Текст книги "Шхуна «Мальва»"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава 10

В тот раз, когда Шорохов предупредил партизан в бухте Светлой о десантной операции немцев, каратели понесли тяжелые потери. Десант был почти полностью разгромлен. Немцы высылали теперь в район плавней небольшие военные корабли, которые, не заходя в бухту, с моря наугад вели артиллерийский обстрел. Однако все эти операции оканчивались неудачами, и немцы вынуждены были на время отказаться от мысли разгромить отряд.

Догадываясь об этом, Шорохов не без основания считал, что в бухте Светлой шхуна будет в большей безопасности, и хотел замаскировать ее в изрезанных, вымытых волнами обрывах. Главное заключалось в том, чтобы под прикрытием темноты провести «Мальву» в бухту. Даже днем, опасаясь подводных камней и отмелей, рыбаки избегали заходить туда на больших баркасах, ночью же, казалось, всякая попытка проскочить в бухту на шхуне, должна привести к катастрофе. И Шорохов колебался.

Партизан Безручко и Нина сидели около шкипера, поминутно подавая ему воду. У шкипера начался жар, глаза его блестели, со лба по щекам стекали капли пота. Нина изредка вытирала его лицо влажным платком.

Безручко говорил:

– Другого выхода нет, Андрей Ильич. Люди нуждаются в медицинской помощи. У Юры Араки серьезное ранение. Да и вы... Надо идти только в бухту. В отряде есть врач...

Шорохов слушал молча. Он чувствовал, как уходят его силы, но думал сейчас не о себе. Наконец он глухо проговорил:

– Я понимаю, до рассвета шхуну надо спрятать... Но... Ночь, ни черта не видно... Разобьем посудину и сами пойдем ко дну. Где Иван Глыба?

Нина вылезла из кубрика и вскоре вернулась вместе с Иваном. Иван подошел к койке, тихо сказал:

– Я здесь, шкипер.

– Где мы сейчас находимся, Иван? – спросил Шорохов. – Далеко от берега?

– В трех-четырех милях от бухты Светлой, Андрей Ильич, – ответил рыбак. – Надо или уходить в море, или идти в бухту. Что будем делать?

– Иван, помнишь, ты рассказывал о своем отце, – проговорил шкипер, чуть приподнимая голову. – Помнишь? Вот кто, наверно, сумел бы ночью провести шхуну в бухту Светлую, точно, Иван?

– Ха! Батя провел бы сюда крейсер, а не только шхуну! – не без гордости ответил Иван. – Что и говорить...

– А ты, Иван, не смог бы этого сделать?

– Куда мне! – махнул рукой Глыба. – Ночь, камни, мели... Нет, крейсер мне не провести б...

– А шхуну?

– Шхуну? Что ж, шхуну протащил бы. Шхуна не крейсер. Мне тут, как ни как, каждый камушек вроде как родней доводится. Сами знаете, вырос я тут, на море...

Андрей Ильич больше не колебался. Скоро рассвет, и немцы, конечно, вышлют самолет-разведчик на поиски шхуны. Надо торопиться.

– Что ж, Глыба, давай! – сказал шкипер. – Жаль только, что помочь я тебе не смогу.

– И беспокоиться нечего, Андрей Ильич, – уверенно заметил Иван. – Дело наше верное...

*

Помощник коменданта Штиммер, придя домой из гестапо, лег на кровать и долго лежал без движения, уставившись в потолок. Стоило ему хоть на секунду закрыть глаза, как перед ним сразу появлялась камера гестапо и Моренц со своей обезьяньей рожей. Он вскочил и забегал по комнате. Мысли его путались. Он знал, что сейчас надо что-то решить, но никак не мог сосредоточиться. Моренц, танцовщица из кабаре, шкипер со шхуны и еще какие-то лица мелькали перед глазами лейтенанта, словно на экране фильма. На миг ему даже показалось, что он почувствовал запах керосина и паленых волос. Он остановился посреди комнаты, вытер капли проступившего на лбу пота и выругался:

– Фу, черт! Проклятые нервы!

