Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 56 страниц)
XXXI
Полежаев простился с Таней. Пора было идти спать. Керосина на дачу не отпускалось, и с наступлением темноты все забивались по своим углам.
Купец и полковник сидели на койке в углу комнаты и тихо разговаривали, продолжая, по-видимому, тот спор, который был за столом. Железкин подсел к ним и устроился на полу, слушая их. Осетров долго возился, примащивая себе изголовье из своего кителя, маленького чемодана и вороха соломы.
– Ты, Николай Николаевич, – шепотом сказал он Нике, – тоже поберегай мой саквояжик. В нем все наши капиталы… Пригодится… Теперешнему народу верить нельзя. Он полковником называется, а вором окажется. Видали мы их… Или вот, как этот профессор. Видать – от комиссаров закуплен, чтоб пропаганду делать.
Ника лежал, обернувшись лицом к окну. Он видел, как за морем, черневшим за белой полосою оснеженного берега, встал и тихо поплыл по небу круглый полный месяц. Парчевая дорога побежала от него по морю и дошла до самого берега. При свете месяца все переменилось и стало волшебным. Голые деревья перед окном казались фантастически прекрасными, а сад – большим, глубоким, полным тайны. Большой валун, усыпанный снегом, лежавший на берегу, казался красивой серебряной скалой. В тишину комнаты доносился ропот волн морского прибоя, и было слышно, как звенели маленькие льдинки, ломавшиеся у берега.
Ника прислушивался к разговору в углу, к которому присоединился Осетров, и боролся со сном. Усталость и нервное потрясение всей жизни в Советской республике и особенно последних страшных дней сказывались. Он был как долгое время связанный человек, с которого сняли веревки. Все тело еще саднило от них и не верило настоящей свободе. Ему казалось странным, что можно открыто говорить то, что говорили за столом, о чем беседовали теперь в углу тихими голосами купец, полковник и Железкин с Осетровым.
Долго бубнил что-то купец, рассказывая полковнику и разводя, должно быть, руками, и слышался отчетливый тихий соболезнующий голос полковника.
– Сеять… засевать перестали… Вы понимаете, чем это пахнет?
– Да уж, куда же! Хужее и быть не может, – вздохнув, сказал Железкин.
– Они, значит, порешили сеять только для себя, для своей семьи. А те пришли и отобрали все одно, что им положено. Продналог это у них называется.
– Да ведь это же – помирать с голода! – сказал Железкин.
– Вот именно – голод, – сказал полковник.
– Мне рассказывал наш военспец Рахматов, – отчетливо заговорил Осетров. – Он так, пари, что ли, держал, что он двадцать суток ничего не будет есть. Ну и выдержал это. Так он мне говорил, что потому выдержал, что знал, что каждую минуту может прервать это самое пари и есть все, что захочет – всего кругом много. А вот если бы, – говорил он, – настоящий голод и ничего нет и не знаешь, когда будет – ни за что не выдержать. Ума решиться можно. Родную мать зарезать и съесть – такие муки!
– Что ж! Очень даже просто, что можно. Когда голод был на Волге, при царе-то, так все жрали. И макуху, и лебеду, и хлеб с глиной делали, чтобы тяжельше был, – сказал Железкин.
– Так это в этом году, – сказал полковник, – в этом хоть что ни есть, а собрали. С Сибири и с Украины привезли, а что в будущем будет? Вы-то подумайте: им, значит, пахать, а комиссары лошадей отобрали для какой-то трудовой повинности. Стали на себе пахать. Баб запрягать.
– Много на ей напашешь, коли она тоже голодная, – сказал Железкин.
– Что же, значит, голод? – спросил Осетров.
– Не голод, а просто выбивают крестьянство, чтобы и духом его не пахло, – сказал полковник.
И снова длинно и неразборчиво забубнил купец.
Ника приоткрыл глаза. Серебряная дорога сверкала по морю и, казалось, подходила к самой постели. Свежим холодком тянуло от окна. Ника закутался с головою в одеяло, разговор стал доноситься до него, как надоедливое жужжание, и он заснул…
Он проснулся от щемящего чувства тоски, голода, и страха, и неприятного ощущения неподвижного взгляда, направленного ему в лицо.
Он лежал на холодной деревенской печи в ворохе какого-то дурно пахнущего тряпья и был маленьким и безсильным.
Был полный зимний день, и ярко сверкало солнце. Против него была бревенчатая стена избы, между бревен клочьями висела пакля, и тонким слоем льда были покрыты бревна у окон. Давно не топили избу. В маленькое окошко видны снега и далекая степь, вся розовая от солнечного света. Густою синею полосою тянулась тень от колодезного журавля, и сеткой лежала тень от березы.
