Текст книги "Кудесник"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
XIX
Приговор над врагами
Царевна Софья жадно и осторожно прислушивалась к радостным кликам народа, величавшего боярина Матвеева. Каждый раз, когда эти клики во дворцовом дворе или на ближней площади возрастали до того, что царевна могла расслышать эти «здравия» и «многолетия», – она злобно улыбалась и приговаривала про себя:
«Да, да! И здравия, и многолетия – да не на много дней! – и в мыслях своих дополняла: – Знает ли он, что уж отточены те копья и бердыши, о которые изрежется, истерзается его белое боярское тело?»
И так прислушивалась она к кликам и день, и другой – всеми забытая, всеми пренебреженная, пылающая завистью и местью. Всеми – кроме искренно преданного князя Василия Голицына, который по-прежнему каждодневно навещал ее под рясой монаха. Но и тот был вынужден присутствовать на радостных торжествах и пиршествах, которыми приветствовали возвращение Матвеева из ссылки. И каждый вечер он являлся к царевне с докладом о том, что видел при дворе, что слышал, и какие о чем шли толки…
Вечером, 14 мая, на второй день пребывания Матвеева в Москве, князь Василий, придя, по обычаю, в терем Софьи, был несколько встревожен:
– Царевна, – сказал он с укором, – зачем скрываешь ты от верного раба своего те замыслы, которые питаешь в глубине души своей? Ужели раб твой и слуга по гроб не может дать тебе доброго совета, ни протянуть руку помощи в беде?
– Не понимаю я твоей темной риторской речи, князь Василий! – сказала царевна, стараясь скрыть свое смущение.
– Если точно ты не понимаешь, то дозволь мне высказаться пред тобой на чистоту… Неведомо откуда, ко двору проникли слухи о том, что ты со стрельцами заодно готовишь смуту! Что ты побуждаешь стрельцов стоять за право на престол царевича Ивана? Что подкупаешь их и деньгами, и лаской, и всякими посулами идти против Нарышкиных?..
– Ну, а ты как об этом думаешь, князь Василий? – лукаво и вкрадчиво заговорила царевна, заглядывая князю в очи.
– Я даже думать об этом не хочу! Я считал бы эти толки за измышления твоих злодеев, если бы…
– Ну, если бы… Продолжай смелее, князь!
– Если бы темные слухи не доходили до меня с других сторон, из логовища старой лисы, боярина Ивана Михайловича…
– А! Так и оттуда тоже идут слухи? Ну, вот и скажи, что думаешь об этих слухах, если их считаешь правдивыми и верными.
– Попытку такую… Заодно с буйными, разнузданными скопищами стрельцов… Вступиться за права царевича Ивана – больного, косного умом и языком – о! такую попытку считаю я безумием, царевна!
Царевна гордо выпрямилась.
– Если бы я не знала, что ты мне всем сердцем предан, я бы спросила тебя: за сколько ты продал душу Нарышкиным, взявшись меня отговаривать от замысла, который я лелею, и трепетно, и радостно ношу в груди моей, как мать ребенка носит под сердцем!..
– Или как мы иной раз змею отогреваем у себя за пазухой! – язвительно и желчно ответил ей князь Василий.
– Не смей так говорить! – грозно проговорила царевна Софья, бросая на князя Василия пламенный и гневный взгляд. – Не смей судить о том, что не твоего ума дело! Мягок ты очень, князь! Нежен ты! Не на то ты создан, чтобы силой, натиском, хотя бы и кровавым, вырвать свое счастье из рук противников!.. Ты – муж совета, ты в делах посольских – правая рука… Ну, а где надо засапожником действовать, где надо по колена в крови идти…
– О! Не дай Бог и врагу моему! Кровь проливать и добиваться счастья! Да разве же это возможно? Разве, навек лишившись сна, можно быть счастливым?
– Ну, да! Зная тебя, я и устранила тебя от замысла… Он слишком для тебя опасен, он пахнет кровью, и ты не укорять меня должен в неискренности, а благодарить за то, что я тебя щажу и отстраняю…
– Царевна! – сказал князь Василий с глубоким чувством сознания собственного достоинства. – Никто не может упрекнуть меня ни в трусости, ни в недостатке воинского мужества… Хотя я больше заседал в совете царском и больше действовал пером, нежели мечом, я тыла не обращал к врагу и смерти умел смотреть в лицо! Но то в открытом поле, а не за углом… С честными воинами, а не с презренными крамольниками…
– Тут уж не до того! – перебила его царевна. – Тут или тюрьма и келья – или власть царская! Или в гроб ложись, или на престол всходи! Тут некогда смотреть и взвешивать, и рассуждать, и степенями родов считаться… Чем бы ни взять, да лишь бы взять! Кто с нами – тот наш; кто не с нами – тот враг, и нет ему пощады!
