Серебро
Текст книги "Серебро"
Автор книги: Петр Вегин
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Обняв свои колени
Лацо Новомескому
Смеркается…
Обняв свои колени,
сижу.
Я вместе с братиславскою сиренью,
я, вместе с полушарием смиренно
вращаясь,
в полночь медленно вхожу.
Художники – отмывши акварели,
часы не дочинив – часовщики
задумались,
обняв свои колени
иль уронив лицо на кулаки.
Задумчивость – в судьбе у поколенья,
и светят перекрестками идей
на треугольниках коленей
треугольники локтей.
Колени в детстве – чтобы протирать…
Но в настоящем, будущем, прошедшем,
колени,
я хочу вас обнимать,
а если преклонять —
то перед Женщиной!
Мы наконец дождались тишины,
и, как даны неделям воскресенья,
для размышлений нам с тобой даны
колени…
Мир навопросил, но
мы – не калеки.
Я пальцы в смуглый узел завяжу.
Над чем подумать есть.
И есть колени,
…Обняв свои колени, я сижу…
Братислава. 1966
Аттракцион «Кривые зеркала» Ростов-на-Дону, 1946 год
Крив – прямой,
прям – кривой…
Кривые зеркала парили,
как на подрамниках холсты,
и две крахмальных поварихи
от смеха пыжились, красны.
Там, в кулаке зажав билет,
прикрыв ладошкою зевоту,
один лысеющий поэт
глядел горбатым Квазимодой.
И посетители пугались
когда у вогнутых зеркал
одни с ушами-лопухами
пятиметровыми стоял.
Так вдохновенно он пыхтел,
топорща рыжую ушанку,
что было ясно – он хотел
остаться с этими ушами.
А бабушка моя стояла,
как над вечернею водой,
и с любопытством созерцала
себя – но книзу головой,
и я смеялся, как дурак,
и стекла смех мой отражали,
когда двенадцать дураков,
похожих на меня, дрожали!
Но наступала тишина,
когда пред зеркалами
стоял безногий старшина
и балансировал руками.
Так было зеркало елейно,
что он стоял на двух ногах!
Он – ампутированной левой
земли касался – в зеркалах!
Смотрела бабушка невесело,
и мне хотелось в гладь зеркал
шарахнуть чем-нибудь увесистым!
Но он – стоял!
Пехотный старшина стоял,
в его глазах слеза дрожала,
но ни одно
из всех зеркал
его слезы
не искажало…
1964
Сенокос
Лесник бородат,
лесник не похож
на нас, горожан.
В лесу бороды чернеют глаза, как два блиндажа.
Мы косим траву.
Рубахи долой!
Как спины белы!
Спина лесника клеймена звездой. Спина – обелиск!
Мы косим траву,
и коса – за косой,
как четверг за средой.
Как трудно стоять по пояс в траве, по сердце в войне!
Любимая где?
Где отчий порог?
Где преданный друг?
Все выкосила война, как коса. Какой страшный луг!
Коса за косой,
трава за травой,
четверг за средой…
Волна за волной, война за войной, вдова за вдовой.
Весна за весной,
седина с сединой,
с глазами – слеза…
А из партизан идут в лесники – обратно в леса.
1965
В сорок шестом
Цыганки сторублевками хрустели,
веселые вертелись карусели,
аплодисменты фокусник срывал.
Ростовский рынок – шельма и шарманщик
В дырявые карманы лез карманщик,
и кто-то пьяный скрипочку терзал.
В том рынке было что-то от Ходынки.
Хрипели довоенные пластинки.
Шла женщина высокая в слезах.
Взывал – купите корень жизни! – знахарь
и кто-то соль хотел сменять на сахар,
и крест нательный продавал монах.
И маленький, как черная дробинка,
стоял я, семилетний, среди рынка —
средь фокусников, знахарей, жулья.
Еще мне соль соленой не казалась,
еще со мною скрипка не терзалась,
креста не нес, цыганка не старалась,
и женский плач касался не меня…
1968
Карусель
Мы еще не седые, но
для каруселей уже староваты.
