Текст книги "Шхуна «Мальва»"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 2

Утром Иван Глыба окатил палубу водой, прошелся по ней мокрой шваброй, слегка подраил мелом рынду и хотел было уже присесть закусить, когда заметил отплывшую от берега портовую шлюпку. Всмотревшись, рыбак увидел, что в шлюпке новый шкипер и лейтенант Штиммер.

– О, Иван Глиб! – неуклюже поднявшись по шторм-трапу, весело воскликнул немец. – Ты есть отшень молодец рибачок. Кораблик отшень чист, все есть гут. Скоро будет много рибка.

– Рыбка плавает по дну... – невесело ответил Иван.

– Зачем по одну? – строго посмотрел на него немец. – Надо по много-много. Шкипер есть. Гут шкипер. Команда рибачок подбирай?

– Разрешите команду подобрать мне самому, господин офицер, – вмешался в разговор Шорохов. – Я неплохо знаю людей в этом городе и сумею найти подходящих парней. Главным образом, конечно, это будут юнцы. Опытных рыбаков найти не удастся.

– Нам нужен рибка, – ответил Штиммер. – Остальное нам важно нет.

– Через два дня мы выйдем в море, – продолжал шкипер, – с вашего, конечно, разрешения.

– О, да! Мы будем прислать нашего... как этто... пред-ста-ви-тель...

– Слушаю, господин офицер.

Походив несколько минут по шхуне, немец уехал. И тогда шкипер взял Ивана Глыбу под руку, провел его в кубрик, усадил на скамью и наглухо закрыл иллюминатор.

– Теперь, парень, давай потолкуем, – тихо сказал он.

– Можно и потолковать, – ответил Иван. – Не знаю только, о чем...

– Есть в приморском переулке маленький домик, – не обращая внимания на сухой ответ Глыбы, начал шкипер, – маленький такой, чистенький домик, в котором живет рыбак Иван Глыба со своей матерью и братишкой Ленькой. И в том же домике живет сейчас дальний родич Глыбы Иван Капуста, совсем больной, разбитый параличом человек. Так, Иван?.

– Ну, и дальше? – не глядя на шкипера, сказал Иван.

– В городе мало кто знает Ивана Капусту, – продолжал Шорохов, – потому что человек он не здешний, да и кому, кроме немцев, охота копаться в чужих делах? Правда, Глыба?

Глыба не ответил. Он сидел неподвижно, чуть наклонясь над скамьей, и смотрел на. свою деревянную ногу.

– А если копнуть, – продолжал Шорохов совсем тихо, – то окажется интересная картина: больной этот человек – никакой ни родич Ивану Глыбе, а раненый советский офицер, не успевший уйти со своими друзьями...

Иван продолжал молчать. Только взгляд его скользнул по лежавшему у двери железному болту, и рыбак незаметно подвинулся к нему.

– Это ни к чему, парень, – сказал шкипер, перехватив его взгляд. – Мы с тобой не бандиты, чтобы проламывать друг другу черепа стальными болтами.

Иван в упор посмотрел на Шорохова и глухо спросил:

– Выдашь?

Шкипер засмеялся:

– Чудак ты, Глыба...

– А зачем же рассказывать тогда об этом? Думаешь в страхе меня держать?

– Хочу, чтоб верил ты мне, Глыба, – просто ответил шкипер. – Вместе ведь работать будем.

*

К полудню Ленька Глыба привез на шхуну Юру Араки и его друга Сашу Аджарова. Улыбаясь, Юра подошел к шкиперу.

– Пришли мы, – сказал он.

Глыба стоял у борта, с неприязнью глядя на юношу. Он мог простить его отцу и спекуляцию на рынке и даже кофейню, но это «отпуск только за германскую валюту» Глыба не мог простить ни старому греку, ни его сыну. Когда Юра, поздоровавшись со шкипером, подошел к рыбаку и протянул для приветствия руку, Глыба не ответил и прошел на нос шхуны.

– С ним это бывает, – засмеялся шкипер. – Не огорчайся.

На носу шхуны уже командовал Ленька. Заложив руки за спину и по-морскому широко расставив ноги, он кричал на воображаемых матросов:

– Пошел все наверх паруса ставить! Живо, молодцы!

Только один он видел, как вверх взметнулся продырявленный океанскими бризами фок, взлетели кливер и бом-кливер, и шхуна, зарываясь подветренным бортом в пену, понеслась по клокочущим гребням волн.

– Поднять бизань! – кричал Ленька, вытирая рукавом пиджака нос. – Очистить грота-фал! Живо, черт бы вас подрал! Эй, там, на шканцах, подтянуть шкоты!

– Как там дома, Ленька? – подойдя к брату, спросил Иван.

Ленька посмотрел невидящими глазами.

– Как дома, спрашиваю? Все в порядке?

– А чего не в порядке, – опомнился Ленька. – Дядя Ваня лежит, мать огород копать начала. Я ей помогал. А потом вот привез Сашу и этого... Юрку.

Саша Аджаров был давним другом Юрки Араки. Вместе они учились, в один и тот же день впервые надели пионерские галстуки и на одном и том же собрании их принимали в комсомол. Вручая им комсомольские билеты, секретарь сказал, обращаясь к Саше:

– Есть в тебе, Саша, что-то такое... Замкнут ты очень... Со стороны посмотреть – будто жизнь не любишь...

– Такой у меня характер, – ответил тогда Саша. – А жизнь я люблю.

Саша и действительно был каким-то уж очень замкнутым пареньком. Но, как ни странно, это не отталкивало от него, а вызывало невольное сочувствие. Почему-то думалось: его все время что-то угнетает, он всегда носит в себе какую-то тяжесть. Но он на сочувствие друзей неизменно отвечал:

– Все хорошо.

И только один Юра Араки знал, почему Саша такой.

Было Саше всего десять лет, когда ушел отец. Саша хорошо помнит то утро, когда отец взял его за руку, вышел с ним в садик, сел на скамью и усадил сына на колени. Саша с тревогой поглядывал на его осунувшееся, ставшее незнакомым лицо. Отец долго молчал, и Саша видел, как дергается у него под глазом, а сами глаза – влажные, печальные. Потом отец сказал:

– Попрощаемся, сынок... Уезжаю я... Так получилось...

Саша уткнулся ему в плечо, всхлипнул. Он не мог понять, что происходит между отцом и матерью, но чувствовал: происходит что-то нехорошее. Он не раз слышал, как мать говорила: «Пойми, мы стали совсем чужими...»

– Я хочу с тобой, папа, – сказал в то утро Саша.

– Нет, сынок, – ответил отец. – Тебе трудно будет без мамы. И ей будет тяжело без тебя.

– А тебе без меня будет хорошо? – спросил Саша.

Отец прижал его к себе так, что Саша чуть не вскрикнул. Потом ссадил его с колен, несколько раз поцеловал и ушел.

А потом к ним приехал чужой человек и мать сказала:

– Это твой новый папа. Ты должен его во всем слушаться, и тогда он будет тебя любить.

Саша старался во всем слушаться, однако новый папа никак не мог его полюбить. И Саша никак не мог полюбить нового папу.

Так и жили они под одной крышей, а совсем чужие...

А еще через два года и случилось то, от чего Саша стал таким угрюмым и замкнутым.

Как-то утром, собираясь в школу, Саша заглянул в комнату матери и отчима. Матери в это время там не было, а отчим сидел перед зеркалом и брился. Саша сказал:

– Я ухожу. Можно мне взять на завтрак?

Деньги, которые мать оставляла ему на завтрак, обычно лежали на ее туалетном столике. Отчим, не оборачиваясь, бросил:

– Возьми.

Саша подошел к столику – денег не было. Ему не хотелось снова обращаться к отчиму, и он, ни слова не сказав, вышел из комнаты.

Вечером мать спросила:

– Сколько ты брал денег?

– Ни копейки, – ответил Саша. – Там ничего не было.

Мать пытливо посмотрела на него, переспросила:

– Сколько ты взял денег?

– Я же сказал, – ответил Саша.

– Ты сказал неправду. – Он увидел, каким злым вдруг стало ее лицо. – Там было двадцать рублей, и ты их взял.

Саша побледнел. Никогда еще не было такого, чтобы ему не верили. «Зачем она так?» – подумал он, глядя в пол.

– Ну? – мать резко вздернула его голову за подбородок. – Куда ты дел деньги?

– Я не брал их, – тихо ответил он. – Я ведь сказал тебе, что не брал.

Мать позвала отчима.

– Ты слышишь, – обратилась она к нему, – он утверждает, что никаких денег на столике не было.

Отчим пожал плечами:

– Я сам положил их туда утром. Не могли же они испариться... – Он посмотрел на Сашу, опустил руку на его плечи. – Лучше бы ты попросил у меня, если тебе что-то надо было купить.

Саша не отвечал. От обиды, от боли, от стыда за мать, которая обвиняла его в воровстве, ему, казалось, нечем стало дышать.

– Мелкий воришка, – брезгливо сказала мать и ударила его по щеке. – Мелкий, грязный воришка!

И снова ударила.

Он стоял перед ней, слезы текли у него по щекам, но он молчал. И не двигался с места.

– Какая гадость, – проговорил отчим. – Такой маленький и уже... Вот из таких и вырастают настоящие негодяи...

Не взглянув ни на мать, ни на отчима, Саша выбежал из комнаты. Забился в уголок сада и просидел там несколько часов. Потом, уже ночью, тайком пробрался в свою комнатушку, лег, не раздеваясь, на кровать и до рассвета не сомкнул глаз.

Утром, за чаем, мать сказала:

– Папа настоял, чтобы я простила тебя. Поблагодари его за это.

Саша не ответил ни слова.

Шли годы, а он так и не смог забыть обиды. Рос молчаливым, угрюмым мальчишкой. Никому, кроме Юры, об обиде никогда не рассказывал, и хотя со временем боль перестала быть такой острой, Саша уже не изменился.

Отчим и мать Саши были врачами. Когда началась война, они пристроили сына к родственнице, а сами ушли на фронт. Оставшись один, Саша как-то сразу повзрослел, стал еще серьезнее. И хотя юноше шел всего семнадцатый год, ему часто казалось: детство осталось так далеко позади, что теперь его и не разглядишь.

Домик, где поселился у родственницы Саша, находился неподалеку от кладбища. Почти каждую ночь оттуда слышались автоматные очереди, а иногда и предсмертные крики. Саша долго не мог уснуть, бегал по комнате взад-вперед, закрывал ладонями уши, но выстрелы доносились так же громко, будто стреляли совсем рядом. А утром кто-нибудь говорил, озираясь по сторонам:

– Еще семерых расстреляли, гады...

Как-то Юра Араки пришел к своему другу, вызвал его во двор. Они сели на скамью. Юра ломал на кусочки засохшую веточку яблони. Саша молча смотрел на его худые смуглые руки.

– Как будем жить, Юрка? – наконец спросил он. – Комсомольцы мы с тобой или кто? Имеем ли право сидеть сложа руки?

– «Что-то надо делать, а что – не знаю, – вскинул Юра черные, влажные глаза. – Все замкнулись...

– В норы попрятались, как мы с тобой. А некоторые с немцами заигрывают...

– Ты об отце?

Юре нелегко было слушать такое, но что он мог сказать? С тех пор, как отец открыл кофейню, Юра чувствовал: живут они на вулкане, который все время шумно дышит и тревожно вздрагивает. В любую минуту дня и ночи огонь может вырваться наружу и тогда – конец. Часто Юра ловил на себе тревожный взгляд отца: «Ты понимаешь: нельзя иначе, – говорил он. – Никто не должен уходить от своего долга».

Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:

– Нет. – Помолчал минуту, подумал и повторил: – Нет.

– Но ведь никто не должен уходить от своего долга, – напомнил Юра.

– Твой черед придет, – сказал отец.

Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни – старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: «Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...».

Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня – это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он сказать об этом даже своему лучшему другу Саше Аджарову: это была не его тайна.

– Сын за отца не отвечает, – серьезно сказал Саша, – но мы то... Время идет, а мы сидим, мечтаем, когда прогонят немцев. Разве наше время не пришло?

– Наше время пришло, – ответил Юра.

Он быстро подошел к полузасохшей сливе, соскоблил с нее несколько комочков клея и, вернувшись, сказал:

– Идем. Начнем вот с этого.

Юра снял фуражку и из-за подкладки вытащил квадратный листок бумаги. Черными чернилами на нем было написано:

«Все фашисты – гады!»

Первую свою листовку они повесили рядом с приказом коменданта города, в котором жирным шрифтом было напечатано:

«За распространение большевистских листовок устанавливается смертная казнь».

Саша уже почти приклеил листовку, когда услышал, как Юра тихонько свистнул, предупреждая об опасности: стуча каблучками, к ним подходила девушка в зеленой косынке, с лакированной сумочкой в руках.

Это была Нина Балхаш. Она училась вместе с ними в десятом классе. Держалась Нина всегда немного высокомерно, называла ребят «мальчиками», но в общем-то ее любили за общительный и веселый характер. Саша знал, что Нина перед самой оккупацией города получила извещение о гибели отца, собирался сходить навестить ее, да все откладывал. И вот теперь...

Нина подошла, взглянула на листовку, потом на Сашу.

– Видишь, кто-то работает, – сказал Саша. – Есть, оказывается, смельчаки...

Нина улыбнулась.

– Во-первых, здравствуй, – чуть насмешливо проговорила она. – Во-вторых, Юрка Араки свистит поздновато, надо пораньше. А в-третьих, Саша, ты всегда был немножко неряшливым. Вот и сейчас, смотри, руки у тебя в клее, даже на лбу застыл клей...

Саша смущенно смотрел на улыбающуюся девушку, не зная, что сказать. Но Нина сама взяла его под руку, бросила:

– Идем. И Юрка пусть идет. Возле вашей «работы» стоять не так уж безопасно...

Они пошли к Нине. Девушка усадила их на диване, принесла чай, поставила на стол, сказала:

– Хлеба у нас с мамой нет третий день, прошу извинить.

– Пожалуйста, – проговорил Юра. – Мы не голодные.

– Тогда давайте поговорим. – Нина села на диван между ними, взглянув поочередно на обоих. – Я давно хочу начать что-то делать, но одной как-то страшно. Теперь нас будет трое. Вы не против? Вы верите мне?

– Мы же тебя знаем, – просто сказал Саша.

И они начали действовать.

Их короткие, написанные твердым сашиным почерком листовки появлялись на витринах, на стенах театра и кино и большей частью рядом с немецкими приказами, в конце которых всегда стояли одни и те же слова:

«...смертная казнь!»

Гестаповцы устраивали облавы, арестовывали на улице всех подозрительных. А Юра ворчал:

– Только щекочем немцам нервы... Надо браться за дело по-настоящему.

И как раз в это время Христо Юрьевич Араки сказал сыну:

– Юра, я хочу устроить тебя на шхуну. Рыбаком и матросом. Так надо.

– Хорошо, папа, я пойду, – ответил Юра.

– У тебя есть друзья. Надо человека два-три... Только не стоит говорить, что предложение работать на шхуне исходит от меня. Понимаешь?

– Я поговорю с товарищами, папа. Ты можешь не беспокоиться.

– Юра... – Христо Юрьевич подошел к сыну, положил руку на его плечо. – Юра, то, что я тебе предлагаю, может быть не совсем безопасным. Ты должен все хорошо обдумать.

– Я обдумаю, папа. А разве твоя работа совсем безопасная?

– Ну, какая уж тут опасность? – Христо Юрьевич улыбнулся. – Кофейня – это не фронт, Тихо, спокойно...

– Да, да, – сказал Юра, – я все понимаю... Тихо, спокойно...

*

Иван Глыба встретил Нину Балхаш более радушно, чем Юру. Но когда она, проходя по палубе, зацепилась каблучком за трос и чуть не упала, рыбак не утерпел:

– Да... Тут твои каблучки нужны, как щуке зонтик... Не на бал пришла...

– Это правда, Иван Андреевич, – улыбнулась Нина.

Она сняла туфли, вытащила из узелка легкие тапочки, переобулась. Заметив, что Глыба смотрит на ее руки, сказала:

– Не думайте. Иван Андреевич, что не смогу сетки выбирать. Я часто ходила в море с отцом.

– Не сможешь, так поможем, – успокоил Глыба.

Он направился на корму, где кучей лежали сетки и начал их просматривать. Юра тоже подошел к сетям, молча стал помогать. Вот он обнаружил изрядную дыру, видно, нити здесь перепрели, и рыба изорвала несколько десятков ячеек. Юра достал из кармана деревянную иглу, взял моток суровых ниток и принялся подвязывать сеть. Он работал ловко и быстро, игла мелькала в его руках так, будто он был заправским рыбаком...

Юра чувствовал, что Глыба украдкой наблюдает за ним; его тяготило молчание Ивана, в котором сквозило явное недоброжелательство, но он продолжал работать, точно ничего не замечая. Как бы между прочим Иван спросил, кивнув на надвязанные ячейки:

– В школе, что ли, учили?

– Нет, Иван Андреевич, – ответил Юра. – Папа учил. Он в этом деле настоящий мастер.

– Папа? – Глыба деревянной ногой отшвырнул пробковый поплавок, отвернулся. – Что и говорить, папа твой настоящий мастер...

И ушел, не взглянув на Юру.

Утром на шхуну прибыл «представитель» комендатуры ефрейтор Фриц Люмке. Это был небольшого роста, коренастый, с плечами боксера немец. Беглым взглядом окинув шхуну, он потребовал от Шорохова собрать всю команду.

Первым подошел Глыба. Он подчеркнуто вежливо поздоровался и с явной насмешкой спросил:

– Стоять смирно, господин немец?

Ефрейтор взглянул на его деревяшку и ничего не ответил.

Вслед за Глыбой подошли Юра и Саша и, наконец, снимая на ходу фартук, рядом со шкипером остановилась Нина.

– Все в сборе, – доложил шкипер.

«Представитель» немного помолчал, словно собираясь с мыслями, потом начал:

– Ты есть, ты есть, ты есть, – он пальцем поочередно показывал на шкипера, Глыбу, Нину, Юру, – все есть под моим команда. – Я есть, – Люмке стукнул себя в грудь, – начальник. Я требовать: раз – на корабль никакой политика. Никакой! Два – на корабль ни один посторонний шеловек не быть должно. Три – за имение оружья я арестовать. Иметь вопросы?

Команда молчала. Фриц Люмке пытливо ощупывал глазами рыбаков. Особенно долго он смотрел на шкипера, на его упрямую складку между бровей. И, кажется, остался доволен первыми наблюдениями. На его лице появилось нечто похожее на улыбку, и Люмке сказал:

– Завтра, когда есть пять часов – все пошел море. Тоже и я.

Глава 3

Вслед за ефрейтором на берег съехали шкипер, Глыба, Юра Араки. Нина и Саша должны были дежурить на шхуне до тех пор, пока их не сменит Юра. Он обещал вернуться к полудню. Но не прошло и часа, как Юра явился на шхуну. Он был до крайности возбужден. Глаза его блестели.

– Видите? – показал он рукой на высокую баржу, стоявшую с наружной стороны мола. – Видите баржу?

– Видим баржу, – ответил Саша.

– Смотрите на борт. Рядом с кормой иллюминатор. Видите? Так вот, за этим иллюминатором сидит человек, которого немцы наверняка расстреляют или повесят. Коммунист. Подпольщик.

Юра умолк и стал пристально разглядывать далекий иллюминатор баржи, неясный силуэт часового, ходившего взад-вперед по молу, застывшую стрелу подъемного крана, нависшую над морем. Потом он сказал:

– Мы должны помочь этому человеку. Понимаете, нам это легче сделать, чем другим... С моря... На шлюпке.

– Это все правда? – тихо спросила Нина.

– Все правда. Я встретил знакомую девчонку. Отец у нее – грузчик в порту. Она от него все узнала.

– Кто эта девчонка? – спросил Саша. – Ей можно верить?

– Гнетнева.

– Валя Гнетнева? – вспомнила Нина. – Я ее хорошо знаю. Комсомолка.

Теперь и Нина, и Саша тоже смотрели на маленькое оконце, темнеющее в борту баржи. Со шхуны казалось, что баржа стоит вплотную к немецкому транспорту, словно пришвартованная. Но на самом деле между транспортом и баржей пролегала широкая каменная стена мола, по которой вышагивал часовой с автоматом в руках.

Баржа была странная. Верхняя часть ее кормы, как у каравеллы, нависла над водой. Руль почти на метр выступал из воды, широкая черная ватерлиния перепоясывала баржу.

– Этот ефрейтор Фриц, наверно, вернется и будет ночевать на шхуне, – наконец раздумчиво заговорила Нина.

– Тем лучше! – убеждал Юра. – Если нам удастся это сделать и немцы утром поднимут панику, мы тут ни при чем. Ефрейтор Фриц подтвердит, что вся команда ночевала на шхуне.

– Ветер, кажется, свежеет, – заметил Саша.

– И что? – Юра посмотрел на море, покрывшееся крупной рябью.

– Хорошо, – неожиданно ответил Саша. – Иллюминатор придется распиливать, и всякий шум... Волны заглушат это... Хорошо все складывается.

*

Ветер все больше крепчал. Море потемнело и глухо вздыхало. О борт шхуны бились еще невысокие, но уже островерхие волны. Якорная цепь то натягивалась, как тетива, то внезапно провисала, почти до самого клюза погружалась в воду. Луна на минуту выглянула из-за туч и, словно испугавшись мрачного и неласкового моря, снова скрылась. Ванты и тросы угрюмо пересвистывались, шхуну переваливало с боку на бок, и мачты чертили невидимые линии в небе. Вдали чернел горизонт, и оттуда, казалось, вытекал мрак.

В кубрике стояла глубокая тишина. Только посапывал во сне Иван Глыба, да скрипела деревянная обшивка судна.

Юра Араки лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к ветру. Ему казалось, что шхуна несется в штормовом море, на палубу вкатываются громадные волны и, снова падая за борт, клокочут и пенятся. Низко по небу мчатся темные тучи, почти задевая за верхушки мачт. И где-то далеко-далеко, за гребнями волн, гудит корабельный колокол, призывая на помощь. Шкипер Шорохов всматривается в темноту и кричит хриплым простуженным голосом:

– Лево руля! Пошел все наверх паруса ставить! Живо, молодцы! Поднять бизань, очистить грота-фал! Живо, черт бы вас подрал!

Юра улыбается. Это не шкипер, это Ленька Глыба командует невидимыми матросами. Фантазер! Мечтатель! Юра Араки тоже любит мечтать. Разве мало он был в свое время и шкипером, и корсаром, и открывателем земель, и индейцем... Юра снова улыбается и вспоминает один из случаев. Они с Сашкой Аджаровым учились тогда в третьем классе. Фенимор Купер покорил сердца мальчишек. Только успев прочитать первые страницы «Зверобоя», Юра сразу перенесся в тот мир широких лесов и озер, где за дымными кострами индейцы передавали друг другу трубку мира, где острый томагавк рассекал черепа врагов и последний из могикан Чингачгук выходил на тропу войны. Все было ново и необыкновенно. Он, Юра Араки, перестал быть самим собой. Это уже не он шел в школу с книгами под мышкой и с бутербродом в кармане. Великий воин Чингачгук осторожно крался по лесной тропинке, низко наклоняясь к земле и изучая следы. Вот он подходит к большому вигваму, который когда-то назывался школой, и с горделивой осанкой, как и подобает воину, приветствует своего бледнолицего брата:

– О, славный Соколиный Глаз! Привет тебе от великого краснокожего воина Чингачгука!

Щупленький сторож с метлой в руке смотрит в недоумении на «краснокожего» и пожимает плечами.

– Что с тобой, братец? – спрашивает он. – Чи белены объелся?

– Я вышел на тропу войны, о бледнолицый брат, и пусть гуроны трепещут, как листья на дереве! – продолжает «воин» и подходит ближе к сторожу. Тот на всякий случай отступает к двери и поднимает метлу.

– Довольно, братец, шутить, – замечает он. – Никакой я тебе ни соловьиный глаз, а сторож Михеич. Понятно?..

Но «делавара» нелегко провести. Он снова делает шаг вперед и говорит:

– Мой брат хитер, как лисица. Это достойно великого бледнолицего воина...

Михеич скрывается за дверью, «Чингачгук» остается один и, скрестив на груди руки, некоторое время продолжает стоять безмолвно...

На другой день в перемену Юра остановился около стенгазеты, которую уже окружили ребята. В большой рамке, разукрашенной листьями дуба, стоял «краснокожий» Юра Араки с закрытыми глазами, скрестив на груди руки. На поясе у него, как убитые куропатки, висели скальпы. Рядом лежал томагавк – что-то похожее на топор мясника. Лицо у Юры было татуировано, в волосах торчали перья. Под рисунком надпись:

«Очнись, о великий фантазер! Завтра контрольная по арифметике».

Да, Юра был фантазером и мечтателем. Но когда это было? Давно-давно. Теперь не то время. Надо не мечтать, а действовать. Кто этот человек, которого немцы бросили в трюм баржи и хотят лишить жизни? Кто он? Юра не знает. Он знает только одно: он рисковал жизнью ради того, чтобы скорее рассеялся мрак, и Юра Араки мог весело смеяться, учиться, мечтать. Теперь пришла очередь Юры и его друзей посмотреть в лицо смерти ради того, чтобы помочь этому человеку. Страшно? Да, Юре страшно. Нина хотя и молчит, но ей тоже нелегко быть спокойной в такие минуты. Страшно, наверно, и Саше, да не такой он парень, чтобы сказать об этом...

Чуть слышный звук донесся до Юры. Словно пролетел комар. И еще раз. Это Нина за своей перегородкой, сделанной из одеяла, тронула тонкую струну гитары. Значит, пора.

Юра приподнялся, не вставая с койки натянул на себя пиджак, надел ботинки и крадучись, неслышно вышел на палубу. Вслед за ним вылез из кубрика Саша, и последней, держа в руках ножовку, показалась Нина.

– Подождите здесь, – прошептал Саша.

Он ощупью добрался до шкиперской каюты и лег на палубу у самой двери. Так он лежал минуты три. Ни один шорох не донесся до его слуха из каюты, и он вернулся к своим друзьям.

– Ломик взял? – спросил он у Юры.

Юра молча кивнул.

– Веревку?

Один за другим они подошли к краю кормы, и Саша начал отвязывать шлюпку.

– Ну, пора! – сказал он. – И самое главное – тишина. Ни одного звука.

Саша сел на весла, Юра на носу, Нина на корме. Молчали.

Шлюпку бросало из стороны в сторону, но Юра ловко направлял ее вразрез волн, чтобы не зачерпнуть бортом воды. Вот и темная стена мола. Теперь яснее слышится глухой гул разбивающихся волн. А чуть правее похожая на чудовище покачивается баржа. Саша наклонился к Юре.

– Правее, – прошептал он. – И через несколько секунд: – Стоп!

Он схватился за руль баржи и подвел шлюпку под самую корму. Прислушались. Потом Юра взял веревку, перекинул ее через перекладину руля и быстро вскарабкался на баржу. Саша привязал за один конец веревки ломик и стал ждать.

Ему казалось, что Юра делает все очень медленно. Наконец ломик пополз вверх, и сразу же веревка упала в шлюпку. Саша отпустил руль, шлюпку бросило волной в сторону, но Нина уже держала в руках весла. Подгребая снова к барже, она старалась направить нос лодки к иллюминатору. И когда Саша издал короткий шипящий звук, Нина убрала весла и встала. Обернувшись, она увидела, что Саша обеими руками уцепился за иллюминатор и приник к стеклу лицом. Море то поднимало шлюпку вверх, то опускало, и тогда Саша повисал на иллюминаторе. Раза два или три он тихонько постучал в иллюминатор и прислушался. Никакого ответа. Тогда он надавил на стекло и сразу почувствовал, как оно подалось внутрь трюма.

В трюме кто-то глухо застонал. Саша затаил дыхание. На мгновение он даже растерялся. Там, на шхуне, когда они обсуждали план освобождения подпольщика, все казалось проще. И не так страшно... А здесь... Может, в эту самую секунду часовой подошел к борту, может, уже поднимает автомат... Пройдет еще миг, перед глазами, как вспышка магния, блеснет сноп огня и – конец.

Шлюпка пошла вниз, в ложбину между волнами, и Саша присел на корточки. В густой темноте он не мог видеть лица Нины, но был почти уверен, что она смотрит на него осуждающе, как будто говорит: «Трусишь? А я-то думала, что ты не из таких...»

Нет, Саша не трусил. Ему было просто страшно, вот и все. Какому человеку не страшно, когда смерть стоит совсем рядом, так близко, что ее почти чувствуешь? Но это не значит, что страх сильнее другого чувства – долга...

Шлюпку вновь поднимает волной, и Саша опять протягивает руки к иллюминатору. Вот оконце стало на уровне с его головой, Саша вцепился в него пальцами, горячим, взволнованным шепотом позвал:

– Товарищ!.. Товарищ!..

В ответ – ни звука, ни шороха. Саша до боли в глазах всматривается в темноту трюма, но, кроме этой темноты, ничего не видит. Тогда он снова зовет:

– Товарищ! товарищ!..

И вдруг чьи-то пальцы коснулись его руки. Потом вплотную к иллюминатору приблизилось лицо, и человек прошептал:

– Андрей?

– Нет, – ответил Саша. – Но мы хотим помочь вам... Подпилите доску, у нас есть пилочка...

– Руки связаны, – донеслось в ответ. – И здесь металлическая обшивка...

Саша медленно опустился в шлюпку. Страшная усталость внезапно сковала его тело и мысли. Хотелось сидеть вот так, без движений долго, долго. И ничего не делать. Не было сил даже пошевелить рукой.

Нина наклонилась к нему и, касаясь губами его уха, спросила:

– Что?

– Плохо, – даже не сказал, а выдохнул Саша. – Внутри – железо. И у него связаны руки.

Он усилием воли превозмог слабость, встал и вновь приник к иллюминатору.

– Что же делать? – жарко, с отчаянием в голосе зашептал Саша. – Вас хотят...

– Знаю... – человек отвечал тихо, но твердо. – Спасибо, товарищи. Уходите. На барже – часовой. Передайте...

Шлюпка провалилась вниз, Саша на мгновение повис на руках, но пальцы вдруг разжались, и он, зацепив ногами за весло, с грохотом упал на дно лодки. В ту же секунду Нина услышала, как по палубе тяжело затопали сапоги.

*

Юра Араки лег на живот и, прижимая к себе ломик, отполз от руля к низкому борту. Ему казалось, что все слышат частые-частые удары его сердца: тук-тук, тук-тук... Он задержал дыхание, но сердце продолжало гулко стучать. Тогда он прижался лицом к мокрой от брызг палубе и долго лежал без движений. Немного успокоившись, он приподнял голову и осмотрелся. Глаза его привыкли к темноте, он уже различал отдельные предметы. Вот деревянная надстройка, которая, видимо, служит рубкой. Рядом, прямо по середине баржи, блестит широкая полоса железа с двумя замками на концах. Это прогоны, наглухо закрывающие люк в трюм. Чуть подальше высоким штабелем сложен канат, сверху прикрытый брезентом. А еще дальше, за этим штабелем, виднеется горка какого-то хлама: не то пустых консервных банок, не то медных гильз.

Сколько ни всматривался Юра в темноту, он нигде не увидел часового. Ни одного движения, ни одного звука. Только шумит море. Он хотел уже приподняться, как вдруг услышал визг ржавых петель. Дверь рубки распахнулась. Прижавшись к борту, Юра замер: из рубки вышел часовой с автоматом на шее и остановился недалеко от Юры. Казалось, он к чему-то прислушивался. Так он стоял долго, поглядывая то на мол, то на берег, то на море. Потом, успокоившись, достал из кармана папиросу, повернулся спиной к ветру, чиркнул зажигалкой. Огонек выхватил кусок темноты и погас. Немец прислонился к рубке. Он стоял спиной к Юре, высокий, сутулый, с длинными руками. Когда он затягивался папиросой, Юра видел большие сапоги и широкую тень немца.

На шхуне они условились, что ломик нужно пустить в ход в самую критическую минуту. Если бы немец что-либо услышал и дело могло провалиться, Юра должен был пойти на риск и прикончить часового.

Как он это сделает, Юра не представлял. На этой огромной барже, видя недалеко от себя высокого, неуклюжего, в темноте похожего на чудовище немца, Юра казался самому себе маленьким, жалким мальчишкой, которому не избежать расправы за свою дерзость. Стоит немцу направиться, в его сторону – и все будет кончено. Он даже не станет стрелять, а просто приподнимет его над палубой, стукнет головой о борт баржи и, как щенка, вышвырнет в море...

И все же Юра крепче и крепче прижимал к себе ломик, единственное свое оружие. И не спускал глаз с немца. Немец стоял все так же неподвижно, но что-то в его позе изменилось. Вначале Юра не мог понять, что именно. По-прежнему вспыхивал огонек папиросы, тускло освещая огромные грязные сапоги, по-прежнему маячила в темноте круглая, как шар, голова... И все же Юра скорее почувствовал, чем увидел, какую-то перемену... Да, конечно, немец насторожился. Чаще стала вспыхивать папироса, ярче разгорался ее огонек, а голова чуть склонилась на бок: так наклоняют голову, когда к чему-то прислушиваются...