Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 56 страниц)
VIII
Во главе всей работы разрушения России стояли два крупных мерзавца: Владимир Ильич Ульянов-Ленин и Лев Троцкий-Бронштейн. Полежаев понимал, что с их смертью и особенно со смертью Ленина коммунисты-босяки – третья категория, самая сильная и могущественная – почувствуют, что они лишились защиты, лишились того, кто покрывал собою кровь, ими проливаемую. Ленин перед всем миром оправдывал их преступления. Ленин был выше всего мира. Его планы были: мировая революция, пожар и разрушение всего мира. И потому он для них был выше римского папы, выше английского короля, американского президента, выше французской палаты, значительнее Вильсона, Ллойд Джорджа, Мильерана, Фоша, не говоря уже о таких мелких птицах, как Пилсудский. Ленин плевал на них и с цинизмом русского хама издевался над ними.
Про него рассказывали, что как-то, после его доклада «о международном моменте и противоречиях Версальского мира», Ленин пробирался сквозь толпу партийных клевретов.
– Товарищ Ленин! – воскликнул кто-то в рабском восторге, – вы и Вильсон ныне решаете судьбы Земного шара!
Обычная кривая усмешечка скривила полные щеки Ленина. Узкие глазки обратились в щелки.
– Да, да, – бросил он, на ходу. – Но причем же здесь Вильсон?
Ленин первый сказал им, что то, что они считали грехом: убийство, грабеж, насилие – не грех. Он развязал их от греха, он успокоил их совесть. Громко, на весь мир, в газетах, листках, по радио, на митингах он заявил, что убийство – не убийство, грабеж – не грабеж, погром – не погром и насилие – не насилие. Он приблизил к себе и окружил почетом убийц, громил и взломщиков. Грабители и мародеры его именем получали знаки отличия Красной звезды. По его приказу ставили памятник разбойникам и предателям. Где-то на Волге умудрились торжественно открыть памятник Иуде Искариоту с веревкой на шее… И все предатели и разбойники обрадовались. Они могли рассчитывать, что если так пойдет и дальше, и им кто-либо поставит памятник.
Все эти люди: босяки, убийцы, громилы, как ни крепко уснула их совесть, чуяли, что они делают нехорошее. Они понимали, что настанет когда-либо день, когда придется «ответ держать» в тех злодеяниях, которые они совершили, что явится кто-то, кто по заслугам пожалует их – «среди поля хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиною». Спасал их от этого Ленин. И пока жив был он, пока был он у власти – вся кровь была на нем.
И потому-то Ленин мог не бояться ни за свою жизнь, ни за свое положение. Его берегли, как не берегли царя; его охраняли, для него следили, за него брали заложников и шпионили друг за другом. Без Троцкого можно было обойтись, Троцкого можно было заменить, но обойтись без Ленина было нельзя. Ленин был идейная вывеска на грязном предприятии. Ленин разрушал Россию во имя блага всего человечества. Ленин делал громадный научный социалистический опыт, от успеха которого зависело: быть или не быть социализму в мире. Ленин насаждал социализм и высшую форму его – коммунизм, и потому он этим научным экспериментом покрывал все зло и всю кровь.
С гибелью Ленина гибло главное: идея и оправдание. Все получало свое настоящее имя и настоящую окраску. Являлся страх потерять награбленное и получить возмездие за преступление и, как следствие этого страха, бегство из рядов коммунистов и разложение красной армии. Тогда красная армия теряла свою свирепость, способность нагонять панику и становилась просто скверной армией.
На Ленина было сделано два покушения: оба неудачных. На каждое Ленин ответил морем крови заложников. Расстрелянных не успевали хоронить и штабелями, как дрова, складывали в покойницких и сараях московских больниц. У тех, кто намеревался еще раз попытаться убить Ленина, опускались руки.
