Текст книги "Избранник Божий"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
XX
ДО ПОСЛЕДНЕГО ИЗДЫХАНИЯ
Чуть только отдаленные раскаты выстрелов и первые звуки набата долетели до романовского подворья, Сенька стремглав бросился в боярские хоромы и прямо к Марфе Ивановне.
Он нашел ее в моленной. Она стояла на коленях рядом с Михаилом Федоровичем, которого не выпускала из объятий, уста ее тихо, чуть слышно шептали:
– Господи! Да будет воля Твоя!
– Государыня! Кони готовы, и добро все, что подороже, скоплено у меня и перевязано, в узлы перевязано… Мешкать некогда! – почти кричал Сенька.
– Я никуда не двинусь отсюда! – твердо ответила Марфа Ивановна. – Я исполню клятву… Буду ждать здесь Ивана Никитича, и тогда обсудим…
– Матушка! Да разве не слышишь, какая там жареха идет?.. Ведь бьют на площади и в Китай-городе… И вся Москва как в котле кипит… Теперь бы нам отсюда и уйти!
– Замолчи! Не смей соблазнять меня! Сказала тебе, что с места не сойду!.. Ступай и жди моего приказа!
И она вновь стала на колени рядом с сыном.
– Боже ты мой! Господи праведный! Что мне делать? – чуть не со слезами прошептал старый слуга, хватаясь в отчаянии за голову. – Видно, уж так тому и быть! – и он, выйдя из моленной, перешел через хоромы и сенями направился к надворному крыльцу, в такой степени погруженный в свои думы, что чуть не наткнулся на Ивана Никитича, который как раз в это время входил в сени с надворья, бледный и перепуганный насмерть.
– Где они? Где? Веди меня к ним скорее! – кричал он Сеньке, с трудом держась и переступая на своих больных ногах.
– Пожалуй, батюшка боярин, сюда пожалуй? – радостно воскликнул Сенька, обрадованный приездом боярина, который должен был вывести его из тяжкого затруднения, и, подхватив Ивана Никитича под руки, он почти потащил его в моленную.
– У меня, батюшка, и кони готовы, и добро боярское все в узлы связано! – шептал он боярину, чувствуя, как у того дрожат руки.
– Ладно, ладно, сейчас и двинемся! – отвечал Иван Никитич, сам даже не отдавая себе отчета в своих словах. Так дошли они до моленной и, войдя в нее, застали Марфу Ивановну и сына ее на прежнем месте на коленях.
– Скорее! Скорее! Собирайтесь! – закричал Иван Никитич, теряя всякое самообладание. – Москва вся поднялась – в Китай-городе и в Белом режутся насмерть! Поляки город поджечь хотят, а нам, боярам, велят собираться в Кремль, не то сгорим, погибнем все! Скорее! – и он беспомощно опустился на лавку.
– Мы готовы за тобой следовать! Веди нас туда, куда тебе укажет Бог и совесть! – твердо сказала Марфа Ивановна, поднимаясь с колен и не выпуская сына из объятий.
Сенька опять подхватил Ивана Никитича под руки и повел его к надворному крыльцу, беспрестанно оглядываясь на Марфу Ивановну и Михаила Федоровича, которые следовали за боярином.
Колымага Ивана Никитича стояла у крыльца. В то время как они в нее усаживались, выстрелы слышались где-то очень близко и крики, стоны, вопли сплошным гулом стояли в воздухе! Где-то уже горело, дым валил из-за домов клубами… Михаил Федорович зажал себе уши, чтобы не слышать криков, и склонился головою на грудь матери.
– Скорее, скорее, в Кремль, к дому Милославского! – крикнул Иван Никитич вершникам, сидевшим на выносной паре.
Колымага тяжело всколыхнулась, сдвинутая с места, и покатилась с подворья за ворота, у которых ожидал ее десяток польских вооруженных всадников, данных боярину для проводов и береженья. Всадники тотчас окружили боярскую повозку и вместе с нею быстро двинулись вперед, направляясь к Тайницким воротам Кремля.
Сенька засуетился, проводив своих бояр.
– Ребята, сбивайтесь в кучу! – кричал он боярским холопам. – Вьючьте узлы с боярским добром на коней! Скорее в Кремль, к дому боярина Федора Милославского! Чай, слышали, куда боярин сказывал везти?
