной, так это пустячная фраза: «Редкая птица долетит до середины Днепра…» А вдруг принес я весть из кабинетов «больших мужчин» из той или иной столицы? При теперешних раскладах подобную информацию не захочет отвергнуть ни один карьерно устремленный чиновник. Любого ведомства. А уж этого – и подавно.

Телефончик пропел мелодию Сальваторе Адамо о падающем снеге, я поднес аппарат к уху и услышал:

– Гнатюк.

– Привет, Саша, это Дронов.

Молчание. И не просто молчание. Видимо, обращение по имени господина Гнатюка покоробило. Хотя какое мне дело до его комплексов? Но… он мне нужен, не я ему.

– Заехал вот в Бактрию, думаю, а не посидеть ли со старым товарищем за кружкой чая?

– Посидеть. Через два пятнадцать кафе «Ностальжи».

И – отключился. Грамотно дядько провел разговор… Я-то полагал, они теперь полковники. И – ошибся. Так общаются только генералы. И сразу вопрос, и не просто вопрос – вопрос вопросов: а какого рожна генерал делает в Бактрии? Здесь для него ни должности, ни кресла. Значит, есть причина.

И времени, чтобы прояснить ситуацию и хоть как-то подготовиться к разговору, генерал мне не оставил. Ну что ж. Не поленимся пройти. Ага. Ажно пять частных таксомоторов у кафе под тентом. Водителям делать нечего. Совсем. Не сезон. Остается коротать время за кофе.

– А что, командиры, прокатите хорошего человека?

– Хорошего – легко, а тебя… – отозвался один.

– Далеко? – поинтересовался другой.

– Долго. Город посмотреть, пригороды, то-се.

Все взглянули на кряжистого мужчину лет пятидесяти с гаком, в свободных вельветовых джинсах и батнике. Бригадир. Он окинул меня цепким взглядом, степенно и несуетливо допил кофе, привстал, кивнул на «форд-скорпио»:

– Прошу.

Я устроился на переднем, водитель повернул ключ зажигания, я спросил:

– Курят?

– И даже пьют. Курорт. С чего начнем?

– Давай вдоль городка и до вон той вышечки. Там, должно быть, море хорошее.

– Море везде хорошее. Где людей нет.

– А что, отец, невесты в вашем городе есть?

– Кому и кобыла невеста. А только я тебе не отец, ты мне не сын. – Мы промахнули с километр и выехали за город. – До той вышечки – пять минут езды хорошей скоростью. Дальше что?

– Прокатимся вокруг.

– Города?

– Можно и моря.

– Что платишь?

– Что просишь?

– Пару сотен.

– Легко. – Я вынул из карману пачку баксов, отделил сотенную, положил между нами. – Держи аванс.

Водила бросил на меня взгляд через зеркальце, спросил:

– Дядей Мишей меня звать. Ты же понял, что цену я назвал в гривнах. Говори прямо, что надо. Девочки? Марафет?

– Сны меня мучают. Печальные.

Дядя Миша покачал головой:

– Я не по тем делам. В нужное место тебя свезу, сдачу за поездку отсчитаю и – до свиданья. А там – сам договаривайся. Как печальные сны обратить в счастливые грезы.

– Ты не понял. Я фигурально.

– А-а-а. Тогда за что платишь?

– Поболтаем?

– Смотря о чем.

– Участок хочу купить. Под домик дачный. А лучше – десять. На Москве сказали, дешево здесь теперь и тихо, да…

– Ты мне арапа не заправляй, залетный. Не денежный ты человечек.

– А я и не говорю, что себе беру. Люди хотят купить, послали на место, присмотреться.

– Ты даже не в ту степь рулить велел. С этой стороны дач отродясь не ставили. «Присмотреться…»

– Ты снова не то понял, дядя Миша. Не конкретный участок меня углядеть прислали; людям решить нужно: стоит вязаться, нет? А то вложишь бабки – а тут запустение какое начнется или, напротив, неспокойствие приключится. Или власти что такое решат?..

– Что же, на Москве не знают, что здесь чье?

– А кабы и знают. Слыхал поговорку: «Свой глазок – смотрок»?

– И ты этот смотрок и есть?

– Ну да. Слух прошел, что непонятки городок ваш терзают. Но об этом – ни в прессе не печатают, ни по радио не бают. Вот и разъяснишь, может, о чем люди судачат?

– Бабы судачат. Люди – разговоры разговаривают. Или базар держат.

– Строгий ты мужчина, дядя Миша.

