Текст книги "Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика"

Автор книги: Петр Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Днем произошли два важных для меня события. Из рук старшины я получил новые кожаные ботинки, чему был несказуемо рад, так как мои сапоги пришли в полную негодность. Как сказал старшина, несколько пар ботинок нам подарил партизанский отряд, организуемый в Белевском районе. Оставшиеся от старых сапог голенища были тоже использованы. Получились ботинки с голенищами. Не было, правда, ни носков, ни портянок, но это не огорчало, для этих целей мы использовали любое тряпье.

И второе, не менее значительное событие – нам, на разведчиков и топографов, выдали бог знает откуда взятую коровью голову. Полевой кухни к тому времени, очевидно, уже не было. У нас ведь кухни были на вьюках, и тащить их, как никому не нужный груз, не имело смысла. Нет продуктов – зачем кухни? Разрубать, то есть делить, голову поручили мне. Прошло столько лет, а я до сих пор помню вкус сырого мяса и мозгов. Это было невероятно вкусно, но невероятно мало.

Моросил мелкий дождь, поэтому с воздуха угрозы не было. Шли весь день. А лучше сказать, тащили пушки и повозки, помогая измученным лошадям. К вечеру вошли в довольно большую деревню и получили команду размещаться на ночевку. На ужин на взвод выдали приличный кусок свежей свинины. В деревне еще оставалась колхозная свиноферма. Чугунок с мясом уже стоял в растопленной печи, когда меня вызвали в штаб полка.

По непроверенным данным, в городе Одоев, расположенном в 8—10 км западнее – мы обошли его стороной, – работает пекарня и немцы в город еще не вошли. Приказ – взять пару повозок, немедленно поехать в Одоев и забрать весь имеющийся в наличии в пекарне хлеб.

Пока ездовые запрягали лошадей, я забежал во взвод. Узнав, что я уезжаю, мне отрезали кусочек только что закипевшей свинины. Мясо проглотил на ходу, без хлеба. И обоз из двух повозок тронулся в путь. Дождь не переставал. Одежду просушить не удалось, и мокрому сидеть в седле было неуютно. Теперь я уже не представляю, каким чувством я искал дорогу, скорее всего, лошади шли сами, и, как потом выяснилось, по правильному пути. Ночь была настолько темна, что с седла не было видно даже головы лошади.

Километра через два я уже проклинал себя за то, что съел свинину. В животе поднялась такая буря, что лошадь стала шарахаться в стороны. Надо бы остановиться, но как, если на тебе все мокрое, под ногами грязь по колено, а сверху поливает холодный осенний дождь? Свернул с дороги и только поднял ногу, чтобы перенести ее через круп лошади, как фонтан пробил до голенищ сапог. Читателю остается только представить мое ужасное состояние. Пришлось в такой обстановке разуться, раздеться и снова одеться, выбросив часть казенной одежды. Но ничего другого мне не оставалось.

Догнал свою команду, а через несколько минут въехали на узкую улицу, застроенную одноэтажными домами, какие обычно стоят на окраинах провинциальных городов. Надо было выяснить, Одоев это или какой-нибудь другой населенный пункт, есть ли здесь немцы, и если это Одоев, то как найти пекарню.

Проехали до перекрестка. Остановились. Нас окружала мертвая тишина. Город казался вымершим. Ни одного огонька или звука. Даже собаки не лаяли. Подъехал к дому и осторожно постучал в ставню окна. Тишина. Постучал погромче. Результат тот же. Решил, что в доме никто не живет. Подъехал к другому дому. На стук никто не ответил, но было слышно, как к окну кто-то осторожно подошел. На просьбу открыть окно ответа не последовало. Только после настойчивого требования и угрозы применения оружия окно открылось и владелец мужского голоса ответил, что это Одоев, что немцы в город еще не вошли, что военных в городе нет, и объяснил, как проехать к пекарне.

