Текст книги "Повелитель снов"
Автор книги: Петр Катериничев
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Глава 33
Дядя Миша помолчал, сказал:
– У нас так рассуждают… Может, действительно кто эту медальку разыскал, оттого в городе и дела нехорошие пошли твориться… Но не из местных – пришлый.
– И много здесь пришлых?
– Не разберешь. Та окраина, что восточная, сплошь особняками застроилась. Но там живут не на постоянку: какие – сдают под частные гостиницы, какие вроде как про запас держат и люди там всякие… Пойди разбери, кто какой.
– Да вы ж катаетесь… Много видите, много слышите…
– Особняки на то и особняки, что живут там особые люди и наособицу. И машины у них свои, и водилы. Посмотришь, такой, если надо, и пешехода придавит, и пассажира придушит. Нет, мы на простом люде зарабатываем.
– А что за особняк по Голицынскому проезду?
– Особняк?.. – Дядя Миша смешался – или мне померещилось?
– Да. Тот, что спиной к улочке. С подъездом, как ты говоришь, наособицу.
– Не упомню. Всех и все знать… Тут у молодых памяти не стало совсем, а куда уж мне…
– Как знаешь. Еще у кого спрошу. – Я быстро забрал доллары, оставил двухсотенную в гривнах. – Спасибо за кофе, за коньяк, за поездку.
– Знаешь, парень, здесь так дела не делаются… – набычился дядя Миша.
– Они везде делаются одинаково. Клиент платит – клиент прав. Нужно делать работу. Сказал «а», говори «б». Никаких военных и прочих тайн ты мне не выдашь, ну а если тебя среди бела дня привидения страшат и ты решил за триста баксов меня рассказками пугать… «Чудовище вида ужасного схватило ребенка несчастного…» Мне, дядя Миша, дело делать надо. Человека найти. А ты начинаешь крутить. Чей дом?
– Ты вот что, залетный… Или, как ты сказал? Прохожий? У нас тут свои расклады и свои «запретные города», почище, чем в том Китае.
– Бывал в Китае?
– По телевизору видел.
– Так что запретного в особняке по Голицынскому?
– Оно тебе надо?
– Надо. Один из таксистов подвез его, – я кивнул на фото Дэниэлса, – в аккурат к этому особняку. Домой человек не вернулся.
На этот раз дядя Миша замолчал надолго. Надо полагать, решал и прикидывал. Прикидывал и решал. И понятно ему было, как и мне: раз я уперся узнать, чей это особняк, – узнаю. Не у него, так у другого.
– Ты брось меня за мальчонку держать, Олег. Деньги платишь?
– Плачу.
– Ну так плати. А то дразнишь, как зайку морковкой.
– Держи. – Я передал ему доллары.
Тот рассмотрел внимательно, убрал во внутренний карман куртки.
– Только вот что… Ты… вообще не трепливый?
– А сам как думаешь?
– Думаю, молчун. Но – себе на уме.
– А кто не себе нынче? Я тебе сразу сказал, дядя Миша: боишься – не делай, а делаешь – не бойся.
– Ты мне тут блатную премудрость не разводи. Я двадцать лет таких сторожил. Наслушался. И насмотрелся. И не из пугливых я, просто…
– «Запретный город».
– Да куда там! Короче, в особняке том разные люди случаются. И девки, но не здешние, здесь таких отродясь не было – просто загляденье от ушей до хвоста! И дяди авторитетные, только не от деловых – державные дяди, серьезные. И здешние начальники туда захаживают потихоньку, типа шепотком, но для всех это честь вроде, вот каждый и старается обмолвиться перед другим – был, дескать, а что там было – не говорит никто, туману напускает. Вот такой это хитрый домик. И окна у него зеркальные. А что за ними – поди разбери.
– Чей домик?
– Люди говорят… – Дядя Миша снова замялся… – Люди говорят – генерала одного.
– Гнатюка? – бросил я наугад.