Все казалось родным, давно надоевшим и с детства знакомым.
Под окном на дощатой лавке сидело страшное существо, и Ника знал, что это его мать.
Желто-сивые волосы прямыми, грязными космами висели к плечам. Синеватый лоб был туго обтянут кожею, и серые тянулись по нему морщины. От скул кожа сразу проваливалась и круглилась лишь внизу лица, у тупого широкого подбородка. Черные губы были поджаты, и, когда верхняя приподнималась, показывались ровные, белые, прекрасные, молодые зубы. И странно не гармонировали они с иссохшим лицом.
Большие глаза были широко раскрыты и как будто вылезли немного из орбит, зрачок был окружен серо-синею белизною, а взгляд казался безумным. Этот взгляд и разбудил Нику.
Тонкая шея упиралась в иссохшие желтые плечи, и так велика была худоба их, что все кости и трубки пищевода и горла были видны под морщинистою кожею. Грубое тряпье покрывало тело этого существа. Оно куталось в него и натягивало на себя изорванный лохматый тулупчик.
В углу избы на большом столе стояла глиняная чашка, в которой варят похлебку, лежал длинный нож, на полу валялись вязанка дров и топор.
Ничего съестного не было в избе, не жалась у печки кошка, собака не лежала под лавкой, и не бродили куры. Запах в избе был холодный и нежилой. Точно давно она была брошена обитателями, давно не выпекался в ней хлеб и не вскипали пахучие деревенские щи.
Над печью, на веревке, где обыкновенно висели головки лука, была седая холодная паутина.
Ника поднялся под взглядом матери, хотел что-то сказать, но только поежился, закутался в какое-то пальтецо и вышел на двор.
Стоял крепкий мороз. Снег славно скрипел под ногами и обжигал голые ступни. Легкий ветерок задувал сквозь щели забора. На дворе было пусто. Ника заглянул в подклети – они были занесены снегом, в коровнике и конюшне не было и следа навоза или соломы. Ника вспомнил, что еще на прошлой неделе он с матерью составлял какую-то смесь для еды, в которую клали последние остатки навоза.
Безотчетный страх гнал его из угла в угол. К страху этому примешивалось томящее сознание неотвратимо тяжелого, от которого тошно было сердцу. Но бежать он не мог. Он выглянул за ворота.
Кругом была снежная пелена, и в ней тонули узким рядом маленькие избушки. Нигде не поднимался дым, нигде не видно было колеи от саней, желтых пятен навоза, не появлялась собака, не пахло соломенною гарью, и деревня была, как мертвец.
Нике стало еще более жутко, и он тихо, покорившись судьбе, пошел в избу. В печи жарко горел огонь, и красные языки с шипением бежали по сосновым поленьям, но они не радовали Нику. Что-то неумолимо грозное было в огне.
Мать стояла у стола и сосредоточенно точила нож. В чашке была налита вода. Грязное черное ведро, в которое сливали помои, стояло у стола.
Когда Ника вошел и стал у печки, мать обернулась к нему и стала медленно подходить, не сводя неподвижного взгляда. Она ничего не говорила, но губы ее обнажали ряды белых зубов, и так страшен был их блеск, что Ника тонкой ручонкой закрылся от матери.
Он не видел и не слышал, но чувствовал, как она подошла, сорвала с него тряпье, и он, голый, был поднят ею на воздух.
Он открыл глаза. Близко, близко к нему были большие, странные, безумные глаза матери, но еще ближе было острие ножа, уже коснувшееся его груди. Ника затрепетал и забился…
Теперь он видел черное ведро. В темной жидкости лежала маленькая сморщенная сизая детская головка с русыми, торчащими колтуном волосами, две ладошки с окровавленными пальчиками и две ступни. Кругом были бурые, тонкие кишки, и сбоку валялось черным комком маленькое человеческое сердце.
На столе, в глиняной чашке, плавали куски бело-розового мяса, а рядом на сером рядне лежали две ноги и перерубленное вдоль туловище. Белые ребрышки торчали из красного мяса.
Над столом, на лавке сидела та же женщина и безумными глазами глядела на чашку с водой. В пустой избе ярко пылал огонь. За окном тянулась безкрайняя степь и казалась розовою от солнечных лучей. Чуть шевелилась паутина голубых теней, отброшенных на белый снег березой.
Было томительно тихо.
– В 1612 году, в Москве, на площадях были найдены котлы с человеческим мясом, – говорил полковник.
