Текст книги "Граница за Берлином"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Смышленый племянник у этой фрау, – заметил Жизенский, наблюдавший за мной, – еще и писать не умеет, а масштаб уже знает!

В это время вернулся Чумаков.

– Понятно, – сказал он, – почему собаки не стали на линии появляться. С собаками они провалились, теперь думают радиосвязь наладить. Ведь эта маленькая штучка – радиопередатчик.

– Вы поинтересовались, каков радиус действия этого аппарата «для определения чувствительности фотопленок»?

– Мастер говорит, что при хороших условиях он может действовать километра на два – на три, не больше.

– Значит, с таким аппаратом нельзя уходить далеко от линии. Пригласите задержанного, Жизенский.

Жизенский привел задержанного, который покосился на свой чемоданчик, лежавший на том же месте, где был оставлен после первого допроса, и сел на прежнее место к столу.

– Вы, господин Шмерке, очень торопитесь домой? – спросил я его.

– Конечно, мне бы очень хотелось побыстрее оказаться дома.

– Да, я вас вполне понимаю, но, видите ли, на дворе уже вечер, а у нас еще много задержанных. Разобраться со всеми мы просто не успеем, поэтому вам придется еще погостить у нас.

– Господин лейтенант, я вас очень прошу! Меня теперь потеряла семья, меня ждет работа! Вы же знаете, как трудно живется сейчас всем немцам… Я вас очень прошу…

– Ишь, как рассыпается, змей, – не выдержал Жизенский, сказав это на русском языке.

– Не мешайте нам разговаривать, – насколько возможно спокойно, но строго сказал я Жизенскому, хотя считал, что все уже пропало. – Нет, – обратился я к Шмерке, – мы вовсе не хотим вас долго держать. Вы у нас проведете только одну ночь, уверяю вас, – не больше.

– Воля ваша…

– Ничего. У нас неплохо. Можете взять ваши вещи, – указал я на чемодан. Шмерке схватился волосатой рукой за чемодан и, не торопясь, осторожно открыл его.

– Вещи на месте, можете не сомневаться. Только прицел оставьте здесь, остальное возьмите. А теперь вам дадут ужинать, и желаю вам спокойной ночи.

Шмерке встал, галантно раскланиваясь. Я черкнул на клочке бумаги: «Ни слова с задержанным!» и подал его Чумакову, предложив проводить Шмерке на место. Они ушли.

– Вас удовлетворило то, что вы сказали ему глупость? – спросил я Жизенского.

– Я ведь сказал по-русски…

– А если он знает русский язык?

– Все равно и так видно, что бандит первой марки.

– Сержант Жизенский, смирно! – вспылил я. – За излишнюю болтовню – наряд вне очереди. Вольно!

Жизенский удивленно посмотрел на меня, поправил свой чуб и пилотку, одернул гимнастерку, которая и без того была заправлена великолепно, и молча присел на подоконник, где сидел раньше.

Вернулся Чумаков. Он понял, что тут произошло, и укоризненно посмотрел на Жизенского.

– Поспешность, товарищ Жизенский, – продолжал я уже спокойно, – полезна… далеко не везде. И наше счастье, если этот самый Шмерке не понимает по-русски. А если понял, то, кроме него самого и его прибора для «определения светочувствительности пленок», нам ничего не видать.

– Да, плохо, друг, когда сначала скажешь, а потом подумаешь, – по-товарищески заметил Чумаков. – Этак одним словом все испортить можно.

– Теперь вам понятно, товарищ сержант, за что объявлено наказание?

– Понятно, товарищ лейтенант, – ответил он упавшим голосом.

– Тогда давайте сюда старика.

Старик в замшевых потертых трусах явился в том виде, в каком я встретил его у подъезда, даже рюкзак не был снят с плеч и трость все так же дрожала в его руке. Он со вздохом опустился на предложенный стул, потер рукой голое колено и глухим от волнения голосом произнес:

– По-моему, господин комендант, здесь произошло недоразумение, ошибка…

– В чем?

– Я… я бывший учитель естествознания, к тому же почти слепой. Теперь – садовник. Я совсем не собирался на ту сторону: мне нечего там делать.

– Зачем же вы оказались у самой линии?