Подойдя к буфету, он налил себе рюмку коньяку и залпом выпил. Потом сел на стол и склонил голову на руки.

– Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...

Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. «Офицер Штиммер, – думал он, – сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред...»

Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.

«Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем», – горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:

– Первый день из десяти...

В дверь постучали.

– Да! – крикнул Штиммер. – Входите!

В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:

– Хайль Гитлер!

Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.

– Садитесь, Люмке, – махнул рукой лейтенант. – Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!

– Слушаюсь, господин лейтенант!

Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.

– Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.

– Я вас не понимаю, господин лейтенант, – проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.

– Не понимаете? – Штиммер пьяно засмеялся. – Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?

Люмке широко открытыми глазами смотрел на Штиммера. Его начальник редко бывал в таком возбуждении. Обычно Штиммер был с подчиненными холоден, сдержан, своей корректностью он как бы хотел подчеркнуты я не какой-нибудь солдафон, а настоящий офицер великой германской армии и, кроме того, сын полковника фон Штиммера! Будьте любезны об этом помнить!

И Люмке преклонялся перед лейтенантом. Он видел в нем образец того, что называют старой прусской школой. Ефрейтору Люмке не очень-то нравились все эти молодчики со свастиками на рукавах. Это выскочки, думал Фриц. Настоящий офицер не станет горланить на солдата и ругаться отборными словами. Настоящий офицер – это Штиммер, а не Моренц и Мауэр!

– Господин лейтенант, – наконец проговорил Люмке, когда Штиммер на минуту умолк. – Господин лейтенант, это правда, что шхуна не вернулась и Мауэр убит?

– Это не только правда, Люмке, – ответил лейтенант, – это истина. И знаете, что мне предложил Моренц? Чтобы я доставил ему кого-нибудь из родственников тех рыбаков, которые остались на шхуне. Вы слышите, Люмке? Но как же может это сделать лейтенант Штиммер, если сам Моренц со своими друзьями никого из них не нашел? А уж он-то набил руку в подобных делах, не так ли, Фриц?

Люмке молчал, о чем-то думая. Теперь ему стало ясно, зачем комендант приглашал лейтенанта.

– Господин лейтенант, – вдруг проговорил Люмке. – Я помогу вам...

– Вы поможете Люмке? – Штиммер с надеждой посмотрел на ефрейтора. – Правду сказать, я верил в вас, Люмке. Но каким образом вы собираетесь помочь мне?

– Я иногда вижу на берегу одного мальчишку, которого встречал на шхуне. Это брат одноногого рыбака...

– Стойте, стойте, Фриц! Ну-ка, повторите, что вы сказали? У меня не совсем ясная голова, дорогой мой Люмке, и я плохо соображаю. Вы говорите, что знаете брата одноногого рыбака?

– Да, господин лейтенант. Вы меня правильно поняли.

– Чего же вы молчите, – воскликнул Штиммер. – Да знаете ли вы, Люмке, что этот мальчишка может спасти мою голову! Давайте-ка вспрыснем это открытие, Люмке! Еще по одной, и довольно! Я чувствую,, как мне становится легче. Черт возьми, поймать мальчишку и привести его к Моренцу, разве это не счастье, Люмке? Вы гениальный человечище, Фриц! И я позабочусь, чтобы вы не очень долго носили погоны ефрейтора.

– Благодарю вас, господин лейтенант.

– Сейчас я посплю пару часов, а вы к тому времени добудьте себе рваный рыбацкий костюм и приведите сюда нашего дядюшку Хенделя. Мы вас сделаем таким рыбаком, Люмке, что вы сами себя не узнаете... Слушайте, Фриц, мне кажется, что я снова начинаю жить. К черту танцовщиц из кабаре! Пусть пляшут другие, Люмке!..

