Текст книги " Осенние вечера"

Автор книги: Петр Ершов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

* * *

Безруковский замолчал. – И только? – спросил Академик. – Чего ж тебе еще больше. Я исполнил свою задачу: рассказал, что случилось со мною в страшном лесу. – Но послушай, приятель, это нечестно с твоей стороны так обмануть ожидание. Ты в этом рассказе, как хочешь, стоишь на втором плане. Главное лицо – твой незнакомец. А тут необходимы пояснения. – А если я больше не узнал ни слова? – Это плохо; но на твоем месте я сам приделал бы конец к рассказу. Терпеть не могу ничего неоконченного! – За то и концы твои притащены, как говорят, за волосы, держатся на прилепе, – сказал Таз-баши. – Я сам не охотник до недосказов; но уж, право, не возьмусь надевать сапоги им на ноги. Пусть идут босиком, коли родной отец так пустил. – Я только жалею о том, что неизвестна будущность несчастливца, – примолвил Лесник. – А хотелось бы знать – кто остался победителем в этой душевной борьбе– религия или отчаяние. – А может быть, нашлась и более существенная утешительница,– прибавил Немец с легким сарказмом.– Впрочем, это было бы хорошо для него, а не для повести. – Значит, большинство голосов в пользу продолжения,– сказал Безруковский. – Быть так. Я хотел только узнать – не утомил ли вас моим рассказом. Итак, извольте слушать окончание. – Военная хитрость, – сказал Таз-баши с улыбкой. – Впрочем, не беспокойтесь. Конец будет непродолжителен. Безруковский взял сигару и стал продолжать свой рассказ.

* * *

Года через два после рассказанного случая мне пришлось по поручению начальства быть в городе С... Исполнив поручение скорее, чем предполагал, я имел время на обратном пути завернуть к одному моему приятелю – помещику. Так как спешить было нечего, то я охотно принял радушное его приглашение – провести день-другой в его семействе. Решимость моя вознаграждена была нечаянным открытием. Войдя в кабинет хозяина, я неожиданно увидел знакомую мне картину памятного леса. Верно, удивление очень заметно выразилось на моем лице, потому что приятель мой невольно спросил – разве я знаю сюжет этой картины? – И знаю и нет, – отвечал я ему, не могши оторвать глаз своих от ландшафта. – Но каким образом эта картина у тебя? Два года назад я видел ее далеко отсюда. – Тот, кому она принадлежала, вот уж год кончил грустную жизнь свою. – Упокой, Господи, его душу! – сказал я, невольно перекрестившись. – Из твоего участия я заключаю, что ты знал бедного моего родственника А... – Очень мало, – отвечал я, и, подумав, что смерть А... разрешила меня от клятвы хранить молчание, я рассказал приятелю моему все подробности нашей встречи. – Теперь твоя очередь, – сказал я ему. – Объясни мне, пожалуйста, всю эту историю. – Короче и проще ее быть ничего не может, – отвечал мой приятель. – А... был сосед по моему имению. Еще в ребячестве мы познакомились; вместе вступили в службу и почти в одно время ее оставили, – я по делам моего имения, а он по живому своему характеру, для которого всякое принуждение было невыносимо. Исключая этого пункта, А... был человек благородный во всех отношениях. Другие видели только, как он рыскал по полям за зайцами; но мне, как искреннему его приятелю, были известны все прекрасные его действия в отношении не только к своим крестьянам, но решительно ко всем, кто только терпел нужду. Владелец большого имения, он смотрел на золото как на средство золотить жизнь (собственное его выражение), то есть как можно более доставлять удовольствия себе и другим. Года через три холостой своей жизни, он случайно увидел девицу – прекрасную, умную, дочь одного соседнего помещика – и влюбился в нее без ума. Он снискал ее взаимность, сделал предложение и получил ее руку. Казалось, все ручалось за продолжительность их счастья – довольство, молодость и взаимная любовь. Но судьбы небес неисповедимы! Зерно самого этого счастья заключало уже в себе зародыш будущих бедствий. Не люби он так страстно, он все бы с потерей ее рано или поздно нашел утешение. А то самая эта любовь, составлявшая все счастье его жизни, и довела его в последствии до того положения, в котором ты его видел. Но станем продолжать. Ровно через год последовала катастрофа. Желая отпраздновать годовщину своей свадьбы всеми удовольствиями, А... в этот день, между прочим, устроил охоту. Все шло как нельзя лучше. День был чудесный; гости веселы, молодые супруги не могли налюбоваться друг другом. Вот уж мы, исхлопав порядочную долю зарядов, возвращались домой веселые, беззаботные. Там ожидал нас богатый ужин, фейерверк и музыка. А. ехал подле жены, которая, кажется, никогда не была так хороша, как в этот роковой для нее час. Движение разлило румянец на полных щеках; губы горели избытком жизни, глаза были полны неги и удовольствия. Порой долетал до нас звонкий смех ее, вызванный шуткой мужа или проделкой которого-нибудь охотника. Подъезжая к одному косогору, А... предложил жене своей проскакать на гору. Хлыстики взвились, и лошади понеслись во весь карьер. Тут несчастная мысль пришла в голову А... Верно, желая придать более эффекта своему наездничеству, он вздумал разрядить ружье на всем скаку. Но едва только он взвел курок, вдруг лошадь его споткнулась на передние ноги, выстрел грянул – и прямо в несчастную женщину. Она вскрикнула и пошатнулась. Мы бросились к ней стремглав: кто сдерживал лошадь, кто снимал ее с седла. Осторожно положив ее на траву, мы в ту же минуту послали одного служителя за доктором, а другого в поместье за экипажем. И между тем как посланные понеслись во весь опор, я, по праву родственника, разорвал ее корсаж и старался унять текущую кровь. Надежда спасти несчастную не совсем еще нас оставила. Близость города, а следовательно и пособий, питала эту надежду. Но приезд медика потушил последнюю ее искру. " Заботьтесь больше о живом, – сказал он с мрачным видом, – а здесь скоро нужно будет другое что, а не микстура". Эти безнадежные слова раздались как смертный приговор в ушах наших. Вид умирающей женщины, за минуту еще полной жизни и счастья, столь пленительной своею красотою и любезностью, леденил кровь в жилах. Но что было с несчастным А..., невольным убийцей своей жены? Я не найду слов описать его отчаяние. В первые минуты он стоял как окаменелый, опираясь на проклятое орудие убийства. Казалось, он не понимал, что происходило перед его глазами. Но, когда омраченный рассудок несколько возвратил свое действие, первым движением его было ударить ружье о землю, что он сделал с такою силою, что оно разлетелось пополам. Вы видели эти геркулесовские плечи. Придайте к тому порыв отчаяния – эту нравственную силу, которая иногда поспорит с физическою, – и вы увидите, что я не преувеличиваю. Тут он бросился к жене своей и схватил ее руку, опущенную на траву. Он силился произнести какие-то слова, но отчаяние душило их в груди, и только невнятные звуки вылетали из его губ. Но зачем распространяться в изображении этой мрачной картины несчастия? Мы схоронили несчастную женщину; целый месяц поочередно сидели у постели больного А... и, смотря на его страдания, не один раз дерзали просить Бога, чтобы он прекратил жизнь его. Но судьбы Божий определили иное. Крепость телесных сил превозмогла жестокую нервическую горячку. А... ожил для новых страданий. Зная религиозное его чувство, мы пригласили одного почтенного священника, который почти два месяца был при А. неотлучно. Он молился с ним на могиле умершей, терпеливо слушал его беспрестанно повторяемые рассказы о прошлом, пользуясь всяким случаем влить в душу его утешения религии. По желанию А..., священник доставил ему книгу с молитвами о усопших. С этих пор у несчастного не было другой молитвы. Часто, встав с постели в глубокую полночь, он уходил в свой кабинет и там читал похоронный канон. Казалось, что эти молитвы, – трогательное излияние чувств веры и скорби, – доставляли ему облегчение. По крайней мере, после них он становился спокойнее и забывался сном. Спустя год после потери жены А... продал свое имение, не имея сил жить в местах, бывших свидетелями прежнего его счастья, а сам отправился в небольшую деревню в другой отдаленной губернии. Но, продавая свое поместье, он удержал за собою небольшой участок земли, где он сделался невольным убийцею. Здесь, на самом месте печального события, он построил себе небольшой дом, и каждый год в июле месяце, когда случилось несчастье, он ездил туда с одним преданным ему слугою и проводил несколько дней в тоске и молитвах. В это время он был решительно недоступен, и ваше пребывание у него я считаю особенною жертвою его самоотвержения. Остальное время, как я сказал, он жил в своей деревне, мало заботясь о своем существовании. В прошлом году я получил письмо от его управителя, который писал мне, что барин очень не здоров и просит меня к нему приехать. Я в тот же день собрался в дорогу, спеша застать его в живых. А... действительно был очень болен. Продолжительные страдания мало-помалу истощили этот крепкий состав и приблизили его к давно желанной могиле. Он желал умереть в своем уединении и просил меня быть исполнителем последней его воли. Пригласив того же почтенного священника, который был утешителем его в первые дни несчастья, мы отправились в известную вам пустыню. И здесь-то, недели через две по приезде, напутствованный утешением религии и слезами дружбы, несчастливец тихо угас на моих руках. Последние слова его были: "Наконец, я вижу тебя, мой ангел! Ты исполнила мою просьбу – пришла за мною – руководить меня в этом пути. Дай же твою руку и веди меня к общему нашему Отцу и Богу". Придав тело его земле, подле гроба жены, я, согласно с завещанием умершего, выхлопотал позволение выстроить небольшую церковь на месте его пустынного дома. И теперь крестьяне перестали бояться этого места и вместе с священником усердно молятся о успокоении душ Александра и Марии.