– Не видел, господин комендант, не видел! Я собирал растения для гербариев и совсем неожиданно забрел туда.

Старик говорил так искренне, что нельзя было не поверить ему.

– Что ж, покажите ваш паспорт.

– К сожалению, у меня нет с собой никаких документов, – развел руками старик. – Да их и не надо, – вдруг встрепенулся он. – Я ведь из соседней деревни, что расположена к югу отсюда. Только потрудитесь, пожалуйста, свериться. Там меня все знают. Да и в этой деревне у меня много знакомых.

Старик начал поспешно перечислять многие фамилии жителей Блюменберга и среди них назвал Карла Редера.

– Карл Редер? Здешний бургомистр?

– Да, да, да! – обрадовался старик.

– Тогда все проще простого. Идемте к нему.

Старик заметно оживился, но разговора у нас не получалось. Я нарочно отставал от него, чтобы определить, знает ли он, где живет Карл Редер, а старик, запинаясь за булыжник, трусил по дороге, приговаривая:

– О, здесь недалеко, здесь совсем близко.

Как ни был расстроен Карл Редер многими заботами дня, но, увидя нас, расхохотался молодо и звонко.

– Шпигель! Откуда ты свалился? Уж не закатился ли сослепу к англичанам?

– Вот именно, дорогой Карл, вот именно, чуть не попал к англичанам.

– Эх, старик ты, старик, сидел бы уж лучше дома, коли не можешь отличить черное от белого.

– Да я, кажется, и ушел недалеко, а попал вон куда. А тут еще какие-то два молодых человека показали мне на цветочное место, я и пошел туда… Теперь устал так, что не знаю, как и домой доберусь.

– Извините нас, дедушка Шпигель, – сказал я и, присев к столу, написал несколько слов Чумакову. – Вот, возьмите эту записку и отдайте ее на заставе любому солдату. Тот фельдфебель, что был со мной, сейчас собирается на повозке ехать в Нордхаузен, он вас и довезет.

– Спасибо, господин комендант, спасибо! – кланялся Шпигель, принимая записку и пятясь к дверям.

– Ну, а теперь мне надо связаться с полицейским управлением. Кажется, не все такие, как Шпигель, к нам попадаются…

Я рассказал Редеру о задержанном Шмерке и в заключение добавил:

– У нас нет возможности заниматься в дальнейшем деятельностью Шмерке, а она очень интересна. По-моему будет полезнее отпустить его на волю. Умелое наблюдение за ним позволит узнать много интересного. Тем более, что Шмерке, пожалуй, твердо уверен в нашей глупости и неосведомленности. Если полиция возьмет дальнейшие заботы о Шмерке на себя, то мы с удовольствием разрешим ему обмануть нас. Он же только этого и хочет. Так что все будут довольны.

– Это было бы хорошо!

– Тогда сообщите об этом в управление полиции. Пусть дадут человека к утру, чтобы можно было передать Шмерке с рук на руки.

– Сейчас же схожу и позвоню.

– Ну, а что решили на собрании о земле?

– Эх, земля, земля! – произнес старик с горечью. – Кругом земля, а земли нет. И так-то ее мало, да и той как следует пользоваться не приходится… Клевер решили убирать и землю отдать хозяевам свободную, а рожь и другие культуры придется ждать до осени… Не губить же все это добро! – кричал Редер, будто я возразил ему. – Посмотрели бы вы, какое это было собрание! Наверно, с самого потопа такого спора не было.

– Но к переговорам-то с бургомистром из Либедорфа вы готовы?

– Конечно, готов. Как решило собрание, так и будут договариваться.

4

Еще до восхода солнца меня разбудил дежурный по заставе сержант Жизенский, бывший в неочередном наряде, и сообщил, что со мною хочет видеться какой-то человек. Наскоро умывшись и одевшись, я пригласил к себе этого человека.

Вошел скромно одетый юноша, ладно сложенный, лет двадцати – двадцати двух и предъявил документы. Это был посланник полицейского управления. Во время вчерашнего допроса Шмерке назвал своим местом жительства большой рабочий поселок, расположенный на пути к городу. Место жительства подтверждалось и паспортом Шмерке.