*

Герман Хендель, или дядюшка Хендель, как его попросту называли даже офицеры, служил в германской армии уже более семи лет, и, хотя он не отличился ни в одном бою, имя его было широко известно. Ему давно уже перевалило за пятьдесят, он страдал подагрой, ревматизмом, радикулитом и еще десятком всевозможных болезней, однако о том, чтобы уйти из армии, дядюшка Хендель и не помышлял. Во-первых, потому, что с самого начала второй мировой войны люди в армию только приходили, но никто из нее не уходил. Исключение составляли лишь калеки и те, кто уходил на тот свет. Во-вторых, если бы Герману Хенделю предложили сейчас уехать к себе домой, в Баварию, где у него осталась семья, он не смог бы этого сделать. Он так об этом и говорил своим многочисленным друзьям-однокашникам: «Нет, я не уехал бы... Почему?.. Гм... Это нелегко объяснить... Понимаете, я не могу быть счастливым в одиночку. Наш народ идет сейчас по трудной дороге. Почти весь народ. Дорога эта привела нас в Россию. – Дядюшка Хендель как-то неопределенно покачивал головой, на секунду закрывал глаза: – О, Россия! – И никто не мог толком понять: рад ли он, что дорога привела их всех в Россию, или опечален этим. – Да, почти весь наш народ здесь, в России, – продолжал Герман Хендель. – Всем тяжело. Каждый день, каждый час, каждую секунду смерть уносит много немецких солдат... Никто из вас не может твердо сказать, что он увидит завтрашний восход солнца. Как же я могу покинуть своих друзей?

Герман Хендель был парикмахером. Не обыкновенным парикмахером, каких много в каждом гарнизоне, а настоящим мастером, артистом своего дела. О нем говорили, что даже человеку, у которого на голове осталось не больше десятка волосин, он может сделать первоклассную прическу. Когда он брил, люди засыпали – так успокаивающе действовала бритва мастера.

Но главное, чем был известен Герман Хендель, – это умением делать парики. Когда в часы затишья на фронте затевалось какое-нибудь солдатское представление – артисты-любители валом валили к дядюшке Хенделю, и каждый уносил от него в свертке парик. Герману Хенделю доставляло удовольствие видеть радостные лица солдат. «Пусть хотя на время забудут, – думал парикмахер, – что ждет их впереди...»

А что ждало их всех впереди, Герман Хендель, по его мнению, знал твердо. Как и многие немцы, которые не хотели закрывать глаза на будущее, Герман Хендель чувствовал: армия еще сильна, она еще одерживает победы, боевой дух ее еще не иссяк, но уже что-то заскрипело в ее механизме, солдаты уже не рвутся вперед, как это было год-два назад. Солдаты видят своими глазами: на их пути остаются тысячи тысяч крестов с повешенными на них немецкими касками. И солдаты начинают понимать: нельзя победить страну, народ которой защищает свою свободу!

У Германа Хенделя было свое особое понятие насчет войны. «Бандитская война, – думал Хендель ночами, ворочаясь на чьем-нибудь тощем тюфяке. – Самая настоящая бандитская война. Пусть мне толком кто-нибудь скажет: за каким дьяволом немцы пришли сюда, за тысячу километров от своей земли? Чего им не хватало дома?»

И в то же время Герман Хендель был твердо убежден, что ни один немецкий солдат ни в чем не виноват. А что немецкий солдат может сделать? На каждом шагу – гестаповцы, настоящие цепные псы, за каждым шагом твоим следят и, не дай бог, заподозрят тебя в чем – конец! И тебе конец, и всем твоим близким, будь они здесь, рядом с тобой, или в Баварии, за тысячу километров отсюда. Все беды, думал дядюшка Хендель, идут от гестаповцев. Они убивают, жгут, грабят, а отвечать придется всем: и Герману Хенделю, и его сыну, и, может быть, даже внуку, если бог даст ему внука...

И видит бог, как дядюшка Хендель ненавидит гестаповцев и всех, кто пляшет под их дудку! Была б его воля, он убивал бы их, как крыс, и не было бы у него к ним жалости ни вот на столько! А пока он, как мог, делал мелкие пакости своим врагам. Если к нему приходил бриться один из них, мастер брал такую бритву, которой нельзя было отрезать и куска хлеба. Сидя в кресле, гестаповец ерзал, стонал, чертыхался и в конце концов кричал:

– Ты что ж это, хам, поиздеваться захотел? Или у тебя возникло желание познакомиться с нашим заведением?