Но суматоха и тревога на подворье были такие, что управиться Сеньке с холопами было мудрено. Все метались из стороны в сторону, каждый тащил и спасал свое добро, кто вьючил его на коня, кто волочил по снегу… Какая-то баба кричала во весь голос, чтоб не забыли взять ведро и корыто, и всем совала их в руки… А между тем ружейные залпы гремели уж близехонько, где-то за углом.
– Степушка! Голубчик! Ну их совсем, хоть мы-то с тобой поедем, захватим вот этих четырех коней с самолучшим боярским добром! – крикнул наконец Сенька в отчаянии, обращаясь к Скобарю, который довьючивал коня.
– Ладно, ладно! Всего ведь не заберешь с собой! – отвечал ему Скобарь, хватая двух ближайших коней под уздцы. – Дай Бог и с этим пробраться в Кремль? Чай, слышишь, каково там бьются.
Сенька не отвечал и, двинувшись к воротам с своими конями, крикнул остальным холопам:
– За нами ступай! За нами!
В это время толпа каких-то безоружных и насмерть напуганных людей бежала по улице, мимо ворот подворья, крича и вопя во весь голос. Многие были окровавлены, иные еле волочили ноги. Двое, страшно израненные, бросились в ворота, ища спасения от всадников, бешено мчавшихся за ними и нещадно рубивших саблями.
Кони, испуганные их криками, шарахнулись в сторону и сбили Сеньку с ног, один из коней Скобаря вскинулся на дыбы, вырвался из рук его и бросился за ворота, топча на ходу встречного и поперечного.
Как раз в это время нагрянули к воротам рассвирепевшие польские и литовские всадники. Все они махали саблями и что-то кричали по-своему, загораживая романовским холопам дорогу.
– Господа честные! Паны всемилостивые! – бросился было к ним Сенька, униженно снимая шапку. – Это добро бояр Романовых! Мы в Кремль его везем под вашу охрану!..
– То вшистко наше! – крикнул ближайший из всадников, рыжий, свирепый, с длинными усищами. – Вшистко есть наше!
И, наклонившись, ухватил Сенькина коня под уздцы.
– Что ты! Что ты! Как можно! Боярское добро! Ребята, не давайте! – крикнул старик в отчаянии, стараясь вырвать поводья из рук грабителя.
Но прежде чем кто-нибудь подоспел к нему на помощь, удар сабли со стороны разрубил ему череп: кровь и мозг брызнули во все стороны… Старик отпустил руку и беззвучно ткнулся в землю, а всадники мигом очутились на дворе и принялись крошить саблями направо и налево.
Проклятия, крики, вопли и стоны наполнили все подворье и смешались с гулом выстрелов, с ревом набата и с тем страшным хаосом гибели и разрушения, который успел уже охватить всю древнюю первопрестольную столицу.
XXI
НАША ВЗЯЛА
Минуло еще полтора года в усиленной, кровавой, страшной борьбе с врагами внешними и внутренними, против которых, как один человек, восстала наконец вся Русь православная… Обгорелые и дымящиеся, облитые кровью развалины Москвы, сожженной поляками, обратились в один огромный воинский стан, в который изо всех концов земли Русской притекали дружины за дружинами и бились насмерть против польских ратей, когда те подходили на выручку поляков и немцев, засевших в Кремле и Китай-городе. И все теснее, теснее стягивалось вокруг этих твердынь железное кольцо, грозившее гибелью врагам, уже терпевшим страшный голод и нужду, но они еще нагло и горделиво отвергали пощаду, предлагаемую им русскими воеводами, князьями Пожарским и Трубецким… Однако же для всех было ясно, что исход борьбы уже был близок и неизбежен…
Как раз около этого времени, то есть в половине октября 1612 года, по очень дурной и разбитой Троицкой дороге подвигался к Москве нескончаемо длинный обоз подвод в пятьдесят, нагруженный запасами, которые спешно везли из Костромы в расположенный под Москвою лагерь Пожарского. Впереди обоза, покрикивая на всех остальных возчиков, шел уже знакомый нам высокий, осанистый старик с белою окладистою бородой, домнинский староста Иван Сусанин. Он и теперь, как десять лет назад, шел бодро, держался прямо и ступал твердо. Лицо его было по-прежнему свежим, а глаза светились умом и железною волей. Но рядом с ним шел не красавец зять, а внук, мальчик лет двенадцати, плотный и краснощекий, изо всех сил старавшийся поспеть за дедом и приравнять свои мелкие шажки к его широкому и ровному шагу. А по другую сторону сусанинского коня шел, опираясь на посох, высокий и худощавый инок в островерхом черном клобуке и потертой заплатанной черной рясе, тщательно подобранной и подоткнутой под кожаный пояс.