Поэтому договорились так. Шмерке отпускаем на свободу. Следом за ним отправляется полицейский в гражданской форме. В деревне же, куда шел Шмерке, должны ждать еще двое полицейских, которые и проследят дальнейший его путь до остановки. Я рассказал полицейскому о случае с собакой и на всякий случай передал записку, найденную в ошейнике.

Пока он ходил договариваться по телефону о том, чтобы выслали встречных, я вызвал Шмерке. Заспанный и помятый, он явился в сопровождении Жизенского и так же, как и вчера, сначала покосился на артиллерийский прицел, который лежал на старом месте, потом задержанный подчеркнуто вежливо раскланялся:

– Доброе утро, герр лейтенант! – причем, первые два слова были произнесены по-русски, хотя и не очень правильно.

– О, доброе утро, господин Шмерке! Вы, оказывается, говорите на нашем языке! Почему же вы раньше им не воспользовались? – произнес я по-русски.

Шмерке смотрел на меня непонимающим взглядом. Пришлось это же повторить по-немецки.

– К сожалению, могу только произнести эти два слова. Не больше.

– Ну, как вы у нас переночевали?

– Спасибо, господин лейтенант. Правда, не так уж мягко, зато спокойно: под охраной, – заулыбался он. – А вчера за день я прошел много километров и очень устал, так что спалось здорово.

– Значит, правду у нас говорят, что утро вечера мудренее. Теперь вы отдохнули и сможете легко дойти до дому.

– Вот ваш прицел. Возьмите его, но на другой раз не советую с ним попадаться. Если вам нужны линзы, возьмите их, но зачем же носить с собой весь прицел?

– Все равно я его выброшу: он мне ни к чему. Возьму только линзы…

Шмерке тут же попытался добыть одну из линз, но я остановил его и, еще раз посмотрев в паспорт, спросил:

– Значит, вы идете в Вейльроде?

– Да.

Я подал ему паспорт.

Шмерке сдержанно, с достоинством поклонился и, шурша плащом, четко отбивая шаги, направился к двери. Жизенский пошел проводить освобожденного, чтобы его не задержал часовой у подъезда. В окно было видно, как Шмерке вышел во двор, тряхнул копной рыжих волос в сторону пропустившего его часового и, миновав арку, зашагал к деревне по обочине дороги.

За ним на почтительном расстоянии заковылял полицейский, сильно хромая и опираясь на палку. Через несколько минут Карпов, сопровождающий фрау Экерт, отправился по той же дороге. Они о чем-то оживленно разговаривали, хотя больше им приходилось объясняться жестами, потому что знания Карпова в немецком языке были довольно ограничены. Эта пара мало походила на конвойного и конвоируемого, они больше напоминали равноправных спутников. Такой конвой вселял некоторую тревогу, хотя в бдительности Карпова я не имел права сомневаться.

– Ну, этих всех отправили, – сказал вернувшийся Жизенский, – а из караульного передают, что там опять уже есть задержанные. – Он тяжело вздохнул. – Когда же все это кончится?

– Не скоро. Думаю, не раньше, чем ты демобилизуешься.

– Да я – ничего, только надоело целыми днями вертеться, как на иголках… Хоть бы служить в Союзе, – признался он.

– Кто же с этим будет спорить. Но служба есть служба. И тут иногда собственный язык может оказаться врагом.

– Я уж понял, товарищ лейтенант, мне вчера Чумаков целую лекцию прочитал.

Вошел Фролов и доложил, что меня просят явиться на первый пост, к караульному помещению: там приехал английский офицер и требует командира. Фролов был бледен после бессонной ночи, и легкий пушок на верхней его губе оттенялся сильнее, придавая всему его лицу еще большую худобу.

– Вы устали, Фролов?

– Да, очень устал, товарищ лейтенант, – признался Фролов, – вторые сутки пошли…

– Крепись – скоро смена.

Часто солдаты отдыхали меньше положенного: людей не хватало.

Через несколько минут я уже подъезжал к первому посту. За проволочным забором стоял военный легковой автомобиль, а около него расхаживал Чарльз Верн. Не успел я сойти с мотоцикла, как капитан, вскинув руку под козырек, бойко рапортовал, не отходя от проволочного забора:

– Господин лейтенант, мой командир приказал мне передать, что он желает встретиться с вами сегодня ровно в шестнадцать часов на участке вашего соседа справа.