Уничтожить Ленина в первые годы его царствования могли только заграничные войска и заграничное влияние. В 1918–1919 годах, когда Полежаев был в Добровольческой Армии, достаточно было дружной помощи союзников, и красная армия сдалась бы и выдала Ленина. Союзники не помогли. Когда Полежаев был у Деникина, он думал, что союзники не помогли по чисто внешним причинам. Солдаты их устали и не хотели воевать, союзники надеялись, что русские сами справятся со своею внутреннею смутою, они не хотели вмешиваться во внутренние дела России, демократия Англии и Франции была обманута и верила, что Ленин действительно стоит за народ и за рабочих. Поступив в коммунисты, Полежаев узнал, что Ленин и большевики всегда упрямо говорили, что союзники не с Деникиным и Колчаком, а с ними, большевиками и Лениным.
Один серьезный разговор с Рахматовым приоткрыл ему немного завесу, прикрывавшую причину успехов Ленина.
Рахматов занимал крупное место по красной кавалерии. Это был опытный кадровый офицер, происходивший из хорошей старой дворянской семьи и во времена империи выделявшийся своим талантом. Полежаев, как «военспец», являясь главным помощником Голубя в деле обучения красных офицеров, часто встречался с Рахматовым. О политике, о большевиках, о советской власти они никогда не говорили. Боялись друг друга.
Рахматов жил хорошо, сохранив за собою свою квартиру со всею обстановкою. Он пристал к большевикам с первого дня переворота и сразу занял видное место при Троцком. Он обучал Троцкого верховой езде, а когда генерал Деникин с казаками стал наносить удар за ударом красным армиям, Рахматов доказал в реввоенсовете, какую громадную роль играет в гражданской войне конница. Он добился решения создать красную конницу, с железной энергией объездил всю Россию, добыл конский состав и создал некоторое подобие той блестящей кавалерии, которая была в Императорской России. Это по его настоянию всячески заманивали на службу Саблина, у которого в дивизии служил Рахматов и которого он очень высоко ценил. Это Рахматов создал Думенко и Буденного, и слава Буденного была славою Рахматова. Рахматов был умен и хитер. Он сразу понял, что рабоче-крестьянская власть Ленина и Троцкого больше всего боится появления Наполеона, для нее самое страшное – появление кого-либо сильного и волевого, и он сумел скрыться на скромной роли «военспеца», прикрывшись Буденным, Думенко и другими знаменитостями из народа.
Зато Рахматов ни на йоту не изменил своим привычкам. В его квартиру не вселяли коммунистов. У него были старые лакеи и горничные, он ездил по-прежнему на своих рысаках, его автомобиль был в исправности, он ел то, что хотел, а в его погребе были вина и коньяки. Он мог покровительствовать кому угодно. И, закрывая глаза на внешнее безобразие Петербурга, Рахматов у себя на квартире мог забыть то, что делается в России.
Рахматов полюбил Полежаева. Он часто приглашал его к себе, показывал ему свои великолепные альбомы снимков кавалерийской жизни и коллекции оружия и редкостей и много и долго рассказывал ему о роли и значении конницы.
– Западная Европа спит и глупеет день ото дня, – говорил Рахматов. – Она говорит о роспуске армий, об уничтожении войска, о вечном мире. Ее солдаты стали нервными трусами и будет день, когда красная кавалерия погонит народы Европы.
Они сидели в кабинете Рахматова. На стене висела громадная карта Российской империи, испещренная какими-то кружками и точками, значения которых Полежаев не знал. Перед ними стоял маленький столик, уставленный бутылками с ликерами. Печенье и свежая земляника лежали в вазочках.
– Ешьте, Николай Николаевич, вы это можете получить только у меня, – подвигая землянику, радушно сказал Рахматов.
Он тщательно раскурил дорогую сигару и задумчиво проговорил:
– Я знаю, что те, которые сидят теперь у Врангеля, проклинают нас с вами. Ведь я многих там знаю. Дело Врангеля погибнет так же, как погибли Деникин, Колчак и Юденич.
Рахматов затянулся сигарой.