Покрикивая и на коней, и на возчиков, Иван Сусанин в то же время внимательно прислушивался к рассказу инока, который сообщал ему о последних событиях под Москвою как человек, отлично обо всем осведомленный.
– Так-то, друг милый, – говорил инок, – вот уж недели две, как и боев никаких больше под Москвою нет… Наша рать стоит без дела да на кремлевские стены и башни смотрит, а с кремлевских стен и башен ляхи да немцы проклятые на нас смотрят, а сами и шагу ступить за кремлевский ров не смеют… Голод и нужду терпят превыше меры, а все же по своей сатанинской гордости и строптивости сдаться нам не хотят. Все ждут, что король пришлет им рать на выручку. Да где уж!.. Близок их конец!
– И давно пора! Попили нашей крови, пора за нее расплачиваться головами! – заметил Иван Сусанин.
– Их и жалеть нечего. Не миновать им Божьего суда! Да одно только и больно: с ними вместе неповинно и голод и нужду терпят наши братья, бояре и боярыни, и дети малые, они их в неволе тесной держат. Тем каково? Те за что страдают?
– Ох, уж и не поминай, отец Паисий! Ведь и наши мученики там, Романовы-бояре: и госпожа честная, Марфа Ивановна, и сынок ее, Михаил Федорович, и дядя его, Иван Никитич Романов. Как заперлись в Кремле поляки, как разграбили и разорили их подворье, так с той поры и держат их в неволе. Не знаем, живы ли где?
– Как слышно, живы, – сказал инок с участием.
– А уж истинно страдальцы! Отец в плену и в узах у Жигимонта-короля за то, что вере не изменил и коварству польскому не поддался, а супруга его и сын здесь изнывают, снедаемые голодом, томимые и страхом, и тоскою смертною! Вот их-то, страдальцев этих, жалеючи, князь Пожарский на прошлой неделе грамоту милостивую в Кремль к польским да к литовским нехристям отправил.
– Карачун бы им всем, проклятым, а не милость! – проворчал про себя Сусанин.
Инок, не расслышавший его слов, продолжал о том же:
– И в той грамоте прописал: «Слышим, мол, что вы, в осаде сидя, голод безмерный и нужду всякую терпите, так не лучше ли бы вам покориться и такой нужды и голоду за неправду не терпеть… Присылайте к нам, не мешкая, коли хотите сберечь головы ваши и животы в целости».
– Ну, и что же они, окаянные?
– Посланного облаяли, а грамоту назад нечестно воротили.
Сусанин даже плюнул с досады.
– Ну, да за то же и наказал Бог! – продолжал инок. – Перебежчики от них намедни сказывали нам, будто уж падалью питаться стали и, даже выговорить страшно, человечьим мясом не брезгают!
– С нами крестная сила! – отозвался с содроганием Сусанин. – Ну, видно, что правда твоя: близок их конец!
И тотчас после этого восклицания оглянулся на возчиков и крикнул им на весь голос:
– Потягивай, ребята, потягивай! Последний перегон до Москвы гоним, всего верст с пяток до белокаменной осталось!
И когда весь обоз, как бы ободренный этим напоминанием, прибавил ходу, старый инок, взглянув в сторону Ивана Сусанина, проговорил печально:
– Пять верст осталось, и все эти пять верст придется идти сплошным пожарищем… Пепелища видишь там, где процветали и села, и веси, и обители многие…
И действительно, весь путь до Москвы, по мере приближения к ней обоза, пролегал через выжженные дотла поселки и деревни, нигде не видно было никакого следа человеческого жилья. Темными впадинами смотрели настежь распахнутые ворота некогда богатых дворов, и ветер свободно врывался в окна без рам и ставень. Всюду лежали нагроможденные груды черных, обуглившихся, развалин – печальный признак былого довольства и процветания. Видно было, что люди давно уже покинули эту юдоль плача, скорби и стенаний!