Судя по подчеркнуто официальному тону, которым были произнесены эти слова, можно было подумать, что капитан забыл о предыдущей встрече и о своих дружеских словах. Я приветствовал его по-армейски. Капитан неожиданно рассмеялся и, крепко сжав мою руку, продолжал:

– На этом моя официальная миссия кончена. Правда, майор приказал мне «разговаривать с русскими покороче» и быстрее возвращаться, но уж раз выпал такой случай, думаю, что теперь мы поговорим по-настоящему, если никто не помешает… Да, – спохватился он, – вы не возражаете против времени встречи? Вас это устраивает?

– Вполне. Я хотел сегодня связаться с вами.

Мы сошли с дороги и уселись на край кювета.

– О чем бы вы хотели поговорить, господин капитан, что вас так волнует?

– О, волнует меня многое и, прежде всего, вот это. – Капитан достал из кармана смятую немецкую газету и ткнул пальцем в заголовок небольшой статьи. – Вот что меня волнует! Вы только почитайте.

В статье говорилось, что английские власти оказывают всяческую помощь немецкому населению. На днях рабочим Ганновера английское правительство прислало баржу картофеля.

– Ну, что ж тут особенного? – спросил я, возвращая газету.

– Конечно, ничего особенного, дорогой мой. Н-но… если бы это так и было на самом деле… Видите ли, эту газету дал мне один знакомый немец. У него самого отобрали несколько центнеров картофеля… Ясно, откуда подарок?

Я удивился такому признанию нежданного гостя. Но он, видимо, торопился и хотел, чтобы собеседник поскорее узнал, с кем имеет дело.

– Ловко состряпано.

– Где там к черту – ловко, когда у всех на виду сделали!.. Понимаете, я в прошлом топограф: всю жизнь копался с чертежами, старался как-нибудь не видеть всякой грязи и, хотя я видел и ложь, и кражи, но все это было ничто против того, что вижу сейчас.

Чарльз Верн говорил без умолку, все более распаляясь от собственной разоблачающей речи, а я молча слушал его.

Его маленькие очки в серебряной оправе тряслись на переносице, лицо порозовело от волнения, а губы сделались еще бледнее. Казалось, он забыл о моем присутствии.

– Я с охотой пошел на войну с фашизмом. Мы били фашистских молодчиков, а теперь они свободно разгуливают и, не стесняясь говорят, что скоро у них будет армия еще более могучая, чем была. И что странно: наши, кажется, готовы им помочь в этом. Ведь как это получается, – горячо продолжал Верн. – С врагами, бомбившими наш Лондон, нам предлагают дружбу, а с товарищами по оружию, с русскими, буквально заставляют враждовать… Впрочем, после случая с картофелем, меня уже не так просто удивить.

– Да, не так уж давно наши армии были дружественными.

– А знаете, ведь я в прошлый раз приезжал из-за того, что не мог молчать. Я, наверное, тогда казался смешным, как и теперь, не правда ли?

– В этом нет ничего смешного. Но почему вы устремились сюда?

– Куда же мне больше податься? Ведь у нас об этом и заикнуться нельзя. Когда я прочитал эту статью, то готов был выскочить на улицу и кричать, что все это ложь, черт побери!

Было ясно, что Чарльз Верн явился за тем, чтобы, как говорят, «отвести душу».

Он расспрашивал у меня, как управляется советское государство, какие существуют у нас учреждения, как живут служащие, рабочие, не преследуются ли верующие и о многом другом.

Я старался подробно отвечать на вопросы. Слушая меня, капитан задумался и, сняв очки, долго протирал их клетчатым платком, время от времени проверяя на свет и щуря серые глаза. Солнце поднялось уже высоко. Верн снял фуражку с высокой тульей, столь же тщательно протер вспотевший лоб, надел очки и тяжело вздохнул:

– Эх, если б я был молод, если б у меня не было семьи, – я знал бы тогда, что делать!

– Что же бы вы тогда сделали?

– Бежал бы! Вот прямо сейчас, плюнул бы на все и бежал бы… – Он взглянул на машину, вскочил на ноги и застыл в этой позе. – А ведь это, кажется, за мной посол катит.