Что ж нас намагничивает карусель,
что же мы седлаем расписных коней,
пытаясь повторить
собственное детство?
Ах, крути-крути-крути, крути весело!
Деревянная моя, расписная, песенная!
Каждый круг на карусели —
это как помолодеть
на год – кольца годовые
сходят медленно на нет.
Карусель – это время обратное.
Справа – налево: крутится Земля.
Слева направо – карусель.
Вот сливаются в одно
сплошное кольцо
люди, гнезда, березы и твое лицо.
С каждым кругом, с каждым кругом
мне все меньше лет —
двадцать пять,
двадцать один,
восемнадцать…
Ах, крути!..
…Мне восемь, и я работаю
карусельщиком,
я забираюсь наверх,
под карусельный душный парусиновый конус,
где на все четыре стороны света,
как компас,
крест-накрест чернеют
четыре бревна,
они отполированы нашими ладонями,
я вместе с другими
кручу карусельную ось,
я чувствую себя богом, от которого
зависит судьба всех
желающих прокатиться на карусели,
а вечером
я испытываю то же, что мальчики,
выгоняющие в ночное коней,
и карусель превращается в Бежин Луг…
Я мечтал купить себе настоящий —
обязательно со звонком! – велосипед,
и до сих пор во мне
смеется смуглый мальчик
и озорно язык показывает мне,
и я понимаю, что нет никакого Пегаса,
что я, пришпоривая,
сжимаю ногами
деревянные бока
карусельного конька…
Каравеллы. Капитаны.
Государства. Города.
В палисаднике у мамы вьется хмель.
Я ночами ощущаю,
как белеет голова.
Это все твои проделки, карусель!
Я люблю жизнь,
люблю эту землю —
она терпеливо
сносит наши чудачества, наши грехи,
за которые многих из нас давно бы могли
сбросить деревянные кони,
но мы продолжаем кружить,
как цифры на телефонном диске.
Кому звоним?
…И встает перед глазами
страшным предзнаменованьем
медленная-медленная,
высокая, как женский плач
карусель смерти.
Не видел ничего страшней,
когда на поворот
взамен раскрашенных коней
за гробом гроб плывет!
Вот они все:
даже страшно по именам,
все, до кого
не дозвониться, не докричаться, —
и при свете падучей звезды
я увидел,
как, подобно двум
гигантским шестеренкам,
смыкаются, помогая взаимному вращению,
карусель жизни – ведущая
и
карусель смерти – ведомая.
Место соприкосновения каруселей было еще далеко от меня,
и, сидя на своем деревянном коньке,
я подумал:
если когда-нибудь захотят
поставить памятник детству, то
пусть на самом зеленом в мире лугу
поставят пеструю и кружащуюся как юбка
ка-ру-сель!
Ах, крути-крути-крути, будни-праздники!
Мы – наездники в пути, буквы в азбуке…
1968
Памяти Твардовского
Когда Твардовского не стало,
и меньше света в мире стало,
декабрь воспротестовал —
он гневно колотился в рамы
и траурные телеграммы
с высоких проводов срывал.
Хоть знали и предполагали,
но худшего не скоро ждали,
и сразу съежились, скуля,
и показалось – вместе с нами,
внутри с замершими цветами,
седая съежилась земля.
Земля замерзла, не давала
себя копать – как будто знала,
что он оставил много дел…
Простите землю и поймите —
ей все труднее на орбите
под тяжестью любимых тел.
Россия плакала открыто.
Была земля ее разрыта.
Мерз на морозе березняк.
И кто-то выговорил сипло,
что территория России
давно не уменьшалась так…
22 декабря 1971 г.
Петухи
Нам петухи велят проснуться
и с головою окунуться
в происходящее вокруг.
Вставай! Рожденье солнца празднуй!
Как сердце полушарья, красный
кричит шагаловский петух!
Приобретенья нашей эры —
футбол, метро, милиционеры…
А петухи – анахронизм.
Но в них таится первородство,
они зовут нас к благородству
и в этом видят реализм!
На всей планете понедельник.
Строчит швея. Смеется мельник.
Работа – лучший карнавал!
Как генерал среди парада,
петух кричит, чтоб больше яда
не сыпать Моцарту в бокал!
Чет-нечет! У кого-то совесть
опять не ведает бессонниц,
как мертвая, спит до утра.
Так пусть вернется к ней дыханье.
Ужели мы забыли с вами
урок апостола Петра!
Сон в руку? Сами виноваты,
что есть на совести заплаты,
что мы встаем не с той ноги.
У жизни торопливый почерк,
и, словно школьный колокольчик,
нас призывают петухи
проснуться, сбросить одеяло.
сопротивленье материала
почувствовать – и победить!
Во время утренней баллады
нашелся только бы крылатый,
что не забудет разбудить.
И в этом что-то есть святое,
что со святою простотою
и рядом близко не лежит,
когда торжественнее горна
во все серебряное горло
петух под окнами кричит!
1967
«Мне не пишется, не любится»…
Мне не пишется, не любится…
Неудачи, неудачи…
Бит мой туз козырный дамою червей.
Если есть на свете луковицы,
от которых я не плачу,
это луковицы суздальских церквей!
Я лежу, ладонь касается травы,
как щенячьей неразумной головы.
Ты прости – приехал к полночи —
за вторжение ночное.
Тишина. Глаза в потемках не поймут —
то ли кони с колокольчиками
в августовское ночное,
то ль соборы твои белые идут.
Звездопад. И к нам с тобой из облаков,
задыхаясь, мчит созвездье Гончих Псов.
Где-то женщина утраченная…
Пусть приснится ей удача…
Поворачиваясь, глобус сыплет снегом с полюсов.
То ли в землю я просачиваюсь,
то ль земля в меня просачивается—
мы срастаемся в сиамских близнецов.
Меж лопаток, щекоча мне позвонок,
струйкой медленной меридиан протек.
Мир интимен. Полушария
ищут полного сближенья.
Помню снег – зеленый, синий, золотой…
Помню, как регулировщица,
позабывши о движенье,
снег светящийся ловила на ладонь.
Так мы все живем меж будущим и прошлым
со своей под снег подставленной ладошкой.
Мы живем, мы спотыкаемся,
нас одна качает качка —
и пилотов, и поэтов… Ничего!
Невозможна реставрация —
надо просто не испачкать
крылья белые, ладони и чело.
Обещаю тебе, Суздаль, чисто жить.
Обещаю головы не уронить. ..
1967
Руки Венеры
1
Статуя эта найдена в 1820 году на острове Милосе французскими моряками и увезена в Париж. Когда была исполнена статуя и кто был счастливец, подписавший у ног ее свое имя (Александр или Агесандр, сын Менида из Антиохии на Меандре), какую богиню должна изображать она и какой вид имели недостающие ей теперь части тела, об этом ведутся бесконечные споры, исписано на эти темы много бумаги, предложена масса реставраций статуи, но вопросы эти остаются и сейчас вопросами, j а богиня Милосская стоит каким-то загадочным сфинксом, величаво принимая поклонения всего культурного мира.
Проф. Ф. И. Рерберг
2
Прикосновенье женских рук
к мужчине
равно прикосновенью рук
гончара к шершавой глине.
Спасибо Маминым Рукам,
что тянутся вослед из детства,
как в два пречистых полотенца,
в них спрячусь,
чтоб не разреветься
от неудач и мелодрам.
Я глиной прилипал к рукам
тех, кто любил
и кто отталкивал,
кто был внимателен,
кто глух, —
они лепили и оттачивали
меня —
и подо мной, покачиваясь,
свистел любви гончарный круг.
Лепившие лицо мое,
мне отпечатки ваших пальцев
не смыть,
мне с ними не расстаться.
Но если б не было Ее —
безрукой,
так светло и просто,
ни пальцем не пошевеля,
кто выпрямил бы – из вопроса
на восклицательный – меня?!
Не приведи ей, жизнь, усталость!
Кто вынянчит тогда птенцов:
и стариков, впадавших в младость,
и в старость впавших молодцов…
3
Чудо без рук
канувших эр…
Мир – это Лувр
и 1000 Венер!
Все безупречны.
Я ошалел:
каждая встречная —
новый шедевр!
Все это глупости.
Я не слепой,
вижу: безрукости —
ни у одной.
Все рукотворно.
Все на земле
трижды покорно
твоей пятерне!
Эта покорность
нас ублажает…
Нерукотворности!
Руки мешают!
Мы ведь не каменные…
Молю всех вокруг:
вы умейте руками,
что умеют – без рук!
4
Покуда восклицанья
я ставил на листках,
покуда воскресала
безрукость в рукавах,
мне женщина писала,
писала второпях:
«…подумаешь, калекша!
Истории грехи…
Без рук, конечно, легче.
А в две руки?
Понять ли вам, мужчинам,
что в наши дни
нам руки для зашиты
безрукости даны.
Блукая в трех березках,
вминая снежный наст,
нас ищете —
в Милосских,
в нас ищете —
не нас.
Я понимаю – наши
руки коротки,
и мы Милосских младше
на две руки.
В рифмованном апломбе
мы с нею не враги,
но пусть она попробует
Венерой —
в две руки!..»
5
Я представил Ее, еще не найденную, в пещере на острове Милосе. Сколько она прожила под землей? Сколько поэтов лишилось стихов о ней? Под тронами, под топотом воинов, под кандальным звоном рабов она была как зерно, и две – еще существующих – руки в два белых побега тянулись наверх,
и собственной
не ведал мир бедноты…
И был ее макетом
образ чистоты!
Здесь меркнет березняк.
Ее не переснять.
И не зарисовать.
Осталось – постигать!
Что Кант или Катон? —
ораторы благие…
Была пещера – ртом,
а языком – богиня!
Так это твой двойник
земной – твои черты —
живет во мне, дурит,
богиня красоты?
Так, значит, это ты
сквозь толщу лет и скалы
мне ступни обжигала,
богиня красоты?!
6
Молчите, неверы!
Я знаю тот клад,
где руки Венеры
безмолвно лежат!
Они суверенны.
А рядом лежат
с руками Венеры
руки солдат?.
Так корни деревьев,
пошедших на слом,
веками вдовеют
под материком.
Но чтоб не распасться
на материки,
мир взят в десять пальцев,
в две белых руки!
Довольно придумывать,
советы давать…
Не лучше ли руки
свои отыскать?
Смешны все затеи.
Не смейте копать!
А если я в землю сойду, то затем,
чтоб руки Венеры поцеловать!
1969
Могила Пиросмани
Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу.
Я сбился с ног, прошу тебя, как маму,
скажи мне: где могила Пиросмани?
Могилу Пиросмани я ищу.
Ты, лунный медвежонок на бревне,
вы, к водопою скачущие лани,
где похоронен Нико Пиросмани? —
скажите мне.
Я сбился с ног.
Все спутано. Все скомкано.
Как стрелку размагниченного компаса,
меня кр ужит.
Я ошалел от буден.
Могилы нет.
И никогда не будет!
Художнику могила не нужна!
Безденежны, бездомны, безобидны,
приставка «без» и в смерти им верна —
они бессмертны, – значит, безмогильны!
Но если повстречается сирень,
вы к ней чело горячее приблизьте,
вы знайте —
это прорастают кисти
художника,
худого, как свирель…
1965
Каракумские ритмы
Каракумы,
Каракумы…
Проклинаем рюкзаки!
Мы идем по Каракумам,
и за нами ишаки.
Нас двенадцать робинзонов,
нам плевать на горизонт —
в Каракумах горизонты
закруглились в колесо!