* * *

После небольшого молчания со стороны всех собеседников Безруковский сказал: – Рассказ мой кончен. Прошу не прогневаться, господа, если что пересказано или недосказано. Притом же вы знаете, что первый блин всегда комом. Погодите, со временем научусь стряпать вкуснее. – Конец у тебя лучше начала, – сказал Лесник, сидевший у стола, подперев рукою голову. – Религиозный элемент для меня всякую картину облекает особенным светом. А где свет небес, там житейский мрак – ничто. Умри твой А... жертвою отчаяния – Боже мой! Сколько бы жизнь его потеряла цены своей! Он, может быть, возбудил бы сожаление: мы жалеем даже о животных; но нашел ли бы он это участие, которое сердце наше питает к высокой доблести покорного страдания?.. – Но ради Бога, господа, – прервал Таз-баши, – говоря о таких предметах, вы заставите нас спрятать в карман наши рассказы. По мне одно –либо рассуждать, либо рассказывать. Если этот вечер должен быть посвящен рассказам, то рассуждения – в сторону. Для них мы выберем другое время, к которому и я, может быть, поумнею. Посмотрите, как задумался Немец. Впрочем, не трудно угадать, о чем он думает. – Любопытно видеть опыт твоей проницательности,– сказал Немец, подняв голову. – Ты думаешь: если не о плане своей повести, так, наверное, о каких-нибудь недомолвках в рассказе почтенного нашего хозяина. Ну что, не правда ли? – Первое – ложь; а во втором есть несколько правды. Я точно думал о том – найдется ли в наше время муж, подобный А..., который десять лет не мог утешиться в потере жены? Собеседники улыбнулись. – Но тут, дорогой мой Немец, дело не о простой потере,– возразил Академик. – А угрызения совести, я думаю, существуют и в наше время. – Спорить не буду, может быть, – отвечал Немец, приподняв слегка нижнюю губу. – Кто же теперь станет рассказывать? – спросил Безруковский, посмотрев на своих гостей. – Только не я, – сказал Таз-баши.– Мои рассказы будут десертом после сытных ваших повестей. Впрочем, я охотно переменю эту очередь, если увижу, что после чьего-нибудь рассказа глаза начнут терять свою ясность, и тотчас же берусь или совсем помрачить их, или привести их в нормальное положение. – Не станем спорить об очереди, – сказал Академик.– Кто начнет, тот и рассказывай. Вот, например, не угодно ли вам прослушать былину доброго старого времени. Собеседники охотно изъявили согласие, и Академик начал.

Дедушкин колпак.

В некотором царстве, в некотором государстве, в Сибирском королевстве жил-был когда-то один купецкий сын по имени Иван Жемчужин. Были у него батюшка и матушка, как и у других купецких сыновей, да то ли им Бог веку не дал, то ли им жизнь скучна показалась, только они один за другим померли, когда у Иваши и коренные еще не прорезались. Но как на белом свете не без добрых людей, то нашлись такие благодетели, которые круглого сироту призрели, вспоили-вскормили и грамоте выучили. И вышел мой Иваша молодец молодцом, и румяным лицом, и кудрявым словцом,

* * *

– Но пощади, любезнейший Академик, – прервал его Таз-баши с умоляющим жестом. – Твоя сказка напевом своим так смахивает на Лазаря, что надобно быть слепым, чтобы найти удовольствие в этом мурлыканье. Поневоле закачается голова под такт напева, а там, пожалуй, и на стол свалится. Гости засмеялись остроте татарина. – Нечего делать, – отвечал Академик, тоже рассмеявшись. – Надобно в угоду тебе перестроить гусли на новый лад. Но уж извини, если старая песня порой отзовется в рассказе. Извольте ж слушать.