Дядюшка Хендель клялся, что это самая лучшая его бритва, за исключением вот той, которой он бреет высших офицеров. Вот этой...

Он брал другую бритву, проводил ею по щеке гестаповца, и тот, вскочив с кресла, наотмашь бил по лицу старого парикмахера и, недобритый, уходил прочь. А дядюшка Хендель, потирая щеку, удовлетворенно шептал: «Побрился, сволочь?..»

Конечно, он понимал, что все это комариные укусы, и настоящие немцы, те, кого называют коммунистами, борются и с гестаповцами, и с войной не так, борются не на жизнь, а на смерть, но Герман Хендель сам себе признавался, что он не из храброго десятка, и даже то, что он делает, заставляет его вечно дрожать за свою жизнь. Куда уж ему идти на больший риск?

И все же он шел... Хотя и редко, хотя и с великим страхом, но шел...

Однажды его вызвали в гестапо и приказали сделать парик для русского предателя. Русский был лыс, тощая рыжая бороденка торчала клинышком, рыжие усики забивались колечками сверху вниз.

Когда Герман Хендель вошел в комнату, капитан гестаповец сказал:

– Слушай, Хендель, ты должен преобразить этого человека. Преобразить! Ты меня понял, Хендель?

– Так точно, господин капитан, будет исполнено, – быстро ответил мастер.

Он попросил, чтобы ему отвели отдельную комнату. Он колдовал там над русским долго и упорно, чувствуя большую ответственность. Наконец, по истечении двух-трех часов, в комнату вошел капитан гестаповец и с ним еще двое...

Удивлению их не было предела. Черная квадратная бородка и черные, зачесанные назад волосы изменили весь облик русского, изменилось даже выражение его лица. Оно стало строгим, благородным, морщины у рта, которых раньше не было, придавали ему не то усталый, не то разочарованный вид...

– Черт подери, господин Сумский! – воскликнул капитан. – Вы похожи на себя столько же, сколько я – на римского патриция!

Господин Сумский довольно улыбнулся, сдержанно ответил:

– У товарища Петриченко и не должно быть ничего общего с господином Сумским. – Помолчал и добавил: – Ваш мастер, господин капитан, настоящий кудесник.

Все посмотрели на Германа Хенделя. Парикмахер стоял в стороне, укладывая в чемоданчик свои инструменты. Он будто совсем не прислушивался к их разговору, а сам в это время думал: «Господин Сумский, товарищ Петриченко... Пройдет какое-то время, этот русский предатель раскроет какую-нибудь группу русских патриотов, и польется кровь людей, борющихся за свою свободу. И мои руки тоже окажутся в крови, потому что...»

– Слушайте, Хендель, – прервал его мысли капитан, – стоит ли говорить о том, что все здесь происходящее должно остаться тайной? Вы меня понимаете?

– Так точно, господин капитан, я вас понимаю. И мне все ясно...

Дядюшка Хендель почтительно посмотрел на гестаповца и русского предателя. И опросил у капитана:

– Разрешите идти?..

К дядюшке Хенделю часто приходил бриться Густав Гутберт, шофер дезинфекционной машины. Это был уже пожилой человек с голубыми, по-детски добродушными глазами и с такой же детской, никогда не исчезающей с его лица открытой улыбкой.

Время сблизило этих двух людей. Частенько они, оглядываясь по сторонам, говорили о гестаповцах такие слова, что, услышь их кто-нибудь, им бы не поздоровилось. А как-то раз в порту за штабелем кирпича дядюшка Хендель увидал Густава Гутберта рядом с русским грузчиком. Они шепотом о чем-то разговаривали, и когда перед ними оказался дядюшка Хендель, оба на миг растерялись. Но только на миг. Русский грузчик быстро сунул руку в карман и мельком взглянул на Гутберта. Тот отрицательно качнул головой. А дядюшка Хендель побелевшими губами прошептал: «Я ничего и никого не видел...»