Эти слова пробудили Нику. Он порывисто повернулся и открыл глаза. Месяц светил в большие окна комнаты, и она была наполнена серебристым сумраком. В углу, на койке, сидели двое, и двое были против них на полу.
Ника трясся под шинелью и несколько мгновений не мог освободиться от впечатления ужасного, яркого видения.
– Что ж. Дело обыкновенное, – сказал Железкин. – Известно – голод не тетка. Родного сына зарежешь.
– История дает нам много примеров людоедства по нужде, – говорил полковник. – Особенно при кораблекрушениях или в таких экспедициях, где нет продовольствия, но массовое людоедство отмечено историей только в России и особенно в Поволжье.
– Французы в 1812 году тоже ели людей, – сказал Осетров.
– К этому идет Ленин. Ему желательно, чтобы одна часть русского народа пожрала другую, во славу третьего интернационала и идей коммунизма, – сказал полковник.
– Смотрите, как бы его самого не пожрали, – сказал Осетров.
XXXII
Снова забубнил купец. В тишине ночи Ника теперь разбирал его слова. Он прислушивался к тому, что тот говорил, ему хотелось звуками живых голосов заглушить тягостное впечатление сна, которое все не покидало его.
– И ведь что, господа, обидно! Какая богатая страна была Россия, вы того и представить себе не можете! Не только кормила, одевала, обувала и согревала себя кругом, но еще и на сторону продавала. Подумать страшно – весь юг России, все побережье Черного моря были покрыты хлебными ссыпками и элеваторами. Осенью идешь пароходом по Волге, так спелым зерном по всей матушке и тянет. Здоровый такой сладкий дух. В Новороссийске, или Одессе, или Херсоне возьмите, у элеватора стоят корабли, а зерно по рукавам, как река течет днем и ночью. Пшеничку грузят. Прямо видно, как под нею какой-нибудь итальянец или француз оседает на воде до самого черного борта.
– Да, сколько народу кормила, матушка, – сказал, вздыхая, Железкин.
– Что твоя Америка, – проговорил Осетров.
– Вы подите, опять возьмем скот. безконечными поездами тянули на Москву и Петербург красный черкасский скот, или серый украинский, каждый день, а его все не убывало. Или возьмите рыбу. Тут тебе и судак с Урала и Каспия, и мороженая белужина, и треска, и сельдь беломорская, и кета амурская – и вдруг ничего.
– Вот, говорят, царские министры были плохи, а ведь этого не было, – сказал полковник.
– Ку-ды… Разве мы голод знали? Хватит неурожай от засухи на Волге – с Сибири или с Украины хлеб подадут. А теперь…
– Стыдно сказать. И смех, и грех. В Баку без керосина сидят.
– Опять посмотрите, какая промышленность была! Я по галантерейной части работал. Конечно, с аглицким или немецким товаром конкурировать было трудно. Так опять – где? Вы знаете, в Азии, в Персии, скажем, или в Китае наш товар ходчее шел. Понимаете, – мы ближе к нему, к азиату. И обращение с ним знаем, и цветом и рисунком угодить можем. Лет шесть тому назад довелось мне быть в Кульдже. Зашел я в лавку китайскую, хотелось домой что-либо китайское привезти по своей части. Показывает мне ходя товары. Не нравится мне все. И вижу, кипой у него лежат платки желтые и по ним черный хвостатый дракон выткан с золотыми блестками. Я хватился за них. Вот оно, говорю, самое настоящее. А ходя смеется. Достает платок и показывает клеймо. Саратовская сарпинка.
– Да вот это-то англичанам и не нравилось, – сказал полковник.
– Не одним англичанам. А вообще мировому капиталу поперек горла становилось. Вот он и придумал социализм этот самый, а за ним и коммунизм. Ленина купили на это дело.
– Вы считаете Ленина продажным? – спросил Осетров.
– Как вам сказать? – проговорил полковник. – Я его считаю величайшим мошенником. Он продает Россию иностранному капиталу для того, чтобы на эти деньги уничтожить иностранный капитал и иностранную промышленность так, как они уничтожили капитал русский и русскую промышленность. Ему хочется весь старый мир уничтожить, чтобы создать новый.
– Не Бог же он. Если старое уничтожить, творить придется из ничего, – сказал купец.
– Ну Ильич-то себя ниже Бога во всяком случае не считает. В чем другом, а в скромности его упрекнуть нельзя.
– Вы его близко знали? – спросил Осетров.
– Да, видать приходилось, – уклончиво сказал полковник. – Наш народ темен и падок до ходких таких слов. Возьмите, например, хотя это глупое слово – «завоевания революции». Ну вот, мы видим теперь на самих себе, что такое эти самые завоевания.