– Что не пьете, Николай Николаевич? – сказал он сердечно. – Знаю, что томит вас мысль о том, правильно ли вы поступили, став под красные знамена. И меня томило. Думаете: к жидам нанялись, Россию распинаем, Ленину служим… Что Ленин?.. Ленин, Николай Николаевич, подручный, наемник, приказчик; сам он – ничто. Вы слыхали когда-либо о масонах? Не о тех, которых описывает в «Войне и мире» граф Толстой и которые залучили к себе Пьера Безухова, нет, а о тех, которые правят миром и которые являются злостными врагами Христа. Вы, конечно, знаете о борьбе темного и светлого, вы слыхали о Люцифере, Бафомете, дьяволе и о их тайных силах? В магазине Тузова, в Гостином дворе, вместе с книгами, творениями афонских старцев, рассуждениями епископа Феофана вы могли купить толстую такую книгу «Черная и белая магия». Там и хиромантия, там и заклинание духов, целый отдел под страшным названием «демонология», и правила составления гороскопа, и счастливые и несчастливые дни, и какой камень нужно кому носить, и снотолкователь. Ерунда форменная. Кто-то терпеливо собрал все предрассудки и суеверия темного средневековья и напечатал их мелким грязным шрифтом со многими рисунками на потеху старым бабам… Однако дайте вашу руку.
Полежаев покорно подал Рахматову свою левую руку. Рахматов взял лупу и стал рассматривать ладонь, перебирая ее своими сухими нервными пальцами. Лицо его становилось озабоченным.
– Однако! – сказал он. – Дайте правую. Вам сколько лет?
– Двадцать пятый год идет, – сказал Полежаев.
– Какие оригинальные пучки у основания пальцев… – говорил как бы про себя Рахматов. – А такой складки на мизинце я никогда не видал. Теперь 1920 год… Да… 1922 год сулит вам нечто очень крупное, какие-то страшные перемены в вашей жизни. Все прогрессирует, но и тяжело, ох, тяжело будет… На днях… Вот тут, видите, полоска – кровь… Но вы не убиты и не ранены. Какая оригинальная рука, какие странные линии!!.
Рахматов оторвался от руки Полежаева.
– Вы знаете, что у человека нет свободной воли, – сказал он задумчиво. – Нашими действиями руководит или темная сила дьявола, или светлая – Бога. Так вот масоны-то, знаете, и считают, что темная сила – это Бог, а светлая – дьявол… Вы про нашего посланника в Англии Красина слыхали? Ученый, Николай Николаевич, человек. Математик. Так вот он математическими точными выкладками доказал, что весь мир неуклонно подпадет под большевизм, то есть, что то начало, которое противоположно христианству, восторжествует. Никогда, Николай Николаевич, не следует идти с побежденными. И он искренно пошел с Лениным. Ленин масон, но масон маленький. Он исполняет приказания политического центра и так и ведет себя… Николай Николаевич, масоны везде наверху, и особенно в Англии и Франции. Ллойд Джордж – масон, Бриан – масон и, следовательно, Ллойд Джордж и Бриан заодно с Лениным. Вы понимаете, как смеялся Владимир Ильич, когда все белогвардейцы опирались на Англию и Францию. Чем кончилось? – Наша красная армия была раздета и безоружна. Колчак, Деникин и Юденич вооружили и одели ее.
Рахматов взял бутылку с коньяком и, наливая рюмки себе и Полежаеву, сказал:
– Посмотрите на фирму и запомните эту фамилию: Мартелль. Граф де Мартелль – видный масон. Не коньячный, конечно, а генерал… Он приехал к адмиралу Колчаку – и… чехо-словаки изменили, а генерал Жанен предал на смерть Колчака. Настало время нажать кнопку – ее нажали – и Колчака не стало. Перед крушением Деникина Мартелль был у него. Теперь он едет к Врангелю, и Владимир Ильич спокоен. Врангель не устоит. Масонам страшно казачество. Вот оно и служит у нас, а оно не наше. Крепко сидит в нем Христос. Казак и в коммунисты запишется, а все крест носит и ладанку с родною землею и молитвою матери на груди держит. И, помяните мое слово, масоны уничтожат казаков. Вы никогда не думали о сущности Версальского мира? Ведь это тоже масонская штука. Обезоружить весь мир. Ну, а потом создается красная армия, послушная масонам, создается красная кавалерия в сотни тысяч полудиких всадников, и вся Европа летит кувырком. Так вот, Николай Николаевич, во время этого-то кувырка лучше оказаться наверху, нежели внизу.
