Текст книги "Граница за Берлином"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Где Михаил? – раздался громовой голос оказавшегося тут же Коробова. Упершись в землю каблуками, я выгнулся мостиком и крепко обхватил лежавшего на мне человека. В самое лицо пахнуло чье-то горячее дыхание, и опять знакомые слова:

– Спокойно, милейший, спа-акойно!

Еще одно резкое движение – и я наверху.

– Миша, жив! Го-го-го-го! – хохотал Коробов.

Четверо разведчиков сбежали, а трое – офицер и два солдата – были в наших руках. На обратном пути мы нашли человека в мешке. Коробов развязал мешок и вытряхнул из него Соловьева.

– Эх, несчастный! Спать поменьше надо.

– Я не спал, – пискляво оправдывался Соловьев. – Только отвернулся, а они сразу – цап! Да еще и рот завязали и руки…

В это время снова взвилась в черном небе ослепительная ракета. Я взглянул на пленника, шагавшего рядом, и был поражен.

– Так это вы, капитан Горобский? – еле нашелся я.

– Да я, капитан, – ответил он каким-то глухим, надорванным голосом.

– Горобский! – вырвалось почти одновременно у Мартова и Коробова, шедших сзади.

– А мы думали, что вы давно дома! Вы же домой уехали?

– Думать никому не запретишь, – мрачно и нехотя ответил он. – Бывает и не так, как думаешь.

Мы подошли к траншее и, спустившись в нее, вошли в блиндаж.

– Ба! Знакомые все лица! – воскликнул Блашенко, увидев Горобского. – Ты-то зачем здесь, капитан?

Горобский прошел в дальний угол землянки, сильно припадая на левую ногу.

– Приветствовать по-армейски не имею права. Как видишь, ваши гвардейцы лишили меня ремня и оружия и попортили форму, – проговорил Горобский, подал Блашенко руку и присел на патронный ящик. – Особенно постарался Грошев. Не ожидал я от него такой прыти: с виду кажется слишком интеллигентным для такой черной работы.

– А ногу тебе тоже они попортили?

– Нет, нога сама собой. Если бы не эта проклятая нога, не видать бы вам вашего Соловьева.

– Тоже нашли кого тащить! – вставил Коробов, – Вы бы Земельного утащили или Таранчика.

– Нет, ты расскажи сначала, почему ты не дома и почему воруешь своих солдат?

– Это что, допрос?

– А ты как думал? Наш офицер оказался в рядах противника, пытался стащить нашего солдата, да еще чтоб не допрашивали? – улыбнулся Блашенко.

– Добро, повинуюсь, герр оберлёйтнант. Давай для начала закурим, потом расскажу все по порядку. – Вставив сигарету в наборный мундштук и жадно затянувшись, Горобский продолжал:

– Все проще простого. На грех, говорят, мастера нет. Не успел я доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить эта злосчастная нога. Распухла и ломота была нестерпимая. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм. Словом, пришлось завернуть в госпиталь, а пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску – не пустили. Потом все ушли из города. Я отправился на поиски. Долго не мог вас разыскать, случайно попал в стан «недругов» и так временно оказался вашим «противником». Как видите, все очень просто.

– Просто-то оно, конечно, просто, но я бы на твоем месте, – возразил Блашенко, – и не подумал о госпитале. Ползком бы дополз, на боку докатился. Только мертвого меня могли вернуть.

– Ну, это еще проверить надо…

– Нечего проверять. Только бы отпустили… Остается поздравить тебя с благополучным возвращением из отпуска, – съязвил Блашенко.

На шатком столике, сооруженном на пустых ящиках из-под боеприпасов, светился пугливый огонек плошки. Лицо Горобского было мрачно и казалось злым. Весь он поблек, осунулся, и вид его пробуждал во мне горячее сочувствие.

В самом деле, после стольких трудных лет человеку выпало счастье побывать дома, он был уже на пути к цели, а вот поди же, какое несчастье.

Утром капитан Горобский отправился к командиру подразделения. Он сильно хромал и, морщась от боли, говорил на прощание:

– Не бойтесь, больше не буду вашим врагом. Думал, что зажило, а, наверно, придется опять на боковую…

Мы с Мартовым проходили по ходу сообщения мимо пулеметной ячейки, где разместился пулемет отделения сержанта Жизенского. Соловьев сидел на площадке, свесив короткие ноги. А Таранчик, согнувшись втрое, присел на две коробки с лентами и, неторопливо пуская дым из «козьей ножки», укоризненно и монотонно «пилил» Соловьева:

– Что, Соловушка, побывал в клетке? Тебе бы гусей пасти – ладно, а то на пост поставили, да еще ночью.

– Если б я с тебя был…

– Кхе-ге! Ишь ты, мальчик какой нашелся. Как есть, так он – взрослый, а на службе ребенком прикидывается. Видел я, как ты после завтрака за добавкой бегал.

– Оставь ты его, Таранчик, – вмешался Мартов, – видишь, и без того человек переживает.

– Переживает он…

– Довольно, Таранчик, – сурово сказал я, но он и не думал униматься и, обращаясь к Мартову, продолжал:

– Дали мне такого напарника, что его самого охранять…

– Хорошо, – перебил я его, – завтра же у тебя будет заменен второй номер…

В это время по цепи из ячейки в ячейку неслось приказание:

– Командиры взводов – к командиру роты!

Таранчик притих, а Мартов, уходя, посоветовал ему:

– Ты все же прекрати свои шутки.

– А вы это про замену… сурьезно? – вдогонку, запинаясь, спросил Таранчик.

– Вполне серьезно.

Я знал, что несмотря на кажущуюся неприязнь к Соловьеву, Таранчик любил его.

Мы шли по ходу сообщения, из глубины которого виден был только голубой лоскут неба, покрытый кое-где кучевыми облаками. Сильно парило. С наблюдательного пункта было видно, как плотно затягивался тучами весь северо-восток.

Старший лейтенант Блашенко, которого мы застали в своем блиндаже, только что вернулся от командира подразделения и рассказал нам, что через день мы должны покинуть этот полигон.

– Вот как! – удивился Коробов. – Пока стояла хорошая погода, мы лежали в окопах, а теперь по дождю «воевать» придется…

– Ничего, – успокоил его Блашенко. – Никакого дождя пока не видно. А «воевать» теперь не скоро придется. Отсюда, кажется, пойдем на демаркационную линию. Там негде будет обучаться…

– На линию? – удивился Коробов.

– Да, на линию, – подтвердил Блашенко. – Это почти точно. Но об этом поговорим потом, а пока приказываю тщательно проверить готовность всех огневых средств к активной обороне, обеспеченность боеприпасами, готовность пулеметов к ночной стрельбе, составить новые стрелковые карточки. Вечером соберемся снова. Всё. Выполняйте.

6

Рассвет следующего дня занимался так, же ярко, как и все предыдущие рассветы, проведенные на этом полигоне. За ночь в нашем секторе никаких изменений не произошло. Было по-прежнему тихо, даже, казалось, тише, чем обычно. Но все было полно ожидания.

С первыми лучами солнца бойко заработала артиллерия «противника», и нехотя, словно не желая начинать эту игру, ответили наши пушки. Около окопов то и дело взрывались мины. Они имитировали огонь «вражеской» артиллерии. От этого создавалась картина, довольно близкая к настоящей суровой битве.

Хотя лица солдат были серьезны, но не было тех напряженных взглядов, которые бывают в настоящем бою.

Даже Соловьев, расхрабрившись, все время высовывался из окопа и неотступно следил за ходом «боя». А Таранчик стаскивал его с площадки и увещевал:

– Сиди, соколик, сиди вот здесь. Прижмись и слухай, как эта музыка играет. Мины же вон совсем рядом рвутся.

Слишком свежи были воспоминания о недавно минувших боях, где не просто грохали орудия, взрывались мины, слышалась автоматная трескотня, но и лилась человеческая кровь. Поэтому игра не могла вызвать ощущение настоящего боя.

Таранчик деловито расставил на площадке коробки с лентами, снаряженными холостыми патронами, вложил ленту, передернул рукоятку и дал пробный выстрел.

– Кто там стреляет? – закричал с наблюдательного пункта Блашенко.

Таранчик присел в окопе, делая знаки Жизенскому, чтобы тот не выдавал его.

Часов в десять со стороны «противника» к нам двинулись два легких «танка», а за ними поднялась и пехота.

«Пушки» умолкли, совершенно притихли автоматы, зато поднялась судорожная трескотня пулеметов и винтовок холостыми патронами. Солдаты из наших окопов успевали бросать гранаты, пока не подошли танки и пехота.

Увлеченные игрой, мы не заметили, как небо посерело, закрылось тяжелыми тучами, и начал накрапывать частый дождик.

– Дождались праздничка, – ворчал Коробов, глядя на небо. – Теперь, как черти, вылезем отсюда. – Он набросил на себя плащ-палатку и приставил к глазам бинокль.

Танки с ревом неслись прямо на наши окопы. Пулеметы бешено бились в руках почерневших от пыли и копоти пулеметчиков. Передний танк был всего в пяти-семи метрах от окопов, когда Таранчик неистово заорал:

– На дно, соколики! Сейчас погребать нас будут! – Он, не выдернув ленты, сорвал с площадки пулемет. Со стенок окопов посыпались куски глины, запахло чадом от работающих моторов. Передний «танк», перевалив через траншею и засыпав ее наполовину землей, качнулся и двинулся в глубину нашей обороны. Рядом и несколько сзади прошел второй «танк».

Таранчик успел запустить вдогонку последнему «танку» деревянную гранату и несколько комков глины.

– Горит, проклятый! – закричал он.

В это время со стороны «противника» грянуло могучее ура. Не успел Таранчик выбросить свой пулемет на площадку, как окопы заполнились наступающими, и пошла беззлобная, шутливая потасовка. На него сверху прыгнул солдат «противника», но он ловко сбросил его с плеча, повалил на дно окопа и уселся на него верхом.

Соловьева прижал к стенке окопа тоже маленький, но широкоплечий солдатик со смуглым узбекским лицом. Фролов и Карпов тащили в окоп солдат, пытавшихся выбраться наверх, а сержант Жизенский бомбардировал «противника» рассыпчатыми сырыми кусками глины.

Большинство наступающих, не желая ввязываться в эту возню в передовом окопе, перепрыгивали через него и устремлялись в глубину обороны за «танками», продолжая неумолчно кричать ура.

Еще гремели далекие отзвуки «боя», ревели, сливаясь в общий монотонный гул, «танки», когда наше подразделение, покинув траншеи, расположилось на опушке соснового леса.

Походная кухня источала аппетитный запах горячей пищи, а белесый дымок из трубы, поднявшись до половины сосновых стволов, стлался тонкой пеленой, которую пробивали и дробили мелкие капли затяжного дождя.

Солдаты, не обращая внимания на дождь, раздевались по пояс и умывались холодной водой из ручья. Некоторые из солдат чистили оружие, другие оттирали глину с шинелей и гимнастерок.

Выбрав место посуше, мы разбили палатку под старой сосной и разложили костер, в котором долго трещали и дымили сосновые сучья. Старший лейтенант Блашенко был вызван к командиру подразделения.

Только я разложил бритвенный прибор, как возвратился командир роты и сообщил, что мой взвод должен пообедать раньше всех и отправляться с саперами вперед для ремонта небольшого моста.

– А разве маршрут другой? – спросил я.

– Да, идем на демаркационную линию. Подробности потом, а сейчас готовь взвод, – строго сказал Блашенко. – Оружие оставьте здесь. Инструмент захватят для вас саперы. Они скоро подойдут сюда. Мост надо отремонтировать так, чтобы не только нам по нему переправиться, но чтоб и немцам навек хватило. Начальником всей команды пойдет капитан Горобский.

Подошли саперы, и мы двинулись в путь. Следом за нами ехала повозка, набитая до краев инженерным имуществом. Горобский, хотя и прихрамывал, но был оживлен и деятелен, как обычно.

Отряд двинулся.

– А может, и не заменять моего второго номера, товарищ лейтенант? – вдруг опросил Таранчик, шедший в первом ряду колонны.

– Прекратить разговоры в строю! – прикрикнул Горобский.

– Да мне б только узнать, и вправду разлучат нас с Соловушкой, чи нет, – вполголоса продолжал Таранчик. – Жалко мне его.

– Можно и оставить, – сказал я, – если перестанешь дурачиться.

Таранчик, по-видимому, был доволен ответом и уже не возобновлял разговора.

Все время я наблюдал за ним, за его отношением к Соловьеву. Было ясно, что шутки Таранчика беззлобны и сыпались они на Соловьева лишь потому, что тот был самым близким и безответным человеком.

Танкисты расположились у самого подножия холма.

Около одной из машин, справа от дороги, собралась группа танкистов. На башне танка сидел сержант и лихо растягивал мехи красивого аккордеона. В кругу танкистов кто-то бойко отплясывал трепака, стремительно разбрасывая сапогами мягкую землю и хвою. Горобский так и подергивался в такт музыке, притопывая левой ногой. Плясун, видимо, выдохся и, топнув около кого-то, вышел из круга.

– Балигуру на круг, Балигуру!

– Правильно! Ему командир благодарность объявил.

– Правильно! Давай, Семен, покажи, как в Белоруссии пляшут! На радостях легко пляшется…

Лицо Горобского вдруг исказилось от боли и потемнело. Он сильно согнулся, схватился за колено и, прыгая на правой ноге, выскочил из строя.

– Вот черт, думал, что заживает, а она опять за свое… Грошев, ведите колонну. Я дождусь повозку.

Горобский передал мне планшет с картой маршрута.

В круг вышел старшина, среднего роста, коренастый, лет двадцати пяти.

Он сделал знак музыканту, и тот быстро перебросил пальцы, выполняя заказ танцора. Балигура степенно прошелся по кругу, на ходу подобрал черные волосы под шлем и, словно нехотя, присел раз, другой…

Мы уже прошли этот веселый круг, когда до слуха донесся грудной голос кого-то из зрителей и дружные хлопки в ладоши в такт музыке.

 
Гоп, куме, не журися,
Туды, сюды повернися…
 

– Эх, расходится! – не выдержал кто-то из наших солдат, когда колонна отошла от веселого круга танкистов.

С вершины холма открывался вид на небольшую зеленую долину. Над ней клубился пар, он закрывал верхушки сосен на склоне другого холма, через который лежал наш путь.

В лощине встретилась развилка дорог. Я открыл планшет с картой Горобского, чтобы сверить маршрут. Красная линия на карте, обозначавшая наш путь, змейкой тянулась через горы, извивалась вокруг горных вершин и, выбежав из сплошных лесов, круто поворачивала на север. Конец ее упирался в демаркационную линию как раз в том месте, где снова начинался лес.

Часам к пяти мы были у цели. Здесь выяснилось, что основа моста цела и довольно прочна, чтобы выдержать нашу технику. Нам только надо было положить настил, материала было достаточно.

У высокого штабеля заготовленного леса застучали топоры, завизжали пилы. Мост восстанавливался очень быстро. Когда оставалось совсем немного до окончания работ, капитан Горобский, подозвав меня, сказал:

– Нужно отправить связного к командиру с донесением об исправности моста. Вот донесение… Я пойду к лесорубам.

– Фролов, ко мне! – окликнул я особенно уставшего солдата.

Выслушав задание, он принял донесение и неуверенно пошел к лошадям. Однако по мере приближения к ним шаги его замедлялись. Не дойдя до ближнего коня, остановился.

– Товарищ лейтенант, а они н-не того… не лягаются?

– А уж это вы у них спросите.

– Товарищ лейтенант, разрешите мне, – вмешался Карпов, – его не то что конь – курица залягает. Это же скульптор!

– Да, если можно, – просительным тоном говорил Фролов, возвращаясь к нам, – лучше я буду носить бревна, только бы не эта прогулка верхом.

– А вы что, действительно скульптор?

– Нет, он шутит, – застенчиво сказал Фролов. – Я только готовился стать скульптором… А на лошадях мне никогда не приходилось ездить.

– Карпов, берите донесение и быстро – в дорогу.

Этот энергичный парень вызывал к себе уважение тем, что умел делать все необходимое в солдатской жизни. В сырую полночь на привале никто не догадается раньше него разжечь костер. Надо ли сплести мат, или ушить гимнастерку, или старшине потребовалось сделать лишнюю полку в каптерке – всегда звали Карпова, и он выполнял все, как знакомое дело.

Не успели мы с Фроловым дойти до места рубки леса, а Карпов уже мелькнул между сосен на вершине холма, прильнув грудью к рыжей гриве коня.

Весь настил на мосту был уже уложен и сооружались перила. Забив последний костыль, Таранчик вышел на середину моста и, почесывая затылок, с усмешкой произнес:

– Эх, а красной ленты не захватили, чтоб натянуть ее для открытия моста.

– Сойдет и без ленты, – ответил ему Земельный, – лишь бы никто из-за твоей работы не провалился.

– Э-ге, хлопче, когда б ты видал тот костыль, что я сейчас вбил, то такой бы глупой мысли в тебе не было. А теперь, хлопцы, пока наши сюда дотопают, мы еще успеем «прижать Михея».

«Прижать Михея» на языке Таранчика означало: поспать.

Отдыхать солдаты разместились на мосту: здесь было суше, чем на траве или на земле. Все дружно закурили, притихли. Каждый ушел в свои думы. Умытый лес стоял тихо и торжественно. Тучи разошлись, но и солнце зашло за горизонт. В мокрой одежде становилось довольно свежо. Под нами, глубоко в ущелье, слышалось однообразное журчание ручья.

– А что, хлопцы, – вдруг громко сказал Таранчик. Он сидел на перилах моста, держа «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса. – А что, хлопцы, когда бы хоть с полземли… да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то – в одну купу? – Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым и состроил глуповато-серьезную мину.

– Тогда б что? – в тон спросил Колесник.

Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и продолжал:

– А получилась бы велика-превелика людина. – Он сделал значительную паузу. Все молчали. – Да собрать бы все горы и горки, велики и малы – да в одну купу…

– Тогда б что? – вторил Колесник.

– Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи – да в одну купу…

– Ну?

– Вот и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа! – Он поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. – А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы – да в одну купу…

– Ну?

– Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!

– Да зачем тебе собирать все это?

– А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы размахнулась та велика людина да ка-ак гекнула бы по той великой луже!

– Тогда что?

Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и закончил:

– Эх, бы и… б-булькнуло!!

Над ущельем покатился дружный солдатский смех, а рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма в вечернюю синеву.

– Так это он все собирал… с целого света… чтоб… один раз добре булькнуло! – еле выговорил от смеха Митя Колесник, ухватившись за живот.

И уж не слышно журчания ручья, не видно грусти на лицах, даже холод забыт. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была глупость. «Вот вам и шут, товарищ старший лейтенант», – мысленно говорил я Блашенко.

– Ну, а теперь хоть убейте – ничего не расскажу больше, – заявил Таранчик и уткнулся в воротник шинели, показывая, что хочет задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если бы не заслышал приближения роты.

Уже в густых сумерках, благополучно переправившись по мосту, устремились в горы.

7

Горная дорога узкой лентой тянется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох. Однообразное шарканье множества подошв по асфальту, молчание и темнота наводят дремоту.

Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг лесная стена обрывается, становится светлее. Впереди равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.

Улицы еще пустынны. Часть подразделения отрывается от общей колонны и идет к железнодорожной станции. Остальная часть втягивается в огромный двор двухэтажного дома. Мы уже знаем: здесь остановится командир подразделения. Роты пойдут дальше, на демаркационную линию.

Во дворе и в доме все суетятся, куда-то торопятся. Офицеры бегают по пустым еще комнатам, о чем-то договариваются, спорят. Во дворе то и дело слышатся команды.

Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Взводы начали разъезжаться по назначенным квартирам, во дворе стало свободнее.

Командиры рот были собраны для получения задания. Мы долго ждали их возвращения, но они не возвращались.

Солдаты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные беседы, затем все замолчали. Солдаты дремали под деревьями старого сада.

Я лежал с солдатами взвода, терпеливо дожидаясь решения командования, и старался ни о чем не думать. Редкие листья высокой старой яблони давали плохую тень. Все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить. Даже Таранчик, всегда неутомимый и бодрый, молча лежал на помятой траве.

– Что, братцы, загораем? – громко спросил неизвестно откуда взявшийся Горобский. Он присел возле нас на корточки и, закурив сигарету, бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.

– Ты шел бы ко мне на новоселье, пока ваш Блашенко там спорит, – продолжал Горобский, обращаясь ко мне. – Мы, брат, с начфином устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а здесь настоящая человеческая комната с прелестной хозяйкой.

– Скоро  с в о е  новоселье будет, – сказал я, – некогда разгуливать.

– Э-э, да разве вашего Блашенко дождешься! Раз уж его не удалось уговорить до обеда, теперь он до вечера не замолчит.

– А о чем он, собственно, спорит? – спросил Мартов, подползая к нашему кружку.

– В отпуск просится, хоть ты ему ухо режь!

– Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?

– Нет, зачем же. Но он-то уж очень настойчив. Я предлагал ему даже ехать вместо меня, да батя не соглашается. Говорит, что мне через неделю можно ехать.

– А вы что, не очень торопитесь домой? – спросил я, не поняв, в шутку он предлагал Блашенко отпуск вместо себя или всерьез.

– Да ведь мне и ехать-то почти не к кому, – произнес Горобский упавшим голосом, – некуда…

Говорить после этого было не о чем. Сколько было таких, которым не к кому ехать в отпуск.

– И все же поеду! – выдохнул Горобский. – Россия велика, – и, бросив окурок, оживился. – А вы заходите, если еще долго не уйдете. Вон, смотрите, отсюда видно. Второй от угла розовый домик с маленьким садиком, видите? Вот тут моя квартира.

Он встал и так же быстро ушел, как и появился. Все были заняты мыслями о том, куда нас направят. Коробов долго сидел над картой, гадал о своем будущем местопребывании, но, не придя ни к какому решению, свернул планшет, положил его под голову и уснул.

Хотелось подробнее представить новую службу. Но как представишь то, чего никогда не видел? За прожитый в Германии год мы немцев видели только на расстоянии. Общаться с ними не приходилось. Располагались обычно в военных городках и жили своей обособленной жизнью. Теперь мы окажемся в непосредственной близости к гражданскому населению. На линии придется иметь дело только с немцами. Но ведь для этого необходимо знать язык.

Расспрашиваю солдат и тут же узнаю, что почти не владеют немецким языком только Таранчик, Соловьев и Карпов. Остальные – кто лучше, кто хуже – говорят по-немецки. Карпов уверял, что он с помощью товарищей скоро сможет овладеть хотя бы самыми необходимыми оборотами речи. А Таранчик сказал:

– Зачем ломать язык, когда я с любым немцем и так договорюсь; для чего ж пальцы?

Коробов громко храпел, повернув к солнцу потное лицо. Рядом сладко посапывал Мартов. Блашенко все не возвращался.

В глубине сада виднелся старый флигель, покрытый до карниза плющом. На открытой площадке в тени флигеля играли дети. Недалеко от нас между деревьями резвилась девочка лет восьми, с русыми кудряшками, в коротеньком светлом сарафанчике. Девочка начала взбираться на кривую старую яблоню, напевая какую-то веселую песенку без слов. Добравшись до первого сучка, она, опираясь ногой на тонкий сучок, потянулась к недозревшему яблоку.

Отросток хрустнул и отломился; девочка повисла на сучке, вцепившись в него руками, не решаясь спрыгнуть на землю. Она готова была заплакать или закричать, но не делала этого, видимо, стесняясь чужих людей.

К ней подбежал Земельный и, ловко подхватив ее, понес на высоко поднятых руках. Потом он опустил девочку очень низко над землей, снова подбросил высоко вверх и начал подбрасывать, приговаривая:

– Что, проказница, лезть так не боялась, а прыгать струсила! А? – Земельный продолжал подбрасывать девочку все выше и выше. Она визжала и смеялась, что-то лепеча Земельному.

– Ах ты, коза востроглазая! На руках, так и страх пропал! – сказал он по-русски. Но девочке понятен был смысл этих слов, как и тех, которые сказаны были раньше на немецком языке.

К Земельному подбежал мальчик лет пяти-шести, дернул его за брюки и строго сказал:

– Отпусти: это моя сестра!

Земельный, словно опомнившись, глянул на мальчика, но девочку все еще держал на руках.

– Чего ты бормочешь? – по-русски спросил Земельный, склонившись к мальчику.

– Отпусти: это моя сестра, – повторил мальчик, выговаривая слово «Schwester» со свистом.

– Э-э, нет, – уже по-немецки ответил Земельный, – эта девочка моя, Наташка! Правда, Наташка?

Девочка засмеялась. А мальчик упрямо тащил его за брюки и капризно тянул:

– Отпустите ее, отпустите… Вон бабушка идет, она вам задаст.

– Отпусти ты ее, пока греха не нажил, – вмешался Жизенский. – Вон бабка ихняя идет, еще шуму наделает.

– А что, по-твоему, и уважить ребенка нельзя, – сердито возразил Земельный. – Если б я им платил тем же, чем они мне, тогда – другое дело.

Из глубины сада от флигеля тащилась седая старуха с провалившимся ртом и с клюшкой в руках. Земельный, вздохнув, подчеркнуто осторожно опустил девочку на землю и, погладив по головке загрубелой рукой, проговорил:

– Дите безвинное, неразумное, не знает ишшо злости на людей.

Мне показалось, что в глазах у него блеснула слеза, но он закашлялся и отвернулся. Девочка и мальчик взялись за руки и бегом пустились к бабушке. Та сердито схватила девочку за плечо, подтолкнула вперед и, что-то ворча, пошла за ними.

– Р-рота, строиться! – вдруг раздался резкий голос Блашенко.

Солдаты вскакивали со своих мест, быстро разбирали оружие и становились в строй. Старшина помогал ездовым запрягать лошадей в повозки: он знал, что гнев Блашенко ищет сейчас предмета, на который бы можно было обрушиться. И гнев этот не замедлил прорваться. Как только рота была выстроена, Блашенко крикнул старшине:

– Долго вы там намерены копаться со своим обозом?

– Сейчас, товарищ старший лейтенант, будет готово, – ответил старшина, подталкивая лошадь к дышлу предпоследней повозки и бросая свирепые взгляды на нерасторопных ездовых. Но Блашенко не терпел уже никаких «сейчас». Он выровнял строй, командирам взводов приказал стать в голову колонны и скомандовал «шагом марш».

– Товарищ старший лейтенант, ведь они могут отстать, – вступился за ездовых Мартов.

– Вот новости, чтобы еще на конях от пехоты отставали!

– Да они же не знают маршрута! Вот мы сейчас завернем за один угол, потом – за другой. Куда же им ехать?

– Идите к ним нянькой, товарищ лейтенант! Выходить из города будем левее станции! Понятно? – сердито спросил Блашенко.

– Слушаюсь! – козырнул Мартов и помчался назад, придерживая левой рукой планшет.

– На дворе уже вечер, а нам еще идти целых полсотни верст, – будто оправдываясь, произнес Блашенко, а сам ускорил шаг.

– Но ведь не старшина же в этом виноват, товарищ старший лейтенант, и не ездовые виноваты, что вас в отпуск посылают, а вы не хотите, – уколол его Коробов. – Чего же тут сердиться?

– Не тот сердит, кто кричит, да быстро отходит, а тот, кто молчит, да долго зло помнит… Вон Грошев на меня сердится: ишь, как надулся. А все молчит.

Я промолчал.

– А откуда известно, что мне отпуска не дают? – уже мягче спросил Блашенко, обращаясь к Коробову.

– О-о, сорока на хвосте принесла. Вон их там сколько летало, сорок-то!

– Он спал все время, – вставил я, – это ему во сне приснилось.

– Во сне или наяву, черт побери, а правда. Я ему говорю: мне отпуск нужен; заявление у них с самого конца войны лежит, а он мне график под нос сует. Ну, скажи на милость, чем выслужился этот Горобский? Орденов много? Служил в разведке? Ему – пожалуйста, а тут, хоть лопни, – не дают!

– Так он же вам предлагал вместо себя ехать, как мне сорока доложила. Чего ж вы не согласились?

– Предлагал! Черти б ему так предлагали. Говорит, а сам смеется.

– Нет, а у нас он что-то не смеялся, когда говорил об этом, – сказал я. – Говорит, ехать не к кому: все погибли.

– Может, и вправду с ним самим договориться? – мечтательно произнес Блашенко.

– Подумайте: он говорил серьезно, – сказал я.

– А ну его к лешему, с его благородством, – вдруг решил Блашенко. – Дождусь этого проклятого графика: не так уж долго теперь. Дней двадцать, ну – месяц… Ведь там у меня сыну четвертый год пошел! – Блашенко достал из планшета фотографию, с которой смотрело веселое лицо мальчика. Он смешно прищурил глаза и приподнял верхнюю пухлую губу, показывая ровные белые зубенки. – Человек родился, вырос, в эвакуации был, а я его еще и не видел. Вот дела!

Коробов взял у него фотографию. Нас догнал Мартов и громко доложил:

– Товарищ старший лейтенант, повозки следуют за колонной!

– Становись в строй.

– Сын-то на отца не похож, – снова уколол Коробов, продолжая рассматривать фотографию, – курносый. Как его звать-то?

– Толькой звать. Давай сюда фото. – Блашенко аккуратно завернул фотографию в пергамент, положил в планшет, а оттуда достал карту. – Я вот что думаю: привал делать еще рано, а пока я вам объясню обстановку… В общем, проведем совещание на ходу.

Мы раскрыли планшеты, достали карандаши и приготовились слушать.

– Придется нам расставаться, друзья. Вот этот участок линии отдается под охрану нашему батальону. Нашей роте приказано нести службу на флангах батальонного участка. – Блашенко подложил развернутый планшет под карту и продолжал: – Крайним левым будет Коробов. Вот его застава. Соседом справа у него будет Мартов. Мы будем стоять против американской зоны оккупации, а Грошеву придется идти на правый фланг батальона, там уже начинается английская зона. Ваша застава, Грошев, находится в Блюменберге. Штаб батальона расположится вот здесь в Вайсберге. Я буду находиться до отпуска с Мартовым. Об особенностях охраны каждого участка сообщат нам те, кого будем сменять. Инструкции по остальной службе получим потом от комбата. Всё. Вопросы?

– А ну, прикиньте, далеко мы с Мишей разойдемся? – спросил Коробов.

Блашенко посмотрел на карту.

– По дороге километров двадцать пять будет, а по линии, конечно, меньше.

– А как питаться будем? Полковой столовой нет, батальонная кухня далеко, – допрашивал Коробов.

– Кухонное хозяйство найдете на месте, а поваров придется поискать среди солдат.