Вот наконец обоз вступил и в обгорелые улицы Москвы и, руководимый иноком Паисием, направился к Арбатским воротам, где раскинут был стан ополчения, пришедшего под Москву с князем Пожарским и Кузьмою Мининым. У самого въезда в стан, где поставлен был сильный караул, строго осматривавший и допрашивавший всех, особый пристав принял Ивана Сусанина с его обозом, отобрал от него бирки, по которым следовало принять хлебные запасы от возчиков, и указал, куда следует везти запасы и кому сдавать. Только уже справив это дело, Иван Сусанин спросил у пристава, как бы ему разыскать костромское ополчение своего зятя, и услышал от пристава вопрос:
– А кто же твой зять?
– Богдан Сабинин из деревни Деревищи, под Костромою.
– А, знаю! Добрый воин: недавно урядником назначен. Вон куда ступай, где красные рогатки стоят… Там всяк тебе костромичей покажет.
Сусанин с внуком двинулся по указанному направлению и, переходя через стан, надивиться не мог тому строгому порядку и чину, который всюду был заметен. Ратники варили себе пищу около огней, сидели кружками близ шатров, чистили оружие, чинили сбрую и ратные доспехи, все были заняты, все держали себя чинно и с достоинством. Нигде не слышно было ни крика, ни брани, ни громкого смеха, ни разгульных песен.
Подойдя к красным рогаткам, Сусанин тотчас разыскал костромское ополчение и только хотел было у первого встречного ратника спросить о зяте, как кто-то окликнул его со стороны.
– Батюшка! Не меня ли ищешь?
И высокий красивый мужчина в шишаке и кольчужной рубахе, опоясанной кожаным поясом с бляхами, бросился обнимать старика, бряцая мечом, висевшим сбоку.
– Здравствуй, голубчик, здравствуй! – крикнул Сусанин, обнимая зятя, которого не сразу и признал в его воинском доспехе. – Привел Бог свидеться! А вот тебе и сына на побывку сюда привёз!
Богдан Сабинин поднял мальчика на руки и, целуя, прижал к груди своей.
– Дедушка! – говорил мальчик, дергая деда за рукав. – Глянь-ка, у батьки-то и шапка, и грудь, – все как есть железное.
– Ну, тестюшка, одно скажу: вовремя ты пожаловал! Сегодня, снесясь с князем Пожарским, поляки выслали к нам из Кремля всех жен, какие были при русских людях, боярынь и дворянок, а назавтра обещались выслать к нам бояр и остальных русских пленников…
Уж молят нас теперь только о том, чтобы жизнь им пощадили, во так их голод одолел! Ждем, что завтра к вечеру и сами выйдут из Кремля.
– Слава Богу! Давно бы уж пора! – проговорил Сусанин, крестясь. – Да что же ты не скажешь: жива ли государыня-то наша? Вышла ли она с боярынями?
– Нет!.. Прислала князю сказать, что без сына Михаила не тронется и с места… С Скобарем тот сказ прислала… Видно, завтра надо ждать.
– Ох, хоть бы Бог привел еще раз ее, страдалицу, увидеть! – ей поклониться и бояричу-то нашему, государю Михаилу Федоровичу! Кажись, тогда и умирать-то легче было бы!
– Ну, батя, что затеял! Погоди умирать, завтра всех наших бояр воочию увидим.
Утро на другой день было туманное и серенькое, спозаранку накрапывал дождь, а потом вдруг большими хлопьями повалил было снег. Но к полудню разъяснило и солнышко, выглянув из-за темных облаков, облило обширный воинский стан, и белые стены, и башни Кремля своими яркими лучами. По условному знаку, белому знамени, выставленному на одной из кремлевских башен, Пожарский приказал сильному конному и пешему отряду двинуться к каменному мосту, перекинутому из Кремля через Неглинную, и поставил отряд полукружием у моста. Толпы ратников из других таборов и толпы казаков вместе со всяким людом и сбродом сбежались туда же смотреть на выпуск пленных бояр, как на зрелище… Воеводы, князья Трубецкой и Пожарский, стали внутри полукружья, образуемого строем войск, чтобы с честью встретить и принять невольных кремлевских сидельцев, изможденных лишениями и страданиями всякого рода.