* * *

Из начала моей сказки вы могли уже видеть, что Иван Жемчужин был малый хоть куда. Мастер и поплясать, мастер и дело сделать. Поэтому нечего дивиться, что красные девицы его жаловали, а своя братия – молодые купчики – просто его на руках носили. Но если, с одной стороны, это было хорошо, так с другой – не слишком. Частые гуляния да вечеринки не раз отвлекали его от дела и приучали к праздности. Еще пока были живы его воспитатели, так он все-таки был на привязи; но когда Бог прибрал и их, Жемчужин пустился по всем по трем. Поплакав, как водится, на могиле своего отца и матери и заказов две-три обедни за упокой, он решил, вместе с приятелями своими, что сделал все, что было надобно. Не то чтобы у него было злое сердце, а то, что в голове у него ветер ходил. Да и то сказать, кто станет требовать благоразумия от 20-летней головы. Это такое сокровище, которое копится годами и опытами. Да хорошо еще, если родовой капитал имеется. А то без него – года проскрипят себе, как колеса под телегой, а опыты – как от стены горох! И в 70 лет остаешься 7-летним ребенком... Ну, ну, не хмурься, Таз-баши, ты знаешь мою привычку идти, останавливаясь. Так вот, Иван мой принялся хозяйничать. Нечего и говорить, что хозяйство его было – разлюли! Выручит рубль, а убьет два. Благодаря такому хозяйству и добрым приятелям, мой Иван в один прекрасный летний день остался совсем без копейки. Кинулся было он к тому-другому из приятелей, да, на беду, у одного у самого денег нет, а у другого – есть, да в долгах ходят, а третий – ужо подумает. Нашлись и такие молодцы, которые посмеялись ему прямо в глаза. Что тут делать? Побить их, подлецов, – сил не хватит; упрашивать – душа не воротится. Можно бы еще рискнуть попробовать счастья у знакомых отца либо воспитателя; да у них с тех пор, как он пустился в разгул, для него были все двери заперты. Оставалось только идти к кому-нибудь в услужение, да и тут беда: добрые люди не возьмут, а к худым самому идти не хочется. Продумал бедняга целую ночь, а ровно ничего не выдумал. Да как и выдумать, когда голова его никогда не работала над такими пустяками. Не то чтобы у него ума не было, а то, что этот ум еще молоко сосал. Решился наконец Иван продать отцовский дом. Хоть и жалко было расставаться с местом своего рождения, да что ж делать, когда не оставалось другого средства. В этих мыслях он лег соснуть, примолвив в ободрение себе: утро вечера мудренее. Не успел он утром протереть глаза, как вдруг дверь настежь и к нему пожаловали гости: полицейский чиновник, да из думы гласный, да еще несколько лиц безгласных. И видится и не верится! А вот когда полицейский чиновник объявил во всеуслышание, что дом купецкого сына Ивана Жемчужина берется за долги под казенный присмотр, так у бедного просто руки опустились. Но закон не потатчик мотыгам; не смотрит ни на слезы, ни на жалобы. У него: прав – так ступай с Богом, а виноват – так милости просим. Крайне не весело было Жемчужину уходить из отцовского дома, особливо, когда он надеялся поправить им свое состояние. Да делать нечего. Поклонившись со слезами на все четыре угла, Иван выбежал из дому и пошел куда глаза глядят. Сначала глядели они на гору, в поле; да бес, который никак не утерпит, чтобы не воспользоваться хорошим случаем, шепнул ему на ухо: " В поле теперь жарко, поди лучше к реке, там хоть прохладишься немного". Послушал Жемчужин бесовских внушений и повернул к реке; бесенок бежит с ним бок о бок да то и дело подталкивает. Подойдя к реке, Иван сел на крутой берег и задумался. Сначала он думал о том, что река куда уж какая широкая: любой пловец вернется с половины; потом пришла ему и глубина в голову; а там дальше, дальше – и задумал он одним разом рассчитаться с долгами и с жизнью. Нечего и говорить, что все это была работа того бесенка, который шепнул ему – свернуть с прямой дороги. Вот стал Иван раздеваться, для того, чтобы люди не подумали, что он бросился в воду с намерением. Коли увидят платье на берегу, думал он, подумают, что я утонул купаясь, и хоть крест поставят на могиле. Знать, что христианская душа не совсем еще в нем заснула. Вот он скинул свой кафтан и расстегнул рубашку. В это время ангел-хранитель его показал ему крест на груди. Посмотрел на него Иван, и взяло его раздумье. Невольно он припомнил себе благословление родительское и святое крещение; припомнил и наставления отца Игнатия, своего духовника. Ангел-хранитель уже радовался, что не погибла христианская душа. Но и бес не оставался без дела. Подвернувшись с другой стороны, он показал Ивану ожидавшую его будущность: бедность, позор, оскорбления – все, что только могло возмутить и не такую твердую душу, какая была у Ивана. Адский выходец попробовал потолковать ему и из богословия, что, дескать, видно так Богу угодно; что смерть еще на роду всем людям написана; что Бог милостив к православным; что хоть на первый раз и накажет его, но потом и помилует. Это иезуитское толкование искусителя решило Ивана. Он снял с себя крест, последнее, что удерживало его от гибели, и смотрел уже – где бы лучше кинуться ему в воду. Взмолился ангел-хранитель к Богу о спасении крещеной души, и Господь его услышал. Спаситель стоял уже за спиною Ивана. Надобно вам сказать, что с того самого времени, как Жемчужин повернул к реке, за ним невдалеке следовал один старичок и не спускал глаз с Ивана. Когда Иван шел, и старик шел; когда Иван сел на берег, и старик остановился. Теперь он подошел к Ивану и как бы случайно спросил: а что, молодец, не купаться ли здесь думаешь? Иван вздрогнул, как вор, пойманный в краже, и оглянулся. Старик спокойно продолжал: – Берегись, приятель, здесь место очень глубокое, да и спуск не податлив. – А если я пришел утопиться,– сказал Иван, может быть, желая посмотреть, как испугается старик. Ведь самолюбие и при гробе не покидает человека. – Топиться? Ну, это дело другого роду, – продолжал старик также спокойно.– Лучшего места для этого в целой реке не сыщешь. Иван с изумлением посмотрел на старика, – Хорош гусь, – сказал он ему с досадой, – Али тебе смерть человека плевое дело? Али жалости вовсе не ведаешь? – Жалости? – возразил старик. – Вот хорошо! Жалеть о всяком дураке слишком будет убыточно. Сказав эти слова, старик пошел себе назад, как будто и не его дело. Озадаченный Иван несколько времени смотрел ему вслед. Мысль, что и при смерти его так обижают, задела молодца за живое. Постой же, проклятый старичонка, сказал он с досадой. Это тебе даром не пройдет. Утопиться я и завтра утоплюсь, а прежде все бока тебе отделаю. Говоря это, Иван поспешно оделся и пустился догонять старика. Но то ли старик увидел погоню, то ли так пришло желание, только он стал ускорять шаги, а когда Иван был уже от него недалеко, он пустился со всех ног: откуда прыть взялась. – Постой, старый хрен, постой! Я тебе дам дурака с кулака, – кричал Жемчужин вслед старику. Старик не отвечал ни слова и бежал не останавливаясь. Иван за ним. Бегут, только пятки мелькают. Вот уж Иван стал нагонять старика, как вдруг тот шмыгнул в ворота одного дома и хлопнул калиткой. – Что это с вами, дедушка? Зачем вы так бежите? – спросила с испугом молоденькая внучка старика, когда тот, облитый потом и едва переводя дух, вбежал в комнату. – Ничего, ничего, Анюша. Ступай гостя встречать,– сказал старик, уходя в другую комнату. И прежде чем хорошенькая Аннушка могла объяснить себе, что это за гость такой, Иван – пых в комнату! Но как бы ни был рассержен он на старика-насмешника, он все-таки сохранил столько ума, чтобы не принять молоденькую девушку за старого хрена. Растерявшись совсем при этом неожиданном