Серебро
Текст книги "Серебро"
Автор книги: Петр Вегин
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
«Повторяйте за мной»…
Повторяйте за мной,
как я повторял за старцем,
покоряясь мудрости
и почитая седины:
«Пускай тебе мясо достанется,
а мне кости останутся,
воспитай, мастер, моего сына!»
Воспитай, мастер, моего балбеса.
Понимаю – этот труд не пустяков,
но слишком стало много
на земле ремесленников,
надо, чтобы больше
было мастеров!
За Иуду от стыда сгорает осина,
Магдалина кается не у его ног…
Воспитай, мастер, моего сына,
чтобы он смог,
чего – не смог бог!
И не ради славы
или жизни сытной —
все равно веки накроют пятаки,
но чтоб твой сын, мастер,
своего сына
к моему сыну
привел и ученики!
Воспитай, мастер, моего сына!
Пусть под тобой не треснет земная кора.
В мире будут люди,
в людях будет сила,
пока будут в мире
мастера!
1981
Плавление бронзы
Памятники зеленеют.
Патина – их седина.
Стамбульскому нищему в шапку
бросил звезду аллах.
Скажите, кто в жизни не скомкал
ни одного блина?
Время идет, даже если
стрелок нет на часах.
Время не мама, чтобы
повязывать шелковый бантик.
В мастерской на Сретенке
мы плавили бронзу.
Можно было выпить ведро
и сразу стать памятником.
Но пили мы соответственно
московскому морозу.
Если бы я бросал по монетке
везде, куда хочется возвратиться,
мне бы понадобилось
несколько миллионов.
Лучшее в мире занятие —
кормить с ладони жар-птицу.
Чем она кормится? —
словом каленым.
Видали, что получается, —
бабы пекли блины,
а вышли часы – на угол каждому перекрестку.
Я награжден медалью
за освоение целины.
Но думаю, будет правильным
отдать ее Маяковскому.
Я бы хотел вернуться
в ту сретенскую мастерскую,
где неизвестный скульптор льет бронзу и мы – кружком.
Боже, как все-таки люди
напоминают простую
формочку для отливки
карамельных петушков!
Все, что мы с вами делаем,
это – плавление бронзы.
Ищите позы
сообразно жизненному стилю.
Все отольется вам —
слезы, грезы и розы,
главное, чтобы бронзы
для головы хватило.
Не будьте паиньками,
но не создавайте паники.
Жизнь, как щегол в форточку,
порх – и вы готовы.
Все мы формы для памятников,
формы для будущих памятников.
Будьте готовы к этому,
будьте здоровы!
I98I
Песня всадника
Непостижимо, что мы – не вдвоем.
Холодно мне у чужого огня.
Ревность по доме твоем,
ревность снедает меня.
И, несравнима с клеймом,
душу мою раскаля,
нежность по доме твоем,
нежность снедает меня.
Скажем: добро, что тряпьем
я тебя не заменял.
Верность по доме твоем,
верность снедает меня.
Не серебром – ребром
я заплатил за тебя.
Душу не продаем,
хоть покупателей – тьма.
Ревность не рубят мечом.
Нежность не выжечь огнем.
Верность не купишь рублем.
Правит любовь конем.
1981
«Я тебя не перенес на руках»…
Я тебя не перенес на руках
через семь мостов —
я их сжег,
потому что они не к тебе вели.
До седьмого неба выросли семь костров,
лед растаял, и по реке пошли корабли.
Мне сказала жизнь:
– Поди туда, не знаю куда… —
Я пошел туда и принес ей то, не знаю что.
И года мои были – соленые невода,
где обломки радуг
тяжелые рыбы
высекали хвостом.
На причалах стояли женщины.
Я им рыбу отдал.
Четверть века я море пахал, и столько же лет
«нет» мне слышалось в каждом полуночном «да»,
пока я не услышал «да»
в твоем полуденном «нет»
Все, что я имел за душой,
я тебе на коленях дарил
И наполнились смыслом
штормовые мои двадцать пять
И слетались из будущего перелетные календари
из ладоней наших чистую нежность клевать…
1984
Семья
Я по ночам касаюсь твоего лица
губами моей матери, руками отца.