Вот наконец кремлевские ворота приотворились и из них вышла небольшая кучка людей, принаряженных в поношенное боярское платье, изнуренных, бледных, еле передвигавших ноги, за ними следом двигалось еще с полсотни дворян, детей боярских и челядинцев с узлами и связками какого-то жалкого домашнего скарба, с мешками, сундучками и ларцами на плечах.
Вдруг слева из толпы казаков и сброда послышались крики:
– Вот они, изменники! Давайте их нам!.. Мы им окажем честь да почет, ограбим их донага! Вали, ребята! Пробивайся!
Произошла сумятица и давка, казаки потеснили задние ряды ополчения… Но Пожарский крикнул грозно:
– Не пускать буянов! Стрелять в ослушников! Кто смеет сунуться вперед, ответит головою!
И толпа отхлынула с ропотом недовольства и подавленной злобы… А князь Пожарский уже шел с приветливою улыбкою навстречу боярам, сходившим с моста.
Впереди всех с непокрытою головой шел маститый старец боярин Федор Милославский, держа в одной руке икону, а другою ведя рядом с собой инокиню Марфу и сына ее Михаила, бледного, исхудалого, но благообразного и стройного шестнадцатилетнего юношу. За ними на носилках Скобарь и другой холоп боярский несли Ивана Никитича Романова, более похожего на тень, чем на живого человека… Еще далее следовали Иван Михайлович Воротынский и еще с десяток других бояр.
Пожарский облобызался с Милославским и низко поклонился всем боярам. И у них, и у него слезы были на глазах, когда они произносили первые приветствия:
– Привел Бог! Слава Богу! Избавил нас от смерти и позора!
– Слава Господу, слава! Честь и радость вам, бояре! Просим к нам жаловать на почет и совет! – отвечали воеводы.
И все вместе воеводы и освобожденные бояре направились к шатру Пожарского, где была для встречи приготовлена скромная трапеза.
– А тебе, государыня, – обратился Пожарский к инокине Марфе, – для покоя и отдыха с сыном приготовлена особая палатка рядом с деверем твоим…
– Спасибо, князь! – проговорила Марфа Ивановна. – Но мне с сыном здесь не отдохнуть, не успокоиться… Дозволь нам завтра же отсюда отъехать в наши костромские вотчины… Окажи мне милость: дай мне обережатаев, которые бы нас до дому проводили.
Князь собрался ответить Марфе Ивановне согласием на ее просьбу, как вдруг со стороны послышались громкие возгласы:
– Здрава буди, государыня Марфа Ивановна, на многие лета! – и человек двадцать костромичей с Иваном Сусаниным и Богданом Сабининым во главе выступили вперед и ударили земной поклон своей госпоже.
– Вот и земляки мои здесь оказались! Спасибо вам, добрые люди!.. А, и ты здесь, старина! – ласково обратилась она к Ивану Сусанину, который целовал руку Михаилу Федоровичу. – Как ты попал сюда?
– С запасом, матушка, с запасом! Да не один я здесь, с полсотни нас наберется…
– А не возьметесь ли вы меня в Домнино отвезти с сыном?
– Да сделай нам такую милость! Дозволь нам отвезти тебя… Отвезем покойно и бережно! Охраним от лихого человека!.. У нас с собою и рогатины, и топоры захвачены – все лоском ляжем, а тебя с сыном не выдадим! – восторженно заговорили костромичи.
– Так вот, князь, – сказала Марфа Ивановна, приветливо обращаясь к князю Пожарскому, – не тревожься назначать мне обережатаев… У меня свои нашлись из земляков. Я доверяю им, они меня проводят!
Потом, обратившись к Ивану Сусанину, сказала:
– Сегодня мы с сыном здесь отдохнем, оправимся, а завтра на рассвете будьте готовы в путь…
– Слушаем, матушка, слушаем! Будем готовы! – гаркнули костромичи, кланяясь в пояс Марфе Ивановне.
– Государыня Марфа Ивановна! Неужели же ты с нами и двух-трех дней перебыть не хочешь? – как бы с укором сказал Пожарский. – Ужели не хочешь видеть, как лютые вороги наши покинут стены Кремля, как мы вступим вновь туда, где почиют святые праведники наши и чудотворцы?