С тех пор прошло немало времени, но ни тот, ни другой ни разу не упомянули о встрече в порту, хотя эта встреча еще больше их сблизила.

И вот теперь, думая о Сумском-Петриченко, дядюшка Хендель не мог одновременно не подумать о Густаве Гутберте. Ничего о нем «такого» Хендель не знал, но после встречи в порту был уверен: Густав – не обыкновенный человек, он с чем-то и с кем-то связан, простой солдат не будет шептаться с русскими грузчиками...

Густав, будто чувствуя, что его с нетерпением ждут, пришел к дядюшке Хенделю в тот же вечер. В кресле, с наброшенной на грудь и плечи далеко не белоснежной простыней, сидел знакомый Густаву ефрейтор, механик передвижного гаража, Балагур, остряк, парень «душа нараспашку», однако Густав знал о нем немножко больше: это осведомитель гестапо, тип, который за сотню марок продаст родного отца.

Увидев в зеркало шофера, механик осклабился, высвободил из-под простыни руку, сказал:

– Привет коллеге!

Август весело ответил:

– Привет! Дядюшка Хендель, занимаю очередь, приду через десяток минут.

И сразу же скрылся за дверью. Ефрейтор сказал:

– Хороший человек этот Густав Гутберт. Такой не стерпит, если кто-нибудь из молодчиков Гиммлера наступит ему на мозоль. Даст сдачи.

Дядюшка Хендель пожал плечами, но промолчал.

– Разве я не прав? – спросил ефрейтор. И почти шепотом: – Скажу вам вот что, дядюшка Хендель: будь у нас побольше таких людей, как Густав Гутберт, мы скорее выкарабкались бы из этой проклятой войны.

Дядюшка Хендель снова пожал плечами, но теперь уже ответил:

– Такие, как я, господин ефрейтор, войну не проклинают. Сыт, одет-обут, каждый месяц – пару посылочек фрау Хендель. Повоюем!.. – он хихикнул и, ближе склонившись над механиком, продолжал: – А насчет этого Густава Гутберта, господин ефрейтор, вы, кажется, ошибаетесь. Он спит и во сне видит, как бы выслужиться перед гестаповцами. Только разве ж это плохо? Ну вот, вы сейчас выглядите на десяток лет моложе, господин ефрейтор... Прошу...

Гутберт вошел через две-три минуты и сел в кресло. Дядюшка Хендель рассказал ему о разговоре с ефрейтором, потом пожаловался:

– Сегодня устал как никогда! Еле ноги держат.

– Я видел, вы шли от гестапо, – сказал Густав. – Зачем-нибудь вызывали?

Дядюшка Хендель замялся.

– Не они же будут ко мне ходить...

– Это правда. Они не пойдут. Но у них есть свой парикмахер...

– Кажется, есть... Да только...

Дядюшка Хендель явно волновался и не мог этого скрыть. Ему хотелось сразу выложить все перед своим приятелем, однако он понимал, чем ему это грозило в случае... Дядюшка Хендель даже подумать боялся, что его ожидало, если Густав Гутберт окажется не тем, за кого он его принимает. «Черт возьми! – думал дядюшка Хендель, намыливая щеки своему приятелю. – Я ведь знаю Густава не первый день. Это настоящий человек. Да и тот случай с грузчиком... А что, собственно, с грузчиком? Может, какую спекуляцию затеяли, или воровство... Воровство! Разве Гутберт на это способен? Нет, нет, Густав поможет...

– Слушай, дядюшка Хендель, – после некоторого молчания проговорил Гутберт, – давай или выкладывай все, что там у тебя есть, или забудь обо всем. Видно ведь, как ты мучаешься. Ну?

– Ничего особенного, Густав, чего это ты выдумал...

– Значит, я ошибаюсь?

Герман Хендель промолчал.

– А я ведь окончательно поверил тебе еще тогда, помнишь? – продолжал Гутберт. – Помнишь? Нет?

Дядюшка Хендель помнил и штабеля кирпичей, и Густава, и русского грузчика, опустившего руку в карман, где, конечно, лежали не леденцы, и знак, поданный Густавом: не трогать, все будет в порядке...

– Да, – вздохнул дядюшка Хендель, – ты прав, Густав, надо верить своим друзьям...

И дядюшка Хендель рассказал Гутберту о том, что делал в гестапо. Он подробно обрисовал, как выглядит новоиспеченный «товарищ Петриченко» и заключил:

– Ты теперь все понимаешь, Густав? Господин Сумский и «товарищ Петриченко» – одно лицо... Взбрызнуть тебя одеколоном, приятель? Не эрзацем. Для друзей у меня имеется настоящий.

– Не надо. Не время.

Гутберт встал, взял руку дядюшки Хенделя, крепко ее пожал. Рука мастера дрожала, словно его бил озноб, Гутберт очень тихо проговорил:

– Успокойся, дядюшка Хендель. Ты стал на правильную дорогу. И знай: даже если они вытянут из меня жилы, то и тогда о тебе никто не узнает. До свиданья, товарищ!

Густав Гутберт давно уже ушел, а дядюшка Хендель все стоял у кресла, держа в руках салфетку, и слышал эти необыкновенные, будто проникающие в самую душу слова: «До свиданья, товарищ...»

А через неделю один из клиентов рассказывал дядюшке Хенделю: в порту произошел такой случай. Грузили баржу тюками прессованного сена. И вот неожиданно оборвался трос подъемного крана: тюк сена рухнул с большой высоты и почти в лепешку раздавил какого-то русского. Говорят, это был подпольщик, не то Петренко, не то Петриченко. Грузчики намяли бока машинисту подъемного крана, но потом разобрались: парень-то ни в чем не виноват, трос был старый, потертый и рано или поздно все равно должен был оборваться...

После этого «несчастного случая» в порту дядюшка Хендель долгое время жил как на вулкане. Каждый день ждал: сейчас придут, возьмут в гестапо и начнут допрашивать – кому рассказал о господине Сумском, с кем был связан, давно ли стал большевиком? Но время шло, никто его не трогал, и мало-помалу дядюшка Хендель успокоился. С Густавом Гутбертом они ни разу об этом случае не заговорили, будто ничего особенного и не произошло...

*

Фриц Люмке, когда они шли с дядюшкой Хенделем к Штиммеру, спросил:

– Ты живешь у кого-нибудь из русских, Хендель? На квартире?

– Не имею такой привычки, господин ефрейтор, – ответил дядюшка Хендель. – Всегда живу в своей мастерской, а она, как вы знаете, всегда при комендатуре.

– Гм-м... Это хорошо, – буркнул Люмке.

Он оставил дядюшку Хенделя в маленькой комнатушке, а сам направился к Штиммеру.

Штиммер находился в соседней комнате. Он уже отдохнул, встал, успел выпить пару рюмок коньяку, и настроение у него было приподнятое.

– А, Люмке! – встретил он ефрейтора. – Входи, приятель! Хенделя привел?

Дядюшка Хендель в это время открыл свой чемоданчик и копался в нем, перебирая инструменты. Он, конечно, понимал: позвали его сюда не для того, чтобы побрить помощника коменданта, – у Штиммера был «личный» мастер. Что-то затеял лейтенант, в этом можно было не сомневаться.

Дядюшка Хендель прислушался. Штиммер и Люмке говорили вполголоса, но слышно было каждое их слово. Хендель весь превратился во внимание. И вот что он услыхал:

Ш т и м м е р. Слушай, Фриц, ты убежден, что этот мальчишка именно его брат?

Л ю м к е. Вполне, господин лейтенант.

Ш т и м м е р. Ты понимаешь, ошибки не должно быть. Иначе...

Л ю м к е. Я все понимаю, господин лейтенант. Ошибки не будет.

Ш т и м м е р. Ты видел их на шхуне?

Л ю м к е. Да. Одноногий рыбак, его фамилия Глиб, встречал его так: «А-а, братуха!» Потом они вместе шли домой.