– Государыня-царевна! Не знаю, в чем твой замысел и далеко ли ты в нем ушла; но знаю, что он тебе грозит позором и гибелью!.. Я слышал от достоверных людей, что уж сегодня Матвеев совещался и с патриархом, и с Долгорукими; что был и у царицы долго на тайной беседе; что речь шла о тебе… И что Иван Нарышкин говорил: «Давно пора эту змею распластать под пятой»… Подумай же, царевна! Прежде чем решиться…
В это время в дверь, скрытую под стенным ковром, раздался условный стук, и чей-то знакомый голос произнес:
– Господи, Иисусе Христе, помилуй ны!
– Аминь! – быстро и горячо проговорила царевна Софья, бросаясь к потайной двери. – Отец Варсонофий, гряди!
Ковер приподнялся и пропустил в терем высокую и сухощавую фигуру монаха, у которого скуфья была так надвинута на голову, что из-под нее выдвигался только длинный крючковатый нос и клочья жидкой седой бороды.
Князь Василий едва мог узнать в этой фигуре старого боярина Ивана Милославского.
– Князь Василий! – сказала царевна. – Вот отец Варсонофий, наверно, принес тебе ответ на твой вопрос: далеко ли ушла я в замысле моем?.. Он же пусть и скажет тебе: я ли в руках Нарышкиных, или они в моих? Нарышкин ли Иван змею раздавит, или она ему вопьется жалом в сердце?! Ну, говори, отец Варсонофий! Говори, не опасаясь, с какими ты пришел вестями!
– У нас все готово! – размеренно и мрачно проговорил Милославский, сверкая из-под скуфьи своими хищными очами.
– Слышишь, князь Василий? – с торжеством проговорила царевна.
– Слышу – и трепещу за тебя царевна! и еще раз молю…
– Поздно, князь… Как ты изволишь видеть, я знала хорошо, я угадала, кого куда назначить! На наше нынешнее дело ты нам негож… Ты муж совета, – мы и возьмем тебя в совет, когда настанет время для совещаний; а теперь – ступай и жди от нас вестей в своих палатах…
Она величаво и твердо протянула ему руку; он упал пред нею на колени и с чувством поцеловал ее руку, шепча про себя:
– Да хранит тебя Бог! – затем поднялся и ушел тем же потайным ходом, которым пришел Милославский.
Боярин Иван Михайлович глянул ему вслед с презрительною улыбкой.
– Белоручка! – проговорил он желчно. – Ему бы все только жемчугом по бархату низать! В кровях омываться – не наше дело… Пусть это другие делают за нас, а мы придем потом и им на шею сядем…
– Так все готово? – перебила его царевна.
– Все совершенно… Надо вот еще проверить список, чтобы какой ошибки не было… А там приказывай: когда вершить дело?
Он вынул свернутый столбцом список намеченных жертв – страшный, кровавый список смерти! – и подал его царевне.
Софья развернула его и быстро пробежала глазами. Ни одна жилка не дрогнула в лице ее, когда пред нею стали длинною вереницею проходить эти лица, обреченные на казнь, быть может предназначенную им даже на завтра…
В голове ее даже не шевельнулась мысль о том, что в ту минуту, когда она держит в руках этот страшный список, имена, написанные в нем, еще «не звук пустой», а живые люди… Что они дышат, существуют, радуются жизнью, пьют жадными устами от ее кубка, любят, надеются, окружены семьями, женами и благами земными, – что они менее всего озабочены тою душой, которую она готовится вырвать из их тела!..
– А где же тут Гутменш? – спросила Софья у Милославского.
– Он не внесен… Я думал, что тебе он люб – не то, что дохтур Данила!
– Нет, нет! Обоих… Гутменшу тоже слишком много известно… Надо его молчать заставить…
– Хорошо. Внесу, – преспокойно отвечал Милославский, принимая список от царевны. – Так когда же? День назначить надо…
– Зачем нам медлить? Замыслы наши уж наверху известны. О них уже совещались сегодня… На завтра могут меры принять… Так, значит, завтра утром начинайте…
– Так завтра – утром?