превращении, он остановился посреди комнаты и только отпыхивался. Между тем Аннушка, или Анюша, как называл ее старик, испуганная в свою очередь подобным посещением гостя, прижалась в угол и смотрела на Ивана наполовину со страхом, наполовину с любопытством. Несколько минут продолжалось молчание, во время которого слышалось только легкое покрякивание старика в другой комнате. Аннушка первая пришла в себя и, отойдя немножко из угла, обратилась к гостю с вопросом: – Вам кого надобно? Голос, которым сказаны были эти слова, окончательно расстроил бедного Жемчужина. Надо сказать, что голос Аннушкин был что твой соловушко! Но так как нужно же было отвечать, то Жемчужин, собрав все силы, пробормотал: – Мне-с?.. ничего-с... Как ваше здоровье? Аннушка готова была принять его за полоумного, если бы только в этом не разуверяли ее глаза Ивана, в которых было что-то такое, что чрезвычайно понравилось девушке. – Я слава Богу, – отвечала она на ловкий вопрос Жемчужина. – Как ваше? – Мое-с... так, ничего-с... слава Богу. И снова замолчали. А дедушка продолжал себе покрякивать в другой комнате. Наконец Иван почувствовал, какой он дурак, и в этой смиренной мысли он стал ни с того ни с сего кланяться Аннушке. Аннушка тоже почла нужным отвечать на поклоны Ивана. – Извините-с, – сказал наконец Иван, пересиливая свое замешательство. – Мне сказали, что здесь пускают на хлебы. Так я и пришел узнать – за какую цену? Извините, пожалуйста. – Ничего-с, ничего-с, – отвечала девушка. – Но только вам напрасно сказали, что мы держим нахлебников. Да у нас нет и лишнего помещения. – Извините, пожалуйста. А позвольте спросить, кто вы такие? – Я – Аннушка, внучка дедушки... Знаете Якова Степаныча? – Как не знать, слыхал-с, – отвечал Жемчужин уверенно, хотя совесть и говорила ему: врешь, разбойник! – Еще прозвание его, кажется... – Иван замялся. – Петриков-с. – Да, точно, Петриков. Так у вас не принимают на хлебы? – Никак нег-с. – Извините, пожалуйста. Ведь чего, подумаешь, люди не выдумают! За тем прощу прощения, – сказал Иван, пятясь к дверям, хоть ему и очень не хотелось так скоро оставить Аннушку. – Прощайте-с. Жемчужин еще раз поклонился и вышел, уж, разумеется, не так скоро, как вошел. Чудная перемена произошла с Иваном. Топиться уж и в помине не было. Он даже нашел, что жить гораздо веселее, чем умереть, и что в воде уж, верно, нет таких хорошеньких рыбок, как на земле Аннушка. Между тем старик с веселым лицом вышел из-за перегородки. – Ну, что, Анюша, каков твой гость?–спросил он Аннушку, которая, не знаю лая чего, протирала стекло в окне, выходившем на улицу. – Я его прежде не видела, дедушка. – Мало ли кого ты не видела, – возразил старик.– А каков он тебе показался? – Мне-с?.. он, кажется, скромный такой, – отвечала Аннушка, покраснев немного. – Вот угадала, так угадала! Особливо, я думаю, он скромно вошел. Так, что ли? Девушка не отвечала. – Да, да, – продолжал старик. – Всем был хорош, да только вот тут посвистывает, – сказал он, показывая на голову. – Он, кажется на хлебы просился? А? Ну, ничего, даст Бог, и свой найдет. Да что толковать о нем. Дай-ка лучше перекусить чего-нибудь. И разговор прекратился. Возвратимся к Жемчужину. Выйдя из дома Петрикова, он на минуту остановился: то ли хотелось ему посмотреть на дом, который он в первые минуты попыхов хорошенько не заметил, то ли для того, чтобы подумать – куда бы на этот день приклонить голову. Думал, думал и решился идти к одному бедняку – знакомому, которого он в прежнее время удостаивал перемолвить с ним слово. Богатые отказали, думал он, авось бедняки будут жалостливее, И точно, на этот раз надежда его не обманула. При бедности кармана у знакомого его была душа богатая. Он принял Жемчужина с таким радушием, что у Ивана почти слезы навернулись. Таким образом, приют нашелся. Оставалось теперь подумать о средствах найти трудовой кусок хлеба. Посоветовавшись с знакомым, Иван решился смирить свою гордость и на первый раз поискать где-нибудь места сидельца. К счастью его, один из старых знакомых его воспитателя принял участие в положении Жемчужина. Он достал ему место сидельца у одного зажиточного купца, с порядочной платой. Жемчужин засел за прилавок, и так как он был малый смышленый, то вскоре успел заслужить доверенность хозяина. Сидя весь день за прилавком, Иван утешал себя надеждой пройти еще засветло мимо дома Петрикова и полюбоваться – как хорошо сделаны у него окна, особенно одно угловое, с горшком герани и с белой как снег занавеской. Иногда случалось ему встречать самого Петрикова, и Жемчужин за несколько шагов снимал уже свою шапку и кланялся в пояс. Старик с обычной своей усмешкой ласково отвечал поклоном на поклон, но тем дело и оканчивалось. Один раз, не помню в какой-то праздник, Жемчужину привелось стоять в церкви недалеко от Аннушки... Надобно вам сказать, что он, не знаю почему, особенно полюбил церковь, в приходе которой числился дом Петрикова. Правда, Жемчужин говорил, что уж куда какой тут голосистый дьякон, вот так бы его все и слушал; но так как дьякон вскоре переведен был в собор, а Жемчужин по-прежнему продолжал посещать церковь, то я не могу вам сказать – на сколько правды было в словах Жемчужина... Ну, так я сказал, что в один праздник ему, привелось стоять подле Аннушки. Все видели, как он усердно молился, а одна Аннушка заметила – как он поглядывал на нее. Обедня кончилась. Иван выждал выхода Петриковых и пошел за ними, посматривая так пристально по сторонам, как будто он в первый раз видит эту улицу. На повороте к известной калитке, Жемчужин низко поклонился старику, поздравил с праздником и, должно быть, нечаянно обернулся к Аннушке, которая, отстав от своего деда, спешила теперь догнать его. Как-то, тоже, верно, нечаянно, глаза их встретились. Девушка рассмеялась и покраснела, а Иван остановил свою шляпу на половине пути к ее месту назначения. Наконец, вероятно, припомнив, как надевается шляпа, он поспешил привести ее в надлежащее положение и пошел к своему хозяину. Можно было заметить, что ему в голову пришла какая-то необыкновенная мысль, потому что он два раза спотыкнулся по дороге да пять раз натыкался на встречных прохожих. Хозяин Жемчужина был купец старого покроя. Простой, добрый, любивший в иное время поболтать всякий вздор со своими сидельцами, а в другое порядком их пожучить. На этот раз он был более расположен к первому. Увидев Ивана, который, помолившись наперед иконам, поздравил его и сожительницу его – в два обхвата в объеме – с праздником, хозяин приветливо пригласил его выкушать чашку чая. – От обедни, верно, Иван Петрович? – спросил хозяин. – Точно так, Поликарп Ермолаич, от обедни. – А уж, верно, из Архангельской?–продолжал хозяин, посмеиваясь. – Да ведь, кажись, нет уж любимого твоего дьякона... Али кто другой нашелся ему на смену? А?.. Ну а скажи-ка мне – от кого читали сегодня Евангелие?– спросил купец с лукавым видом, прищуривая левый глаз. – От Матфея, батюшка, или постой, от Луки... так, кажется. – То-то от Луки! Верно, в голове ходило не евангельское. – Виноват, Поликарп Ермолаич. Чего таиться, грешный человек. – Ох, уж вы. молодые головы! И в храм Божий ходят с житейскими помышлениями. – Уж коли вы сами начали, Поликарп Ермолаич, так уж, верно, вам так Бог внушил. Благословите, батюшка, на злат венец и вы, матушка Аграфена Ивановна,– сказал Жемчужин, встав с места и низко кланяясь своим хозяевам. – Э, так вот куда речь идет? Ну, ладно, ладно. Лучше завести свою, чем на других губы облизывать. – Уж как же вам не стыдно, Поликарп Ермолаич,– вступила в речь его сожительница. – Хотя бы для святого праздника удержались говорить такие речи. – И, матушка, – отвечал купец, – говорю я правду, а правду не грешно сказать и в праздники... Ну, а кого ты там заметил,– продолжал он, обращаясь к Жемчужину. – Вы, верно, знаете, Поликарп Ермолаич, мещанина Петрикова? – А! Это, что с внучкой ходит? Знаю, брат, знаю. Хоть и не наш брат купец, а хороший человек. А внучка его – что твоя малина-ягода! Вижу, Иван Петрович, что губа-то у тебя не дура. – Так уж сделайте такую божескую милость, Поликарп Ермолаич, и вы, матушка Аграфена Ивановна, не откажите помочь мне, а вам за это Бог заплатит. – Сватать, что ли? Ну, ладно, ладно. Ты малый честный. Почему же не помочь тебе в добром деле. Сегодня уже поздно ехать, а вот завтра подумаем. Жемчужин низко поклонился хозяину и поцеловал руку у почтенной его сожительницы. Остальной разговор прошел в шутках со стороны хозяина и в беспрестанном повторении: уж как же вам это не стыдно, Поликарп Ермолаич! – Со стороны хозяйки. Ивану опять пришлось не спать целую ночь. Верно, под сердцем кусалось. На другой день хозяин Жемчужина, надев свое праздничное платье и помолившись иконам, отправился к Петрикову, а Жемчужин сам не свой пошел к обедне. Вероятно, он был в особенном благочестивом настроении духа, потому что дьячок, смотря на усердные его поклоны, не удержался толкнуть в бок пономаря и шепнуть ему: " Вишь, как молится, должно быть, именинник сегодня". По окончании обедни, Жемчужин еще положил три земные поклона перед образом Михаила Архангела и пошел к хозяину ни жив ни мертв. Вскоре приехал хозяин. – А славная погода сегодня, Иван Петрович, – сказал хозяин, снимая свой сюртук. – Не худо бы этак вечерком съездить в поле – чайку напиться. А, как ты думаешь? – Хорошая погода, Поликарп Ермолаич, – отвечал Жемчужин, в огне как в пытке. – Этакое, подумаешь, благодатное лето выдалось,– продолжал хозяин, по-видимому, желавший помучить бедного жениха. – Только жаль, что грибов мало. А? Не правда ли? – Да, точно неурожай на грибы, – отвечал Жемчужин, мысленно проклиная все грибы на свете. – Ну да вот Бог даст дождичков, так авось и грибы покажутся. – Да уж полноте вы, Поликарп Ермолаич, мучить Ивана Петровича, – вступилась добрая сожительница. – Посмотрите-ка, у бедного ино слезы навертываются. – Ничего, матушка, ничего; потерпит, дело не к спеху.– Но то ли положение бедного Жемчужина тронуло, наконец, веселого купца, то ли истощился запас его шуток, только он вдруг принял серьезный вид и сказал, разглаживая окладистую свою бороду: – Ну, Иван Петрович, был я и у Петриковых. Жемчужин весь превратился в слух. – На первый раз, – продолжал хозяин, – пока похвалиться нечем. Старик не прочь, да говорит, что у него мало, а у тебя – ничего, так чтобы не каяться. Вот говорит, как Бог поможет ему зажить своим домком, так я и по рукам. А до тех пор не даю слова. Бедный жених опустил голову. – Ну, что ж, чего печалиться?–сказал купец, невольно тронутый горем своего сидельца. – Старик ведь не отказывает. Бог милостив, год-два... Веди себя только хорошо – будет и у тебя копеечка. – Да ждать-то бы еще ничего, – сказал Жемчужин.– Да как в это время сыщется жених побогаче? Тут как быть, батюшка Поликарп Ермолаич? – А быть, как Господь на ум положит. И полно горевать, любезный! Суженого конем не объедешь. Коли Бог судил Анюше быть за тобой, так и семь ворожей отвода не сделают. Живи себе честно да молись Богу, и все ладно будет, С этими утешениями хозяин отпустил Ивана. На первых порах после неудачного своего сватовства Жемчужин ходил как сам не свой. Даже единственная отрада– пройти мимо дома Петрикова – не приходила ему в голову; а если когда и приходила, то стыд отказа сейчас же ее прогонял. Он сделался задумчивым, скучным, и хотя продолжал вести дела хозяина по-прежнему, однако ж без особенного в них участия. Но судьба бодрствовала над ним невидимо. Однажды, когда он сидел за своим прилавком, перекидывая на счетах, вдруг в лавку вошла молодая женщина в сопровождении Аннушки. Иван не верил глазам своим. На него нашел какой-то столбняк, так что он и видя не видел, и слыша не разумел. И только уже после вторичного вопроса Аннушкиной спутницы он пришел в себя и вспомнил, что в лавку, кажется, для всех вход открыт. Выложив требуемый товар, Жемчужин решился спросить о здоровье Петрикова. В это время вошла в лавку третья покупательница, знакомая Аннушкиной спутницы, и они, как водится, не упустили случая пострекотать немножко. Иван мог свободно говорить с Аннушкой; но язык, как на беду, совсем забыл, что есть русская речь на свете. Наконец кой-как собравшись с духом, он спросил вполголоса Аннушку, не сердится ли она на него за то, что он смел ее сватать. Аннушка, покраснев как маков цвет, сказала тоже вполголоса, что сердиться тут, кажется, не за что. – Вот вы так, верно, сердитесь, – говорила она, не поднимая глаз. – С того самого дня вы ни разу не проходили по улице. И дедушка не раз спрашивал: что это с вами сделалось? Уж не больны ли вы? – А вы, Анна Васильевна, желали бы, чтоб я проходил по вашей улице? – спросил Жемчужин с необыкновенной смелостью. – Я очень желала бы этого, – отвечала Аннушка со всей откровенностью невинной души. – Ну, так я с сегодняшнего же дня стану опять ходить мимо вашего дома...Только уж вы, Анна Васильевна, пожалуйста – того – удостойте этак взглянуть на меня. А то мне и ночь не уснуть спокойно. Между тем третья покупательница вышла, и Жемчужин смекнул, что разговор должен кончиться. С живостью он вытащил кусок сукна, подвернувшийся ему под руку, и сказал громко: – Ну, уж этого ситцу лучше во всем гостином нет. – Спрячь-ка, батюшка, свое сукно подальше, – сказала Аннушкина спутница, – да лучше скажи: али порог высок у Якова Степаныча? Али собаки больно кусаются?, Жемчужин оторопел. – По-моему, не мешало бы почтить старика, – продолжала женщина. – Не всякий те раз пойдешь в лавку. У людей зорки глаза. Сказав это, Аннушкина спутница пошла в другую лавку. Аннушки же давно уж и след простыл. Долго стоял Жемчужин за прилавком, пощипывая сукно, пожалованное им в ситцевый чин, и раздумывая, что бы значили эти слова. Но наконец, припомнив свой разговор с Аннушкой, он ухватился за слова Петрикова насчет его здоровья и тут же положил – в первое воскресенье отправиться к старику с поклоном. Воскресенье наступило. Верный своему слову, хоть и не без страха – каков будет прием, Жемчужин отправился к Петриковым. Старик принял его приветливо, поблагодарил за сделанную честь предложением, посадил подле себя, и так как в купеческих домах в праздничные дни чай всегда пьют после обедни, то нечего говорить, что Ивану вынесли чашку чаю. Разговор сначала шел о погоде, о празднике, о том – кто был в церкви и о других не менее важных предметах. Наконец Петриков сказал: – Вглядываюсь я в тебя, Иван Петрович, и вижу, что ты матушкин сынок. Те же глаза, тот же нос, да и в голосе есть что-то такое, что поневоле напоминает дорогую твою родительницу. – А вы разве знали моих родителей, батюшка Яков Степаныч? – Вот на! Не только знал, да и хлеб-соль с ними важивал. Христианские были души, упокой их, Господи! – Да как же я вас ни разу не видел у моих воспитателей? – С теми я не был знаком; хоть они были тоже люди хорошие, да как-то не привелось познакомиться. Ну, а что, молодец, как дела твои? Благословил ли Господь усердие? – Оно нельзя сказать, батюшка Яков Степаныч, чтобы я жаловался за мою участь. Хлеб есть, хозяин жалует, добрые люди слово-речь ведут. Да все же далеко до того, чего душа желает. – Чего же тебе хотелось бы? – Да хотелось бы на первый раз свой дом иметь, а там, коли богу угодно, завести и свою лавочку. – Доброе