– Справедливый.

– Ну а раз так, введешь в курс нынешних валют? Разговор по чести, оплата по справедливости. А то – поехали обратно, раз ты крепко строгий. Что прокатил – спасибо. – Я сделал вид, что подхватываю зеленую сотку и кладу на ее место полтинник гривнами.

– Отчего ж не поговорить? Вон кафе подходящее.

– Закрыто вроде.

– Для нас откроют.

Дядя Миша притормозил, стукнул брелоком в стеклянную дверцу, сказал появившейся девахе:

– Маша, накрой для нас на веранде. Мне кофе, молодому человеку…

– Тоже. И коньяку сто грамм. – Подумал, сказал: – А то и все двести. И лимон.

Мы сидели напротив друг друга. Слева шумело море, но ветер был теплый, кофе по-турецки – ароматный и горячий. Я выпил коньяку, чувствуя, как постепенно размякают напряженные мышцы спины, положил сотку под стакан в центре стола, добавил еще две. Дядя Миша брать не поспешил. Деньги эти по его понятиям – шальные. А шальные деньги, как шальные пули, убивают.

Глава 32

– Так кто ты такой будешь, человече? Денег у тебя богато, а по ухватке…

– Прохожий. Олегом зовут.

– От милицейских прохаживаешься? Или от «соседей»?

– Сам по себе.

– Не темни, глаз у меня наметанный.

Это я понял. И дядю Мишу потому «разогревал». Мне нужно было, чтобы он догадался сам, что не от братвы я и не от оптовика-землеустроителя. Он и догадался. Самооценка возросла, самоуважение повысилось, вот теперь можно и начистоту.

– Прямо рентген.

– Рентген не рентген, а навидался. Сам из таких.

– Разыскник?

– Охранник. Теперь шоферю.

– Ну и я – сам по себе странник.

– Такие бывают?

– Как видишь. – Я кивнул на деньги. – Объективная реальность, данная нам в ощущение.

– И что ищешь у нас?

– Не «что», а «кого». – Я выложил на стол фотографию Дэвида Дэниэлса.

Дядя Миша пожал плечами:

– Видный мужчина. Не встречал. Такого бы запомнил. Зачем он тебе?

– Пропал.

– Бывает.

– Родственники беспокоятся. Хочешь – поговорим, не хочешь… Если опасаешься чего или кого, разговора не выйдет.

Водитель задумался. Триста баксов за час заработать в межсезонье – удача. Шугнешь ее – так и отвернуться может. Он еще раз глянул на меня, мотнул головой:

– Не…

– Что – не?

– На наемного убийцу ты не похож.

– А ты повидал?

– А то. Сказал же – служил.

– А-а-а…

– Значит, ищешь?

– Ищу.

– А городские сплетни тебе зачем? Да еще за такие деньги? Обомнись, потолкайся, все бесплатно услышишь.

«Потолкайся». Сильно мне будет весело толкаться после встречи с киллером, который бестрепетной черной дланью едва не переправил меня за Стикс белым днем… И ладно была бы причина… А причина есть. Но я ее не знаю. И это напрягает. Крепко. До дрожи.

– Родственники о ч е н ь беспокоятся. А время дорого.

– Ну раз платят они…

– Они. Пропасть этот мужчина, – я кивнул на фотографию Дэниэлса, – мог по десятку причин. И по сотне поводов. И даже без них. Интересы у него сильно разносторонние. В город я прибыл сегодня утром. И хочу сразу уразуметь, кто, как и чем здесь дышит.

– Лады. С чего начинать?

– Сам реши, дядя Миша. О чем люди говорят?

– Кто о чем. А так… Мэр у нас помер. Недавно.

– Сам?

– Сердце.

– Бывает.

– Не верят люди, что сам он.

– Люди вообще недоверчивы.

– Да нет, ты не понял… Тревожно здесь стало. Мэр умер, кого пришлют – неясно, как все будет – тем более.

– Привычка.

– Что?

– «Привычка – душа держав». Пушкин сказал. А вот в таких вот городках – тем более. Станет лето настоящее, приедут отдыхающие…

– Вот то-то и оно. Мы все с лета живем. И с курортников. Понимаешь, Олег, у нас все очень размеренно и тихо было, а тут… Еще до мэра… Какой-то крупный чин московский кони двинул. В автомобиле. То ли задохнулся, то ли еще что. С ним одна местная была, типа бабка…

– Бабка?

– Гадалка, ворожея, их здесь невперечет… Тоже померла. До того – в люксе горцев поубивали. Так люди говорили. У меня там свояченица работает, в той гостиничке, сказала, сами они порезались. Насмерть.

– Разборка?

– Не-а. Вены повскрывали.

– И чему люди верят?

– Кто чему.

– Всё?

– Если бы. Группа авторитетных мальчиков отдыхать прикатила. И прямо на джипе в море съехала. Потонули все. Еще?

– Еще.

– Зимою российские деловые собрались на сходняк и перемерли. А не так давно – особистов местных на квартире постреляли.

– Бандиты?

– Нету у нас бандитов, я тебе сказал.

– Значит, злые хулиганы.

– Кто их так разозлил, чтобы горцев кромсать и особистов стрелять?

– Жизнь нездоровая. Вот и не выдержала психика.

– Твой-то пропавший – кто вообще?

– Иностранец.

– Россиянин?

– Нет. Издалека.

– Богатый?

– Упакованный.

– Давно канул?

– Три дня.

– Может, загулял?

– Родственники надеются.

– А эти родственники… сами… не могли… того? Спровадить папашку?

– Вряд ли. А конкуренты – могли. Ты по городу в последнее время странных людей не замечал?

– Да сколько угодно! Ты, к примеру.

– По внешности. Негры, арабы…

– Негров не видал – что им здесь делать. А араба я от какого другого азиата и не отличу. Иранцы у нас на рынке подвизаются, турки… Нет, если араба нарядить так, как они у себя там ходят, – то да, скажу, вот он!

– А ты такого… Мориса не знаешь?

– Да кто ж его, оторву такую, не знает!

– Способный мальчик?

– Способный. На все. Он года четыре назад такую кашу тут заварил…

– Какую?

– Взялся с хозяевами бодаться.

– С хозяевами чего?

– Известно чего – города.

– С мэром?

– Мэр тут был не хозяин. Другие…

– Я слышал, некий Мамонов Сергей Петрович…

– Э-э-э… Когда это было. Слег Мамон смертью храбрых. Давнехонько. Лет десять тому.

– Убили?

– Никто не скажет. Поговаривали, на покой вышел, в доме у себя заперся, завел мелкую торговлишку… А потом и застрелился. Из охотничьего ружья. Из двух стволов сразу. Голову напрочь снесло.

– Печально. Может, не он это?

– Стрелялся? Может. Но записали самоубийство. Во-первых, кому охота висяки держать, а во-вторых…

– Вместо него никого не прислали?

– Нет. Старшие люди терли, видно, где-то с братвой и договорились полюбовно. У братвы – деньги, у старших – сила. И порядок.

– Старшие – это милиция и госбезопасность?

– Ну да. Как везде.

– Так что Морис?

– Он бригаду молодых и злых сколотил, ну и… Появись они такие в конце восьмидесятых или хотя бы в начале девяностых, глядишь, и вышли бы в люди. А так – запрессовали их по полной. Морис исчез. Поговаривают – уехал.

– Он, по принятой терминологии, «отморозок»?

– Ну уж нет. Дерзкий мальчуган, смелый, физически крепкий… Но никого за понюх табаку не списывал. Объявился тогда, весь из себя красавчик, шороху навел, заставил говорить о себе, а как понял, что козыри здесь крести и его расклады не пляшут, – слился. То ли в Россию, то ли за границу. Если поумнел – так живой.

– Он сейчас в Бактрии.

– Во как! Дела… Думаешь, он твоего иноземца в зиндан заточил и выкупа ждет?

Я пожал плечами, закурил, бросил между прочим:

– Монеты он собирал.

– Морис?

– Пропавший.

– И – что?

– Прослышал он, у вас здесь кто-то очень редкую торгует. На аверсе бог Гермес, на реверсе – кадуцей. Жезл власти.

– Знаешь, Олег… У нас про этот медальон каждый пацан местный знает, с рождения. Вроде бы тот, кто им обладает, и клад любой сыщет без вреда, и золото к нему рекой, и в искусствах – мастер, а только… Не ищут у нас его местные. Считается, беду этот медальон приносит. Может, твой нашел?

– Может, и нашел.

Дядя Миша покачал головой:

– Тогда – держись от этого дела подальше. Какие бы блага человек ни получил спервоначалу, все отымется потом. Навовсе отымется.

Что я мог ему на это ответить? Ничего. Как сказано у Сираха: «Веселись, юноша, во дни юности твоей, ибо в аде нельзя найти утех».