– Да. Завтра, – твердо проговорила царевна, как бы подтверждая этим словом свой приговор над врагами. – Только завтра мы еще застанем их врасплох.
Боярин поклонился и как тень исчез за ковром, оставив Софью в полутьме ее терема, среди непроглядного мрака ее души, готовой на все, ради достижения намеченной страшной цели.
XX
Тревожная ночь
Ночь на 15-е мая 1682 года была бурная и мрачная… Холодный и резкий ветер, по временам переходивший в порывы вихря, клубил на темном ночном небе громады облаков, громоздя их друг на друга, разгоняя в разные стороны, вновь сбивая в сплошные массы и погружая улицы, здания, церкви и башни города в непроглядную, непроницаемую тьму. В те редкие мгновенья, когда свист и рев вихря затихали, слышны были гулкие и величавые раскаты отдаленного грома. Яркие молнии, охватывая полнеба, обливали своим волшебным светом башни и храмы Кремля и холмы, на которых раскинулся город, погруженный в сон, тишину и молчанье.
Но бурливый вихрь нарушал тишину и молчание, тревожил сон мирных жителей: он то потрясал плохо притворенными ставнями, то раскачивал ворота на шатких створах, то перебирал драницами на ветхой крыше… Казалось, что в диких, исступленных неистовых воплях вихря слышались грозные клики, будившие всех перед какою-то страшною, неизведанною бедою, возглашавшие вслух: «Не спите, граждане! Готовьтесь – смерть уже точит на многих из вас свою беспощадную косу!»
И точно. Многим не спалось в ту ночь; многим слышалось что-то грозное и зловещее в голосе бури, в рокоте громовых раскатов; многим виделись странные, причудливые образы, при мгновенных вспыхиваньях молнии… Многие не спали, и, ворочаясь на постелях, тяготились и тревожились неопределенными ожиданиями чего-то страшного…
– Не спится что-то, – говорит своей жене посадский человек, ворочаясь около нее на печи. – Вот так и кажется, что сейчас либо крышу с дома сорвет, либо трубу на крышу обрушит…
И тревожно прислушивался он, приподымаясь на локти, вытягивая шею и прикладывая ладонь к уху…
– О-ох, с нами крестная сила! – шептал старый боярин, ворочаясь на своем мягком ложе. – Вот буря-то! Словно бы вся нечистая сила вырвалась на белый свет из преисподней. То чудится, будто в окно стучат, то в ворота ломятся…
И боярин тревожно оглядывал свою просторную опочивальню, и поправлял дрожащею рукою светильню лампады, чтобы поддержать ее трепетный, слабый свет.
«Расходилась, разгулялась погодушка! – думал дьяк, уткнув голову в пуховую подушку и пытаясь заснуть. – Не уснешь теперь, пожалуй, до рассвета! А чуть свет – вставай, да готовь столпцы для приказа, да выписки делай, да пометы, да скрепы по склейкам… Ох, житье-житье!»
И ему не грезится даже, что он может не дожить до рассвета, что ему, быть может, придется, несколько часов спустя, предстать не перед начальником-боярином, а перед лицом Судьи нелицеприятного и непреложного в своих решениях…
Не спалось в ту ночь и Михаэлю, который уже много дней сряду изнывал от тяжких предчувствий и опасений не за себя, а за своих милых – отца и сестру. Он тем более тревожился и волновался, что не получал от Алены Михайловны обещанных известий, и в последние два дня Клементьевна передала ему только одну весточку:
«Скажи милому другу моему Михаилу Даниловичу, чтобы он, Христа ради, не ходил ко мне в эти дни, пока сама его не позову…»
А тут еще эта буря, с ее порывами и воем, так его расстроила, растревожила, что он наконец и с постели поднялся. Сняв со стены пару пистолей, он заткнул их за пояс, накинул епанчу на плечи и задумал обойти весь сад и огород, и двор дозором.
– Дай загляну во все углы – присмотрюсь, прислушаюсь! – говорил он сам себе, вздувая потайной фонарь и пряча его под епанчу.
Выйдя на крыльцо, Михаэль тотчас очутился под тем мощным крылом бури, которое сразу охватывает человека и смиряет его перед своим несокрушимым могуществом. Вихрем качнуло его на ступеньках крыльца из стороны в сторону, чуть не сорвало с него шляпу и так захлестало полами его епанчи, что он еле-еле мог с нею справиться.
Чуть только спустился он с крылечка, как его окружили спущенные с цепей дворовые сторожевые псы, которые сбежались с разных концов двора и стали ласкаться к хозяину. Они, видимо, были обрадованы тем, что хозяин вышел с ними разделить тревоги и ужасы этой страшной ночи. Сопровождаемый ими, Михаэль обошел и сад, и огород, и заглянул во все закоулки двора, и уже возвращался к дому, когда ему почудился конский топот, приближавшийся к их дому по деревянной мостовой двора. Он думал, что почудилось… но нет! Его собаки вдруг насторожили уши и заворчали сердито, а вот и все разом бросились к воротам с злобным рычаньем и лаем.
Топот приблизился и смолк у ворот, и чей-то голос явственно произнес:
– Ишь ты, зачуяли проклятые!
Михаэль, как вор, подкрался к калитке, за которой и он тоже почуял присутствие каких-то недобрых людей, какой-то враждебной силы.
– Сколько тут ставить? – спросил опять за воротами тот же голос.
– Ставь два креста, – отвечал ему другой голос. – Да смотри, ставь так, чтобы наши ребята заприметили.
– Э-э! Наши ребята своего не упустят! Шустры больно!
Михаэль готов был разом распахнуть калитку, спустить собак на этих незримых врагов и смело крикнуть им:
– Кто вы? Чего вам здесь нужно?
Но он вспомнил об отце, о сестре, и сдержал свой гнев, сознавая, что его жизнь нужна для их спасения.
Минуту спустя, он явственно услышал, как подходившие к воротам люди отошли от них, как сели на коней, и двинулись далее… Вот и собаки смолкли и опять стали ласкаться к хозяину.
Выждав несколько минут, Михаэль осторожно отодвинул тяжелые засовы калитки, потянул ее к себе дрожащею от волнения рукою и вышел на улицу. Вынув фонарь из-под епанчи, он направил свет его на ворота. И что же? На самой середине одного из воротных створов, широкою, издали заметною чертою были намечены два красных, кровавых креста – один побольше, другой – поменьше.
Михаэль понял значение этих страшных немых символов… Он бросился обратно в калитку, запер ее за собою и стремглав пустился к дому: он знал, что ему нужно было делать!
XXI
В стрелецких слободах
Не спали в ту ночь и в стрелецких слободах… Не спали не потому, чтобы свист вихря и завывание бури отгоняли сон от очей, а потому что вся масса стрельцов была подготовлена ловкими смутниками к участие в «тайном государевом деле», которому назначено было совершиться завтра… Стрельцы и сами не знали, куда их поведут, и на что их обратят; но в них во всех успело уже укорениться сознание того, что с удачным исходом этого «государского дела» были соединены какие-то крупные, заманчивые выгоды и льготы в будущем.
– Понапроказили мы тут не мало за последнее время! – открыто и прямо сознавались многие из стрельцов. – Как бы не пришлось нам за это в ответе быть?
– Ничего вы не напроказили, – жужжали им в уши подосланные Милославским советчики: – вы только в своих начальниках разобрались… А теперь придется и повыше заглянуть – и в боярах поразобраться…
– А и вестимо так! От бояр и к нам наши воры-начальники поставлены! – вторила им полупьяная толпа. – Чего их жалеть – изменников!
– Да это еще что за изменники! – шипели в уши стрельцам те же подстрекатели. – Измена-то нынче на престоле сидит!
– Какая измена на престоле сидит? – допрашивали недоумевающие стрельцы. – На престол всеми чинами Московского государства возведен государь Петр Алексеевич…
– Государь нонешний – дитя малое и неразумное. Он у Нарышкиных в руках, что игрушка! Куда повернут – туда и воротится; что прикажут – то и станется. И рыщут они около царя, как хищные волки! Мыслят: как бы его поглотить и всем царством завладеть… Да не бывать по-ихнему! Жива еще правда Божия в царевне Софье Алексеевне – не даст она воли этим хищникам! Да пора бы и вам, вместе с нею, заодно вступиться за царскую семью, за прямой царский корень…
– Как не вступиться?! Мы готовы!.. Пусть только нам государыня хоть знак какой подаст! – кричали подготовленные стрельцами горланы.
– До того ли ей, благоверной! Сами знаете: ведь никто как она блюдет брата своего царевича Ивана – как бы лиходеи и его не отравили, как и Федора царя!.. Блюдет его да Богу за Русь православную молится!
– Да разве же отравили? – слышатся голоса сомневающихся.
– Аль не слыхали! Царевна небось на весь народ об этом причитала, как шла за гробом брата царя. Где у вас уши были? – Аль думаете даром кудесника-то, немца, грамотой и кубком наградили? – подговаривали сторонники царевны.
– Ну, уж – дела! Его бы на болото да в срубе сжечь! – раздавались негодующие голоса. – А ему награда! Вот куда пошло!
__________
Алена Михайловна, жившая в центре всех этих толков, слухов, волнений и тревог, и сама тревожилась ужасно ожиданиями чего-то грозного, страшного. Ко времени приезда Матвеева, действительно, все было уже тут настолько расшатано и разволновано, что малейшая искра могла зажечь пожар… Случалось не раз, что всадник, проскакавший через слободу, даже крик каких-нибудь пьяных буянов – уже поднимали тревогу в нескольких домах слободы… Все население этих домов высыпало на улицу: все оглядывались, опрашивали друг друга, прислушивались к каждому возгласу, к каждому толку – ждали призыва, набата. Много раз Алена Михайловна видела, как, по какому-нибудь пустому поводу, все стрельцы ее слободы выбегали из своих изб, полуодетые, на ходу натягивали кафтаны, и бежали без оглядки к приказной избе, требуя выдачи оружия. Оружие им выдавали; они выстраивались в ряды вокруг приказной избы, стояли некоторое время под ружьем, выжидая чьих-то приказаний, и потом расходились опять по домам, недовольные и сумрачные, и у всех на устах был один и тот же вопрос:
– Да что же это? Будет ли конец? Когда же поведут нас на защиту правого царского корени?
Алена Михайловна все это видела, и поневоле разделяла даже эти тревоги; но в сущность их она никак не могла проникнуть – не могла разузнать, что именно так волнует и тревожит все стрелецкие полки. Наконец, как-то совершенно случайно, при ней проговорилась ее хорошая знакомая, жена Обросима Петрова, одного из главных вожаков в движении. От нее узнала Алена Михайловна, что Обросим и шестеро других стрелецких голов бывают для каких-то тайных переговоров в тереме царевны Софьи.
– Их матушка царевна вот как жалует: из своих ручек поить изволит, и сулится их за верную службу в полковники повысить… как другой распорядок будет.
– Да за какую же службу? – допытывалась Алена Михайловна.
– А в том их будет служба, чтобы они стрельцов за царевну подняли да прибрали из бояр царевниных ненавистников!..
– Вот что?! А как же они приберут их? Ведь надо знать, кого прибрать! – допрашивала Алена Михайловна, прикидываясь непонимающею.
– Ах ты, Аленушка, какая ты глупая-неразумная! Ну, вестимо, головам стрелецким раздадут такие писулечки, а в тех писулечках все обозначено: кого вершить, кого куда девать.
– И неужто у твоего мужа есть такая писулечка? – чуть не вскрикнула Алена Михайловна. – Ах, Господи? Да я бы, кажется, ничего не пожалела подарить тебе – лишь бы одним глазком на такую писулечку взглянуть!.. Ну, вот знаешь ты у меня высокую золотную кику, жемчугом низану, – и ту тебе сейчас отдам, коли ты мне нонче вечерком ту писулечку показать принесешь!
– Да тебе-то на что? Разве ты грамотная?
– Слыла прежде грамотейкой; авось и теперь не забыла мужниной науки!
– Ну, ладно, коли так! Вот муж, как ляжет спать, так я к нему в изголовье и слазаю: он там все этот список держит! А ты уж насчет кики не отдумай и не отговорись…
И действительно, в тот же вечер, когда над Москвой зашумела страшная буря, головиха пришла тайком к Алене Михайловне, и, в задней комнате оставшись с нею с глазу на глаз, вынула из-за пазухи роковой список…
– Вот она, писулька-то! Только я не промах: себя не забуду! Давай мне кику за писульку. Чай ты со своих слов не спятилась?
Алена Михайловна бросилась к сундуку, вынула из него кику, и, подавая ее головихе одной рукой, другую с замиранием сердца протянула за списком намеченных жертв.
– Вот на! Читай! – проговорила головиха, жадно хватаясь за богатую кику и примиряя ее к своей голове.
Алена Михайловна развернула список и, быстро пробегая его глазами, среди четко написанных боярских, княжеских и дьяческих имен, увидела с ужасом и следующие строки:
«….. а еще вершить иноземца дохтура Данилу, что живет в опушке, близ Ильинскаго крестца, да и сына его Михаилу Данилова вершить же…»
Как только прочла она эти строки, ее руки затряслись, в глазах у нее помутилось, она едва могла устоять на ногах и невольно опустилась на лавку.
– Что ты это, родименькая, как всполошилась?.. В лице побледнела! – заметила ей головиха. – Аль знакомые имена в поминаньи попались?
– Где тут знакомых среди князей да бояр, да вельмож розыскать? – проговорила через силу Алена Михайловна. – А в голову мне ударило, как я подумала, сколько тут крови-то, крови-то прольется!..
И она закрыла глаза руками.
– Вестимо, матушка! Ведь уж тут служба царская. Коли кого прикажут принять для царского здоровья, уж надо принять! – равнодушно заметила стрельчиха, пряча свой список за пазуху, и, очень довольная полученным подарком, удалилась со своею кикою.
Страшное волнение охватило душу Алены Михайловны… Она металась из стороны в сторону, не зная, что ей делать, к чему приступить ей?
– Как быть? Что тут делать? Как спасти его?.. Господи, вразуми! – твердила про себя Алена Михайловна, опускаясь на колени перед иконами, и не находя слов для молитвы.
Мысли эти путались, слезы душили ее, а сознание своей полной беспомощности, полного бессилия перед какою-то страшною, чудовищною бедою, перед каким-то неумолимым роком – все это угнетало ее, связывало ей руки, туманило голову…
«На завтра? Быть может на рассвете? И румяную зорю, быть может, встретят кровавою бойнею… Надо идти теперь – оповестить его… бежать сейчас!.. Но как? Вся слобода на ногах… Ждут только приказа посланца царевны… Еще остановят, схватят – пытать станут?! Ах, да что мне все пытки! Хуже этой пытки не будет… Хоть умереть – да лишь бы с ним вместе!»
Наконец, она придумала – да и решилась… Ей надо было идти – разыскать у Ильинских ворот тот дом, в котором живет ее дорогой Михайло Данилыч, просить его, молить, чтобы он немедля все бросил, все забыл – и бежал бы, спасался бы от неминуемой гибели.
Приняв это решение, Алена Михайловна прокралась через подполье в ту избу, где спали две старые инокини из дальнего монастыря, взяла у одной из них свиту, у другой монатью, перерядилась монашенкой и взяла четки на руку. Крадучись, как вор, вышла она из дому, задами и огородами пробралась на дорогу и чуть не бегом пустилась по направлению к Белому городу.
Солнце было уже высоко, когда вдруг ударил набат на сторожевой вышке над приказной избой. В миг вся слобода заварила варом: все разом метнулись к съезжей избе; все набегу расспрашивали друг друга:
– Что за набат? Кто велел его бить? Пожар али какая другая тревога?
И нигде не слышалось ответа на эти тревожные вопросы; только кто-то со стороны отозвался:
– Едет! Едет! Али ослепли?
– Кто едет?! – повторили сотни голосов.
– Царский посланец едет! – крикнули сторожа с вышки.
Тут уж все дальнейшие объяснения стали не нужны. Все взоры устремились на дорогу, с которой доносился топот бешеной скачки всадника.
Лихо привстав на стременах, этот всадник еще издали махал шапкою… Все еще издали узнали в нем стольника Александра Милославского, который в последние полторы недели почти безвыездно дневал и ночевал в слободе, принося сюда от царевны то вести, то ласковые речи, то щедрые подарки и посулы.
– Православные! – кричал всадник во все горло, на всем скаку осадя взмыленного коня среди толпы, скопившейся у съезжей избы. – Православные! Злодеи Нарышкины старшего царевича Ивана задушили… добираются до всего царского корени! Спешите! Царевна молит вас прийти к ней на защиту!
Общий, неистовый, неудержимый рев толпы раздался в ответ на эту диковинную речь. Никто не спрашивал, не допытывался у посланца – когда, и кто, и где совершил страшное злодеяние… Все бросились за оружием. Хватали только копья да бердыши… Многие даже сбрасывали с себя строевые кафтаны на руки жен и дочерей, готовясь идти в одних рубахах. По знаку, данному выборными и десятниками, бубенщики и барабанщики двинулись вперед и грянули разом что-то нестройное и оглушительное… Вся толпа стрельцов заколыхалась, блестя на солнце бердышами и стальною щетиной.
– Идем разобраться в царских изменниках! – громко кричали в рядах, и эти крики сливались с треском барабанов и гуденьем бубен в один сплошной, страшный гул.