– Так, Дмитрий Александрович, придется поверить и в Евангелие, и Апокалипсис, – сказал Полежаев.
– А кто же говорит, что не надо верить? – сказал Рахматов.
– Но тогда и в будущую загробную жизнь придется верить и в возмездие за грехи.
– А что такое грех? – тихо сказал Рахматов. – Где Бог – у масонов или у христиан?
– Но почему христиане не уничтожат масонов? – спросил Полежаев.
– Попробуйте… В России средним счетом казнят ежедневно восемьдесят человек, и вся Европа молчит. Но, когда в Венгрии попробовали казнить троих посвященных, вся Европа заволновалась, наше правительство пригрозило казнью тысячи заложников, и венгерские коммунисты остались живы. Вы посмотрите, Николай Николаевич, – русские люди обратились в стадо обреченных людей, и они послушно творят волю масонов. Скоро пойдет и дальше. И вот и вы, и я, и все мы, коммунисты, правы, потому что против силы не пойдешь.
Полежаев, чтобы скрыть охватившее его волнение, медленно пил из рюмки коньяк. Сумерки белой ночи входили в окно. Странная тишина была кругом. Громадный город притаился и притих.
IX
Весь ужас положения Полежаева заключался в том, что он постоянно был на людях. Хотя ему и отвели три комнаты, но в том же особняке жили другие люди, по службе Полежаев постоянно сталкивался с людьми самого различного состояния и положения и ни с кем он не мог откровенно поговорить. В этом страшном государстве никто не смотрел друг другу в глаза, никто не говорил того, что думает. Всякий следил за другим, и друг не мог ручаться за друга, отец не верил сыну. И в этом одиночестве среди людей был великий ужас.
Советская машина работала вовсю. Масса различных комитетов, управлений, союзов, комиссий и «главков». Всюду за столами с машинками и без машинок сидели сотни советских чиновников и чиновниц. Они часами говорили, но впечатление было такое, что машина работала на холостом ходу, что стучали колеса, ходили озабоченно взад и вперед поршни, сновали золотники, свистели маховики, но безжизненно висели передаточные ремни и вся оживотворяющая работа механика станков стояла мертвой.
Люди месяцами ходили и метались из учреждения в учреждение с какими-то бумажками, чтобы получить какой-либо пустяк. Из «главсахара» в «главбум», из «главбума» в «главкожу» – всюду добивались пропусков, разрешений, и одно учреждение разрешало, а другое запрещало, и люди вертелись, как белки в колесе. Свободная торговля была уничтожена, мешочников пристреливали на вокзале и на путях и избивали прикладами, лавки стояли заколоченные, с магазинов были содраны вывески, а на Сенной и в Александровском рынке целыми днями гудела толпа, и торговали чем угодно.
И походило все это на сумасшедший дом.
Так же было и в казарме. Казарма напряженно жила целый день, а на поверку выходило, что ничего в ней не делалось.
На другое утро после вечеринки у Коржикова в эскадронах поднимались вяло от тяжелого долгого сна. Июльский жаркий день давно наступил, безпокойно звенели цепями недоуздков лошади, теплый ветер порывами налетал на полковой двор и крутил пылью и старой соломой, а в эскадроне – люди все потягивались и не вставали. На голодное брюхо трудно было вылезать из постелей.
Два молодых коммуниста тщетно ходили взад и вперед по эскадрону и звонко кричали:
– Вставать! Вставать, товарищи! На уборку!
«Товарищи», кто кутался в старые рваные одеяла или шинели, кто сидел в одном белье на койке и озабоченно почесывался. Матерная ругань перекатывалась с одного края эскадрона к другому.
– Опять у меня кто-то сапоги спер. Ну погоди, сукин сын Ротов, ежели это ты, я тебе задам! – хриплым голосом говорил рыжий красноармеец с красным, в веснушках, лицом и белыми ресницами на узких, как у свиньи, глазках.
– Чаво ж, товарищ, на уборку идти не жрамши, – говорил бледный красноармеец, потягиваясь так, что из-за поднявшейся рубашки показывалась желтая поясница и виден был провалившийся худой живот.
Офицер остановился против него.
– Ты что же, сволочь, рассуждать, скулить теперь будешь. Дрянь паршивая!
Красноармеец сидел и молчал. Когда офицер отошел, он проворчал: «От такого слышу! Ну погоди, чертов сын! Придет срок – рассчитаемся! Ишь, жидовские звезды поналепил на рукава и куражится. Все одно, что царский офицер».
– Царский офицер, по крайности, дело знал да барин был, а это что – еврей портной, – сказал его сосед, худощавый солдат Переяров, один из артистов оркестра генерала Буденного. – Вчера ночью, у Коржикова-комиссара, играли мы. Да – все пьяные, растерзанные. Вестовой его что-то ему не угодил, он его тут же застрелил, девку раздевать начал и тут же над трупом скверное дело сделал. Душа-то ведь, поди, христианская.
– Это, товарищ, не совсем так, – натягивая шаровары, сказал его сосед по койке Лобов. – Конечно то, что политком сделал, нехорошо, в рассуждении вестового. А что касается, что душа, так я видал, как сгорает эта самая душа. Ничего, знаете, нет.
– Все-таки, грязно.
– Вся жисть наша такая, – со вздохом сказал Лобов. – Погодите вот, усмирим всех, по-иному пойдет.
– Эх, помню я, – сказал Переяров, – служили мы в Нижегородском Его Величества полку, на Кавказе стояли. Разве такая жисть была! Утром встанешь, оделся, умылся, Богу помолился – и чай с белым хлебом. На уборку идем – лошадь сытая стоит, ее и чистить не надо, с овса и так блестит. Ржет, встречает тебя, к руке тянется, любовно так. Я всегда ей либо корку хлеба, либо кусок сахара принесу. Ведь, истинный Бог, по шесть кусков сахара в день давали! А где он, сахар-то теперь?
– Что же поделаешь, товарищ. Все белогвардейцы да казаки мешают. Погоди, вот Врангеля генерала усмирим, тогда сахара сколько угодно будет.
– Эх! Слыхали мы! Нет, ты пойми! Сахара шесть кусков!.. А то в Питере мы были. Да… На Царский смотр нас вызывали. Зашел я в магазин бакалейный, а в нем, поверите ли, пастила четырех сортов. А? Каково!
– Что же, что пастила. А свободы не было!
– Да, а нонче какая свобода! Коли вестового и так, здорово живешь, на тот свет отправил.
– Да, поди, били тогда? – спросил с другой койки молодой круглолицый парень, весь в пятнах и прыщах, со спутанными длинными волосами.
– Би-или!? – протянул Переяров, – ну нет, товарищ. В те времена, ежели кто тронет солдата – судебное дело. Солдат, значит, было имя знаменитое – первейший генерал и последний рядовой носили имя солдата. Вот оно как было! Бывало, Государь Император приедет – и солнышко над им! Оркестр гремит, а кругом золото, золото!! Ах, было…
– Ну что скулите, товарищ, – злобно сказал Лобов. – Всегда так было, так и будет.
– Э-эх! – с тоскою сказал Переяров, – тогда была Россия!
– А, ну ее под такую! – злобно закричал уже одевшийся Лобов. – Пропади она пропадом и с верою христианской и с Богородицею своею.
– Да постойте, товарищ! Вы это чего? – сказал Переяров.
– Чего, чего? А ты сам понимай чего? Ты что говоришь?.. – последовало крупное ругательство, – ты как это понимаешь?.. А?.. Как?.. Что это по-твоему, контрреволюция или нет?.. Ты что вспомнил?.. А?.. Ты царя вспомнил?.. Ты не иначе, как шпион и предатель трудового народа.
– Да постойте, товарищ Лобов. – Ну с чего вы это взяли. Господи! Да когда же я что-либо против советской власти?! Да вот истинный Бог, с чистым сердцем.
– А вы чего Бога поминаете! Плевать на вашего Бога-то, – задыхаясь кричал, не помня себя, Лобов.
– Постойте, товарищ, – бледнея говорил Переяров. – Да что я сказал? Что комиссар денщика убил. Так туда ему, паршивцу, и дорога. Ишь, значит, не угодил ему. Что девку при всех осквернил – так на то его комиссарская воля. Да разве ж… я… я… да Господи, Твоя воля. Ежели что… Да против советской власти! Да помилуйте, товарищ, ну разве же я не понимаю, что это истинная рабоче-крестьянская власть и иначе нельзя…
Люди выходили на уборку. Переяров, побледневший и осунувшийся, шел за Лобовым и растерянно говорил:
– Да помилуйте, товарищ, да что я… Царя-то вспомнил?.. Так ну его к бесу!.. Это так, к слову пришлось… Ну когда же я что-либо такое подумать мог. Господи, твоя воля… Вот напасть еще!
X
Лошадей выводили на коновязь. Были они, несмотря на лето, еще не отлинявшие, косматые, худые с большими животами и выдавшимися у спины ребрами, и шли они, печально звеня цепями недоуздок, как кандалами. Многие были некованы, с большими отросшими копытами. Те, которые были кованы, имели подковы, заросшие рогом и небрежно пригнанные. Везде была та же неряшливость, которая сквозила и во всем полку. Лишь изредка, среди плохо содержанных лошадей, появлялась нарядная, с блестящей шерстью, хорошо кормленная лошадь – это были собственные кони коммунистов – разбойников по профессии. Чистить было нечем и люди ограничивались лишь тем, что обдирали с лошадей деревянными скребками грязь и затирали их пучками грязной ржавой соломы.
Командир полка Голубь по старой вахмистерской привычке вышел на коновязь. Он был задумчив. Тяжелые думы бороздили его мозг, но он даже и думать боялся, потому что думы его были: самая настоящая контрреволюция, а он знал, что за это бывает.
Солдаты эскадронов разделялись на два класса: солдат-коммунистов и солдат-мобилизованных. Голубь знал, что солдата-коммуниста пальцем не тронь. Он на всё сдачи даст, чуть что – комиссару скажет и тогда с командирского места можно в рядовые слететь и в чрезвычайку попасть на расстрел. Мобилизованные были быдло. Их и в морду били и пороли…
«А что толку с этого, – против воли своей думал Голубь, – когда все одно настоящего обучения нет. Его в морду вдаришь за контрреволюционность эту самую, а он норовит шинель или сапоги на рынке продать, а то и вовсе удерет. В полку три эскадрона – ну какой же это полк! Так и дивизиона-то хорошего не выйдет. Одна слава, что полк. Зато знамен этих красных добрый десяток и все с надписями и одна надпись гаже другой. А на древке заместо двуглавого орла Царя-батюшки – антихристова звезда. Господи! И когда все это кончится! Вот я и командир полка, а что толку? Чистка, к примеру… да в прежнее время это понимать надо было. Лошади сытые играли, а теперь… Бывало эскадронный подойдет, скомандуешь: «смирна!» и все это бросится к задам лошадей и выстроится. Морды у людей гладкие, веселые, фуражки набок одетые, от него сытостью этой так и прет, красавцы писаные!.. А теперь – эскадронный идет, никто и не глянет. Каждый исподлобья волком мимо смотрит. Фуражки на затылки сброшены, вида нет и звезда эта самая антихристова торчит, совесть смущает. А кому служим? Интернационалу… А кто он такой этот самый интернационал, где он живет, кто его знает? Вот смотр, сказывают, на днях будет, парад. Заместо Царя-то батюшки, ясного солнышка, Троцкий объезжать полки будет. Конь под ним плохой, сидит, как собака на заборе, на голове колпак дурацкий. Господи! Да как же это так вышло, что все кругом перевернулось! Да почему же это вся Россия в ничтожество произошла?!»