Пекарня, как я увидел, представляла собой приземистый сарай кирпичной кладки. Во дворе встретили запахи ржаного хлеба. Переступив порог, я оказался в «царстве небесном». Тепло, сухо и чисто. В центре комнаты топилась внушительных размеров печь. А по левой от входа стене стояли стеллажи с буханками ржаного хлеба. Рабочие, двое мужчин, рассказали, что город переживает тревожные часы. С часу на час, а скорее всего утром, должны войти немцы. На вопрос, почему и для кого они пекут хлеб, ответили, что хлеб они пекут для населения города и работают потому, что они не получили команду погасить печь. Никаких препятствий нам не оказали, даже больше, попросили забрать все, что выпечено, и помогли погрузить. Пока шла погрузка, одну буханку разломили на четыре части и съели. Нас было четверо. Оставив расписку за реквизированное, тронулись в обратный путь. К утру хлеб был доставлен в штаб полка. Теперь я уже не помню, по сколько выдали солдатам и выдали ли, но хорошо помню, что, кроме съеденной в пекарне буханки теплого хлеба, ездовые и солдаты из хозвзвода полка не посмели отщипнуть от буханок даже крошки.

В районе Одоева стояли около суток, и опять марш на северо-восток. Сильно подморозило. Замерзшая земляная корка пушки выдерживала – они были на резиновых колесах. А гаубицы прорезали мерзлоту узкими деревянными колесами, и приходилось прикладывать невероятные усилия, чтобы их выкатить.

Форсированным маршем переправились через реку Упу и вышли из окружения. Марш по немецким тылам закончился. Батареи сразу же заняли огневые позиции. К вечеру выпало довольно много снега. Ночь провели в деревне, а утром узнали, что реку удалось пересечь не всем. Тылы дивизии не смогли оторваться от немецкой колонны и на подходе к реке были разбиты.

Оборона Тулы

Шла последняя декада октября, а у нас уже вступила в свои права настоящая зима. Морозы доходили до 30 градусов. К нашему счастью, всю зиму держался глубокий снежный покров. Думаю, что снег в ту морозную зиму спас многие тысячи солдат. Особенно жестоко страдали от холода мы, окруженцы. За полгода пребывания на фронте порядком обносились. Немалую роль играло и истощение. В районе Брянска закопали ломы, кирки и лопаты, а малые лопаты бросили еще раньше. И теперь, когда стали в оборону, нечем было окопаться. Да и промерзшая земля была прочнее гранита.

Оборону держали по реке Упа, в районе населенных пунктов Порогва, Новое Павшино и станции Бродихино. Установилась ясная морозная погода. Начались ежедневные налеты немецкой авиации. Наши самолеты не появлялись, зато немцы летали где хотели, как хотели и когда хотели.

Еще до выпадения снега получили приказ провести разведку с целью захвата «языка». Нас от противника отделяла река Упа. Не широкая, но течение сильное, а поэтому, несмотря на морозы, лед еще не стал.

Группа разведчиков, восемь человек, подбиралась из добровольцев. Подготовки к операции не было. Даже о лодке не позаботились. Кроме оружия, у нас была одна веревка. Трудно сказать, для каких целей ее брали, может быть, чтобы вязать пленного, но она сослужила большую службу при переправе.

С наступлением темноты подошли к реке. У берега тянулась узкая, сантиметров 30–40, полоска хрупкого льда. А в черной, как тушь, воде плыли отдельные некрупные льдины. По приказу командира разведки старшего сержанта Дрегляйнова нарубили сушняка и связали плотик. Красноармеец Саранин первый разделся и переплыл на противоположный берег реки, перетащив один конец веревки, а затем и плотик с уложенной на него одеждой. Переплыв реку, быстро оделись и двинулись в путь. Озноб прошел. Немалую роль, видно, сыграло нервное напряжение. Шли по территории, занятой противником. Мы уже знали, что немцы ночью не воюют, что они спят по хатам с жарко натопленными печами, что деревни охраняются только на въездах и выездах, и все-таки напряжение не покидало ни на минуту.

К деревне подошли без происшествий, в 200 метрах от ее западной окраины, где вдоль ручья тянулся низкорослый лиственный лесок. Незамеченными от леса по огороду подошли к плетню. Залегли. Прислушались. В деревне ни звука. Затем где-то несколько раз тявкнула собака, и снова тишина. Решили, что шесть человек, по одному, подходят к сараю, а двое остаются в засаде. Затем трое, подобравшись к дому, должны в него пробраться и действовать по обстановке. Все шло по плану. Уже двое находились у стены сарая, как под ногой Галкина, третьим пробиравшегося к сараю, треснул прут от плетня. И почти в тот же миг от крыльца дома простучала автоматная очередь. Все бросились к речке. К первому автомату присоединилось еще несколько, но преследовать нас не стали. Опять вплавь переправившись через Упу, вернулись все – благополучно, но безрезультатно.