Я обуглился, как ящер
или доменная печь,
я могу —
как спичкой —
пальцем
саксаула куст поджечь!
С миражами нету сладу —
в миражах вода бежит…
Дайте нам по автомату —
расстреляем миражи!
Но бубновым барабаном
Каракум лежит, багрян.
Наши ноги барабанят
в этот вечный барабан.
И невиданным обманом,
миражом в тиши песков
поплыла под барабаны
эта песня ишаков:
«…по Каракумам с грустной думой
натощак
шагал ишак, шагал, угрюмый,
кое-как,
пустыня жжет, как сковородка
на огне,
а по спине гуляет плетка,
по спине,
вот так веками, ишаками,
по пескам
возили грузы, доставалось
ишакам,
меня гоняли, и впрягали,
и пешком,
и потому меня прозвали
ишаком,
ах, путь-дорога без дороги
нелегка,
кто пожалеет хоть немного
ишака,
на мне, поверьте иль проверьте,
столько ран,
и бьют по шкуре после смерти
в барабан…»
Но мы добрались до воды.
Мы пили. Нам сводило скулы.
И под абстрактным саксаулом
легли – ни живы ни мертвы.
А я вступил на караул,
такой нелепо обязательный.
Спит Каракум…
Мой нос, как мул,
навьючен
черными
глазами.
1965
Соло на флейте
Я предан, как правда,
я холост, как холст,
я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост,
но ты ускользаешь в московское лето,
в звенящую клетку —
в полуночный дождь,
и выслушав всю телефонную ложь,
я черную трубку повесил за это!
Как любят поэты – не любят поэтов.
И в звездных постелях,
подобные флейтам,
поэты лежат..
Прибеги, принесись,
любимая – мой сумасшедший флейтист!
Пускай обожжет твои оранжевый
рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот!
Четыре стены четвертуют поэта.
Четыре стены,
как четыре портрета,
с которых сбежала, не ведая риска,
натурщица,
ящерица,
флейтистка….
И выцвела б музыка в седенький волос,
но нас выручает наш внутренний голос —
он бьется, как в флейте дыханье флейтиста,
и льется мелодия
чисто-пречисто…
Мой внутренний голос —
горячая льдинка.
Да здравствует тот музыкант-невидимка,
который во все неудачи на свете
играет на флейте,
играет на флейте!
А женщина мокрой Москвою идет.
Зеленая ящерка…
Хвост отрастет…
Но ночью ты вместо коричневой флейты
сжигаешь одну за другой сигареты…
1966
«Эта женщина далеко-далеко»…
Эта женщина далеко-далеко,
этой женщине живется нелегко.
Большерукая, как снежный человек,
ждет меня она, наверно, целый век.
У нее была тяжелая коса,
звездной полночью наполнены глаза,
от таких вот,
от таких вот, как она,
было Пушкину и Блоку не до сна.
Вот таких рублем задаривал купец —
красотою раззадоренный скупец,
а ямщик сажал с собой на облучок…
Я навек ее глазами облучен!
Эту женщину я часто обижал,
не сказав ни слова, ночью уезжал,
и летела под колеса поездам,
как ее слеза —
падучая звезда…
По планете я мотаюсь как шальной,
забываю эту женщину с другой,
мне как мальчику прозрачно и легко…
Но однажды ради той, что далеко,
я всем женщинам планеты изменю,
на второй этаж взбегу и позвоню
и предстану, словно чудо из тумана:
– Здравствуй, мама…
1962
Декабрьская метель
Для дворника беда —
дороги занесло,
и дворника метла
похожа на весло.
Шоферу не везет,
автобус без дверей
по глобусу ползет,
как синий муравей.
И маленький цыган
в дырявом пиджачке
стоит как истукан
в прохладном кабачке.
С кондукторшей до слез
флиртует постовой…
Циркач, отклеив нос,
несет его домой.
Татуирован снег
протектором колес.
А лес, пронзая снег,
торчит как рыбья кость.
Среди ночных людей
жонглирует огнем
метель, метель, метель —
невидимый жонглер.
Прости меня, прости —
в метели городской
я не могу постичь
твой белый гороскоп.
Где раньше ты была,
где ты была вчера?
От снега ночь – бела,
метель в ночи – черна.
Но это все пройдет,
снег дворник уберет,
и, рассмешив до слез,
циркач приклеит нос.
А месяц – краснолик —
над городом повис,
как петушиный крик —
головою вниз…
1970
Итальянские фрески
1. В Риме теней2.Снится Блок
Риму не спится,
Риму неможется,
Риму неймется, и Колизей —
словно на полном ходу заторможенная
карусель!
Аппиевой дорогой, сбивая
тени рабов,
мчатся влюбленные в автомобилях.
Спит продавщица цветов,
как продавщица цветов в шестнадцатом веке —
не различишь,
где цветы, где цветочница.
Связь между ними не перережут
рядом лежащие мокрые ножницы.
Кентавром,
расчлененным на коня и возницу,
под фонарями площади Испании старинный фиакр,
фиалками пахнет вода в фонтане Треви,
и в каждом,
кто в воду бросает монетку,
я вижу желанье вернуться к античному, слиться,
стать кентавром —
как некогда конь и возница.
И, сидя на остывшем капитолийском камне,
я понимаю Рим нынешний
как гипсовую маску, снятую с запрокинутого лица
Рима бывшего…
Конь и возница. Цветы и цветочница.
Рим настоящего – в Риме теней.
Чем это кончится? Люди и ножницы.
Острые ножницы.
Возраст людей…
3. Десятый круг
Отель «Европа».
Нет номеров.
Туристы. Топот.
Обрывки слов.
Философ. Фокусник.
Пара калек.
Студент из Оксфорда.
Циркачка. Клерк.
Но в этом месиве
мой сон глубок.
Как будто – лестница…
Как будто – Блок,
надо мною, спящим,
светлым-светло,
склонилось вещее
его чело.
Слова несвязны —
сплошной намек.
Помню в две краски —
полночь и Блок.
Во сне подробностей
не удержать,
но только помнится —
он стал взлетать
легко, спокойно,
как бы сквозь снег,
сквозь стены комнаты,
сквозь спящих всех
кретинов, гениев,
студентов, комиков,
над чьим-то гербом,
над чьим-то комиксом,
над чьей-то вышитой
свадебной скатертью —
как нечтовысшее,
что мы утратили,
над ложной фразой,
над пошлым нимбом,
над римским рабством,
над рабским Римом,
над всем отелем,
над всей Европой
светло взлетело
виденье Блока
священным знаменьем
высокой совести…
Алло, Европа,
замедлим скорости,
не зря над веком
в звездах высоко
сквозь сон, сквозь ветки —
знаменье Блока.
Тот сон вещественен,
поскольку Блок,
когда исчез,
обронил цветок…
Пекло адово стоит. Стадион.
Чем сегодня угостит марафон?
Стадиону – подаянием в ладонь —
денди, девочки – подделки мадонн.
Вот он, лидер! Мимо литерных рядов,
мимо судеб, мимо судей, мимо слов.
Смысл жизни – все круги, круги, круги.
Смыслишь истину – беги, беги, беги.
Если честно – разве это марафон?
Если честно – это форма, это фон
современный – лепта, времени вина.
Это Дант переодет в бегуна,
если честно разобраться в хламе цифр,
Уголино, Бонифаций, Люцифер,
вы, Франческа, вы, Паоло Малатест,
если честно – вы несете прежний крест,
прежний облик современного лица,
нет Божественной комедии конца,
Санта, встаньте, отряхните пыль с колен
вон под вами кружит метрополитен,
повторяя каждый жест и каждый круг,
повторяя то, что лепит в глине друг.
Пара адовых немыслимых систем —
марафон кружит и метрополитен.
Где Вергилий? Ноги – гири. Помоги.
Мы живем в десятом круге строже.
Под глазами расплываются круги
беговых дорожек…
