Текст книги "Кудесник"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
XIII
В «Трубе»
На другой день – день похорон царя Феодора – в кружале «Труба» у Никольского крестца опять стоял дым коромыслом. Толпа была еще теснее, чем когда-либо, давка еще сильнее и чувствительнее… Двери не стояли на петлях, и народ не смолкал в речах. В одном углу шумели стрельцы – и говор шел о их буйствах за последние дни.
– Выборного нашего – понимаешь, аль нет? – нашего выборного да велел боярин, безмозглая башка, перед приказною избой кнутом высечь! А? Каково тебе покажется?
– Ну, а вы что же? – разве олухами стояли?
– Вот ты послушай, как было дело… выборного и вывели приказные сторожи, и стали уж к кобыле ремнями прикручивать, а он, с горя да с досады, и крикни во все горло: – «Братцы! Ведь я не самовольно, не самодумно, а по вашему приговору подал челобитную властям? За что же теперича принять должен поругание?..» Ну, тут в нас сердце-то и заговорило… Разом крикнули: – «Вырывай его, братцы! Бей приказных сторожей!» – и пошла потеха! Сторожей-то всех смяли, сбили, товарища от кобылы отвязали, а дьяк, подобрав полы кафтана, зайцем бежал… Тем только свою шкуру спас…
– Эки дела! И неужель это все вам даром с рук сойдет?
– Да это что! – Мы теперь царю челобитье подали, чтобы нам всех полковников-грабителей головою выдали! Всех на правеж поставим, выбьем из них наши кровные гроши!
– Ну, дела! Дай вам Бог на них шеи не сломать.
– Чего там – сломать? Что они с нами сделают?.. Мы своего закона требуем, вот! Отдай нам наше – чужого не просим!
В другом углу шел говор между весьма пестрою массой постоянных посетителей «Трубы» о том, что в тот день происходило на похоронах царя Феодора.
– То есть, братцы мои, – рассказывал старый посадский человек – и не видано у нас на Московском государстве, и не слыхано. Уж я ли на своем веку чудес не видал: при двух царях жил, при третьем царе Феодоре, а такого чуда не видывал! Царевна Софья Алексеевна, теремная затворница, за гробом брата-царя пеша шла, за гроб держалася, да как убивалася!
– Да ведь им соборами из теремов выходить не положено!?
– Ну, собор соборами – а она вышла! И смотреть было куда как трогательно, как она слезами обливается, да причитает, да голосом ведет, да во весь народ так и сказывает: «отошел брат Феодор от сего света нежданно-негаданно, отравили его враги зложелатели! Старший брат наш Иван в цари не избран, и остались мы без матушки, без батюшки, без братца-царя сиротами горе-горькими»…
– Неужто так и сказывала что «отравили»?
– Я ж тебе говорю – своими ушами слышал!
Та же басня об отравлении царя (весьма обычная в то время и постоянно появлявшаяся в народных толках после каждой кончины царя или царицы) разрабатывалась и в другом дальнем углу того же кружка, где знакомый наш «дохтурский холоп» Прошка собрал около себя тесный и многочисленный кружок любознательных слушателей.
– Уж как же не отравили?! Это кто мне-то станет сказывать? Я сам видел, как он в ступках всякие зелья-то растирал!.. И то посудите: царь Феодор этого самого дохтура Данилу от себя прогнал; взял себе дохтура Ягана – и все ничего себе, жив да здоров… А как этого Данилу вернул, так через три недели Богу душу и отдал!
– Скажи на милость! Вот оно, какие дела! – раздавались восклицания около Прошки.
– А власти-то что же? Чего оне смотрят? – поднялись вопросы.
– Власти-то хотели было его изловить, особливо как он тут в опалу-то впал, мне и поручали через верных людей: добудь, мол, ты нам от него сушеных, либо моченых змей и иных гадов, так мы его к суду и розыску притянем. Я и взялся: ладно, мол, добуду! Ан что же вышло?
И рассказчик, для большего внушения, примолк и откинулся назад, многозначительно поглядывая на слушателей.
– Ну, что же? Что? Сказывай!
– А вот что! Сунулся я этта один раз, а в его комнату дверь на ключе. А у меня есть такой ключ, что к его двери подходит; я за тем ключом сбегал, и только стал было на крылечко подниматься, как что-то меня по голове щелк! Я и полетел с лестницы кубарем… И очнулся уж только под вечер: лежу в клети, по рукам по ногам связан, а тело у меня словно разбитое – все болит.
– Чудно, коли правда!
– Статься может – коли он точно кудесник. Ведь они какую мороку на людей напущают!
– Как же не кудесник? – горячо выступил опять Прошка. – Разве не слыхали, как он царя Петра нынешнею зимой лечил?
– Нет. Не слыхали.
– Ну, то-то! Горлом тот заболел – глотку захватило, что ни охнуть; ни вздохнуть… Капли воды – и той проглотить не может! Позвали дохтуров – те отказались; говорят: не нашего ума дело. Позвали Данилу. Тот сейчас его ножом по горлу – хлысть! Горло взрезал, болезнь руками вынул, а горло зашил – и вся недолга! Вот он каков?
Слушатели были так поражены этим рассказом Прошки, что между ними даже не нашлось недоверчивых скептиков. Они готовы были бы и долее слушать Прошкины рассказы о чудесах дохтура-кудесника… Но кто-то крикнул у входа:
– Ребята! Ступай смотреть! Из Кремля боярский поезд навстречу боярину Матвееву выезжает… Гляньте-ка, гляньте, каковы кони, каковы вершники – каковы колымаги!
И вся гурьба народа, заполнявшая «Трубу», ринулась как один человек к дверям толкаясь и теснясь, и спеша полюбоваться редким зрелищем.
Зрелище было действительно красивое. С кремлевского моста выехал нарядный конвой из боярских детей, в красных высоких шапках и красных кафтанах, на вороных конях; у всех были копья с разноцветными значками в руках, а на боку болтались кривые сабли в кованых ножнах. Позади этого конвоя ехала стекольчатая раззолоченная карета самого боярина Матвеева, а позади ее другая, менее нарядная, в которой сидел один из Нарышкиных с дьяком и со стольником. По бокам пути ехали верхами стрельцы в своих богатых нарядах, а позади повозки с запасами и опять конвой из боярских детей.
– Нарышкин встречать родича едет! – Нарышкиных время настало! – слышалось в толпе… – Милославские теперь на попятный двор… Милославским славушку петь надо!
Прошка, пропустив мимо себя весь этот поезд и наслушавшись всех этих речей, направился к своему подворью, шепча себе под нос:
– Уж там как ни как, Милославские ли, Нарышкины ли, а что я этому дохтуру-кудеснику за его батоги, и сыну его Мишке за его затрещину отомщу – уж это верно! Своих боков не пожалею, голову на плаху положу, а их изгублю!
XIV
Царская милость
Доктор фон-Хаден с самого дня вступления Петра на царский престол точно, как-будто, помолодел и ожил.
Из дворца, где он вместе с другими дворянскими чинами приносил присягу, доктор Даниэль вернулся веселый, радостный, как-будто у него самого в доме или в семье случилось что-нибудь чрезвычайно приятное и притом еще неожиданно приятное.
– Ну, слава Богу! – сказал он своей Лизхен, поздно возвратившись из дворца. – Слава Богу! У нас теперь царь такой умный, такой красавец и такой цветущий здоровьем молодец, что я на него налюбоваться не могу.
– Ах, отец! Я знаю твое пристрастие к царю Петру, – сказала Лизхен. – Он тебе и всегда нравился, а с тех пор, как ты его спас от смерти, ты его полюбил еще более…
– Да, милая дочка, в нем есть что-то необычайное, что-то гениальное, если можно так выразиться… Какой-то оригинальный ум светится в его глазах. Да, признаюсь – я питаю к нему некоторую слабость.
– Но ты меня удивляешь, отец. Ты радуешься воцарению Петра и говоришь о нем, как о взрослом… А ведь он еще ребенок.
– Ну что же? У этого ребенка есть мать, которая его боготворит и будет за него править пока он вырастет…
– Но ведь и мать – женщина. Слабая женщина – и только… И нелегко ей будет справляться с народом. Ведь ты, вероятно, слышал, как бунтуют стрельцы? Прежде только в двух полках бунтовали, а теперь, говорят, чуть ли не во всех…
– Ну, это вовсе не страшно. Царица Наталья, вероятно, разберет их жалобы по справедливости, прекратит злоупотребления начальников – и стрельцы смирятся… И если я радуюсь, что вступил на престол царь Петр, так это потому, что при царе Иване всем царством стала бы править его сестра, царевна Софья Алексеевна – и тогда мне бы пришлось немедленно уезжать из Московского государства… Я знаю, что эта царевна меня ненавидит… Она уже и при царе Феодоре сделала все возможное, чтобы мне повредить в его мнении…
Лизхен, которая внимательно слушала отца, стоя у окна, выходившего во двор, вдруг перебила его речь восклицанием:
– Смотри-ка, отец! Гутменш к нам приехал, и бежит через двор, как угорелый!
«Уж не случилось ли с ним чего-нибудь неприятного?» – подумал доктор Даниэль.
Но не успел доктор Даниэль еще закончить своей мысли, как Гутменш уже ворвался в комнату бледный, растрепанный, с каким-то совершенно растерянным видом. Почти не кланяясь хозяевам дома, он в полном изнеможении опустился на первый попавшийся стул.
– Что с тобою, коллега? – спросил с непритворным участием фон-Хаден. – На тебе лица нет.
– Как? Ты не знаешь? Ты точно не знаешь?..
– Ничего не знаю… Что с тобой случилось?
– Получил приказание в течете одной недели распродать все свои пожитки и уезжать из Московского государства! Да, да. Все пропало – все пропало!
И он в полном отчаянии опустил голову на грудь.
– Жалею тебя, коллега. Но не думаю, чтобы все уже было тобою потеряно… Можно похлопотать, попросить…
– О! Кто же возьмется за меня просить? Помилуй! Кому это нужно?
– А хоть бы и я, – сказал с улыбкой доктор Даниэль.
Гутменш посмотрел на него с большим недоверием, не зная, как принять его слова: за шутку, за насмешку или за неожиданное участие.
– Напрасно ты так недоверчиво на меня посматриваешь, – сказал доктор Даниэль. – Я нимало не способен возгордиться в счастии или пасть духом в беде… Притом я помню, что мы с тобою готовимся соединить наших детей узами брака… Я повторяю тебе: я завтра же буду просить за тебя государыню Наталью Кирилловну.
Гутменш, совершенно пораженный, уничтоженный великодушием фон-Хадена, не знал, как и благодарить его.
В то время, как доктор Даниэль выслушивал его благодарения и старался утешить его на разные лады, в комнату вошел Михаэль с Адольфом и сказали, что боярин какой-то из дворца к доктору на подворье едет и царскую милость ему везет.
– Царскую милость? Мне? За что? – сказал доктор Даниэль. – Ступай, Михаэль, встречай дорогого гостя и введи его сюда.
Несколько минут спустя во двор въехала открытая коляска, в которой на главном месте сидел боярин Стрешнев, а рядом с ним дьяк Телепнев; двое стряпчих, державшие в руках высокий серебряный кубок с кровлею, сидели напротив боярина.
Толпа всяких зевак и оборванцев с улицы ворвалась в открытые ворота вслед за дворцовою повозкой и запрудила весь двор дома фон-Хадена.
Боярин Стрешнев, поддерживаемый под руки Михаэлем и Адольфом, вступил в дом доктора Даниэля, степенно опираясь на свою высокую трость с резным набалдашником, и встреченный поклонами хозяина и его домашних остановился в величавой позе среди комнаты.
– Читай, дьяк, милостивую грамоту царскую, присланную дохтуру Даниле! – приказал боярин.
И вот дьяк, вынув из зеленого шелкового чехла грамоту с висячею на снурке большою красною печатью, развернул и стал читать громко, истово и внятно.
В грамоте, в самых изысканно-милостивых выражениях, высказывалась дохтуру Даниле царская признательность за то, что он вылечил «ныне благополучно царствующего государя Петра Алексеевича от горловой немочи», и по этому поводу в дар дохтуру присылается «ложчатый серебряный кубок с кровлею, а в нем золотые голландские корабленники», да сверх того, близ села Коломенского отводится «поместье с угодьями», почти равное тому; которым он уже владел при царе Феодоре.
Доктор Даниэль, глубоко растроганный царскою милостью, благодарил боярина со слезами на глазах и, приложа руку к сердцу, просил его передать государю-царю и государыне-царице, что он рад служить им всеми силами и знаниями своими до последнего издыхания.
Затем боярин со всею своею свитой удалился и сел в коляску; пока сопровождавшие его конные стрельцы очищали двор и улицу пред воротами от народа – доктор Даниэль со своим сыном все стояли на крыльце и почтительно кланялись провозвестнику царской милости. Наконец, коляска съехала со двора, и ворота заперлись на запоры вслед за последним из сопровождавших боярина всадником, и доктор Даниэль мог вернуться в дом.
– Ну, дорогой мой Адольф, – сказал доктор Даниэль, обнимая своего будущего зятя, – теперь, благодаря царской милости, которой я не ожидал и не добивался, я настолько богат, что ты можешь и не ожидать места органиста и ранее его получения жениться на Лизхен. Что скажешь ты, Лизхен, если мы, например, назначим твою свадьбу с Адольфом на 15 мая?
Лизхен вскрикнула от радости и вместе с Адольфом бросилась обнимать отца, а пристыженный Гутменш не знал куда ему глаза девать, припоминая, как он относился к своему коллеге в период своего кратковременного величия.
XV
Мрачные думы
Царевна Софья вернулась с похорон брата-царя в страшном изнеможении, физическом и нравственном. Она чувствовала себя совершенно разбитою, уничтоженною, потерявшею все, что она чрезмерными усилиями ума и характера сумела захватить в свои руки в последние годы жизни царя Феодора. Все это опять уходило, уплывало из ее рук, и жизнь ее грозила вновь преобразоваться в тот бесцельный, бесцветный, бессмысленный процесс существования, к которому сводилась вообще жизнь теремных затворниц-царевен.
– Нет! Нет! Тысячу раз лучше смерть – смерть и могила, нежели эта теремная келья! – восклицала много раз царевна, оставаясь наедине со своими думами – и все же не видела никакого выхода из своего положения.
В этих мрачных думах, в этих нравственных терзаниях прошло два-три дня, и в течение этих трех дней Софья почти не выходила из своей опочивальни, почти ни с кем не виделась, и даже князя Василия Голицына приняла так сухо и холодно, что тот поспешил удалиться и отложил свое посещение до более благоприятной минуты.
Но вот поутру на третий день к царевне почти насильно ворвалась боярыня Анна Петровна. Страшно разгневанная и озлобленная, она набросилась на царевну чуть ли не с выговором:
– Спасибо, матушка-царевна! Спасибо тебе! Вот из-за твоей ко мне милости до чего дожить пришлось! Господи, Боже праведный, вот какую себе награду за верную службу выслужила!
– Я тебя не пойму, боярыня. Что с тобой сталось?.. Говори!
– Как что сталось?! Уж я ли тебе не была верна и предана, а ты меня ей головою выдала!.. И вот она мне сказать приказала, чтобы я немедля восвояси убиралась… Есть мол у нее вотчины – пусть туда и едет, пока я ее подальше куда-нибудь не отправила…
– Да я то тут при чем? – вспылила царевна Софья.
– А то, что ты за братца своего не постояла и всех нас и его верных слуг Нарышкиным в лапы отдала… Тебе бы постоять надо да отпор им дать…
– Не расшевеливай моих сердечных ран, боярыня! Быть может, и меня тоже мачеха ушлет куда-нибудь или заточит… Но тут моей вины нет! Я все сделала, что было в моей власти, чтобы мачехе места не уступить; да изменники-бояре побоялись голос подать за брата Ивана… И вот…
Царевна не могла продолжать: жгучие слезы злобы, отчаяния и бессилия неудержимо брызнули у нее из глаз… Она повернулась к боярыне спиной и ушла в свою моленную.
Ушла, конечно, не молиться, а скрыть от глаз людских свою лютую скорбь и стыд своей слабости…
Сколько времени пробыла она одна и сколько слез пролила – она этого ясно не могла потом припомнить, потому что впала в какое-то оцепенение; но она выведена была из него легким стуком в дверь моленной.
– Царевна-матушка, – раздался за дверью голос ее любимой постельницы, – дядюшка твой, боярин Иван Михайлович Милославский желает твоих ясных очей видеть.
«Дядя Иван Михайлович, – быстрее молнии мелькнуло в голове Софьи, – верный пособник мой и надежный советник!.. Что ему нужно?.. Верно, уже не даром захотел меня увидеть».
– Проси боярина ко мне в комнату, – крикнула царевна, выходя из моленной.
Постельница ушла и через минуту впустила к царевне старого родича ее – высокого, худого, как кощей, боярина Ивана Михайловича. Во всей наружности этого человека было что-то отталкивающее, мрачное, хищное и вместе лукавое; но его глубоко впалые глаза горели умом и большою силою воли…
– Царевне-племянушке! До сырой земли поклон правлю! – подобострастно ухмыляясь, проговорил боярин.
– Боярин! Только тебя одного душа моя желала видеть… Никого другого я бы и на глаза к себе не пустила.
– Так, так, матушка-царевна! Понимаю, беса помянула – а бес тут и есть.
– Не виляй – сказывай! Зачем пришел? – настойчиво проговорила Софья.
– Как не сказать! Прямо скажу: пришел с тобою по душе поговорить, потому не с кем мне, кроме тебя, моими думами задушевными поделиться…
– Да не одне ли думы у нас с тобою?
– Может статься. Только уж я так себе и сказал: пойду поговорю с царевной-племянушкой; ну, а коли она не захочет меня послушаться, тогда уж на нее махну рукой, да с Москвы скорее уберусь – пока еще убраться время есть.
– Говори! Скорее говори!
– Стрельцы пугнули Нарышкиных буйствами своими… Потребовали, чтобы все полковники им были головою выданы: те струсили и попустили. Теперь во всех стрелецких слободах словно варом варит: полковников ограбили, избили и на правеж поставили… Вымогают с них все свои ущербы и убытки за много лет… Начальников теперь над ними нет… Кто их сумеет забрать покрепче в руки – тот им и начальник!..
Милославский смолк и внушительно глянул царевне в очи.
– Ну, понимаю! Дальше, дальше! – нетерпеливо проговорила Софья.
– Что, если б теперь их припугнуть: поберегись, мол; бояре вам теперь потачку дали, а как вернется к Нарышкиным Матвеев, бывший ваш начальник, так все с вас взыщут… И не худо было бы вам теперь же поискать себе защиты в царской семье: ведь там-то тоже не без греха… Младшего царевича избрали, а старшего обошли, чтобы Нарышкиным способней было править да грабить… А? Не разобраться ли вам и в боярах, братцы, как разобрались вы в своих начальниках?
Софья вскочила с места и чуть не вскрикнула от восторга. Полушепотом (голос захватило у нее от волнения) она проговорила на ухо Милославскому:
– Окаянный! Ты мои думы угадал… Ты в душу мне глядишь… Я еще у смертного одра царя Феодора все думала об этом.
– А долго думать-то нельзя, царевна! Ковать-то надобно пока железо горячо… Остынет – не выкуешь! Теперь их нужно воротить – и люди есть у меня на это пригодные… Поднимем их именем царя Ивана, скрутим Нарышкиных, да из-за спины Ивана и будем править… А? Как тебе покажется?
– Сам бес, я думаю, не мог бы ничего умнее этого придумать!.. Но разве же ты думаешь, что так тебе Нарышкины и поддадутся и уступят место? Ты видел при избраньи: – теперь ведь все за них горой! Теперь…
– Теперь, царевна, когда они уверены и в мощи своей и в силе, – теперь-то и наносить им удар! Врасплох мы их захватим, опомниться им не дадим… Да, наконец, ну если и потеряем дело и головой ответим – ну, так что ж? По-моему, уж лучше голову сложить, чем у Нарышкиных в ногах ползать, да пресмыкаться из-за их милостей…
– Ты угадал, боярин, все угадал! Ты подслушал голос моего сердца… С тобою я на все, на все готова! – решительно и восторженно проговорила Софья.
– И даешь мне полную мочь действовать, – твоим именем действовать и именем царевича Ивана? – спросил Милославский.
– Даю полную мочь.
– Ну, так я с нынешней же ночи и пущу моих волчков в баранье стадо! А через неделю мы будем все готовы!.. И ты будешь править государством, а мачеха, по-прежнему, в одном Преображенском будет госпожою…
Он поднялся с места, стал откланиваться и вдруг приостановился, как бы затрудняясь высказать какое-то последнее условие им договора:
– Царевна-племянушка! – сказал он слащаво и вкрадчиво. – Так, значит, полную мне мочь даешь и мне перечить не станешь? Ни в чем?
– Ни в чем!
– И крови не испугаешься? Ведь тут без крови мудрено поправить дело.
– И крови не испугаюсь и ни перед чем не отступлю…
– И крест в том поцелуешь?
Софья быстрым движением руки отстегнула ворот ферязи, достала свой тельник и поцеловала его.
– Ну, так я к тебе с вестями не замедлю, племянушка! И списочек такой составим – кого куда отправить, кого в живых оставить, а кого и угомонить…
– Ладно, ладно; составим и потолкуем. Ступай, не трать ни слов ни времени по-пустому…
– Ишь, ты как разгорелась царевна! Иду, иду… Прощенье просим.
И он ужом проскользнул в дверь, оставив царевну в состоянии какого-то восторженного экстаза, который открывал перед ней новые, даже не грезившиеся ей горизонты.