Водитель аж вздрогнул, втянул голову в плечи, словно ударили его или должны ударить. Потом справился с собой, прикрыл испуганный взгляд набрякшими веками, процедил тихо:
– Я – что? Люди говорят…
– А что еще они о Гнатюке говорят?
Дядя Миша явно затосковал. Лицо осунулось, плечи провисли, сам он пригнулся к столу, и стало сразу очевидно: никак ему не пятьдесят с небольшим – все шестьдесят, и здоровья давно не богатырского, даром что с виду крепок и осанист…
Я махнул рукой, позвал:
– Маша!
Появилась улыбчивая женщина, спросила:
– Еще кофе?
– А чаю можно? В большой кружке, очень крепкий и с колотым сахаром.
– Сделаю.
– И коньячку, ладно?
– Сто? Двести?
– Бутылку.
– Понравился?
– Очень.
– У нас «Ахтамар», без обмана. Арам Карапетян для себя привозит и нам подкидывает. А мы не всем и наливаем. Для своих.
– За уважение – и чаевые особые.
– Вот это правильно! Закусить что принести?
– На твой вкус, красавица.
Женщина расцвела улыбкой, спросила, глянув на дядю Мишу:
– Чего смурной?
– Давление скакнуло, ты же знаешь, Машутка. – Дядя Миша улыбнулся. – Сейчас коньячком поправлю и – ладушки.
– Кофе нужно меньше пить.
– Нужно. Но не получается.
Коньяк Маша принесла почти тотчас, с ним – бутылку ледяного боржоми.
– Держите уже. А то ведь я вас, мужиков, знаю: истомитесь, пока закуски дождетесь.
– Твоя правда, красавица, – отозвался я.
Сто пятьдесят дядя Миша выпил мелкими глотками и даже смакуя, но скоро. Выдохнул, спросил:
– Сигареткою угостишь? Так я не палю, а когда выпью…
Он прикурил, затянулся, помолчал с полминуты.
– Ты меня, Олег, за заячью душонку не держи, тока… Что-то замельтешил я, подумал, а вдруг – засланный ты парниша… А потом решил: сильно хитромудро получается. Да и акцент у тебя московский взаправдашний… Да и не того полета я птица, чтобы… По правде сказать – вообще не птица. Так, мышь… летучая.
– Летучие – они тоже птицы. Только ночные.
– Говорят, нетопыри снятся к смерти.
– Говорят, в индейских землях живут люди с песьими головами… – ответил я в тон.
– С головами – то вряд ли… А вот с песьими душами – их и здесь хватает.
– Так что скажешь, дядя Миша?
– Гнатюка это дом. Александра Петровича. Строгий он человек. Государственный. А у меня… Сколько кто кругом ни воруй, сколько ни чеши языками, трепет перед державою. Страх. Потому как давешний я человек, да и… Насмотрелся, как система людей ломала. С треском. Хребтами о бетон. Не смерти я боюсь даже – кто ее минует – тюрьмы. Страшное место, гиблое. И люди там – не совсем люди становятся. Другие. Иные. Насмотрелся я. Сегодня над законом панует, а назавтра – гнилью в яме сидит.
– Сейчас другие времена, дядя Миша.
– Ты сам-то в это веришь, Олег?
Верю? Верю я в Бога. Остальное – от лукавого.
– Ну вот. Все тебе и выложил. Еще выпью?
– Да сколько душа просит.
Дядя Миша кивнул, налил мне, себе сотку, выпил.
– Вот так оно лучше. А если вдуматься… Что я тебе такого сказал? Все про то знают. И что Гнатюк – главная здешняя «крыша», и что… Ты как про медальон упомянул, да про коллекционера своего пропащего, да про особняк, меня мандраж и прихватил… Президент наш – большой охотник до всякого антиквариата… Страсть у него такая. Говорят, крепче водки забирает. Не, не его, конечно, – быстро поправился дядя Миша, – вообще… Он, пока в опале был, и сам по «блошиным рынкам» хаживал, диковины всякие искал… Вот и думай, чего я испугался… – Дядя Миша затянулся, притоптал сигарету в пепельнице, повторил: – Кто этого не знает? Все знают.
Да. Дядя Миша затосковал. «Видя Мишкину тоску, а он в тоске опасный…» – решил я ее развеять. Как водится, деньгами. Иначе говоря, предложил за хороший гонорар подобрать мне автомобиль с приличным движком в аренду. Как пишут в объявлениях: «Чистоплотная таджикская семья из восемнадцати человек снимет однокомнатную квартиру или комнату. Порядок гарантируем».
Дядя Миша аж расцвел: как выяснилось, у него в гараже пылилась отечественная «шестера» с самолично перебранным им движком и оттого шустрая, как антилопа гну, но вида самого непрезентабельного. А когда он спросил гарантий «морального износа автомобиля», я ответил просто, как в тех же объявлениях: «Или куплю». Дядя Миша окончательно просиял, подбросил меня к кафе «Ностальжи», получил деньги и поехал оформлять договор купли-продажи: как водится, и в комиссионном, и в нотариате, и в ГАИ у него были свояки, шурины, девери и сватья, так что моего присутствия даже не потребовалось. Через два часа он обещал поставить мою машину прямо перед кафе, где мы встретились.
А к встрече с товарищем генералом я был готов. Почти. Как сказал дядя Миша? «Давешний я человек». Вот и мы некогда были – «давешними». Какими стали теперь? Бог знает.
Глава 34
Генерал запаздывал. О нет, что это я! Они не опаздывают, они задерживаются. Человече, будь он Платоном или Геростратом, должен осознать, с каким сиятельством предстоит повстречаться. Или – с сиянием. Ха… С чего это я затрепетал душою? И что за «чуйство» нашептывает мне эдакие мысли? Собственная неустроенность и непричастность к системам и схемам? Или – к жизни? Неприкаянность? Зависть? Горечь?
Это все – от долгой зимы, недостатка свежего воздуха, витаминов и душевного общения… Люблю слова. Они всегда и все объясняют.
Могучий «ровер» притормозил неспешно и по-хозяйски, Александр Петрович Гнатюк вышел из машины, грузно поднялся по лесенке на открытую веранду, оглядел зал, узнал меня, подошел, протянул руку, мы поздоровались, рядом мигом оказался официант, Гнатюк бросил коротко:
– Чай. Коньяк. И музыку потише.
Присел за столик, оглядел веранду, похвалил:
– Место грамотно выбрал. – Помолчал, добавил: – А ты почти не изменился, Олег.
Ответить той же любезностью генералу я не мог. Он крепко отяжелел, волос на голове убавилось. И взгляд стал другим. Взгляд человека, не привыкшего, чтобы ему прекословили. По крайней мере, в этом городе.
Официант материализовался, налил в большие чашки круто заваренного чая, оставил фарфоровый чайник, блюдечко с финиками и нарезанным лимоном, бутылку «Курвуазье», предварительно разлив в два бокала по капле – по-европейски, и – испарился.
Гнатюк разжевал раздумчиво финик, поднял голову, посмотрел мне пристально в глаза… У меня даже изморозь по спине прошла: не знаю, как объяснить, но… Это был взгляд смертельно уставшего и бесконечно одинокого человека.
– Хотя – ты тоже другой. Ну что, за встречу? А то разговоры начнутся, где уж посидеть вот так… – Он глянул на море. Оно словно светилось аквамарином, чуть играя вблизи берега белоснежными шапками… – Ну что? – Гнатюк приподнял рюмку. – За удачу не пьют, за победу… Что есть победа в этой жизни, кто скажет? За встречу.
Мы выпили. Гнатюк запил чаем, выбил из пачки сигарету, закурил, прищурился, глядя на меня сквозь табачный дым, спросил:
– Так с чем на этот раз пожаловали, господа хорошие?
– Один я. С частным визитом. Но по делу.
Гнатюк усмехнулся:
– Понятно. Чиновник с именным поручением из Петербурга. Инкогнито. Инспектировать богоугодные заведения. Так у нас все заведения – богоугодные. Если не выяснится обратное. Правда, нет у меня ни Ляпкина-Тяпкина, ни Земляники, ни Варенухи. И даже Фагота нет или даже завалящего альтиста Данилова. Хотя – есть флейтист. Играет – заслушаешься. Впрочем, его ты и привез некогда из земель неведомых и весей дальних. Что теперь?
Саша замолчал, погрустнел, налил себе коньяку, опрокинул единым махом, усмехнулся криво, процитировал:
– «Черный человек на постель мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь…» – Мотнул головой, пожаловался: – Привязалось…
Потом снова повернулся к морю, долго смотрел, повернулся ко мне, и взгляд его был нездешним, отсутствующим… Напел вполголоса:
– «И пили корсары коньяк, будто воду, и били в набаты, спасая свободу, рабы и лакеи; и кили кипели, как в пенном шампанском, когда на французском, когда на испанском – на рее хрипели – солдаты и слуги. И посвистом вьюги плыл посвист картечи…»[14]14
Из песни Петра Катериничева.
[Закрыть] Помнишь эту песню?
– Смутно.
– В том-то и дело… «Пришли другие времена, тебя то нет, то лжешь, не морщась…» Куда делись мы прежние, Олег? Что с нами сталось, с теми? И – кто мы, нынешние?
Только теперь я заметил, что его превосходительство в приличествующей степени нетрезв. Впрочем, как сказал некогда один знакомый, занимавшийся в девяностые немного бизнесом, немного политикой: «Мы никогда не похмеляемся. Просто лет шесть уже не трезвеем».
– Власть – тяжкая ноша, – сказал я, пожав плечами, – тривиально, но факт.
– Власть-сласть-страсть… Пропасть. Я ведь из простых, Олег. И жили мы в Казахстане, в самой что ни на есть тмутаракани… Поселок городского типа… Типа поселок… Отец – шофером работал, мать – на комбинате… И море я тогда только по телевизору видел. И мне хотелось выбраться из той сухой степи…
…Поступил в Московское высшее пограничное; туда дети элиты не очень-то рвались. Заканчивал с отличием, высокие начальники поговаривали о московских перспективах, ну да решили лучшими выпускниками укрепить трудный участок: советско-китайскую границу. Как раз тогда вьетнамо-китайский конфликт, у китайцев в руководстве борьба «банды четырех» и Дэн Сяопина… Ну и нас на вшивость проверяли. Медаль «За боевые заслуги» я еще там получил.
А что начальство? Успехи отметило: присвоили старлея и отправили на высшие курсы по изучению восточных языков, в Ташкент. Специалисты нас обучали исключительные. За два года – полная пятилетняя программа языкового вуза. А через два года – Афганистан.
Первый год – провинция Пактия. Первая официальная должность – советник командира афганского пограничного полка. Ну а на самом деле… Короче, работал я на Первое Главное под зелеными погонами. Создавал, как говорят англичане, «old friends net». «Сеть старых друзей».
…Вот только когда на боевые ходили, не знаешь, как тебе пуля прилетит – в грудь или в спину. У них ведь все родством повязано, а армию как набирали: селение окружат, всех мужчин под ружье и – служить. Ну да ты помнишь.
…В Пактии трудно было. Отдохнуть негде. Обстреливали постоянно. Никто из наших года там не высидел. Списывались, кто по ранению, кто… Я ровно год пробыл. Даже чуть больше. И – голодно жили. И на боеприпасы, и на продовольствие… Караваны редко туда через перевалы прорывались. А вертолет только тонну груза мог взять. Что для полка? Крохи…
…А как вертолеты горели? Поселок в низине, вокруг – горы, вот их и били при взлете и посад-ке. Помню, еще только когда прибыл, поехал борт провожать, а его на взлете шарахнули, он упал; я стремглав к кабине, сначала пилота выволок, он без сознания, потом второго – у того вся рука прошита, висела, как тряпочная, и пуля рикошетная через подбородок прошла, но не убила, повезло, его тоже успел вытащить, а керосин хлещет, а о том, что рванет, как-то не думалось… Стрелка не успел.
…А когда через полгода уже своего радиста отправлял – зацепило его крепко в руку, – сердце ныло. И точно: только «вертушка» взлетела, пошли «духи» по ней работать. И ребят жалко, и Серегу, радиста, жалко, молодой пацан совсем, полгода мы с ним провоевали… Короче, вымахнул я на «уазике» на взгорок… А «духи» машину мою в лицо знали, «советник», им за меня заплатили бы больше, чем за сбитую «вертушку»… А у меня, как назло, мотор заглох! Ну они и дали из всех стволов! Я потом этот «уазик» со стороны видел – решето решетом, ни к какому использованию непригоден, а мне повезло: мина перед капотом рванула, камень стекло пробил, и мне вскользь по виску, сознание потерял, но ненадолго, как очнулся, увидел: ушел борт целым, от души отлегло.
…Второй год я в Кандагаре служил; там уже полегче было, да и обстрелянный. Стал советником командира бригады. Правда, чуть не в первый вечер вышел пройтись – выстрел, пуля по волосам, я за стену, с другой стороны зашел – какой-то лейтенант-афганец пьяный и обкуренный из «пэ-эма» садит. Его свои скрутили, увезли.
В Кандагаре спокойно было. Наши кольцом стояли, а у меня даже домик свой был, жена приехала с дочкой, Надюшке тогда три годика было. Нет, обстрелы, понятно, тоже случались, «эр-эсы» над крышей шелестят, жена пугалась, я, чтоб ее успокоить, говорил: «Не бойся, это наши стреляют». И как обстрел, Надюшка, дочка, запомнила и все повторяла: «Мама, не бойся: это наши, наши…» Один раз мина в соседнем дворе взорвалась, человеку осколком лицо раскроило… А нам – везло.
Глава 35
…А тут ваш спецназ караван моджахедов с оружием уничтожил, при нем – два американских советника. Ну ты помнишь. Потом еще один – там четырех китайцев захватили.
И решили «духи» ответку готовить. И в один не очень прекрасный день из батальона афганцев поступило сообщение: «Ведем бой. Боеприпасы кончаются. Нужна помощь». На нашей волне, знакомый командир афганский… Это потом выяснилось: весь батальон уничтожен, командир – под их диктовку «поет»… Решили выдвигаться. Нам, двум советникам, приказ от своих: колонну не сопровождать. Ну мы «затупили», сказали радисту: ты, дескать, радиограмму не принял. А то не честно как-то перед афганцами: как в бой, так… Не по-русски это.
Пошли по дороге. Спокойно так было, вечерело… Там ведь еще красиво: горы охровые, пыль золотится, небо высокое, чистое… Очень красиво. Когда не стреляют.
…Засаду на нас выставили прямо как по учебнику: с правой стороны стена горная отвесная, слева – кишлак, метрах в семистах, тихонький такой… И – первая БМП замерла: мина и – добили прямой наводкой. И – крайнюю машину, «ЗИС», тоже. Колонна стала вмертвую. И – пошли нас поливать, как на полигоне: четыре огневых, минометы, те в основном осколочными били: добра жалко им было, хотели машины и имущество целехонькими захватить. Еще и небо заволокло, сумерки, «вертушки» нас не выручат… А дальше… Сейчас вспоминаю – все будто в киносъемке замедленной, да еще и в кино дурном!
…К дороге изо всех укрытий со стороны кишлака «духи» высыпали, да не те, что обычно… Человек четыреста, во все черное затянуты, как инопланетяне, в полумасках… «Черные аисты» – элитный пакистанский спецназ. Метров семьсот до них, бегут в рост, наши афганцы растерялись, а им еще кричат по громкоговорителю «сдавайтесь!», ну они руки в гору, так их пулеметами и резали, как мишени!
Мы с Володькой во второй БМП шли, в центре колонны… Сначала я со зла по этим «черным» прошелся – крупнокалиберными, чтобы парада тут не устраивали… Огневые засек, всего четыре, по ним работать начал. Две заткнулись: стрелял я всегда метко. Полегче стало. А вот минометы достать – никак: ухают из-за дувалов, как достанешь? Командир афганцев, Рауф, исключительной храбрости человек, своих пинками начал в чувство приводить, оборону организовывать. Тут я третий их пулемет убил, повеселело, выберемся, думаю, бью короткими по «черным», и тут – крупнокалиберный мой заглох: патрон вперекос! А без пулемета нам – крышка.
Как коробки сшибал, как затвор снимал – не помню, руки потом все в крови. А толку? Нужно пулемет стволом кверху подымать да на башню из-под брони выбираться… А что делать?! Забрался, выдернул ствол… Пули по броне горохом, какой-то малый стонет под колесами, я с машины на землю, кое-как его через боковой люк затащил… А «черные» уже метров до двухсот выдвинулись… Я ленту заправил, глянул в оптику – волосы дыбом: «духи» уже безоткатное прямой наводкой выставили и снаряд заслали… Секундное дело… Ну я со страху по ним всю коробку бэ-зэ-тэ – бронебойно-зажигательно-трассирующих, четырнадцать миллиметров, что там сделалось – жутко представить, зрелище еще то было, «духи», что по всей линии шли, залегли ничком…
Снова короткими, по живой силе, своим командую: уходим; крайнюю машину подбитую с дороги спихнули, раненых подобрали и ушли. Километров через десять вползли в расщелину, охрану выставили, огней не зажигали, костров не палили, не спали. «Духи» на нашей волне нас всячески провоцировали – мы соблюдали полное радиомолчание. И так – двое суток. Шли к своим днем, по-черепашьи, ущельями. А как вторая ночь на исходе – рассвет был такой, что глаз не отвести! Небо ясное, словно промытое, и так вдруг жить захотелось…
А наши нас уже схоронили вроде. Пакистанское радио сообщило: уничтожен караван, при нем два русских советника. Генерал Романенко собрал наших, вздохнул: «Ну что, будем к Героям представлять? Посмертно…» Кто-то спросил: «А если вдруг живы?» – «А если живы, то к Красной Звезде».
…А тут еще сосед мой, он по другому ведомству служил, радио пакистанское послушал, напился, к жене пришел да все и выложил – как он потом сказал, обиняками: дескать, чтобы к отъезду готовилась, такие дела… Наташка посерела вся…
…Нам до нашего батальона километров пять осталось, шли мы долго вкруговую, чтобы на новую засаду не попасть; и тут глядим – наши «МиГи», со звездочками! Пустили ракету, да думаем – не углядели они – быстро пронеслись, а мы в ущелье, на самом дне. А они – вернулись, крыльями покачали… Вертолеты сопровождения появились, и – от души отлегло: вот теперь точно – живы!
– Говорят, те, кого до поры похоронили, живут долго.
– Может быть…
– Помнишь, у поэта?
– Два брата у меня было. Как в песне: «Один мой брат решил стать моряком и бороздить земные параллели…» Утонул в двадцать четыре года. Второй, как и отец, шофером работал. Умер за баранкой в сорок два. Сердце. Кто поймет эту жизнь?
А после Афгана я три месяца в Москве отчеты писал, а потом – направили в самый глухой угол Казахстана, снова на китайскую границу. Наградные документы где-то по штабам затерялись, и кадровик смотрел на меня как на сосланного: два года в Афгане, ни единой медальки, место службы определили такое, что… Потом – в один день пришли документы сразу на пять боевых наград; следом – присвоили внеочередное, а еще через год направили в Москву, в Краснознаменный институт КГБ СССР. Казалось, «поймал бога за бороду» и перспективы радужные… В июле девяносто первого получил распределение в Бактрию, а дальше – ты знаешь. «Августовский недоворот» и – пошло, поехало…
«Пришли иные времена, тебя то нет, то лжешь, не морщась…» Ладно, мы к ним были готовы не хуже других. Я хочу, чтобы ты понял, Олег. Здесь, в Бактрии, да и в Крыму вообще в начале девяностых царил настоящий бандитский произвол. И прекратить его можно было только силой. Мы и прекратили. Называй это как хочешь – «перекрышовка». У вас что, на Москве, не так?
– Ты оправдываешься, что ли, Сашка?
– Да нет же… Я хочу, чтобы ты понял. Или сам хочу понять… Куда делись мы прежние, Олег? Что с нами сталось, с теми? И – кто мы, нынешние?
– Это жизнь. Ты в нее или вписываешься, или она тебя списывает. На пенсию, рыбу ловить, шептунов пускать и гроши экономить. Мир стал другой. А прошлое… Оно ушло вместе с нами, прежними.
– Ты знаешь, Олег… все у меня есть в этом «другом мире». И – никого рядом. Пусто.
– Такая твоя доля.
– Судьба.
– Можно и так сказать.
– Кто мы теперь, Олег?
– Ты – генерал, я – странник.
– Странник? Где же твоя котомка, странник?
– Обронил.
– Откуда ты узнал, что я генерал?
– Все местные в курсе. Гордятся.
– А в курсе чего еще они, эти местные?
– Слухов много.
– Для них слухи, для меня – головная боль. Но раз уж ты объявился… «Словно мухи тут и там, ходют слухи по домам, а беззубые старухи их разносят по умам…» Ты не смотри, что я навеселе… На самом деле…
– …тебе сегодня невесело.
– Мне давно невесело. Мир вообще – суров.
– Ты видишь его не с той стороны, генерал.
– Да? А где она, та сторона? – Гнатюк снова повернулся к морю, долго смотрел… – Так и хочется поверить, что там, за дымкою горизонта, – небывалые страны и неизведанные земли и в прозрачных лагунах плещутся юные красавицы, а их мужчины – прекрасны и благородны… А на самом деле? Вон за той дымкою – турки, персы, арабы, а дальше – голод и вырождение Черной Африки… – Гнатюк мотнул головой, плеснул себе еще коньяку, выпил, разжевал лимон, сказал: – Будет. Время ностальгии и рефлексии стоит считать завершенным. Раз уж ты объявился и вышел на инициативный контакт… В каком ты теперь чине, Дрон?
– Ни в каком. На вольных хлебах. Журналистика. Переводы. Путешествия.
– И – все?
– Нет. Еще я – даю советы.
– Ты мне позвонил, чтобы дать совет?
– Если спросишь.
– Спрошу. Как жить дальше?
– Счастливо.
– Умно. Такими советами много не заработаешь. У нас тут советчиков – выше крыши. Одни – карты Таро раскладывают, другие – стебли тысячелистника на дерюжку вытрясают, третьи… И знаешь, что я тебе скажу, Дрон? От судьбы не уйдешь.
– Это логическое умозаключение или эмпирический опыт?
– Это жизнь.
– Понятие судьбы было отвергнуто одним из первых Вселенских соборов, как идейно близорукое и классово чуждое.
– Ты серьезно разговаривать можешь, Дрон?
– Ты же знаешь, Саша, я абсолютно серьезен. Всегда. Порою – до тошноты. Но мыслям смутным и думам тяжким стараюсь придавать форму легкую и изящную. В лучших традициях российской словесности.
– Кому теперь нужна российская словесность?
– Она, может быть, не для «теперь» и написана, а?
– «Даже здесь не существует, Постум, правил…» Ладно, я рад, что ты объявился. Здесь так мало осталось людей, которые знали меня прежним… Вернее, никого не осталось. Совсем. Помнишь девиз? «Никто, кроме нас». А теперь… «Черный человек, черный…» И – никого, кроме него. Такие дела.