От деревни слышался глухой треск мотоцикла, рокочущего в густом, нагретом воздухе. Чарльз Верн торопливо подал мне руку и проворно юркнул между проволокой на ту сторону.

5

Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко:

– Кто слушает? Грошев! Вот тебя-то мне и надо. Куда ты там запропал?.. Сорок минут на все размышления и к половине третьего, чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя.

– А позднее можно? Часам к пяти?

– Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит.

– Очень жаль, но на четыре часа назначена встреча с англичанами.

– Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашал, кроме Мартова, Коробова и тебя!

– Сам не приеду, а пильщика пришлю с Фроловым.

– Тьфу! – выругался Блашенко. – На кой мне черт пильщики, я же не нанимаю рабочих!

– Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.

– А-а-а, – протянул Блашенко, – тогда до свидания. – Он что-то еще проворчал и положил трубку.

Собрав скромную посылку, я отправил ее с Фроловым, а сам снова оседлал старый мотоцикл Редера и поехал к Чалову.

Асфальт, размякший от жары, шелестя уносился под колеса машины. Теплый встречный ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи. Я смотрел на дорогу, но виделись мне уральские и сибирские пейзажи. Отъезд Блашенко возбуждал все новые и новые мысли, о доме. Почему-то особенно затосковало сердце по березам.

Стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром, и тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.

Как величественно стоят они на крутых берегах уральских рек и, склонившись над обрывом, смотрят в спокойную гладь реки, отражаясь в ней белыми стволами. Вечерами выходят на берег парни и девушки. Здесь и волейбол, и танцы, и песни. Хоть бы на вечер, на один час очутиться там…

Думались думы, мелькали перед глазами родные картины, а мотоцикл, между тем, катился и катился по пустынной дороге. Вдруг из воображаемой реки всплыл настоящий шлагбаум, полосатая стрела которого была полуопущена. Пришлось прижаться к баку, чтобы не задеть головой за стрелу.

…С капитаном Чаловым мы встретились на заставе. От него я узнал, что жители этой деревни решили поступить со своими посевами точно так же, как и в Блюменберге, иного выхода не было.

На линию отправились вместе. Ни мне, ни ему не приходилось участвовать в подобных переговорах, поэтому мы не имели представления о том, как и с чего начнется предстоящий разговор. Поехали на новом мотоцикле Чалова. Ехали молча, занятые своими мыслями. Вдруг Чалов хлопнул меня по коленке.

– Куда же нас несет?

– Как, куда? Разве мы не по той дороге едем?

– Дорога как раз та, да как же мы разговаривать-то будем? Мы не знаем английского, а они – русского. Вот наговоримся!

– Не волнуйтесь, товарищ капитан, – успокоил я его, надеясь на Чарльза Верна, – у них там есть человек, который хорошо говорит по-немецки. Вот с ним мы и будем говорить.

Чалов успокоился и до самой линии не произнес больше ни слова.

Мотоцикл решили оставить в тени одинокого дерева, стоявшего метров за двести от линии. С той стороны быстро шла открытая военная машина. Мы были метров за пятьдесят от линии, когда английская машина остановилась у самой проволоки. Из машины выпрыгнул человек в помятом берете и таких же помятых брюках. Суетливо забежав на другую сторону, он услужливо открыл дверцу для своего начальника. Тот неловко выволок запутавшуюся ногу и, поднявшись во весь рост, остановился в ожидании.

Офицер был непомерно высок и тощ. Узкое бледное лицо, надменно подтянутые губы и большие черные очки в роговой оправе – вот что бросалось в глаза. Фуражка с огромным верхом и большим козырьком, бросая тень на лицо, придавала ему особую мрачность. Вряд ли можно представить фигуру, более похожую на кобру, чем эта.

Мундир и брюки на нем были тщательно разглажены. Кокарда блестела, козырек блестел, пуговицы блестели, коричневые полуботинки блестели – все было ярко, гладко и холодно.

Подойдя, мы приветствовали ожидавшего офицера, но он лишь до половины поднял правую руку, на которой неизвестно зачем болтался стек. Этот жест мало походил на военное приветствие. Из-за спины майора выскочил тот же молодой человек, оказавшийся переводчиком, и предложил свои услуги. Капитан Чалов, недовольный встречей, спросил у переводчика:

– В вашей армии разве отменены приветствия?