– Не сетуй, князь, на нас. Мы с сыном настрадались, извелись в тоске и муках… Нам ничто теперь не мило… Нам покой и отдых нужны…
Князь молча поклонился и проводил инокиню Марфу с сыном до их шатра.
XXII
НЕ НА ТОГО НАПАЛИ
Не прошло еще пять месяцев. Зима уже шла к концу, морозы после Афанасьева дня стали слабеть, даже повеяло теплом в начале марта, так что и на дорогах стало подтаивать… И вдруг опять неведомо откуда налетели вихри, закурила в поле метель, и дней пять подряд такая стояла погода, что света Божьего не видать стало, не было возможности отличить утро от вечера, и всюду в деревнях намело сугробы около изб вровень с крышами.
Как раз после одной из таких-то метелей по одному из лесных проселков Костромского уезда пробиралась порядочная шайка литовско-польских воровских людей числом с полсотни или поболее. Шайка шла, видимо, не издалека, шла налегке, без всякого обоза, если не считать двух вьючных кляч, на которых был нагружен небольшой дорожный запас.
Большая часть «воров» была весьма изрядно вооружена, у половины шайки за спину закинуты были фузеи и мушкеты, у других в руках были рогатины и копья, а за кушаком пистоли, сбоку болтались кривые сабли и прямые тесаки.
Двое передовых, по всем признакам вожаки, ехали верхом на небольших, но бойких лошадках, закутанные в толстые суконные кобеняки, с надвинутыми на голову куколями, из-под которых посвечивали небольшие шеломцы. Один из них, худощавый, носатый и суровый на вид, с огромными рыжими усищами, был угрюм и не говорил, а другой, плотный и приземистый, румяный и круглолицый, с живыми и быстрыми карими глазами и маленькими черными усиками, был большой говорун и весельчак, почти не умолкавший ни на минуту.
– Вот сейчас, пан Кобержицкий, – говорил он по-польски своему спутнику, – вот еще только немного проедем, тут и будет деревня.
– Я это от тебя уже не в первый раз слышу, пан Клуня! – серьезно отозвался суровый молчальник.
– Так говорили мне, так мне указывали, – тараторил пан Клуня. – Сказали, что до этой деревни пять верст еще осталось…
– А мы уж целый десяток проехали, и все без толку, – проворчал пан Кобержицкий.
– Да ведь сам ты знаешь, – заметил пан Клуня, понизив голос, – что очень-то не приходится распускать язык в вопросах… Мы посланы с тобою за таким делом, которое… которое…
– Которое нисколько не мешает толковому расспросу о направлении пути! – отрезал пан Кобержицкий.
– Да я же тебе слово гонору даю, что мне так сказали: еще проедем пять верст и приедем в Домнино, где живет этот молодой боярин… с матерью…
– Молодой, которого на Москве старые дураки бояре в цари избрали, – злобно проговорил пан Кобержицкий, – и которого мы должны во что бы то ни стало сцапать и отвезти в Литву. А мы тут бродим как слепые по дорогам, благодаря твоей милости, пан Клуня!
– А это что? – с торжествующим видом воскликнул пан Клуня, указывая пальцем вперед по дороге, на показавшиеся из-за деревьев крыши двух изб. – Это что, пан Хмурый? Это и есть Домнино, майонтек Романовых!
Пан Кобержицкий насупил брови, приглядываясь, потом сдержал коня и махнул рукою своим, чтобы остановились. Шайка сбилась в кучу около своих вожаков, и началось спешное совещание.
Те избы, которые завидел между деревьями пан Клуня, принадлежали вовсе не к боярскому селу Домнину, как он предполагал по слухам и указаниям, а к небольшому поселку Деревищи, от которого действительно было не дальше пяти-шести верст до усадьбы Романовых. В этом поселке, состоявшем из десятка изб (между ними только одна была с трубою, а остальные все черные), когда подходила шайка, были дома старухи да грудные дети, а все остальное мужское и женское население было на рубке дров в лесу за много верст от Деревищ.
В единственной избе с трубою и крытым крылечком лежал на печи и трясся под полушубком от злой лихоманки домнинский староста Иван Сусанин. Накануне приехал он на побывку к дочке и к зятю, который только что вернулся из-под Москвы, и спозаранок в тот же день выслал всю деревню в лес на рубку дров для боярской усадьбы. И сам хотел с ними ехать, да под утро его стало так ломать, что он предпочел остаться дома с внуком Васей и залег на печь, прикрывшись полушубком.