дело, Иван Петрович, доброе дело, – сказал старик с лукавой улыбкой. – Ведь коли вздумаешь жениться, так надо жену в дом принять: да время и самому приняться за хозяйство. Ну а подумывал ли ты – как бы приступить к этому? – Думать-то, почитай, каждый час думаю, да на беду ничего не могу придумать. – А это почему так? – спросил Петриков. – Да Бог весть, Яков Степаныч. Станешь думать об одном, а тут – то то, то другое со всех сторон лезет в голову. – Вот оно что! Значит, ум еще молоденек. Ну, этому горю пособить можно. У меня есть одна вещица, которая полечит твою голову. Надо только принять ее с верой да выполнить кой-какие обычаи. Коли хочешь, я дам тебе эту вещицу. – Вечно буду за тебя Бога молить, батюшка Яков Степаныч, – сказал Жемчужин, привстав со стула и низко кланяясь. ~ Ну, ладно, Иван Петрович. Вот погоди немножко, я сейчас тебе ее вынесу. Старик ушел в другую комнату, а Жемчужин стал думать – что бы это за вещица такая? Знать, что-нибудь непременно этакое. Между тем Петриков воротился с узелком в руках. – Вот и вещица, – сказал он, развязывая узелок. – На вид-то она уж куда простенька, да за то в ней весь ум сидит. Старик развязал платок и вынул простой вязаный колпак. Жемчужин с изумлением смотрел то на колпак, то на Петрикова и не знал – шутит, что ли, али смеется старик. – Вот видишь ли, – продолжал Петриков, как бы не обращая внимания на изумление Ивана, – коли хочешь о чем подумать, стоит только надеть этот колпак на голову и просидеть в нем час-другой, не думая более ни о чем, кроме своей думы. И скажу тебе – откуда мысли возьмутся! Не веришь? Ну, так сегодня же сделай пробу. Ведь ты говорил, что хотелось бы свой дом иметь! Вот и думай об этом крепко час-другой, не развлекаясь ничем прочим. Сам увидишь, что старик не лжет. А теперь пока до свидания. Мне надо кой-куда сходить. Прощай же, Иван Петрович, да сделай только все, как я тебе говорил. Жемчужин взял узелок и простился с Петриковым. – Да постой-ка на минутку, – сказал Петриков ему вслед. – Надо сказать тебе, что иной раз голова горяча, а на такой голове вещица не так хорошо действует. Постарайся прохладить свою голову, вот хоть, например, сосчитав сколько петель по окраине. А не то подожди до утра, когда спокойный сон освежит голову. Теперь поди с Богом. Жемчужин вышел и целую дорогу думал о чудесном колпаке. Уверительный тон, которым говорил ему Петриков, разогнал сомнение на счет действительности чудесной силы колпака. И хоть порой молодой ум на этот счет делал какую-нибудь выходку, но Иван всякий раз говорил насмешнику: цыц! Молчи до поры до времени! Дай сперва попробую! Вы видите, что колпак и в кармане начинал уже обнаруживать свое действие. По приходе домой Жемчужин спрятал подальше подарок старика, оставив пробу его до вечера, а сам пошел к хозяину обедать. Но вот настал и вечер. Жемчужин заперся в своей комнате и вытащил колпак. Повертев его несколько времени в руках, он наконец – не без страха, однако ж, – решился надеть его на себя, и принялся думать – чем бы поправить свое состояние? Сначала мысли его были довольно смутны; колпак беспрестанно напоминал ему о себе, вероятно, по новости своего положения. Но чем более Жемчужин, по совету старика, углублялся в свои предмет, мысли все делались яснее и обильнее, так что, наконец, он совсем забыл о новом своем украшении и совершенно увлекся своим предметом. Результатом мыслей Жемчужина был следующий монолог, сказанный им, вероятно, в угождение доброму старому времени. " Да, я до сих пор был дурак дураком. Промотал отцовское наследство, потерял доброе имя, хотел даже топиться. Бог спас меня от гибели, я еще живу на белом свете. Да сделал ли я еще что-нибудь путное, кроме того, что питаю глупую утробу да грею грешное тело? А ведь вон, например, есть же люди, которые начали ни с чего, а теперь считают тысячи. Уж само собой, что они не сидели, как я, сложа ручки, довольствуясь насущным хлебом. Отчего бы и мне не попробовать своего счастья?, Денег у меня, правда, нет, да ведь в свете не без добрых людей. Попытаюсь занять там грош, там копейку, – смотришь, алтын будет. А тут попрошу хоть вон Якова Степаныча али и своего хозяина – научить меня уму-разуму– как бы лучше этот алтын в рост пустить. Удастся, ну, и слава тебе, Господи; не удастся, попытаем удачи на другом пути. Ведь Бог труды любит, говаривал покойный мой второй отец, а деньга деньгу в гости зовет. Я же теперь не один. Анюша хоть пока и не моя, да все уж родная мне. Завтра же переговорю с Яковом Степанычем и с хозяином; может, они научат меня – где денег взять. Благослови же, Господи Иисусе Христе, меня грешного на доброе дело!" Сказав это, Иван снял колпак и стал класть земные поклоны перед образом своего ангела, единственным наследством, оставшимся у него от всего родительского имения. И Бог благословил его! В ту же ночь, разумеется, пока во сне, Жемчужин увидел себя обладателем огромного богатства: денег была у него куча, хозяин был главным приказчиком, а хорошенькая Аннушка сидела подле него с работой и смотрела на него так сладко, что сердце его прыгало от удовольствия. На другой день в свободную минуту Жемчужин отправился к старику Петрикову с благодарностью за его подарок и за добрым советом. Старик по-прежнему принял его ласково; но когда узнал причину его прихода, то, не пускаясь в дальний разговор, сказал только: к чему тут мои советы, когда у тебя теперь свой советчик под рукой. Надевай с Богом колпак и подумай снова. Вот когда решишься на что-нибудь, так приходи ко мне, я послушаю; может, тогда и мне придет что-нибудь в старую голову. Вечером Жемчужин опять сидел, запершись в своей комнате, в колпаке и думал думу – где бы лучше зашибить копейку? Мысли сегодня приходили еще легче. Много планов завертелось под колпаком, выбирай только. Но главных было три. Первое, сбиться как-нибудь, завести на первый раз хоть фурман и начать торговать какой-нибудь мелочью. Но это средство разбогатеть было слишком медленно. Второе, наняться в обозные приказчики к какому-нибудь купцу, имевшему дела в Кяхте, купить там чаю и сбыть его с барышом в городе. Но и в этом плане – богатство было слишком отдаленной наградой. Наконец, третье, ехать в Обдорский край, наменять лисиц и соболей и другого прочего и везти их на ирбитскую ярмарку. Правда, тут было много хлопот и лишений, но зато из-под шкурки черно-бурой лисицы или соболя с проседью капитал выглядывал гораздо приветливее. Решено испытать последнее. – Теперь надо подумать, откуда денег взять, – сказал Жемчужин, поправляя своего советника. Но, прикоснувшись к голове, он заметил, что она у него довольно горяча, и потому решился отложить думу до утра, на свежую голову. Утром, помолившись Богу, Жемчужин опять сидел под колпаком с думой – где бы вернее взять денег? Стал перебирать он всех известных ему людей с достатком, начиная от хозяина до последнего мещанина в городе. Много насчиталось людей с капиталом, да колпак не указал ни на одного из них. Один был скуп, другой – глуп, третий – с пороком. Перевернув раза три своего советника, для большего его ободрения, и все еще не получая от него ответа, Жемчужин приплюснул его с досадой. Бедный советник съежился и должен был для спасения души своей, сказать всю подноготную. " Да ведь где-то в Москве есть у тебя крестный отец, богатый купец", – шепнул он невольно Жемчужину. Иван готов был расцеловать советника. "И точно, – сказал он сам себе, – вот дурак-то я! Ищу под небом, а дело под носом. Дай-ка пошлю грамотку к крестному, расскажу все без утайки и попрошу деньжонок на разживу". Сказано – сделано. В ту же минуту Иван взял листок бумаги и написал следующее письмо: "Милостивый государь, крестный батюшка Егор Дмитрич. Много виноват пред тобой, мой крестный государь батюшка, что до сих пор не послал тебе грамотки и не просил родительского твоего благословения, навеки нерушимого. А вся причина тому глупый мой разум и беспамятство. И скажу тебе, мой крестный государь батюшка, о себе всю правду-истину, без утайки и по совести. Жил я до сих пор дурак дураком, не было кому побить меня и попестовать. Батюшка и матушка в сырой земле, а ты в каменной Москве. А нынче, благодаря Господу и святым его угодникам, я за ум взялся. Хочу в прежних грехах покаяться да зажить по христианскому обычаю. Да только у меня не на что дело начать. Жалование у меня убогое, а от имения родительского остался один крещеный крест. Взмилуйся надо мной, мой крестный государь батюшка, да пришли мне на разживу, сколько тебе Господь в твой ум вложит. А я, вот те Христос, нынче совсем поправился: вина не пью, а о сикере вовсе не думаю. Вот хоть спроси у моего хозяина Поликарпа Ермолаича Троелисткина. А за это тебе, мой крестный государь батюшка, я испокон веку слуга, со всем моим будущим родом и племенем". Так как тот день был почтовый, то Жемчужин снес тотчас же свое письмо на почту и стал молиться Богу в ожидании будущих благ. Иногда он прибегал к своему советнику, но тот упорно стоял на одном: "Подожди ответа". Через месяц или около того хозяин Жемчужина позвал его к себе на половину. Серьезный вид его говорил, что разговор будет серьезный. Иван поклонился хозяину и стал смиренно у дверей. – Садись, садись, Иван Петрович, – сказал хозяин ласково. – Мне надо кое о чем потолковать с тобой. Иван сел. – А что, Иван Петрович, я, кажись, до сих пор не слыхал, что у тебя жив еще твой крестный отец. – Да к слову не пришлось, Поликарп Ермолаич, – отвечал Жемчужин, а сердце его так и ёкало. – А кто бишь твой крестный батюшка? – Московский купец 1-й гильдии Егор Дмитрии Залетаев. – Так и ко мне писано. Вот тебе от него грамотка. Иван дрожащей рукой взял от хозяина письмо, и прочел: "Спасибо, крестничек, что вспомнил о своем крестном отце. Больно жалел, что молодость твоя неразумная; а исправлению твоему сердечно порадовался. По просьбе твоей, я посылаю тебе тысячу рублей денег на имя твоего почтенного хозяина. Дай Бог, чтоб ты разжился с моей легкой руки, и на это тебе мое благословение". У Ивана готовы были брызнуть слезы от радости. Тысяча рублей! Да это такая благодать, о которой моему Ивану и во сне не грезилось. – Ну, что ж ты, как думаешь, Иван Петрович? – сказал хозяин. – Теперь ли деньги возьмешь, али ужо по расчете? Ты ведь, наверное, теперь сам собою торговать захочешь. – Не погневайтесь, батюшка Поликарп Ермолаич. Хотелось бы попробовать удачи своим умом-разумом. – В добрый час. Вот на этой неделе мы покончим с тобой дела по лавке, а там начинай себе жить с Богом по своему разумению. Иван, простившись с хозяином, с письмом крестного отца в кармане, со всех ног пустился к Петрикову. Добрый старик душевно порадовался неожиданному счастью Жемчужина и спросил, что он намерен теперь делать. Иван объяснил ему свой план ехать в Обдорск за соболями да за лисицами. – Нто ж, доброе дело, – сказал старик. – Я знал многих, которые в этой торговле клад нашли. Только одно, Иван Петрович, при торговых делах своих не забывай почаще надевать мой колпак, – прибавил он с какой-то странной улыбкой. Иван уже начинал понимать, в чем дело, и тоже улыбнулся. Теперь он принялся приводить в порядок счетные книги хозяина. Так как ан вел дело исправно, то счеты были скоро кончены. Он получил причитавшееся ему жалование и простился с добрым хозяином. Надо было подумать о квартире. Колпак указал ему на прежнего его знакомого бедняка, у которого он нашел первый приют. Дело было слажено, и теперь Иван, разумеется, тоже по совету колпака, вошел в знакомство с приказчиками тех купцов, которые вели торговлю пушным товаром. Они научили его, как и что и где делать надобно. Сметливый ум Ивана, или, скорее, колпак дедушки Петрикова, пособил ему отличить шелуху от зерна и решил ему – не тратить времени по-пустому. Не прошло и месяца по получении от крестного денег, как Иван шел уже проститься с Петриковым. То ли старик был в добром расположении, то ли желал утешить его на предстоящую долгую разлуку, только на этот раз Аннушка не подглядывала уже в дверную скважину, а сидела с дедушкой и гостем в одной комнате. – Ну, Иван Петрович, – сказал старик между прочим,– начинай пробовать свое счастье. Ты знаешь меня, я никогда не отпирался от своего слова. Собьешь капиталец– невеста налицо. А до тех пор, извини, мы только знакомые. Жемчужин взглянул на Аннушку, которая от стыда не знала, куда деваться, и сказал Петрикову: – За такой клад я рад душу свою положить, Яков Степаныч. Не забывай только порой порадовать меня об ней весточкой. – Ладно, коли случится оказия, не премину. Так ты завтра и в путь-дорогу? – Да, батюшка Яков Степаныч. Схожу на могилу своих родителей, да отслужу напутственный, да и отправлюсь в дальний путь, с благословением твоим и крестного. – Дело, Иван Петрович, дело. А чтоб благословение мое было не на одних словах, погоди, вот я вынесу тебе образ Николая Угодника. Старик вышел. Мысль, что он в последний, может, раз сидит с своей Аннушкой, придала Жемчужину решимость. Он подошел к девушке и сел подле нее. – А вы, Анна Васильевна, каким словом напутствуете меня на дорогу? – Я буду молиться за вас, – отвечала Аннушка, не поднимая глаз от шитья. – И вашу молитву, верно, Господь услышит. Каждый раз, как мне будет горько, я припомню себе, что вы за меня молитесь, и горе как рукой снимет. – Только вы уж, пожалуйста, Иван Петрович,– решилась промолвить Аннушка, взглянув на Жемчужина,– не слишком вдавайтесь в опасности. Там, говорят, медведи днем ходят по улицам. – Так что ж, Анна Васильевна. Умереть так умереть. Кто о сироте пожалеет? – Бог с вами, Иван Петрович. А вы и забыли об нас, – сказала Аннушка с упреком. Слеза невольно навернулась на ее живых глазках. j – Простите меня, пожалуйста, Анна Васильевна. Это, ей-Богу, не знаю, как вырвалось. Не гневайтесь на прощание. Может быть, мы долго не увидимся. – Я не гневаюсь, Иван Петрович. А только больно обидно было... Ну, да уж Бог вас простит! Вперед только не говорите мне этого. Послышались шаги старика; Жемчужин пересел на прежнее место. После трогательного благословения образом Николая Чудотворца Петриков обнял Жемчужина и пожелал ему счастливого пути. Едва удерживая слезы, Иван посмотрел на Аннушку, хотел что-то сказать, но вдруг заплакал и вышел из комнаты, взяв только благословенную икону. Аннушка убежала в свою комнату, всхлипывая. На другой день Жемчужин отправился на дальний север с целым возом разных разностей, необходимых при мене с инородцами. Разумеется, что колпак занимал у него первое место в шкатулке. Он так привык к своему советнику, что без него, казалось, голова его не родила бы ни одной порядочной мысли. Я не поведу вас по дороге за Жемчужиным. Скажу только, что путь его был не розовый. И теперь еще в зимнее время из Березова в Обдорск ездят по указанию светил небесных, а тогда эта астрономическая беспутица начиналась гораздо ближе. Полыньи в аршин, суметы в сажень, недостаток корма, холод за 40, убийственные бураны, незнание языка инородцев, приятные встречи с волками и медведями, собачья езда и другие разные разности составляли не слишком веселую обстановку дороги. Зато перспектива была приятная. Край, куда ехал Жемчужин, в то время был еще мало початый рудник. Соболей, как говорят, бабы коромыслами ловили на улицах. За полштофа водки глупый остяк отдавал голубого песца или лисицу. А мелочи – белок и горностаев – за один стакан кидали десятками. Надо было только уметь пользоваться случаем. И Жемчужин, как увидим, не давал промаху. Теперь посмотрим, что делают Петриковы. Проводив Жемчужина, они принялись за свои обыкновенные работы; старик за продажу и покупку, Аннушка за хозяйство и вышивание. Случалось, что в иную минуту дедушка заводил разговор о Жемчужине, но все в таких общих выражениях, как бы дело шло о постороннем человеке. А девушка не смела или стыдилась заговорить посердечнее. Вот прошло полгода – вестей не было. Минуло еще три месяца – никакого слуха! Сам старик стал заботиться, хотя и не подавал вида своей внучке. Под рукой разведывал он от всех, имевших дела в Обдорске, – не слыхали ли чего о Жемчужине; но ответы были мало удовлетворительны. Сказывали только, что Жемчужин был в Березове и отправился в Обдорск; но тем сведения и оканчивались. Бедная Аннушка совсем изменилась в характере, сделалась грустна, сидела большей частью молча. Куда девались ее звонкие песни, ее веселые проказы, которые, бывало, так тешили дедушку? Петриков не на шутку задумался. Ровно в год по отъезде Жемчужина, раз, когда дедушка с внучкой сидели вечерком за чаем и напрасно пытались завести какой-нибудь веселый разговор, вдруг застучала калитка и кто-то вошел во двор. – Кто бы это такой? – сказал старик, прислушиваясь. Чашка у Аннушки осталась недопитой. Сердце ее, по какому-то тайному предчувствию, билось без милосердия. Она остановила глаза свои на двери и, кажется, сама бы в нее выпрыгнула. Она угадала. Скоро вошел в комнату Иван Жемчужин. – Дорогой гость! Да как снег на голову, – вскричал Петриков с невольной радостью. Аннушка не могла встать с места, и только слезы тихо катились по ее щекам. Помолившись иконам, Жемчужин бух в ноги Петрикову. – Что ты? Что с тобой, Иван Петрович?–сказал тронутый старик, стараясь поднять Ивана. – Надо Господу Богу, а не мне кланяться. – С радости, батюшка, Яков Степаныч, с радости,– сказал Жемчужин со слезами на глазах. – Ведь подумаешь, целый год не видал вас, мой благодетель. Тут Жемчужин обратился к Аннушке, хотел тоже сказать что-нибудь, но язык прилип к гортани. Он только низко поклонился. – Садись-ка, садись, дорогой гость, – начал Петриков, – да расскажи, что ты это запропал. Хоть бы одну, весточку послал с дороги! Ну, сказывай же, что, как дела твои? Благословил ли Господь твои труды? А коли язык примерз, так вот тебе Анюша чайком его отогреет. И Жемчужин начал историю своих похождений – где и как и что было, и кого видел, и что перенес, и, наконец, что Бог послал за труды. Итог выменянных им пушных товаров был так значителен, что старик, перекрестившись, сказал: – Велики щедроты твои, Господи! Ну, а что ты намерен теперь делать со своей рухлядью? – спросил он, обращаясь к предмету разговора. – А вот сегодня вечерком надену твой колпак да подумаю,– сказал Жемчужин с усмешкой. Старик тоже рассмеялся. – Но уж, наверное, не шубу шить, – сказал он весело. – Э, куда нам, батюшка Яков Степаныч, такие шубы носить! Есть у нас и тулуп для этого. Вот если бы дело шло об Анне Васильевне, так бы не жаль черно-бурую. – Ну, для этого еще придет очередь, – сказал старик.– А прежде надобно овчинки свои обменять на светлые копеечки. Кстати, и Ирбит близко. – Я так и думаю, Яков Степаныч. Вот подыщу попутчиков да и пущусь на святую Русь, за твоим благословением. Так как разговор затянулся допоздна, то Петриков оставил Жемчужина отужинать. Ужин был небогат, да зато все гости веселы. И наговорились и нагляделись досыта. Через неделю Жемчужин был снова в дороге. Бог, видимо, благословлял его труды. Путь был благополучный; покупщики тароваты. Продав свой товар гораздо выгоднее, чем рассчитывал, и закупив кой-каких вещей на всякий случай (сережек, да перстеньков, да подобного вздору), Жемчужин вернулся в свой город с очень порядочными деньгами. Он был уже не тот бобыль, что прежде, и похаживал в лисьей шубе и в бобровой шапочке. Снова прежние приятели стали с ним разговаривать, но он отплачивал им такими же сладкими словами, и тем дело кончалось. Один только остался у него приятель, помните, у которого он нашел приют и квартиру. Жемчужин уговорил его идти к нему в пособники и стал приучать его к торговому делу. Между тем время шло. Посоветовавшись с своим колпаком, Жемчужин решил, что хорошего начала покидать не следует, и стал снова собираться на север, и хотя Аннушка, услышав об этом от своего деда, надула было свои розовые губки, но и она вскоре успокоилась. " Может быть, – думала она, – это будет последняя поездка и воротится он раньше прежнего, а там"... Там... Тут, верно, мысли ее приняли веселый оборот, потому что глазки ее засверкали, будто звездочки, а на лице так румянчик и поигрывал. Незадолго до второй поездки Ивана старик Петриков праздновал день своего рождения. В числе гостей был, разумеется, и Жемчужин. За закуской хозяин развеселился и велел подать бутылку заветного. Рюмки поднесены гостям, кроме одного Жемчужина. – А поди-ка сюда, Анна Васильевна, – сказал старик, посмеиваясь. – Вишь,, обнесли беднягу Ивана Петровича. Поправь-ка ошибку да подай ему вот эту рюмочку из своих белых ручек. Аннушка, не зная, к чему идет дело, взяла поднос и подошла с рюмкой к Жемчужину. – Ну, Иван Петрович, авось из рук невесты винцо слаще будет. Поднос затрясся в руках Аннушки. Жемчужин не верил своим ушам. – Ха! Ха! Ха! Вишь, как их отуманило! Небось дело нежданное. Ну, что же ты, молодец, церемонишься?. Али винцо худо, али невеста не глянется? Жемчужин взял рюмку и выпил, сам не зная, что делает. – Вот это так! А вы, господа честные, – продолжал старик, обращаясь к гостям, – поздравьте-ка жениха и невесту. Начались поздравления. Новые излияния последовали за первыми, и развеселившийся старик заставил Жемчужина, по русскому обычаю, при всех гостях поцеловать свою невесту. Подали ужин, Жемчужина посадили подле Аннушки, вероятно, для того, чтобы дать им случай наговориться досыта. Но не тут-то было. Весь ужин они молчали и только порой друг на друга умильно взглядывали. – Ну, что, Иван Петрович, верно, теперь не станешь мне сулить дурака с кулака? А?–спросил старик во время ужина, захохотав. – Полноте, батюшка, Яков Степаныч, – сказал Жемчужин.– Ведь знаете русскую нашу пословицу: кто старое помянет. А только все-таки скажу вам, что, верно, сам Господь надоумил вас посмеяться тогда над моей глупостью. Кто знает, кабы вы стали жалеть меня да упрашивать, так, может, я и совершил бы свой злой умысел, хоть вот бы, например, для того, чтоб вы хорошенько обо мне поплакали. Рассказ мой приходит к концу. Жемчужин снова съездил в Обдорск и в Ирбит и опять получил знатную выручку. Через несколько времени сыграли свадьбу. Петриков выкупил родовой дом Жемчужина и подарил его молодым. В этот год Жемчужин не ездил сам в Обдорск, а посылал своего пособника, который тоже был малый со смыслом и исполнил свое дело как нельзя лучше. К довершению всего вышесказанного, крестный отец Жемчужина, узнав от верных людей о поведении своего крестника, прислал ему несколько тысяч рублей на первое, как он писал, обзаведение по хозяйству. Жемчужин попал теперь в число почетных купцов, и хотя прежний его хозяин не пошел к нему в приказчики, однако ж при свидании с ним частенько первый снимал свою шапку. – А дедушкин колпак? – спросите вы. Колпак всегда хранился в шкатулке Жемчужина, и не один раз, беседуя с Петриковым, Иван Петрович говорил, что этот колпак научил его уму-разуму и был после Петрикова и Аннушки первой виной его счастья.