– Вы имеете честь говорить с командиром батареи английской армии майором Ра, – выпалил переводчик, сделав вид, что не расслышал вопроса Чалова.

– Очень приятно, – усмехнулся Чалов. – А вы имеете честь говорить с двумя офицерами Советской Армии.

Майор не спросил перевода этих слов. Он высоко задрал тонкий горбатый нос, выпятив кадык на худой шее, хлопнул себя стеком и что-то сказал переводчику рокочущим голосом.

– Господин майор говорит, что у него нет времени на долгие разговоры, и он предлагает открыть линию завтра же.

– Это нельзя сделать, – возразил Чалов, – надо дать возможность немцам с той и другой стороны договориться между собой. Готовы ли они к открытию линии?

Выслушав перевод, майор недовольно поморщился и, не глядя на нас, что-то сердито сказал переводчику.

– Господин майор просит передать, что его не интересует мнение немцев.

– Это и без объяснения понятно… А вот как он будет рассчитываться за погубленные посевы вдоль линии, спросите-ка его.

Чалов уже терял спокойствие, с которым он начал разговор, а переводчик взял на себя смелость ответить самостоятельно.

– Господин майор лишь выполняет приказ своего командования…

– А что, посевы он истребляет тоже по приказу «своего командования»?! – Чалов уже не скрывал своего негодования.

Майор, заметив, что переговоры пошли без него, ударил себя стеком и так прикрикнул на солдата, что у того сразу пропала охота высказывать свои мысли. Он лишь тихо перевел слова майора:

– Извините, но господин майор говорит, что вы оба молоды и не можете хорошо знать немцев…

– Это мы не можем знать немцев?!! – вскипел Чалов. Полное лицо его покраснело, глаза загорелись, пальцы сжались в кулаки; он шагнул к проволоке.

– Спокойствие! – шепнул я Чалову, а переводчику сказал: – Мы тоже выполняем приказ командования, поэтому предлагаем завтра дать возможность встретиться всем трем бургомистрам, послезавтра, в субботу, окончательно решить вопрос о земле и посевах и обменяться образцами пропусков, а в воскресенье, ровно в двенадцать часов дня открыть линию сразу в обоих пунктах.

Слушая перевод, майор выдернул из грудного кармана две бумажки и сунул их солдату, что-то говоря и хлопая себя стеком. Я взял бумажки, просунутые между проволоками переводчиком. Это были образцы пропусков, написанные на трех языках: английском, русском и немецком. Внизу была подпись: «Командир 208-й противотанковой батареи майор Ра».

– Хорошо. Мы вам вышлем образцы пропусков, как я уже сказал, в субботу.

– Господин майор спрашивает, какое ваше мнение насчет места сбора бургомистров. Желательно, чтобы они собрались у нас, в Либедорфе. Он не будет с ними долго… нянчиться…

Чувствовалось, что солдат пытается смягчить грубости в речи майора, но это не всегда удается.

– Пусть бургомистры соберутся у нас, в Вайсберге, в девять часов, – уже спокойно сказал Чалов. – А господину майору полезно подумать о том, как возместить убытки за истребленные посевы.

Солдат долго переводил слова Чалова, майор помрачнел еще более. Он пристально поглядел с высоты своего роста на Чалова, потом – на меня, кивнул головой и, повернувшись, пошел к машине, что-то коротко бросив переводчику.

– Мы очень спешим, – сказал солдат, пятясь от проволоки. – Господин майор согласен на все ваши условия… До свидания.

Они уехали.

– Ну и минога, – выдохнул Чалов, отирая платком потный лоб и отходя от линии. – Если бы еще поговорить минут десять, меня бы вырвало, право.

– Да, спеси в нем, кажется, столько, что если ее убрать, то больше ничего не останется.

– Это ты помешал мне душу отвести. Я бы ему объяснил, что мы не только немцев знаем, но и в англичанах разбираемся… Он бы меня без переводчика понял.

Всю дорогу до заставы в Вайсберге Чалов доказывал, что на грубость следует отвечать грубостью, и успокоился лишь тогда, когда я сказал, что мы ездили на линию не за тем, чтобы доказать, кто грубее, а выполнять задание.