Ника опять повернулся к окну. Короче стала серебряная дорога на море и манила своею таинственностью. Она шла по морю в ту страну, где теперь все полно завоеваний революции и откуда он только что бежал.
Ника закрыл глаза.
«Странно, – подумал он, – завоевания революции». Это слово стали произносить с самых тех сумбурных дней, когда совершилась революция. Их говорил Керенский, их повторяли на юге такие вожди, как Каледин, Корнилов, Деникин. Они все обещали народу и войскам стоять на страже этих самых «завоеваний революции»…
«Завоевание революции… революции», – мелькнуло в туманящейся сном голове.
«Завоевания революции», – сказал кто-то над ухом, и мрак окутал Нику
Мало-помалу мрак этот стал рассеиваться. безконечное пространство бурой земли тянулось перед Никой. Оно было пусто, и никакая травка, никакая былинка не росли по нему. Так пуста бывает позднею осенью свежезапаханная степь. Но здесь не видно было прямых, параллельных борозд, уходящих к горизонту, но была лишь пустая бугристая земля, ничем не скрашенная. Никакая пустыня не бывает так мертва, как было мертво это безкрайнее голое пространство.
Низко клубились, подобно черному дыму, косматые тучи, и ветер проносился порывами над ним. Иногда вспыхивала далекая зарница, безгромная, страшная своим полыхливым мерцанием.
Ника стоял одинокий среди этого пространства, и в мрачный горизонт упирались его взоры, нигде не встречая никакого предмета. И жутко было ему. Ветер трепал волосы и рвал полы его шинели. И не знал он, что делать, что предпринять.
Кто-то громко и отчетливо, как бы над самым ухом его, сказал еще раз: «завоевания революции»…
Играющие фосфорическим светом, непостижимые полосы побежали по земле. Сначала далекие, потом ближе. Подошли к самым ногам Ники, и степь вдруг засияла мертвенным синеватым светом и стала подыматься волнами, словно море от набежавшего ветра. Потом то тут, то там, как гнойные пузыри на теле, стали вздуваться по нему холмы, лопаться, и из них потекла черная, зловонная кровь. И сейчас же мертвецы стали выходить на землю. Одни из них были одеты в те одежды, которые носили в минуту смерти, другие были в одном белье, третьи – нагие, и синеватые тела их казались прозрачными.
Поднимались из земли генералы в погонах с вензелями, при амуниции, седые, с загорелыми лицами, вставали иерархи в золотых митрах, профессора и ученые в длинных черных сюртуках, старые министры и сенаторы.
Из земельных недр вставали офицеры с искаженными нечеловеческими муками лицами, с разбитыми головами, выколотыми глазами, с кожей, срезанной на плечах, как погоны, и гвоздями, вбитыми вместо звездочек. Выявлялись чубатые головы казаков, то седых, то совсем юных, и на голых ногах кровавою лентою были вырезаны лампасы на коже. Иные шли без голов и несли головы в руках, у других руки были откручены, ноги перебиты, и они, как черви, ползли по земле, третьи были страшно, непотребно изуродованы, и на лицах их застыло мучение, которого не знали еще люди во всем прошлом мира.
Вставали женщины, старые и молодые, шли девушки с искаженными стыдом и мукой лицами, вытягивались дети, и неистовая мука была на каждом лице.
Их были десятки тысяч. То просто убитые, с маленькой ранкой на лбу, то залитые кровью, с отсеченными членами, разбитыми внутренностями.
Они вытягивались из земли так густо, как густа бывает трава на горном лугу после спорого весеннего дождя, и все тянулись к небу, стремясь оторваться от земли.
И не могли оторваться, земля держала их. Они не были отомщены!
Ветер колебал страшные тени, и фосфорический блеск освещал их снизу, а сверху красными сполохами пробегала кровавая зарница, и еще ниже приникали косматые тучи.
Вдруг сквозь все сознание Ники мучительным стоном, как тогда на Звенигородской в притворе Сергиевского подворья, пронесся потрясающий душу вопль:
– «Спаси нас! Спаси нас! Спаси нас!..».
Под этот вопль он и проснулся и несколько секунд все ощущал этот ужасный крик. Ника сознавал, что это сон, ощущал постель под собою, разогретую подушку, края шинели на лице, слышал голоса в комнате, но не вошел в явь, не позабыл сна.
– Завоевания революции, – бубнил купец, – потоки крови, миллионы растерзанных и замученных жертв чрезвычаек, изнасилованные женщины, повальный разврат, казнокрадство, воровство, взяточничество, – вот вам: завоевания революции. И наша интеллигенция все еще стыдливо отворачивается от этого и не желает признать, что это так. Все говорит и в России, и в зарубежной прессе: «к прошлому возврата нет».