Ш т и м м е р. Фриц, если тебе удастся схватить этого мальчишку, мы вывернем его наизнанку, но заставим сказать, где брат. А где одноногий рыбак – там, наверно, и остальные. Ты это понимаешь, Фриц?

Л ю м к е. Так точно, господин лейтенант. Мальчишка будет наш, даже если мне придется ожидать его целых полгода.

Ш т и м м е р. В нашем распоряжении, Люмке, всего десять дней.

*

Витька Калугин не пошел в этот день на рыбалку. Надо было сходить на базар и выменять немного соли на десяток сушеных ласкирей [1] 1
  Ласкирь – небольшая рыбешка, водится в Дону и местами в Азовском море.


[Закрыть].

Витька любил шляться по базару. Его не оглушали ни крики базарных торговок, ни зазывания нищих и калек, ни гнусавая музыка шарманок, наоборот, он с удовольствием прислушивался ко всем этим звукам, каждый раз ему казалось, что он попадает на интересный спектакль. Вот какая-то тетка продает связку вяленых бычков, их не больше, чем полтора десятка, а орет она так, будто у нее целый воз рыбы.

– Бычки! Бычки! Вяленые бычки! Смачные, жирные бычки!..

А вот одноглазый старик ходит туда-сюда, в руках у него ничего нет, но он монотонным голосом, будто заводной, гнусит:

– Бензин для зажигалок... бензин для зажигалок... бензин для зажигалок...

Шарманщик крутит ручку и тощая, как чехонь, девчонка тянет:

– Ах, ты бедыная, бед-ды-ная сердца-а, ни могла-а ты сказать ничиво-о.

Витька видит, как оборванец, мальчишка таких же примерно, как и он сам, лет, худой и грязный, подкрался к торговке пышками и запустил руку в ее кошелку. Витька остановился, замер. Вдруг она сейчас оглянется?

И торговка действительно оглянулась. Схватила мальчишку за руку, сбила с его головы засаленную кепчонку, вцепилась в его волосы.

– Ах ты, бандюга! – завопила она на весь базар. – Шпана вшивая, голодранец, я тебе покажу красть! Я тебе покажу!..

Она таскала его за волосы, ногтями царапала лицо, била ногой, а мальчишка стоял, растерянно глядя на окруживших их людей, стоял и молчал, изредка поднимая руку, чтобы вытереть катившиеся по щекам слезы.

Первым не выдержал Витька. Сунув за пазуху своих ласкирей, он обеими руками вцепился в торговку, закричал:

– Ты что издеваешься! Капиталистка немецкая! За одну пышку... А ну, отпусти мальчишку!

Торговка опешила. Рачьими глазами уставившись на Витьку, она хотела что-то сказать и не могла. Будто слова застряли у нее в горле. Потом она вдруг начала икать.

– Ты... ик... Пара... ик... Паразит... ик...

В толпе засмеялись. Все громче и громче. Кто-то предложил:

– Пышку проглоти. Может, легче станет.

Витька, почувствовав, что толпа – за него, схватил мальчишку за руку:

– Айда отсюда.

Они протиснулись сквозь толпу, и в это время кто-то положил тяжелую руку на плечо Витьки. Мальчишка быстро обернулся, хотел вырваться и убежать, но пальцы на его плече сжались, как клещи.

– Дя-яденька-а, я больше не буду-у! – заканючил Витька. – Отпусти-ите-е...

– Чего не будешь-то? – засмеялся державший Витьку человек. – Выручать корешков не будешь?

Человек был в рыбацкой робе, высокий, худой, но, видно, очень сильный. Разглядев его как следует, Витька сразу успокоился. «Полицаи такими не бывают, – подумал, – это свой».

– А он мне и не кореш, – сказал Витька.

– А кто ж?

– Просто так... Увидал, что эта ведьма вцепилась в него, ну я и... Да вы плечо отпустите...

– А не удерешь?

– Чего удирать-то?

– Ладно, иди вперед, я за тобой. Дело есть, Витька. Важнее дело.

Витька даже не удивился, что человек назвал его по имени. Рыбак – значит, знает. Рыбак рыбака видит издалека...