В окружении оказалась только часть нашей дивизии. Через Брянск успели пройти эшелоны с 405-м стрелковым полком, одним батальоном 470-го полка, двумя дивизионами 299-го артиллерийского полка, противотанковый и зенитный дивизионы. Остальные подразделения, в связи с тем что Брянск и Сухиничи немцы уже взяли, разгрузились на станции Хатынь (407-го сп, батальон связи и тылы 405-го сп) и в районе Калуги (616-го сп, дивизион 299-го артполка и тылы дивизии). В районе города Белев к нам присоединилась группа подразделений, разгрузившихся на станции Хатынь. Но дивизия была не полная. Пополнение не получали, и поэтому все время с первого дня боев шли переформирования внутри дивизии и в ее подразделениях. У нас в дивизионе, поскольку все приборы и планшеты были закопаны в брянских лесах, был расформирован взвод топоразведки. Одного красноармейца из запасников командир дивизиона взял личным поваром, а остальные были направлены во взвод разведки. Меня, не знаю из каких соображений, назначили помощником старшины управления дивизионом. Началась несвойственная моему характеру служба по снабжению подразделения питанием.

В то время это было совсем не просто. Дивизию поставили на продовольственное и вещевое снабжение 50-й армии. Но склады, видно, были пусты. Нам выдавали только соль, крупу, редко муку. Рожь хозвзвод полка брал в деревнях и отдавал молоть, а затем ее отдавали для выпечки хлеба по домам в деревнях. Старшина управления – сверхсрочник Шевцов, до войны заведовавший продовольственным складом полка и, видно, испорченный вниманием командования еще до войны, хозяйством совершенно не занимался. Все снабжение легло на мои плечи.

Приходилось очень много ездить. Когда стояла ненастная погода, ездил днем, а в летную погоду – только ночью. Тогда не было четкой линии обороны и война шла за деревни. Деревни иногда переходили из рук в руки в одну ночь почти или совсем без боя. Сил у обеих сторон было очень мало. Дивизия держала оборону, а иногда даже отбивала деревни, расположенные на расстоянии десяти и более километров. Причем надо учесть, что мы, по существу, держали круговую оборону. На юго-запад и восток. После выхода к Кашире немцы повели наступление на запад. Если это можно было назвать наступлением. Я думаю, что на этом участке вообще наших войск не было.

Так вот, ездить приходилось с большим риском. Едешь по лесу. В санях двое – ты и ездовой. На двоих две винтовки. Вокруг лес. Тихо, ни души. Знаешь, что за лесом справа или слева деревня, занятая немцами, и что между тобой и деревней нет ни одного нашего солдата, что немецкая разведка может беспрепятственно пройти в наши тылы на любую глубину. Что они и делали, и «языков» брали. И наша разведка тоже ходила (позже и я ходил) и тоже брала «языков». Но едешь. Знаешь, что надо. На каждую веточку, выглядывающую из-под снега, гадаешь, что это – елка, пень или залегший у дороги немец. Страха большого не было, но все время присутствовала тревога.

В первых числах ноября, а точнее с 7 ноября, стали выдавать вино или водку, чаще – вино. В мои обязанности входило ежедневно получить на складе ПФС (продовольственно-фуражного снабжения) и привезти старшине спиртное и все, что там было в наличии из продуктов, достать, а вернее, реквизировать в колхозах сено для лошадей, и самое главное – обеспечить подразделение мясом.

В ту зиму, а вернее в первые месяцы зимы, проблему снабжения войск мясом и жирами кто-то решил просто. Каждый батальон и дивизион получал в штабе полка бланки накладных с красной и синей полосой по диагонали. По первой накладной владелец имел право забрать в любом колхозе скот на мясо, оставив взамен заполненную накладную, а по второй – зерновые и сено. С бланком накладной я обычно приезжал в деревню. Шел к председателю колхоза. В то время колхозы были небольшие. В каждой деревне колхоз. Не знаю, получали ли председатели указание сверху или они сами понимали, что армию надо кормить, но я не помню случая, чтобы хоть один из них сказал «нет». Обычно председатель долго думал, у кого взять. Колхозных ферм уже не было. Когда решение было принято, вел в один из домов деревни и приказывал отдать овцу, теленка или корову. Особенно тяжело было хозяйке. Именно хозяйке. Мужчин в деревнях не было. Разве только инвалиды или старики. Сколько было женских и детских слез! Семья лишалась последней кормилицы. Мы тогда считали, что это колхозный скот, розданный по дворам на время войны. Но так ли это, уверенности нет. В то время все могло быть.

Затем я должен был два раза в сутки накормить солдат и офицеров на передовой. Утром выдавался хлеб на сутки и каша и спиртное. Горячее доставлять удавалось редко. Старшина ухитрился расположить свое хозяйство подальше от дивизиона. Безопасней и дальше от глаз людских. Термосов тогда еще не было, приходилось возить в чем попало, и за дорогу все остывало. Хорошо, если управление и наблюдательный пункт располагались в деревне и была возможность разогреть пищу. А так завтрак солдата проходил в поле. Я уже писал, что в ту зиму мы еще не имели возможности закапываться в землю. Окопы строили из снега.

Привезешь обед в такой окоп, а привезти надо до рассвета, пока не вылетела немецкая авиация, и мороз по коже пробирает. Нет, не от пуль и снарядов, которые здесь свистят в любое время суток, и не от мороза минус 30, от которого тебя не очень защищает твое обмундирование, состоящее из летнего белья, хлопчатобумажных брюк и гимнастерки и шинели. На голове шапка или шерстяной подшлемник. На ногах разбитые сапоги и, если есть, газетная бумага.

Мне казалось, что я был в лучшем положении. Да так и было. Когда я замерзал, была возможность соскочить с розвальней и пробежать, чтобы согреться или даже, если ты проезжаешь по деревне и тебя не лимитирует время, зайти в дом, чтобы обогреться. А как они, солдаты, в том же обмундировании, сутками в окопе из снега и без огня! Костры разжигать было категорически запрещено. Нарушивший приказ становился мишенью для противника. Немцы снарядов не жалели.

Как-то раз дивизион наступал на деревню Луковицы. Наши позиции находились на опушке у низкорослого редкого лиственного леса. Впереди за ровным, как стол, полем – деревня. На переднем плане барская усадьба, а за оврагом – улица деревни. Постройки кирпичные (это я узнал, когда деревню уже взяли). А тогда вдали были видны строения усадьбы и поле с чернеющими на снегу кочками трупов наших убитых солдат.

Рассветало. За бруствером снежного окопа, высотой не более одного метра, двигались посиневшие, дрожащие солдаты. Двигались, чтобы не замерзнуть. Двигались согнувшись, спасаясь от пуль. Противник все время вел пулеметный огонь. Теперь я уже не помню, какие продукты были привезены, кроме хлеба. Но до сих пор помню, с какой радостью и надеждой согреться был принят бурдюк с вином. Но вино замерзло, превратившись в чешуйки. Все попытки разлить вино по кружкам не увенчались успехом. Тогда один солдат, сам весь продрогший, положил ледяной бурдюк за пазуху. Отогрел его, и каждый получил свои 200 граммов.

Позже я узнал, что получаемое нами плодово-ягодное вино местного производства, и без того низкого качества, Шевцов разбавлял водой. Таким образом, украденного у солдат вина хватало штабу дивизиона и старшине с его многочисленными деревенскими бабами. Похищалось не только вино, но и другие продукты, и не в малом количестве.

Любил выпить командир дивизиона капитан Родионов, но особенно сильно грешил этим политрук – старший лейтенант (фамилию не помню). Дело дошло до того, что политрук стал приказывать, чтобы вино привозили ему. Он сам будет выдавать его личному составу. Не знаю, получали ли в такие дни вино офицеры, но солдаты точно его не получали. Зато командир с комиссаром жили весело. Тогда очень часто меняли позиции, и штаб дивизиона переезжал из деревни в деревню. Так вот, еще до переезда отправлялся квартирьерский разъезд в составе начальника разведки и одного-двух разведчиков для подыскивания для штаба приличной хаты с хорошими девушками.

Я не мог смириться с положением, что солдаты обкрадываются как бы при моем содействии, и еще труднее было видеть, что разворовывается последнее, отнятое у крестьян. Когда я стал протестовать против незаконных действий, Шевцов большого значения этому не придал. Надеялся на силу командира, но вино в штаб стал все-таки возить сам.

К нашему счастью, очень скоро комиссар исчез. Нам сказали, что его взяли на учебу. Мы в этом очень сильно сомневались. Исчез бесследно и старшина Шевцов. Старшиной назначили личного повара командира дивизиона красноармейца Защепкина, а я принял отделение топоразведки. А вскоре командиру дивизиона майору Родионову осколком оторвало ногу. Командиром был назначен бывший командир батареи старший лейтенант Антонов, комиссаром – политрук Кавицкий.

Может быть, мне и следовало тогда сообщить о безобразиях вышестоящему командованию, но думаю, что я поступал правильно, не сделав этого. Командование полка (я не знаю, что делалось в дивизии и выше) грешило тем же. И не только в ту зиму, но и на протяжении всех военных лет.

7 ноября к нам, в управление 1-го дивизиона, приехал начальник штаба полка майор Авралёв. Мы его знали еще по довоенной службе в Чирчике как скромного, знающего свое дело офицера. Под Ташкентом он служил в той же должности, только в звании капитана. А тут он даже к нам в дивизион не постеснялся приехать с девушкой. Когда нас поздравляли с праздником 24-й годовщины Октября, Авралёв в свое оправдание сказал: «Вы не думайте, что это моя девушка». Мой командир взвода, младший лейтенант (к большому сожалению, фамилию его не помню), умный, трезвый командир из запасников или приписников, тут же заметил: «Что вы, что вы, мы знаем, что полковая». Может быть, это и явилось причиной скорого исчезновения младшего лейтенанта. Скорее всего, от него постарались избавиться. Вероятно, отправили во вновь формирующиеся полки и батальоны. Неугодных артиллеристов обычно отправляли в пехоту. А Авралёв? Изменил он свое поведение после этого? Да нет. Потом он стал командиром полка и все время возил с собой девушек. Я позже напишу, как на этой почве даже преступления совершались.

Несколько слов о том, почему у нас формировались новые подразделения. Наша дивизия вышла из окружения не в полном составе. Знамя осталось в эшелоне с тылами дивизии, разгрузившемся в Калуге. А нет знамени – нет дивизии. И вот для того, чтобы не расформировывать почти три полка, нам дали знамя другой дивизии, вынесенное из окружения группой штабных офицеров 258-й сд. С этого времени наша дивизия стала называться 258-й стрелковой.

Как-то в дивизионе произошло чрезвычайное происшествие. В первой батарее старший сержант, командир орудия, застрелил красноармейца, сапожника хозяйственного отделения своей батареи. Застрелил ни за что, и никто с него за это не спросил. Правда, он и сам скоро погиб в бою, но тогда его поступок в солдатской среде вызвал много разговоров.

А дело было так. Переправившись через реку Упу, батарея стала на огневую позицию. Хозяйка дома, где разместилось хозяйственное отделение, угостила бойцов медом. И в это время в дом зашел командир орудия и попросил или приказал отдать ему мед. Сапожник, который никак не был подчинен старшему сержанту, мед не отдал, за что и был выведен из дома и в 10 шагах от крыльца застрелен из нагана в затылок. Мотивировка – невыполнение приказа.

Не успели утихнуть разговоры о первом ЧП, как случилось новое происшествие. Вторая батарея ночью сменила позицию. Огневики всю ночь копали капониры для пушек и укрытия для боеприпасов и личного состава. На рассвете, оставив на огневой дежурными двух красноармейцев, все ушли в деревню отдыхать. Комиссар батареи – помполит, носивший в то время четыре треугольника, уже отдохнувший, пошел проверять дежурство. Застав дежурных дремавшими, сидя на станинах пушек, поднял батарею по тревоге и перед строем собственноручно их застрелил. Помполит затем рос как на дрожжах. Уже в 1944 году он носил погоны полковника-политработника. На фронт он уходил рядовым. Правда, уже тогда он был очень активным коммунистом. Я его запомнил по выступлению на митинге по поводу подписки на заем. Тогда он заявил, что подписывается на 100 % своего солдатского денежного содержания и призывал последовать его примеру.

Мой бывший однополчанин, связист (по профессии – художник), а с 1943 года заведующий клубом полка (и такая была должность) писал мне, что он уже в семидесятые годы спрашивал бывшего помполита, как он оценивает тот свой поступок с расстрелом опухших от голода солдат. Комиссар вести разговоры на эту тему отказался.

На конкретном примере хочу показать, в каком состоянии была наша и немецкая авиация.

Поддерживаемый нашим дивизионом стрелковый полк наступал на деревни Луковица и Конево. Стояла ясная морозная погода. Я до рассвета привез на НП вино, хлеб и завтрак. И как ни торопился быстрей раздать, вовремя уехать не удалось. Пока разогревали вино и делили хлеб, стало рассветать. Ездовой нахлестывал лошадь. Надо было проехать лесом, проскочить безлесную равнину километра два в поперечнике, затем проехать по деревне, опять километра полтора по полю вдоль леса, а в следующей деревне уже стоял хозвзвод.

При выезде из леса на поляну дорога разветвлялась, и ездовой вместо правой дороги поехал по левой, которая сначала шла по опушке, а затем сворачивала в лес. Пока мы размышляли, повернуть ли нам назад или ехать по этой дороге дальше, в небе показались немецкие самолеты. Действовали они нагло, безнаказанно. Прощупывали каждую деревню, каждую полевую дорогу. Как-то я ездил в деревню. Если не изменяет память, это была деревня Павшино, я сам видел следы, и мне рассказывали, что немецкие самолеты летали на бреющем полете по широким улицам деревни и вели огонь из всех видов оружия.

Надо было маскироваться. Лошадей с розвальнями мы свели с дороги и поставили в лес, где погуще. Сами легли за стволы деревьев по другую сторону от дороги. Но наши хитрости не помогли. Первый же самолет, пролетавший вдоль дороги, нас обнаружил. Развернулся и сделал два захода, обстреливая из пулемета. С третьего захода пробомбил, и наступила пауза. Самолеты ушли на заправку. А мы поторопились за это время добраться до деревни.

Мы уже были на перекрестке в центре деревни, когда первый же самолет первой же очередью смертельно ранил нашу лошадь. Это была моя Стрела. Стрела, которая служила мне еще в довоенное время и прошла уже полгода по военным дорогам. Пуля попала где-то в лопатку и вышла в нижней части шеи под хомутом. Из выходного отверстия ударил фонтан крови. Стрела остановилась, широко расставила ноги, как будто стараясь не упасть, затем ноги подкосились, и она рухнула на оглоблю.

Господство немецкой авиации продолжалось вплоть до осени 1943 года, на всем нашем маршруте до Днепра. Только во время боев на плацдарме на правом берегу Днепра мы наконец почувствовали наше равенство в воздухе.

* * *

Бои за деревни Луковицы и Конево закончились успешно. В очередной приезд свой наблюдательный пункт я нашел уже в деревне Луковицы.

На подступах к деревне лежали многочисленные трупы наших солдат. А на территории прекрасного парка бывшей помещичьей усадьбы были видны и трупы в шинелях мышиного цвета. Когда на следующие сутки наш взвод переехал в деревню Луковицы, немецких трупов там уже не было. Я тогда еще возмущался, что наши убитые еще лежали на заснеженном поле, а немцы уже убраны. Но на деле оказалось иное. Трупы немецких солдат, так же как, впрочем, и наших, не были похоронены. Деревенские мальчишки использовали их для катания с горок.

Земли Тульской и Орловской областей сильно изрезаны оврагами, местами очень живописными, с протекающими по дну речками. Это прекрасные горки для саночников и лыжников. Очень часто деревни строились по краям оврагов, и деревни Луковицы и Конево не были исключением. Не знаю, что толкнуло мальчишек – отсутствие ли санок и лыж или ненависть к чужеземцам, но трупы немецких солдат они использовали для своих развлечений. Подбирались для этого скрюченные трупы. Спина обливалась водой, и, когда вода замерзала, средство для катания с горки было готово. Ребята затаскивали труп на горку, становились на то место, где был живот, и, держась за ноги, со смехом скатывались вниз…