– Да, это верно, – сказал полковник, и Ника прислушивался к его словам. – К прошлому возврата нет. А вы посмотрите, что было в этом прошлом. Помните, сколько шума наделала статья графа Л. Н. Толстого «Не могу молчать», написанная по поводу смертной казни. Как свободно писали тогда такие писатели, как Короленко. Они открыто восставали против всякой судебной ошибки, против всякого насилия со стороны власти. Вы помните и дело Бейлиса, и дело о расстреле рабочих на Ленских приисках. Они искали правды и добивались ее. Возьмите – теперь… Да разве посмеет кто-либо пикнуть по поводу бешеных насилий Ильича. Попрано право, попран закон. Ленина считают идейным человеком!.. Какой черт! Это жалкий, подлый трус, кровью миллионов невинных жертв охраняющий свое прекрасное существование. Когда Дора Каплан стреляла в него, – более восьмисот невинных юношей-заложников было умучено и казнено во дворе Московских застенков. Самое темное прошлое царя Ивана Грозного показалось бы теперь райским житием. Тогда хотя знали, за что казнили – а теперь…
– До точности верно, – сказал купец. – Мне много пришлось на моем веку попутешествовать и повидать. Ославили мы наших матросиков – хуже некуда, не люди, а просто звери. Палачи! Краса и гордость революции!… то есть – братоубийства и насилия. А поверите ли, лучше нашего матроса в мире нет. В 1901 году возвращался я из Японии с товарами и стоял сутки в Гонконге. День был воскресный. Шатался я по городу и к вечеру пришел на пристань. И как раз в это самое время возвращались на военные суда команды матросов, которых спускали на берег. Подошла английская команда. Пьяно-распьяно. Вид растерзанный. Куртки разодраны. Офицера не слушают. Посели на катер. Гребут невпопад, ругаются, весло упустили, тут же блюют, – срам один смотреть. Пришли французы. Не лучше. Ну, правда, больше веселости у них, но тоже долго и шумно размещались, нестройно уселись красные помпоны, а гребли – одно горе. Я думал и до корабля не дотянут. Немцы молча, угрюмо расселись, но гребли, как на военном катере гресть не полагается. И вот, гляжу, подходит наша команда с канонерской лодки «Сивач». Беленькие матроски, белые шаровары до пят, чистые фуражки. Ну тоже, – нетрезвые. Сели молча. Офицер скомандовал, разобрали весла. «На воду!» – знаете – я встал восхищенный. Ведь пьяные же были! А как гребли, как шли – одно загляденье.
– Да, была Россия! – вздохнул Осетров.
– В истории я читал, – сказал полковник, – при Императрице Екатерине, на Черном море, застукал наш флот турецкий флот в Синопской бухте. Сами знаете – корабли были парусные, чуть вплотную не сходились. Сжигали и топили людей без пощады. И наших было меньше, нежели турок. И вот поднимают на адмиральском корабле вереницу значков – значит, сигнал подают, – смотреть на адмиральский корабль… Все трубы устремились на него. Что же видят: лезет матрос на бизань-мачту и гвоздями приколачивает к ней Андреевский флаг. Это значит – спускать не будут, драться до последнего, не помышляя о сдаче.
– И что ж? – спросил Железкин.
– Победили турок. Весь турецкий флот пожгли и потопили.
– Да, была Россия, – сказал опять, тяжко вздыхая, Осетров.
– Вы посмотрите, – сказал полковник, – каких только подвигов у нас нет в истории. Где только не перебывали наши знамена под двуглавым Императорским орлом. В Берлине при Императрице Елизавете, Милане и Турине при Павле, в Вене и Париже при Атександре I… Чего, чего не навоевали для того, чтобы хорошо и богато устроить жизнь русскому народу. И Туркестан, и Кавказ, и Бессарабия, и Прибалтийский край, и Польша. От моря и до моря протянулась. Круглая была…
– Господи! – воскликнул Железкин, – да почему же нас всему этому не учили? Не пошли бы мы под красное знамя, кабы знали все это!
– Учить-то нас учили, – задумчиво промолвил Осетров, – а только не верили мы. Хорошему не верили, зато гадкое все на лету схватывали. Теперь под красным знаменем все утеряли. Финляндию, Польшу, Эстонию, Латвию, Кавказ, Туркестан… Эх, и думать тошно! Все отвоевывать заново придется!
– А ведь это сотни лет труда, войны и крови!
– Да, распяли Россию. На кресте, на Голгофе, как Христа распяли…