Когда они удалились от базара и шли по узенькому безлюдному переулку, рыбак снова положил руку на Витькино плечо, сказал:

– Слушай меня внимательно, Витька... Да ты не останавливайся. Иди себе и иди...

– Я иду.

– Вот-вот... Есть у тебя, Витька, корешок, Ленька Глыба? Братуха одноногого Ивана Глыбы?

– Ну, есть.

– А где он сейчас живет, не знаешь?

– Не знаю.

Витька насторожился: чего этому рыбаку надо? Да и рыбак ли это?

– Гм-м... Не знаешь, значит? А может, брешешь, Витька, а?

– Не брешу. Чтоб мне утопнуть! Раньше где жил – знал, а теперь – нет.

– Если это правда, Витька, то плохо. Ой, как плохо! И выходит, что зря я тебя искал. Выходит, не сможем мы с тобой помочь Леньке. А жаль парнишку, ой, как жаль! Пропадет ни за что парнишка... Ну, бывай, Витька, пойду я...

Крупными шагами, по-рыбацки чуть волоча ноги и слегка ссутулившись, человек, не оборачиваясь, пошел прочь. Витька стоял на месте и внимательно глядел ему вслед и думал: «Нет, это не чужой человек. Так ходят только наши, рыбаки. Вон как скрёмзает сапогами...»

Он побежал, догнал рыбака, коснулся его руки.

– Дядя, я не сбрехал, что не знаю, где живет Ленька. Но повидать его могу. Хоть сейчас.

– Где?

– В одном месте.

– В одном месте. Ладно. В каком – не спрашиваю, мне это ни к чему. Так вот слушай внимательно. Ты, наверно, знаешь, что братуха его где-то бартежает в море? А может, уже и не в море, то никому не известно... Факт тот, что шхуны нет и команды ее нет. А немцы, Витька, команду день и ночь ищут. День и ночь. Ты меня понял? Ищут, а найти не могут. И вот они решили схватить Леньку Глыбу, и через него, понимаешь? Да ты иди, иди не останавливайся. Ленька, наверно, часто рыбалит, а? Так вот, Витька, ты должен найти его и сказать: придет сегодня на рыбалку глухонемой старик... А может, он уже и там, этот старик... Так не рыбак это, а переодетый немец. Ты все понял, Витька? Надо сказать Леньке, чтоб немедля смывался и до поры до времени носа своего из дому не высовывал: охотятся за ним. Ясно тебе, Витька?

– Ясно. Я побегу.

– Особенно бежать не надо. Осторожно надо, чтоб незаметно. Ну, валяй, Витька.

*

Из деревни в деревню, из города в город брели голодные люди в поисках куска хлеба и крыши над головой. На перекрестках дорог встречались, молча глядели друг другу в глаза и по взглядам, полным отчаяния, понимали: и там ничего нет. И там голод.

И шли дальше...

Вдоль берега моря длинной лентой застыли согнутые фигуры рыбаков с удочками в руках. Издали они были похожи на замерших темных птиц, жадно поджидающих добычу. Но даже большеголовые бычки не шли на приманку. Казалось, рыба тоже кочует с места на место и, как люди, уходит все дальше и дальше от своего жилья.

Вот кто-то из рыбаков пошевелился, привстал, и в воздухе мелькнула небольшая черная рыбка. Головы соседей повернулись в сторону счастливчика, но никто не произнес ни слова. И только пожилой, со взлохмаченной седеющей бороденкой глухонемой рыбак завертел головой и будто от зависти замычал:

– Ммы... Омм... Ма...

Ему погрозили кулаком и показали на рот: «Молчи! Тише!..»

Глухонемой кивнул: понял. И снова уставился на свой поплавок. Этого человека здесь, никто не знал. Ранним утром пришел он на берег с удочкой и начал подыскивать себе место. На его изодранные штаны и куртку никто не обратил внимания: в приморском городке такую робу носила большая половина жителей. Старый, видавший виды картуз сползал рыбаку на уши, а на ногах, как у многих в это время, были надеты парусиновые чувяки, подвязанные шпагатом.