И радость в тебе светится и распускается
губами твоей матери, глазами отца.
А дочка, забот не зная, смотрит цветные сны.
У нее твои губы. С ума сойдут пацаны.
К ней кто-то, сирень ломая, однажды потянется
губами своей матери, руками отца…
Не спутать губ материнских или отцовых глаз.
Целуемся – как целуем явивших на свет нас.
Это моя матерь (губы мои точь-в-точь)
отца твоего целует и благодарит за дочь.
Да жаль, что послать невозможно
ни голубя, ни гонца
туда, где молчат губы матери
и руки отца…
1981
«Ты за него принимала других»…
Ты за него принимала других,
двери ему отворяла.
В каждом из них,
в каждом из них
только его искала.
Вот он стоит на пороге твоем.
Ты замираешь…
Что ж ты его
не увидела в нем —
душу и дверь запираешь?..
I982
Дочка
Одни хотят собаку,
другие – леденца,
а эта девочка хочет отца.
Бродит вроде слабого алого цветочка:
«Дядя, скажите, я – ваша дочка?»
Бьется эхо детское сирым голубочком:
«Я – ваша дочка?
Я – ваша дочка?»
Что же ты, молодчик,
вечный студент,
собственной дочке
отвечаешь «нет»?..
1981
"Увижу тебя — обо всем позабуду на свете"…
Увижу тебя —
обо всем позабуду на свете,
и сердце рванется в сирени,
где ткут соловьи
свою сумасшедшую песню
о саде и лете,
которую мы понимаем
как песню любви.
Увижу тебя —
мои руки окаменеют,
судьба оборвется,
падучей звездой ослепя.
Меня отпоют соловьи —
они это умеют.
Мне можно уже умирать —
я увидел тебя.
Увижу тебя —
словно враз разгадаю загадку
серебряного соловьиного словаря.
А мальчик чернильный
тугую натянет рогатку
и камешком острым
с восторгом убьет соловья.
Уже до инфаркта дошли соловьи.
до предела,
полсада, полмира,
полжизни посеребря.
Увижу тебя – задохнусь,
и ты спросишь: «В чем дело?»
Да в том то и дело,
что я уже вижу тебя …
1981
«Птицы тебя принимают за птицу»…
Птицы тебя принимают за птицу.
Дикие розы – за ликую розу.
Кошки тебя принимают за кошку.
Скрипка считает своею сестрою.
Как в тебе все это может вместиться —
кошка играет на скрипке, а птица,
севши на розу, поет?
Я не пойму, и никто не поймет.
Ты мастерица взлетать и кружиться, —
значит, ты – птица.
Ты перешла мою жизнь, как дорожку, —
значит, ты – кошка.
Ноют в душе золотые занозы, —
дикая роза.
Боль усмиряешь, спасаешь от крика, —
значит, ты – скрипка.
Я ничего в тебе не понимаю,
дикую розу для кошки срываю,
в скрипке пусть птица гнездо себе вьет.
Я не уеду на красном трамвае,
только пусть вечно, меня исцеляя,
скрипка играет и роза цветет.
1981
«Я спросил одного долгожителя»…
Я спросил одного долгожителя:
видно, часто судьба награждала его
чудесами сплошь неожиданными.
Он ответил мне: «Долгожданными!»
Жизнь с застенчивыми ужимками,
как крестьянка пред горожанами,
продает на развес неожиданное,
под прилавком держа долгожданное.
И, в стремлении жить безошибочно,
понимаем, что, как ни странно,
долгожданное – неожиданно,
неожиданное – долгожданно.
Жил я, счастье свое не высчитывая,
ворвалась ты, не предупреждая,
ослепительно неожиданная.
А глаза у тебя – долгожданные!.
Может, это и не положительно,
по судьба ведь не упреждала…
Я готовился к неожиданному,
а дождался всего долгожданного.
На костры свои беды сложите.
Зря вы страждали, зря дрожали?..
С добрым утром тебя, неожиданное.
