Серебро
Текст книги "Серебро"
Автор книги: Петр Вегин
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Оберег
Подвели к вековой березе,
посмотреть велели наверх,
где просвечивал красной слезкой
древний камешек-оберег.
Где взяла ты его, береза?
Меж космических вех
журавли его, что ли, сбросили?
Расскажи, оберег!
В 41-м горела Псковщина
и стонала святая твердь,
но, поруганная и беспомощная,
не хотела она умереть.
Шла на запад колонна пленная,
бабы с девками шли.
Где прошли их ноженьки белые —
там рдяные цветы взошли.
И одна из тех псковитянок
упросила конвойных зверей,
чтобы ей разрешили оставить
на березе ее оберег.
Его мама носила и бабушка,
а давным когда-то давно —
как рассказывал дед —
его батюшку
уберег на Бородино.
Забралась она, светловолосая,
на вершину, где соловки,
оберег надела березе:
«Ты мне родину сбереги!..»
Щелкнул немец из парабеллума,
и слетела она навек
окровавленной птахой белой…
А над ней висел оберег.
Время к горю радость примешивает.
Ты, береза, и ты, человек,
не забудем расстрелянных,
не забудем повешенных
этот страшный наш оберег.
Постою у березы, беретик
молча скомкаю.
Век наперед
не снимай, прошу, оберега,
чтобы родину оберег.
Пусть поют соловьи немыслимо,
листопады пускай и снег,
и Россия
на дереве жизни —
красный камешек-оберег.
1978
Ангелина
Не важно, что спина бела, —
спиной я к печке прислонился.
Ни разу – хоть не застудился —
не требовалось так тепла.
Труба гудит, дрова трещат,
душа отозвалась теплыни.
Охотники у Ангелины
по-ангельски на печке спят.
(А волки пестуют волчат.)
– Что, Ангелина, жизнь твоя?
– Что жизнь моя?
Что было – сплыло…
На памяти одно – рубила
дрова да эту печь топила,
там не дрова – там жизнь моя.
(Дом Ангелины – теплый кров
застигнутым в ночи метелью.
Я здесь живу уже неделю.
Отогреваюсь.)
– А… любовь?
– Пыла любовь…
был и залеточка.
Пора стояла золотая —
ходила я в невестах летчика,
счастливая и молодая.
Прилетал мой голубочек
из-под самых облаков,
да военный «ястребочек»
отобрал мою любовь…
(Вижу фото на стене —
молодая, с белым бантом,
Ангелина с лейтенантом.)
– Не достался мне…
Войне…
Замерзала, вся душа
леденела… Всяко было.
Молодость свою сожгла —
печку письмами топила.
Печку письмами топила,
все глядела на огонь,
все глядела, как горела
моя первая любовь…
Ангелина, Ангелина,
если б все наоборот!
Да судьба неумолима.
Печь гудит. И жизнь идет.
Ангелина, золотая,
жаль, что красок и не взял —
я б волшебными цветами
печь твою разрисовал,
чтобы знала, Ангелина,
цвет нездешне голубой,
а не только розы дыма
над заснеженной трубой!..
1972
Кэтрин Гилмор
В Ольстере, Ольстере, Ольстере
девочка родилась.
В маму стреляли монстры.
Пуля в ней прижилась.
Что моя лирика, господи,
если такое в Ольстере?
После такого со звездами
наедине оставаться
совестно. Совестно, совестно
перед звездными цивилизациями!
Что же вы сделали, взрослые,
в Ольстере?
Было ли это на свете
и сколько еще будет,
чтоб нерожденные дети
мать заслоняли от пули?
Вырастет девочка Ольстера,
спросит ее любимым:
«Что это – оспинка?» —
«Нет, это меня убили…»
Живи, девчушка, посмертно!
Такое в мире бывает,
но дети, как и поэты,
к счастью, неубиваемы!
1977
Дневники
Ведите дневники,
не будьте простаками.
Равно как рыбаки,
удите дни за днями.
Веденье дневника
не требует таланта,
хотя похоже на
гранение брильянта.
Не корчите судью
над временем вчерашним,
пишите жизнь свою,
все, что сочтете важным.
История души
любого человека
не может жить в глуши
Отечества и Века.
Нельзя солгать на час —
зачтется все посмертно.
Слагаемая часть
истории столетья —
дневник, где сплетены
сильней, чем корни, даты.
Во имя седины
пишите вашу правду.
На чердаке найдут
и отряхнут от ныли, прочтут,
замрут, вздохнут
и скажут: «Люди были…»
1971
Кольцо Маяковского
Выйдешь на Маяковке —
капли на проводах,
словно цветы в упаковке —
женщины в дождевиках.
Циркульный Маяковский,
как соотносите вы
радиусы глобуса
и любви?
Жил-был, говорят, человечище,
авторитетно басил…
Да золотое колечко
на безымянном носил.
Там – более, чем на супружество,
болью для губ
по бесконечной окружности
буквы – ЛЮБ.
Читайте, как вас учили:
слева – направо, или
взгляд уподобьте сверлу,
выходит одно – ЛЮБЛЮ…
В одном виноват он – колечко
такого размера, что
из нашего человечества
не может носить никто.
В таких до сих пор нехватка.
На этом я закруглю,
поскольку летит по экватору
немеркнущее ЛЮБЛЮ.
1974
Начало
Пять градусов тепла. Мимоза в целлофане.
Столешников опустошил твой кошелек.
Тебя не знают здесь, тебя не целовала
фортуна никогда – ты юн и большерост.
Столешников? – скорей, по тону перебранки,
Скворешников назвать годится, например,
так произносят лишь скворцы да итальянки
вальсирующее «эль» и праздничное «эр».
В искусстве нет чинов и не бывает лычек.
Вгони-ка переулку под ребро
кинжальную строку – и заработай кличку
за нищету и дар – московского Рембо!
Мир падок на весну, что кот на валерьянку.
Прекрасен твой кортеж – нечесаные псы.
Снимай, Столешников, снимай с плеча шарманку—
разбухшие от медной музыки часы.
Весталка юная в муслиновом Мосторге,
неосмотрительно высмеивать любовь —
все улицы уже ему целуют ноги
асфальтами – сквозь дыры мокрых башмаков.
Ты знаешь хорошо – нет Музы кроме Музы.
Погасло фонарей дешевое драже.
И как бильярдный шар, подрагивая в лузе,
просвечивает мир в твоей душе!
1975
Ночлеги у друзей
Судьба поэта, как всегда, заносчива…
На раскладушках,
надувных матрацах,
скитаясь по друзьям в моих мытарствах,
какие ночи я провел,
какие ночи!
Какие сны дарила мне вокзальная
скамья!
На Белорусском как спалось!
Я, видно, проглотил земную ось,
иначе бы сломался,
разбазарился.
И каждый раз, минуя Белорусскую,
монетку оброню, чтобы никто,
как молодость моя
в заштопанном пальто,
не просыпался голодно и грустно.
Ночлеги у друзей —
на стульях и кушетках,
на стареньких шинелках, тюфяках…
Пускай считают,
что мы ходим в чудаках,
зато мы светим
дальше, чем прожектор.
Какой же должен я в себе
найти источник света,
когда, еще не знача ничего,
я спал
на письменном столе поэта,
укрывшись
жарким замыслом его!
1982
Два стихотворения с одинаковым началом
I
Ночью лежа на спине, лицом к звездам,
я понимаю – как я вас люблю,
я перекатываю во рту,
как дети – карамель,
три сладких слова:
я Вас люблю,
я люблю Вас,
Вас я люблю…
За что? – если бы меня заставили глотать
раскаленные угли, я все равно
не сказал бы – за что. У меня
не было времени спрашивать себя
об этом – так сразу я Вас полюбил.
И когда я вижу Ваше лицо со слезинкой
на щеке и одновременно с улыбкой,
я ничего не могу Вам сказать,
потому что не понимаю – Вы теряете
улыбку или перестаете плакать,
и три слова царапают мою гортань
и душу – я Вас люблю. Что еще Вам
сказать – Вашей улыбающейся слезинке?
Я, наверно, похож на заводную игрушку,
повторяющую одно и то же. Может быть,
когда-нибудь полюбите и Вы меня.
Но сейчас не об этом. Сейчас о том,
что, шурша мокрыми от росы джинсами
в прожженном звездами свитере,
я взбегаю по скрипучим ступеням
и в комнате, заваленной черновиками
моих стихов и романов,
я обнимаю старый, пахнущий листопадом, глобус
и повторяю, прижимаясь щекой к
Тихому океану: я Вас люблю,
потому что нет у меня другой возможности
обнять все Человечество, похожее на
капризного ребенка, улыбающегося и
со слезинкой на щеке, и сказать:
«Я Вас люблю. Все будет хорошо.
Утро вечера мудренее…»
2
Ночью, лежа на спине, лицом к звездам,
я понимаю, что
Галактика мала, как зоопарк,
где Лев не трогает Тельца,
Стрелец не целит в Козерога
И Дева мочит рукава в ручье,
прикармливая Рыб…
Общайтесь со своими созвездиями,
смотрите в них, как в зеркала. Не бойтесь
выходить в открытый космос —
лежите ночью на спине, лицом
к звездам…
Я спрашиваю всех земных наместников Неба —
куда девается тот свет созвездий,
под которым мы рождены? Почему
внутри человека темнеет, разве звезды
перегорают, как электролампочки?
Я видел Человечество – его лицо Прекрасно,
звезды изгоняют из души темноту,
в левой руке – любимая с детства
скрипка. Но смычок, где смычок —
почему в правой руке вместо смычка
бомба?
И ни то, ни другое не бросить.
Вместо соло на скрипке – соло на бомбе?
Концерт, на который у каждого есть билет?
Богу – богово, а бомбе – бомбово?
Человечество,
сколько вам лет?!
Мало музыки в мире – это чувствуют звезды.
Музыки мало,
потому и покалывает
сердца звездный зрачок.
На деревьях рек раскачиваются
городов человечьи гнезда.
Невозможно представить,
что не найдется смычок.
1981
Младший лейтенант Вегин
1
В Словакии, на окраине маленького городка, под красными плитами гранита лежат три тысячи наших воинов. Над каждой плитой – звезда. Зеленые залпы сосен не гаснут над могилами…
Снег мешает прочесть имена. Гранитные плиты забинтованы снегом, Тишина и Свобода – цветы на этих могилах.
Скомкав шапки в руках, мы проходим вдоль обелисков. Звезды, звезды, звезды… Имена под снегом.
Что остановило меня именно перед э т о й плитой? Я смахнул шапкой снег и увидел бронзовые буквы на красном граните: «Младший лейтенант Вегин П. В.»
И только прочитав в третий раз, я узнал свое имя…
2
Это не воображенье —
правда врезана в гранит.
Как Твардовский подо Ржевом,
я в Словакии убит.
Над собою над убитым,
не имеющий наград,
я стою, а на граните:
Вегин, младший лейтенант.
Смерть солдата, жизнь поэта
совмещаются в одно…
Или мне за землю эту
дважды умереть дано?
Я не помню этой пули,
окровавившей в бою
стриженый висок и тулью
лейтенантскую мою.
Я не помню этой смерти,
но гранит одно твердит,
что я в двадцать лет —
во цвете
лет —
в Словакии убит!
Совпаденье? Оплошали!
Это ж надо так совпасть,
чтобы жить на полушарье,
за которое смог пасть!
Из всего, что я имею,
одного не отобрать —
то, что я уже умею
за Свободу умирать!
3
Когда мы влетели в окопы,
когда в рукопашной
себя окровавила кровью чужою пехота,
мы знали,
что следом за нами растерзанной пашней
идет,
засевая бессмертием землю,
СВОБОДА!
Я пули не помню,
я смерти не помню —
последним
был грохот меня обогнавшей
разгневанной роты,
летящей в седьмую атаку, —
и следом пресветло
по мне
и всему полушарию —
поступь СВОБОДЫ…
4
Елисейские поля.
Прага… Вена… Познань…
В обелисках земля —
звезды, звезды, звезды…
На дорогах запыленных,
площадях, в лесах зеленых,
как на полевых погонах,
звезды, звезды, звезды…
Оттого среди окопов
несгибаемо стоит
младший лейтенант Европа
и в мои глаза глядит!
Мирно в мире. И лежат
по Европе тыщи храбрых
к лейтенанту лейтенант —
вроде грамоты охранной.
Снег синеет. Лес гудит.
«И звезда с звездою говорит…»
5
Мосгорсправочная Маруся,
пролей свет.
Сбился с ног.
На тебя молюся —
есть иль нет?
Тридцать лет почти что Победе.
Тридцать лет
неделимым валетом —
лейтенант и поэт!
«Что вы, родственники?» —
Маруся
золотой поправляет браслет.
…И язык не повернулся
ей ответить «нет»…
1973
Хлеб 45-го года
Бабы били спекулянта,
обладавшего талантом
хлеб из глины выпекать.
Сверху – корочка румяная,
внутри – глина окаянная.
Кто сумеет разгадать?
Не забуду вкуса глины —
вкус обмана и могилы.
Сила правды, сила зла
бабьи кулаки сплотила.
Он лежал, и глина, глина,
глина из него текла…
Те года уже далёко,
но такие хлебопеки,
к сожалению, живут
в нашей прозе и в поэзии.
Это страшно, а не весело.
Где вы, бабы?
Где ваш суд?
1978
Дом с нарисованным сердцем
На левом углу дома
было нарисовано сердце.
Кто нарисовал,
когда и зачем — не знаю.
Я дружил с этим домом
с первого класса
до первой моей любви.
Угол Халтуринского и Обороны.
Все ли прохожие замечали,
что у этого дома есть сердце?
Ночами
я слышал, как оно бьется.
Мне кажется – оно повторяло
сердцебиение
моей матери.
Зима – лето, зима – лето,
зима – лето, седина…
Чем дольше живу,
тем больше мне хочется
нарисовать на рубахе сердце.
Мелом – как у того дома,
чтобы люди не забывали,
что у них есть сердце.
И у меня, между прочим.
Только теперь понял,
что мой дом однажды
попросил кого-то из мальчишек
обвести мелом
его сердце…
Жизнь прекрасна, но удивительна.
Когда бессонница
качает меня на своих руках,
я думаю —
не болит ли светлое твое сердце,
и мысленно прижимаюсь
(хоть я и не доктор)
к теплой кирпичной стене,
мечтая услышать, как оно бьется.
Как ты там? —
дом с нарисованным сердцем…
I98I
Латышские пастухи
Янису Петерсу
На селе горланят петухи.
Пастораль – что надо:
на лугу разгуливает стадо
и белоголовы пастухи.
Дуют в дудку? Нет.
Дуют водку? Нет.
Множат с девками грехи?
Нет —
читают пастухи!
Хорошо на траве немятой
с Шопенгауэром или Кантом
и закладывать
листик мяты
на странице,
где непонятно.
За негромкие пятаки
гимназисты шли в пастухи —
подсобрать за лето монет,
заплатить за университет.
Торопливо латышское лето.
Боги к просьбам глухи…
Композиторами,
поэтами
становились те пастухи!
Вспоминая свое пастушество,
находя листик мяты в томах,
понимали они,
что, по сущности,
оставались они в пастухах.
Но одно – когда в поле млечное
за тобою стадо идет,
а другое —
когда доверчиво
за тобою идет народ…
1979
Уральские отдохновения
Комментаторы! Души и Времени,
мы колдуем над уральскими пельменями,
а на улице четвертый день метелица
колобродит, словно белая медведица.
Под веселое пельменное кипение
продолжается дискуссия о Времени:
…Время – вьюга без конца и без начала,
что пороги и эпохи заметала…
…Время – племя? Время – бремя? Время – темя,
то есть медленное наше облысенье?..
…Может, Время – это вымя? Его млеко
из молекулы вскормило человека…
…Мы жокеи, и летит гнедое Время,
только стремя не теряйте, только стремя…
…Время – семя, утверждаю как ученый,
урожай его – мальчишки и девчонки…
…Время – пламя, выраженье лиц необщее —
это свойство его длительного обжига…
Мы сидим в избе, три черта и три бога,
а метелица ревет, четверонога,
и глядит на нас морозными глазами
наше Время – бремя, племя, стремя, знамя…
1978
Возвращение крыла
Это я, без вины виноватый,
возвратился в мой город горбатый.
За спиною счастливо дрожат
два крыла – наподобье заплаты,
вызывая тревожные взгляды.
Я привык, что мне в спину глядят.
Две сестры – андалузские очи.
Обниму их, как собственных дочек,
отразимся втроем в мостовых
дождевых. «Не бедны – не богаты,
слава богу, что вы не крылаты.
Я наказан одни за троих…»
Улыбнется лукаво Галина,
и Татьяна на спящего сына
мне укажет – рванусь поглядеть
и замру: у мальца розовеют
крылышки – словно спит соловейко,
обреченней пожизненно петь!
«.Может, доктора вызвать, отрезать?»
Бесполезно, скажу, бесполезно,
эскулапы хотя и хитры,
но нет средства, чтоб вывести крылья.
Если б резали, если б рубили —
позазубрили бы топоры.
Уж такого мы племени роду.
И за это мы платим по счету
в неудачах, в долгах, как в шелках,
и мешает для жизни семейной
лебединый ли, соловейный
наших крыльев раздольный размах.
Ничего нет сильнее на свете
окрыленных людей. Сила смерти
потягаться с крылом не смогла,
и над маминой ранней могилой
проросли светоносною силой
два ее незабвенных крыла…
1976
Дом доктора Чехова
Что за дом?
Словно шхуна кверху дном!
Что за стиль?
Кто «комодом» окрестил?
То ль дворец,
то ли ларец,
то ли форт,
то ли торт.
Терем —
в стиле новых мод…
Кто в тереме живет?
«Доктор Чехов. Дом – комод».
Пусть русский стиль в архитектуре
подобен розе в лопухах,
но русский стиль в литературе —
душа и двери нараспах!
Когда от боли баба воет,
не можно двери запирать.
Когда народ от горя стонет,
как можно душу затворять?
И в чем он больший врачеватель,
судьба еще определит —
как доктор
или как писатель
осознающий – ч т о болит?
К одним – с пером,
к другим – в халате.
Глаза закроешь, а в глазах
все бьется в долгой лихорадке
страна на снежных простынях.
О, только бы хватило жизни
суметь помочь, суметь согреть…
Отчизна ведь всегда – отчизна,
а не палата номер шесть.
Звонить в любое время.
Доктор,
быть невозможно не у дел.
И если не бывало тока,
звонок – он все равно звенел!
И, почитай, со всей России,
других не ведая дорог,
приходят
робкие больные
и долго
давят на звонок…
1979
Подледный лов
Сидят
у лунок
мужики,
черны на ледяной эмали,
поймать пытаясь на крючки,
что они в жизни проморгали…
1980
«Человек с поцелуем на левой щеке»…
Человек с поцелуем на левой щеке
по Столешникову идет.
Улыбается и застывает в рывке
нецелованный встречный народ.
Может быть, подойти и спросить: «Не печет
поцелуй ваш на левой щеке?»
Только он отвлечен, словно он звездочет,
с поцелуем на левой щеке.
Это первый из новой породы людей
с поцелуем на левой щеке.
Значит, будет весь мир через несколько дней
с поцелуем на левой щеке.
Человек с поцелуем на левой щеке.
А навстречу ему идет
с поллитровой бутылкою в правой руке
неуверенный пешеход.
Он руками всплеснул и разбил об асфальт
то, что было в правой руке.
Победил человек – это подлинный факт —
с поцелуем на левой щеке.
Издается приказ помер семьдесят пять —
в рукомойнике иль в роднике
никогда, ни за что не отмывать
поцелуи на левой щеке!
В завершенье приказа семьдесят пять
парню, девушке иль старику,
получив поцелуй, сразу же подставлять,
подставлять вторую щеку!
Баллада о потерянной новогодней секунде 1979 года
Остановите часы на секунду!
Празднична, бесшабашна, светла,
наша планета что-то напутала,
где-то секунду перебрала.
Сверьте часы по времени звездному —
выйдет в секунду опереженье…
Чтобы украсть миллион —
сотни способов,
но невозможно обкрадывать Время.
Год на секунду не должен быть меньше,
как ни тасуй.
У телескопа смеется женщина:
«Это ведь меньше на поцелуй!»
Остановите часы на секунду —
завтрашний Лорка где-то стоит,
жизнью своей заслоняя республику.
Может быть, пуля не долетит…
Остановите часы! На секунду!
Не укорачивайте тишины,
чтобы друг другу улыбкой сверкнули
две страны.
И, километры на счетчик мотая,
в космосе черном светла и легка,
наша Земля —
как сачок у ботаника —
ловит секунду-мотылька.
Звездное время – не только поэтам.
Кем бы мы ни были по труду,
надо, распахивая планету,
Чувствовать землю,
но видеть звезду!
1979
«Вот и осела земля на могиле отца»…
Вот и осела земля на могиле отца,
и стрелки травы показывают полдень.
Или полночь? Спроси звезду.
Спроси траву об отце. Скажи
траве о себе. Чем набухло сердце,
что не дает спать разуму – все
скажи траве. Скажи отцу. Эти
зеленые перископы земли когда-нибудь
поднимутся и над тобой. И пусть будет кому
спросить траву о тебе.
1973
Из грузинской тетради
Ты сердца обрывать научилась у сборщиц гранат.
Я моргнуть не успел —
не заметил, как сердца лишился,
Я умел говорить о любви, а теперь разучился.
От разлуки слова что кофейные зерна горчат.
Ты мне снишься уже
сквозь лебяжьи московские снеги
у подножия Джвари сидишь со звездой в волосах,
ты не слышишь меня —
у тебя мое сердце в руках,
ты смеешься и сердцем раскалываешь орехи…
1978
«Что ты плачешь у Петровских ворот»…
– Что ты плачешь у Петровских ворот?
– Мой возлюбленный скоро умрет.
– А с чего ты взяла, что умрет?
– Напророчил таксист-идиот.
Ночью ехала я от него,
поцелуями обожжена,
от возлюбленного моего —
я счастливей была, чем жена.
Он отвез меня, денег не взял,
он скривил мефистофельский рот:
– Я счастливых, как ты, не видал,
но любовник твой скоро умрет…
Через год возле тех же ворот
тормознет тот же клетчатый черт:
– Что, красавица, прав ли я был?
– Лучше б умер, чем разлюбил…
1979
Пьеса
Приезжал полухмельной,
плакал до рассвета:
«Нету света за душой,
понимаешь, нету!
Ты не думай – я не трус,
у ее портрета
похмелюсь и застрелюсь,
только света нету…
Словно лампочка в душе
яркая светилась,
да в другой патрон уже,
глядь, перевинтилась…»
Что же тот, кому везло,
ходит словно нищий?
Говорит:
«Я жил светло,
а теперь – темнища…»
Чудеса вы, чудеса,
гаревое дело.
…Вскинет женщина глаза:
– Я перегорела…
1978
Художник из Антверпена
Б. Жутовскому
Люблю тебя, Питер Мужицкий!
Кто жизни и смерти ужимки
так выразил на холсте?
Сограждане жили по Босху,
но кисть понимал он как посох -
с ней посуху и по воде.
Мужицкий? – зато не дворцовый,
не купленный, не фарцованый.
Той кличкой народ наградил
за то, что во дни непогоды
немодное платье Свободы
он моды превыше ценил!
Антверпен в далекие лета
был явно достоин мольберта,
он жил и не прятал лица.
Бузили аркебузиры,
тузили купца, ворожили
посредством воды и кольца.
Возможно ли это на скрипке —
наряды, гримасы, улыбки,
колдунья в объятьях костра?
Сыграйте, над Шельдой балдея,
как головы лицедеев
раскачивались на шестах!
Как правильно вы полагали,
в Антверпене, как в балагане,
имбирем пропахла парча,
но меж ветчины и овчины
был, к счастью, всегда отличимый
художник от палача.
Так здравствуй, отверстый Антверпен,
в своем непотребном отрепье,
в камзоле с узорным шитьем!
Коллеги мои и калеки,
мы – эхо о человеке,
зачем – позабыли – живем.
Кто выдумал кисти и краски,
сей дьявольский способ огласки
того, что внутри и вовне?!
Антверпен – отпетый натурщик
с Безумною Гретой, бредущей
с ножом в мастерскую ко мне.
Когда избивают младенцев,
ко лбу приложить полотенце —
навряд ли поможет. Одни
есть способ не помешаться:
на кисть и перо опираться
да углем угрюмо водить.
Так здравствуй, подобье балета,
где в кордебалете скелетов
Смерть хвастает бусами слез!
Жизнь – не Вавилонская башня,
а вороненая пашня,
и вспашет ее только гез!
Мы – гезы? Да здравствуют гезы!
Звени, колокольная бронза,
я чашу свою осушу.
Я слезы свои утираю,
я краски свои растираю,
я геза сквозь слезы пишу…
1974