Трясет и ломает его лихоманка лютая, то жжет, то знобит на горячей печи, а он лежит под своим полушубком и думает все одну и ту же думу:
«Пришел из-под Москвы зять и диковинную весть принес, будто собрались в Московском Кремле именитые бояре, и воеводы, и духовные лица, и всяких чинов люди на собор и стали царя выбирать. И прошел такой слух, будто не захотели избрать ни князей, ни бояр, а избрали младого юношу, нашего боярича Михаила Федоровича. Будто искали его по всей Москве и выспрашивали, куда он укрылся, и посылать за ним хотели. Коли правда, так уж точно: дивны неисповедимые пути Господни!»
Яростный лай собаки под самыми окнами избы прервал нить его размышлений. Внук Вася, сидевший на лавке под окном, вдруг метнулся к печи:
– Дедушка, а дедушка! Слышь! Какие-то чужие не-знамые люди и с копьями по деревне бродят.
На лице Васи написан был испуг и смущение.
– Незнамые люди? С копьями? – тревожно переспросил дед и одним махом, как молоденький, спустился с печи.
Глянул в окно и вдруг, схватив Васю за плечи, прошептал ему скороговоркой:
– Мигом беги в чулан, прихоронись за кадку с крошевом и сиди не пикни, пока к тебе не выйду сам!
Мальчик стремглав бросился исполнять приказание деда и скрылся за дверью, а Иван Сусанин опять полез на печку и прикрылся полушубком.
Немного спустя раздался стук в окошко.
– Гей! Есть кто тутэй? – послышался чей-то грубый голос.
Старик лежит и с места не ворохнется.
Стук и оклик повторились еще громче и грознее – и то же молчание было им ответом.
Вскоре раздались тяжелые шаги в сенях, слышно было, что вошло разом несколько человек, а вот и дверь в избу распахнулась настежь, и двое каких-то «незнамых», вооруженных с головы до ног, переступили через порог в избу.
– Гей! Кто тутэй есть, до тысенца дьяблов! – крикнул громко один из них, высокий и усатый.
Сусанин подал голос, застонав на печке.
– А! Вон где быдло лежит! – проговорил тот, что был помоложе. – Пойдь сюды!
Сусанин приподнял голову из-под полушубка и застонал еще громче.
– А! Сам нейдзешь, так плетью тебя, каналью! – крикнул пан Клуня, взбираясь на печь.
Тогда Сусанин спустил ноги с печи, откинул полушубок и глянул прямо и спокойно на незваных гостей.
– Чего вам надо? – спросил он их сурово.
– Слезай, тогда и мувимы, цо нам треба! – крикнул пан Клуня, хватая старика за руку и пытаясь стащить его с печи, но даже и сдвинуть его не мог.
– Постой! Сам слезу! – сказал Сусанин, прикидываясь равнодушным.
И точно, спустился он с печи и выпрямился во весь рост перед поляками, сложив руки на своей богатырской груди и глядя им прямо в очи.
– Чья то деревня? – спросил пан Клуня.
– Бояр Романовых вотчина.
– Домнино?
– Нет, не Домнино, а Деревищи.
Паны переглянулись в недоумении.
– Але же брешешь, пся кревь! То Домнино! – топнув ногою, крикнул пан Клуня.
– Ну, коли ты лучше меня знаешь, так чего же и спрашиваешь? – спокойно возразил Сусанин.
Паны перекинулись несколькими польскими словами, между тем Сусанин не спускал с них своих умных и острых глаз.
– А где же Домнино? Чи еще далеко? – спросил усатый пан.
«Далось им Домнино, проклятым, – соображал тем временем Сусанин. – Видно, недоброе задумали?»
– Далеко ли до Домнина? Слышишь ли, каналья? – нетерпеливо крикнул пан Клуня, топая ногою.
– До Домнина отсюда еще верст двадцать будет, коли этою дорогою идти! – прехладнокровно отвечал Сусанин, почесывая в затылке.
– А есть и другая дорога? – вступил опять пан Кобержицкий.
– Как же не быть, есть… Только той дороги вам не найти.