С днем рождения, долгожданное!
1981
«Возьмите горсть земли»…
Возьмите горсть земли
и возле сердца спрячьте.
Меж сердцем и землей
невидимая нить
протянется сквозь все
преграды, неудачи
и родину в душе
поможет сохранить.
Возьмите горсть земли,
а сможете – возьмите
курган, Сапун-гору,
библейский Арарат…
Не дайте их сгубить
и сердцем заслоните.
Вы сохраните их,
они – вас сохранят.
Мой сан-францисский друг,
пока не стало жарко,
пока не поздно, нам
пора в сердца вместить
ты – западное,
я – восточное полушарие.
Быть может, землю
так сумеем сохранить.
1983
Звездочка
По деревне пойдешь —
на всех избах звездочки,
а в окошках матери – светлее лампад.
Что не возвращаются сыновья да дочечки?
Очи проглядели —
душами глядят.
Пол-Европы обойди —
большаки да тропочки.
Что за небывалый здесь был звездопад? —
обелиски подняли горячие звездочки,
а под ними —
косточки бессмертных солдат…
Сколько тебе лет,
маленькая звездочка?
Как тебя по имени, тихая звезда?
Это где видано —
изба пуста, как гнездышко… Э
то где слыхано —
мать – сирота…
По России пойдешь —
звездочки, звездочки…
Легче идти по Млечному Пути.
Больше звезд не надо,
хватит с нас, господи,
места нет свободного на груди…
1983
«NON EXEGI MONUMENTUM»
Поэма
Если бы я любил отечество одним граном меньше, то уже погиб бы.
Г. С. Батеньков
«Себе я не воздвиг литого монумента» – так с горькой иронией перефразировал строчку знаменитой тридцатой оды Горация выдающийся гражданин, декабрист Гавриил Степанович Батеньков.
Если Державин и Пушкин просто варьировали «Памятник» Горация, то Батеньков, оглядываясь на свою жизнь, решил эту тему с горьким откровением и смелостью, вероятно не думая, что и жизнь его, и его стихи – в том числе эти – пусть с опозданием, но будут восприняты потомками как Памятник. И даже горестное автопризнание не сможет убедить никого в обратном.
Герой Отечественной войны 1812 года, человек большого гражданского таланта, высокой чести, глубоких знаний и явного поэтического дара, Г. С. Батеньков был значительной фигурой среди декабристов, он был реформатором, то есть относился к разряду главных врагов самодержавия – мечтал об отмене крепостного права, о введении конституции.
Двадцать лет одиночки в Петропавловской крепости и еще пять лет на поселении в Томске – вот вехи трагического пути Г. С. Батенькова. Его спасла Поэзия. Уже после освобождения он переносил на бумагу, восстанавливая в памяти, написанное в камере-одиночке. После амнистии 1856 года ему было позволено вернуться в Европейскую Россию, он поселился в Калуге, где и умер в возрасте семидесяти лет, прожив на свободе всего семь лет.
Стань Батеньков поэтом еще до Восстания, он наверняка был бы причислен к поэтам-декабристам, та ким, как Рылеев, Кюхельбекер, Одоевский, Глинка, Катенин… Но он пришел к поэзии в заключении. Долгие годы его стихи были неизвестны, Батеньков-поэт существовал как бы отдельно от Батенькова-декабриста. Но всякая несправедливость имеет предел.
В 1978 году в издательстве Московского университета вышла книга А. А. Илюшина «Поэзия декабриста Батенькова». В этой книге не только исследование, но и стихи. Автор книги, на мой взгляд, точно определяет его место в российской поэзии: «Батеньков – одно из важнейших «звеньев», которого остро недоставало для того, чтобы возникла реальная связь между двумя гениальными экспериментаторами: «Тредиаковским и Хлебниковым. Благодаря его творчеству становится ясно: бесконечно многообразная русская поэзия знала, наряду с хорошо известными нам типами поэта-трибуна или поэта-мыслителя, еще и тип поэта-экспериментатора».
Любимый глагол Батенькова был – «искать». Дух реформатора сказывался не только в государственном, но и в словесном. Стихи его драматичны, гражданственны и по своей лексике современны. Это поэт удивительный.
Хочется, чтобы его знали больше, прежде всего – молодежь. Хочется, чтобы появилась его книга.
1Себе я не воздвиг литого монумента
Г. Батеньков
2
Не в памятнике суть.
Все дело в пьедестале,
который – жизнь.
Кто как ее сверстал,
таков и пьедестал.
Вы кенарем свистели
иль Время, как трубу, вас поднесло к устам?
Не зря на пьедестал
кладут потомки розы.
Так, вулканически вознесены,
все памятники
сохраняют позы
времен, которыми они порождены.
Какой же монумент
быть должен у поэта,
который двадцать лет по тюрьмам прострадал?!
Он скажет:
«Non exegi monumentum» —
и обезглавленным оставит пьедестал.
Иль, может быть, судьба,
распоряжаясь жизнью,
в литье колоколов его металл дала.
Сыра земля, изложница-отчизна,
как горестны твои колокола…
Я твой поэт.
Г. Батеньков
3
На Невском тот же фарс, и форс
витрин и взглядов – все желают.
Еще гулять не вышел Нос,
но Уши и Глаза гуляют.
«Что, сударь?» – Ухо повело.
«Куда вы, сударь?» – Глаз мигает.
Мороз, тепло, темно, светло —
они проспект не покидают.
Летят пролетки в никуда.
Ботфорты. Шляпки. Эполеты.
Но почему в толпе всегда
заметны русские поэты?
Взойди, Полярная звезда,
на этом небе низколобом,
свой потаенный свет, звезда,
отдай сердцам – не телескопам.
Свети, звезда, играй, рожок.
Идя дорогой милосердья,
все, кто к Рылееву зашел —
как заглянул в бессмертье.
Того лишь нет, что под запрет
уже попал и прежде выслан.
Но раз он русский был поэт,
он мог считаться декабристом!
Я русский. Гордо бьется грудь
при имени России…
Г. Батеньков
4
«Если б исчезли в России
взяточничество и лесть,
чтобы в полную силу
торжествовала Честь,
если б исчезла тупость,
которой у нас не счесть,
дабы всеми поступками
руководила Честь,
если б исчезло чванство
и угнетающий класс,
какое бы государство
было тогда у нас!
(Так он думал, идя к Рылееву.
Ангел в небе кого-то ждал,
и на левом крыле его
индевела звезда.)
Вранье, что русский характер
такой и такой народ.
Это его оглупляет!
Это его крадет!
В косности костенеем,
правду зовем клеветой.
С каждым царем темнее
день над моей страной.
Как ты еще не исчезла
в слезах и потоках вранья,
священная и бесчестная,
страна родная моя?!
Откуда такие силы —
от бога или сермяг?
Можно исчезнуть всему, но России
нельзя никак!..»
…Но Петропавловская крепость все так же над Невой стоит.
Ее не разрушают грозы, ее не прожигают слезы.
Г. Батеньков
5
Пылью архивной испачканный,
через барьер времен
крепости Петропавловской
низкий кладу поклон.
Крепость Петра и Павла?
Крепость Пера и Правды!
Хотел самодержец пухлый,
уверенный как петух,
сломить свободных духом.
Но здесь закалялся Дух!
«Бумаг не давать!» – едва ли
сей мерой сдержать уже.
Да чем же они писали?
Душой! На чем? На душе!
Из этого заточения
вышло столько страниц
мечтательного освобождения —
не с чем сравнить!
Летели к потомкам дальним,
свободой озарены,
слова многострадальные
многострадальной страны.
И лучшего для поэтов
не было той порой,
чем этой писать, этой
правдолюбивой иглой!
6
Янис Петерс – латышский Дельвиг,
как декабрьский понедельник,
мрачновато сказал: – Погоди,
я недавно об этом писал,
вроде как у тебя украл,
ты хотя бы переведи.
Над поэмой сижу до рассвета,
явно чувствую – пустота
без главы, написанной Петерсом.
Перевел. Стало все на места:
Высоколобы декабристы.
Холодный меч луча блестит…
На письменных столах поэтов
свеча пока еще горит.
И светом собственным распято,
своим лучом ослеплено,
стоит восстанье на Сенатской,
и мрак пророчит воронье.
Державна тьма в дворцовых люстрах,
а свет даруется свечой.
Зимой замерзнут аксельбанты,
но плуг свое возьмет весной.
И от листа, где стонут рифмы,
исходит столько новых сил,
И верность жен еще волшебней,
чем если б царь освободил.
Надежды горестный бубенчик,
едва забрезжит белый свет,
звенит над женами опальных.
Но для любви опалы нет.
Под мехом кружева замерзли,
дорога дальняя лежит,
и как фиалочка, Россия
в холодных пальчиках дрожит…
Давно полна сынов полезных
Россия, мать полубогов.
Г. Еатенькое
7
Лебедь, Мотора, Гуд, Буревой
и Божий глас [1]1
Лебедь Мотора, Гуд, Буревой, Божий глас – старинные названия колоколов.
[Закрыть],
чей это звон по-над Невой
перекрывает вас?
Где так согласно благовестят?
Чья это звонница?
Пятеро над Петербургом висят.
Звонница – виселица!
Пять по России лучших умов —
в роли колоколов.
Пять напоенных свободой сердец —
царь им звонец.
Да как ни нова, как ни бела
звонница, а не смогла
выдержать их:
лишь подняла —
рухнули колокола!
Но услышала светлую весть
Русь, и глуха и нища…
Это у русских действительно есть
смертью —
благовещать!
Помыслив о Друзьях далеких,
гляжу на точки звезд высоких.
Меж ними тьма, меж нами тьма.
И здесь зима, и там зима.
Г. Батеньков
8
На снегу медвежий след.
Ходит рыба подо льдом.
– Как зовут тебя?
– Поэт.
– А за что тебя?
– За то…
– Сколько отбыл?
– Двадцать лет.
– Еще сколько?
– Пять годков…
– Ты чего хотел, Поэт?
– Чтобы не было рабов…
На снегу, как на сукне
непорочной белизны,
карты царь сдает стране —
сплошь бубновые тузы!
Этих каторжных тузов
он картежными зовет.
Да не дремлет глаз царев —
вдруг бубновый туз пойдет!
На снегу бубновый туз
кормит хлебом снегиря.
Страшной связкой красных бус
на Руси тузы горят!
На снегу сидит снегирь,
на груди горит заря.
– Как зовут страну?
– Сибирь.
– Я хочу домой.
– Нельзя.
…И качается от всякого ветра.
Батеньков
9
«Царь, ты дурак».
Царь его посадил,
а он яблоню в Петропавловке посадил.
На бог знает каком году
сумасшедшего заточения
чудо-яблоня не в бреду
зацвела – словно к освобождению.
Он дождался ее плодов —
это были адские яблочки.
Но ночами на хрупких веточках
звоны слышались колоколов!
И стояла она, золоченая,
столь смела,
что, пожизненно заключенная,
колоколила в колокола!
Даже в штиль,
при полном безветрии,
не молчали они,
разбивая безверие
в добрые дни!
А один надзиратель молоденький,
видно, стать не успел подлецом,
черенок ее на свободу
под шинелью
пронес танком…
Ужель еще я человек?
Г. Батеньков
10
От меня отреклись все, кто мог.
Дан мне, господи, силы!
Но уже отказался и бог.
Я пишу из могилы.
Начинаю слова забывать.
Меркнет разум, и кровь остыла.
Да была ль у меня мать,
или сразу – могила?
Умирать – это забывать.
Время словно остановили.
Дайте лебедя увидать —
я прошу из могилы.
Закололся бы ржавым гвоздем,
только что-то не допустило…
Умер я или только рожден? —
я лежу в колыбели могилы.
Тем же самым ржавым гвоздем,
той же силой, что заслонила,
арестантским моим пером
я пишу из могилы!
А прислушайтесь – «арестант» —
слово будто перебродило,
получается – «ренессанс».
Это слышно только в могиле.
Возроди меня, воскреси!
Ты одна меня не забыла.
Для Поэзии на Руси
нет могилы!
Ты отверзла свои врата,
тело выпрямила, дух вскормила.
Словно кончилась слепота.
Я пишу из могилы!
Был одержим одною страстью – Служить добру сверх меры сил.
Г. Батеньков
11
Тихая моя,
молчальница моя златоустая
с невысказанными глазами,
спасибо,
что нас наказала
со всею щедростью русской.
Кланяюсь в пояс тебе, родина, за наказанье!
Забитая, испитая, но никем не испитая,
неуловима,
неистребима души твоей тайна.
Нашими испытаниями
ты себя испытываешь.
Облегчи, господь, тебе испытанья!
Родина, родина!
Мы твой снег окровавили,
словно в Грамоте твоей подчеркнули красным
ошибки,
которые государи твои не исправили.
Прощай, родина, и во веки веков здравствуй!
Генерал-губернаторы с повадками фельдфебелем,
пьющие кровушку вместо чернил чиновники…
Родина, родина,
какая ты есть, лучше бы тебя не было!
Рожи застят лицо твое,
кланяюсь тебе в ноженьки.
Хорошо, что это выпало нам.
Мы стали заслоном
тем, кто не скоро,
но все же придет
по нашим следам красным.
Ты не расслышала нас, но вслушайся в их Слово!
Тебе и неведомо —
какой ты можешь стать прекрасной!
Переселюсь из бездны в бездну, сто раз умру, сто раз воскресну, начало сопрягу с концом…
Г. Батеньков
Державный ангел на столпе Александрийской
и столпник Даниил,
жизнь обративший в жердь,
не спорю – простоять непросто,
но простите —
попробуйте сидеть!
Попробуйте писать, не обольстясь бессмертьем,
попробуйте писать, когда нельзя дышать,
попробуйте прожить,
не создавая монумента,
и этим монумент
невидимый создать!
Дыра в Истории
равна дыре и Пространстве.
Другого способа на белом свете нет —
залить дыру металлом,
и представьте —
появится в Пространстве монумент!
Я знаю, что стихи
надежней монумента,
но все-таки отлейте из руды!
Переливать колокола несовременно,
тем паче —
яблоня дала
нормальные плоды!
1980
II
Созвездие отца и матери
1
…И в небе стало светлее на две звезды,
две звездных, две черноземных отверстых версты
н ас разъединили – и не помогут цветы.
Счастливы лебеди, мимо тебя пролетая,
Матерь Звезда невиданно голубая,
все, что ни делаю – светом твоим поверяю.
Перед зеленым, строгим светом Звезды Отца
не заслонюсь, не спрячу ночного лица —
разве пристало колосьям чураться жнеца?
В небе нет времени, не существуют стороны света,
звезды не знают зимы, не ведают лета,
только к земным своим детям тянутся светом.
Певчая птица ловчей не станет уже никогда,
но остается матерью – матерь, даже если она звезда,
и отцом остается Звезда Отца – навсегда.
Кончится время ночное, мы повторимся.
Но покуда мы бьемся
над разгадкой земной красы,
Матерь Звезда дрожит —
хватит ли у земли для меня материнства,
и смотрит Звезда Отца —
какой я земле сын…
2
Волчьи ночи пригодны скорее
не для поэтов – для конокрадов.
Я две звезды у неба выпрашивал,
стал за меня березняк на колени.
Что тебе – мало, небо скупое,
Лебедя, Девы и Ориона?..
Дай унести две звезды с горизонта.
Иму душою, да не рукою…
Матерь Звезда со Звездою Отца…
Видно, живые звезд недостойны,
и остаются пустыми ладони,
словно пустые глазницы слепца.
3
Миллионы звезд – высоко,
только две звезды – глубоко:
не упали в душу – вошли,
как два взгляда в меня вожгли.
Видит око, рука неймет.
Я о двух звездах звездочет.
Днем втроем мы смотрим с портрета.
Я звено между ними, связной.
Но никакой нет
возможности встретиться,
кроме как
стать звездой…
1979