Среди людей раздались голоса: «комиссар! комиссар идет»… Голубь побледнел от страха. Ему казалось, что комиссар прочтет и самые мысли его.
Коржиков шел мрачный. После вчерашнего болела голова. Лицо было зеленовато-бледное, под глазами мешки. Никто не сказал бы, что ему всего двадцать пятый год. Заложив руки в карманы и глядя прямо на солдат, он шел по коновязям. Вспоминая свое пребывание в Донском полку Карпова, он видел, что там лошади были другие и не знал, что делать. Дисциплина была – красноармейцы перед ним тянулись, даже коммунисты его боялись, – а порядка не было. Что делать? Составить расписание занятий? Но не будет ли это отзывать контрреволюцией, не будет ли слишком по-старому, не озлобит ли коммунистов? И так много говорят, что в красной армии те же порядки, что и в царской, что офицеры много воли рукам дают, что солдаты забиты.
Он проходил мимо грязной худой лошади, смотревшей на него большими прекрасными глазами. Она, видимо, видала иные дни. Рослая, ширококостная, с тусклою вороною шерстью, с когда-то коротким, по репицу стриженым, теперь неровно отросшим хвостом, она смотрела на Коржикова, выворачивая темные глаза до белка. Коржиков невольно остановился. Он не знал и не понимал лошади, но и он не мог не заметить породистости кобылы.
– Это что за черная лошадь? – обратился он небрежно к шедшему почтительно сзади него Голубю.
– Кобылица Леда… Это генерала Саблина лошадь.
– А… – сказал Коржиков и чуть было не добавил – «в расход»…
Лошадь смотрела на него и, показалось Коржикову, смотрела с упреком. «Осталось, значит, кое-что и от него. – И он вспомнил про его дочь. – Что же не присылают из Москвы. Тогда, после того, требовал, – писали: тифом больна, послать нельзя». Потом Коржиков уезжал на всю весну, забыл… «Надо будет потребовать, коли жива… Теперь вот лошадь… и чего она смотрит».
– Что она смотрит? – сказал Коржиков громко.
– Чего изволите, господин комиссар, – подскакивая к нему, сказал Голубь.
– Ничего, – грубо сказал Коржиков и пошел от коновязи, пожимая плечами. «Лошадь Саблина, – думал он… – Черт знает что такое! Лошадь осталась! Не все ли одно и стол, и диван, и портреты. Что же, что лошадь! А вот смотрела как!.. Неприятно».
Коржиков пошел со двора. Когда он выходил, его нагнал красноармеец. Лицо его было бледное, глаза растерянно шмыгали по сторонам, просторный английский френч висел небрежно, как на вешалке.
– Товарищ комиссар, – сказал красноармеец, нагоняя Коржикова, – позвольте доложить.
Они вышли на пустынную улицу. Здесь в тени тянуло сыростью, но сильнее пахло нечистотами. Красноармеец оглянулся кругом. Никого не было в переулке.
– Сегодня утром… На уборку, значит, мы собирались… Переяров, красноармеец призывной, безпартийный, при всех громко Царя стал поминать и прежние порядки хвалить. Соблазн большой… Теперешние дела хаял. Сахару, говорил, по шести кусков при Царе давали… Пастила четырех сортов… Вчерашнее происшествие поминал. Говорил: зря человека убили…
– Это который Переяров? – спросил, останавливаясь, Коржиков.
– В оркестре товарища Буденного на кларнете играет.
– А… – сказал Коржиков. – Я ему покажу!
Он повернул круто назад и, подойдя к воротам, звонко, истерично крикнул: «Товарищ командир, пошлите сегодня красноармейца Переярова в чрезвычайку для опроса»…
Переяров уронил торбу с резаной соломой и опустил позеленевшее лицо на грудь. Кругом него все красноармейцы притихли. Все избегали на него смотреть. Переяров понял, что он обречен на смерть, и слезы тихо побежали по его исхудалому, изможденному лицу.