– А ты ту дорогу знаешь? – допрашивал пан Клуня.
– Как мне ее не знать? Вестимо знаю! Мы и всегда в Домнино по той дороге ездим и ходим. Той дорогой и всего-то будет пять либо шесть верст.
– О! – многозначительно протянул пан Кобержицкий и переглянулся с товарищем. – Надо той дорогой идти, – шепнул он ему по-польски.
– Ну, так ты зараз одевайся, веди нас тою дорогой, – заспешил пан Клуня.
Сусанин посмотрел на него молча и смерил его глазами.
– Слышишь? Одевайся и показывай дорогу! – крикнул нетерпеливо поляк.
– Слышу, а показывать не стану, – спокойно отвечал Сусанин.
– Как ты смеешь так отвечать мне? – закричал Клуня. – Да знаешь ли ты, проклятый москаль, что я тебя…
И он рассыпался в угрозах и ругательствах.
Сусанин стоял как вкопанный и молчал, не спуская глаз с Клуни. Тут уж и Кобержицкий не выдержал, выхватил пистолю из-за пояса и приставил в упор к груди Сусанина.
– Ну, что ж? – проговорил Сусанин. – Убей, коли любо! Кроме меня никто здесь не знает этой дороги… Во всей деревне одни старухи да грудные дети…
Кобержицкий опустил пистолет и отошел на два шага от Сусанина вместе с Клуней.
– Ничего с этой скотиной не поделаешь! – сказал он по-польски товарищу. – Надо попробовать его со стороны денег… Нельзя ли подкупить…
Мысль понравилась Клуне, и тот подошел к Сусанину, который по-прежнему стоял неподвижно на месте, скрестив на груди руки.
– Слушай, ты, – сказал Сусанину Клуня полушутя-полусерьезно. – Ты в наших руках!.. Нас тутэй полсотни… Ежели не покажешь дороги, мы тебя забьем и всех забьем, а фольварек ваш запалим…
– Что ж? Ваша воля!
– А ежели покажешь, то вот, погляди, цо у меня в кишени? – и он вынул из кармана горсть серебряной мелкой монеты, среди которой сверкали два золотых червонца.
– Вот это другое дело! – заговорил Сусанин, притворно улыбаясь. – Вот ты и давно бы так-то, пан! Коли заплатишь хорошо, я покажу дорогу!
А у самого в голове уже созрел весь план действий, и одна только мысль тревожила его: удастся ли ему хоть на мгновенье увернуться от проклятых панов, чтобы шепнуть заветное словечко Васе.
– Деньги любишь, а пистоль не любишь? – вставил словечко и суровый Кобержицкий, покручивая рыжий ус.
– Кто же денег-то не любит? – развязно заговорил Сусанин. – За деньги что угодно. Все за деньги можно… Давай задаток, пан, так не поверю.
Клуня сунул ему в руку червонец.
– Ого-го! Какие деньги славные! Давай, давай сюда! – заговорил Сусанин, перекладывая червонец из руки в руку и как бы любуясь его блеском. – Ну вот теперь, сейчас и в путь… Надо только на дорожку поснедать чего-нибудь! Пожалуйте сюда к столу… А в печи есть щи да каша…
Он метнулся к печи, осторожно вынул из нее ухватом два горшка и, поставив на стол, стал кланяться панам.
Запах горячих щей и каши магически подействовал на обоих вожаков шайки, порядочно прозябших и проголодавшихся с утра. Они не заставили себя долго просить и, присев к столу, тотчас принялись усердно за щи и за сукрои хлеба, которые им отсадил Сусанин от каравая.
– Ах, батюшки! – спохватился вдруг Сусанин. – Кашу-то вам подал, а маслицо-то конопляное в чулане! – и повернул от стола к дверям в сени.
– Куда? Куда ты? – спохватился пан Кобержицкий, вскакивая из-за стола. Но пан Клуня удержал его за рукав, шепнув ему по-польски:
– Не бойся, не уйдет! Все входы и выходы заняты нашими молодцами. И дом весь мы осмотрели, он здесь один, куда ж ему уйти? А кашу есть без масла не годится.
Пан Кобержицкий успокоился, а Сусанин вышел в сени и чуть только притворил за собою дверь, как бросился в чулан, нагнулся к кадке с крошевом и шепнул:
