355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Андреев » Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика » Текст книги (страница 2)
Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:04

Текст книги "Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика"


Автор книги: Петр Андреев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Есть хотелось все время. Во время работы, в перекуры на занятиях, даже под одеялом в постели можно было слышать разговоры о том, чем кормили матери, что и как готовили. Уже в более зрелые годы, анализируя происходившее в то время, приходишь к выводу, что того питания нам, видимо, хватало. Слабости не чувствовали. Хорошо бегали, прыгали. Не чувствовали большой усталости, проведя без сна по несколько суток или совершив шестидесятикилометровый переход по гористой местности с полной солдатской выкладкой.

Купить хлеба или узбекскую лепешку рядовому курсанту или солдату было почти невозможно, даже имея деньги. Иногда курсанты, чтобы купить несколько лепешек, заведомо шли на преступление – переплывали через арык, хотя знали, что такой поход может кончиться гауптвахтой. Правда, был у нас один курсант, старше нас годами и более развитой, с высшим техническим образованием и приятной внешностью. Он умел поговорить, был знаком с женами некоторых офицеров, и они иногда покупали ему в ларьке для офицеров, находившемся на территории полка, немного хлеба.

Однажды он и мне принес кусок хлеба, граммов пятьсот. Я сразу съел граммов пятьдесят, а остальное аккуратно завернул и положил на свою прикроватную полочку. И чувство голода прошло. Двое суток я жил спокойно, съедая по 50 граммов хлеба в день, конечно, как добавку к обычной солдатской норме. Потом я ловил себя на подобном не раз. Положишь на полочку завернутый в газету кусок узбекской лепешки – и жить становится легче. Есть во фляжке вода – пить не хочешь, нет воды – мучает жажда. Даже на фронте, находясь в экстремальных условиях, чувствуешь себя увереннее, когда у тебя на ремне висит фляжка со спиртом, а в вещмешке лежит банка тушенки и кусок хлеба или сахара.

Вскоре хлеб исчез. Унес его курсант Герасимов. Это был несчастный человек. Служить ему было невыносимо тяжело. Все ему давалось с очень большим трудом – и строй, и учеба, и работа. Он всегда был голоден, всегда замерзал. Повсюду его ругали. Все над ним смеялись. Переломить себя он уже не мог. Единственная работа, которая его устраивала, это быть рабочим по кухне. Он всегда просился дневальным по кухне, где ел почти сырую картошку. Объедался ею, потом по несколько дней болел, непрерывно бегая в уборную, а на полевых занятиях – за бугорок или в воронку. Выздоравливал – и снова просился на кухню. Неизвестно, чем бы это кончилось, но зимой вышел приказ отправить несколько человек в Казахстан. С ними отправили и Герасимова.

Сейчас много пишут и говорят о тяжелой жизни в армии – как плохо живется солдатам и офицерам и их семьям, и никто не рассказывает, как было раньше, в то, советское, время. Я думаю, что было во много раз тяжелее. И даже представить невозможно, что было бы, если бы кто-нибудь из солдат или офицеров пожаловался на трудности службы.

Я уже упоминал продовольственный ларек для офицеров, находившийся на территории полка. Офицеры нашей части жили в военном городке или снимали углы в Чирчике, в частных домах у узбеков. Одно время я был связным у командира взвода разведки – лейтенанта Лебедева. При объявлении тревоги я должен был передать лейтенанту, снимавшему угол в Чирчике, команду «Тревога!». Помню, что уже не молодой, как мне тогда казалось, лейтенант жил в каком-то саманном сарайчике с маленьким оконцем и земляным полом. Мебель – железная односпальная кровать, стол и табуретка. На территории части, в отдельном домике, жил только командир полка майор Завьялов. С другими солдатами мы как-то обсуждали, почему продовольственный ларек находится на территории полка, а не в военном городке, из-за чего жены офицеров вынуждены ходить за продуктами за два с половиной километра. Одни шутили, что это сделано специально, чтобы подразнить солдат. Другие считали – чтобы создать максимум удобств командиру полка. Третьи же уверяли, и они, пожалуй, были ближе всего к истине, что ларек находится на территории, куда нет доступа гражданскому населению. Будь по-иному, продукты мгновенно раскупили бы местные жители, военный же городок не охранялся, и семьи офицеров остались бы голодными.

Теперь о солдатах. Когда я вижу репортажи о «голоде» в воинских частях, где солдаты в микрофон говорят, что надоела тушенка, «хочу маминых пирожков», у меня возникают двойственные чувства. Радует, что Россия дожила до такого времени, когда солдат кормят тушенкой, и в то же время огорчают такие безответственные репортажи и публикации средств массовой информации. Мне кажется, правильнее было бы сравнить быт нашей армии не с бытом армий западных стран и Америки, а со вчерашним днем, то есть с довоенными временами нашей собственной армии. Ведь мы оттуда идем. Тогда бы все выглядело совсем по-другому. А то мы 70 лет строили коммунизм, построили неизвестно что и сравниваем нашу жизнь с жизнью капиталистических стран. Нехорошо. Мы получили то, что создавали.

Вот показали бы нашим теперешним военнослужащим, как мои современники солдаты просились в наряд по кухне. Работа тяжелейшая. Уборка, мытье полов и посуды, переноска грузов – ящиков и мешков с продуктами, чистка картошки большими разделочными ножами. Это сутки работы без отдыха и сна. И на эту каторгу у командиров просились. Причем получивших наряд вне очереди на кухню не посылали, поскольку это был наряд, где можно было «от пуза» наесться картошки. Полусырой, полусгоревшей, сваренной украдкой в топке котельной. О мясе, рыбе, котлетах мы понятия не имели. Правда, у нас устраивались так называемые постные дни, обычно приуроченные к учебным выходам на 40–60 км, когда нам на обед давали граммов 50 сухой говяжьей колбасы и не давали воды.

Хорошо это или плохо? С какой стороны посмотреть. Тяжело, даже очень тяжело, но зато нам было не так трудно на войне. Мы месяц могли жить без продуктов, питаясь лишь корой деревьев и кореньями осоки. Могли в октябре – ноябре идти по болотам без сапог. Спать на ходу или в лесах и болотах, под дождем и снегом без палаток, в летнем обмундировании.

И еще одно отступление. Теперь много говорят и пишут о воровстве в современной армии, обвиняя во всем нынешнее правительство и президента. Обвинители стараются показать, что это зло родилось вместе с демократическим режимом. Думаю, что воровство в армии началось гораздо раньше.

Пример на уровне полка. Солдаты голодают. А находясь в наряде на кухне, мы видели, как весь день в больших противнях в кипящем масле жарились пончики. Не знаю, ели ли их офицеры, но рядовой и сержантский состав о них даже представления не имел. Кроме того, в полку была ферма, где выращивались коровы и свиньи. Обслуживал ферму взвод солдат срочной службы, и иногда им в помощь посылали солдат из батарей. Ферма была, а вот ни молока, ни мяса солдаты не ели и даже не видели. Обворовывать солдат продолжали и на фронтах, все годы войны. И пороком этим была заражена не только армия, но и все построенное на лжи советское общество, построенное нечистыми руками и на деньги Германии, противоборствующей стороны в войне с Россией.

Искоренить этот порок, имеющий семидесятилетнюю давность, не просто, а сейчас, наверное, и вообще невозможно, тем более без коренной реформы армии. Особенно если учесть обстановку в нашем обществе, где такие порядки устраивают значительную часть людей, для которых чем хуже, тем лучше, где невероятно многочисленный генералитет и полно обиженных коммунистических функционеров, всеми силами старающихся повернуть историю вспять.

Через две недели после нас в школу прибыла группа украинцев, 38 человек. Мы уже чувствовали себя старослужащими, а тут новички. Не знаю, может быть, это и не так, но нам казалось, что мы вживались в распорядок дня легче, чем они. А с их приездом – каждый день событие. Особенно при подъеме. Построение. Команда: «Рассчитайсь!» Одного-двух человек в каждом взводе не хватает. Начинаются поиски. Прятались ребята под матрасы, за ружейные пирамиды, но чаще всего под нары. Прошло некоторое время, и все стало на свои места. Уже не слышно было: «Кого нет?» – «Сидоренко!»

Быстро прошел ноябрь с его чудной погодой. Закончили строительство учебных классов. Полным ходом шли работы по строительству конюшен. Лошади пока стояли на коновязях под открытым небом.

Наступил декабрь. Пришли холода. Почти каждый день шел дождь, а то и со снегом. Сутки, и до того напряженные, уплотнились еще больше. На сон времени не оставалось совсем. Оказалось, что лошади менее выносливы, чем человек. В этом мы потом убеждались не раз. Лошади замерзали. Нет, случаев гибели от стужи не было. Они просто дрожали под дождем и мокрым снегом, и их надо было согревать. С этого времени у нас изменился распорядок дня. Или, скорее, распорядок ночи. Если раньше мы спали с 11 вечера до 6 часов утра, то теперь отбой был, как и раньше, – в 11, а подъемов уже два. Первый – в час или два часа ночи, зависело это от температуры, а второй, как и раньше, – в 6 часов. Только успеем согреться в гуще тел, только просохнет белье (даже в холодную и дождливую погоду нам не разрешалось надевать шинели), как гремят команды: «Тревога!», «Подъем!», «Выходи строиться!», «Шагом марш на проводку конского состава!». Мы, тепленькие, только с постели, с закрытыми глазами выбегали на улицу, под дождь со снегом, и, съежившись, становились в строй. Под ногами непролазная грязь. В Средней Азии микропористые грунты, они очень легко промокают, и на довольно большую глубину, превращаясь в вязкое липкое тесто. За сапогами тянутся пудовые глыбы грязи.

В кромешной тьме прибегаем на конюшню. Отвязываем каждый свою лошадь, и начинается проводка. Водить лошадь можно, как кто умеет и где хочет. Ходить под дождем по грязи не очень приятно, поэтому каждый норовит забраться лошади на спину. Седла и уздечки брать нельзя. Недоуздок с чумбуром (металлической цепью) [2]2
  Чумбур – повод к походному недоуздку или узде, с которой могут быть сняты мундштук и удила; приставляется к кольцу подбородного ремня, а свободным концом – за ремень под кобурой. Имеется при всякой строевой седловке, кроме учебной.


[Закрыть]
– вся амуниция. Тут и начинается свалка. Стоит только взобраться лошади на спину, как она становится неуправляемой. Чумбур, заправленный ей в рот вместо удил, не помогал. Лошади пускались бежать, играть, вскидывая задом. Инициаторами игр всегда выступали жеребцы. Кастрировали их уже весной, перед самой войной. Всадники летели в грязь, а лошади оказывались на свободе. Всех беглецов надо было поймать и вернуть на привязь.

Вся наша конюшня была укомплектована полудикими длинношерстными лошадьми с длинными хвостами. Они были набраны из табунов Казахстана, и мы их вводили в «христианскую веру». Обучали ходить под седлом и брать препятствия, щетками, работая почти по пять часов в день, вытирали длинную шерсть, моя каждую неделю теплой водой с мылом, выводили перхоть.

Лошадь сразу чувствует, когда ее отвязали от коновязи, и начинает бегать, а то и прыгать – это уж зависит от темперамента. Ей надо согреться или размяться, может, она просто застоялась, вопрос спорный. Одна пегая кобыла, не поддающаяся приручению, стояла у нас на одиночной привязи – металлическом колышке. Ей на палке подавали воду и подпихивали сено. Даже казахи, от рождения конники, после нескольких попыток отказались ее объездить. Так вот эту кобылу никто никогда не проводил, не согревал, а она прекрасно выглядела и никогда не кашляла. И на фронте лошади круглый год находились под открытым небом, только иногда, при длительной обороне, им строили землянки, хотя были и дожди, и снег, и морозы до 45 градусов, но не было случая, чтобы лошадь замерзла.

После проводки всех лошадей надо было протереть жгутами из сена. И только после этого нас вели в казарму. Но в казарму не пускал дежурный. Мы были грязные с ног до головы. На мойку и чистку сапог и обмундирования уходили драгоценные минуты, и все меньше оставалось времени на сон. Обычно второй раз мы ложились в 4–5 часов. Здесь отбоя не было, кто как управится. Засыпали быстро. На нарах у каждого из нас было место шириной сантиметров пятьдесят. Когда ложились, наши тела плотно прижимались друг к другу, и мы быстро согревались. Мы всегда шутили – «Поворачиваться по команде». Подъем, как всегда, был в 6 часов, без скидок на ночные работы.

В таком ритме и проходила служба два зимних месяца. Ташкентская зима – декабрь и январь. Шла напряженная учеба по специальности в условиях, приближенных к боевым, в основном в поле. В классе иногда занимались только радисты. Отрабатывали технику. Все другие взводы, разобрав приборы и оружие, уходили под дождь, а затем и под снег. Морозы в том году были для тех мест рекордные – до 20 градусов. Обмораживали носы и уши. Я уже упоминал Герасимова. Так вот он в такие морозы команду «Ложись!» кое-как выполнял, а выполнить команду «Встать!» ему часто не удавалось. Даже винтовка у него выпадала из рук. Мы отогревали ему руки, командиры надевали на него свои теплые перчатки – ничего не помогало. Он тут же опять замерзал.

Много времени уделялось строевым занятиям, конным и физкультуре. Все оставшееся личное время бойца, «мертвый» час и выходной день отдавались строительству конюшен. Подвозили и рубили солому. Разогревали битум. Перемешивали землю с соломой и битумом и набивали этой смесью полы стойл. К весне конюшни были готовы. Мы вздохнули с облегчением. Еще больше, наверное, были довольны наши друзья – лошади. Они перебрались под крышу.

Мы думали, закончим строительство – станет легче, но этого не случилось. Правда, стали давать время (один час) на самоподготовку – это те же занятия, только в классе. Но зато больше стало занятий по тактике и чаще стали поднимать по тревоге или для 40—50-километрового марша. В феврале – марте нам заменили материальную часть. Надо было ее осваивать.

Раньше у нас были 76-мм пушки и 122-мм гаубицы на деревянных колесах. Говорили, что они были в деле еще в Русско-японскую войну 1905 года. Теперь пушки заменили горно-вьючными. Заменили на горно-вьючное и все снаряжение. Даже кухни стали на вьюках. Только гаубицы остались прежние.

Много было разговоров, что вместо лошадей дадут мулов. Мы этого ожидали с трепетом. Как известно, мулы своенравны и не поддаются тренировкам. Но слухи не подтвердились. А может быть, начало войны не позволило осуществить планы. Лошадей же стало значительно больше. Теперь на каждую пушку полагалось по 24 лошади, и работы у огневиков прибавилось: каждый ухаживал сразу за двумя лошадьми.

С появлением новых пушек стали шутить: «Теперь кашу с салом есть будем!» У старых пушек были деревянные колеса с металлическим ободом, который после каждого занятия или простого перемещения пушки для предохранения от коррозии надо было густо смазывать пушсалом.

Новые пушки радовали огневиков. Легкие, с резиновыми колесами, они были легки и в перемещении на огневых позициях, и при транспортировке на марше. Чаще всего возили их в упряжке. Для транспортировки на вьюках пушка разбиралась на части. Два вьюка – ствол, два вьюка – лафет, один вьюк – колеса. Несколько вьюков – ось, щит, передок и заръящик. Мы всегда жалели лошадь, которая везла кухню. Два котла подвешивались на специальное седло с обеих сторон лошади. Обед, завтрак или ужин готовились на ходу. Повар подкладывал в топки котлов саксауловые дрова. Сизый дымок шел из трубы, возвышающейся над седлом, а в котлах кипело варево. Жалко было лошадь не потому, что ей тяжело, – ей было очень жарко. В летнее время температура около сорока, лошадь почти вся укрыта кошмой, да еще котлы с боков подогревают.

Мы много занимались строевой подготовкой. Строевые занятия длились полтора-два часа. Тяжело было просто шагать два часа подряд, проделывая упражнения с ружьем, но больше всего изнурял строевой шаг. Ногу приходилось тянуть на уровень пояса. Удар ноги получался сильный, и где-то после часа занятий ног уже не чувствуешь, да и сам становишься неустойчивым. Такое ощущение, что позвоночник в пояснице переламывается.

Еще тяжелее были занятия по верховой езде. К ней курсанты относились по-разному. Одни увлекались ездой, для них это был праздник. Другие были равнодушны, думали: надо – значит, надо. А третьи терпеть не могли ни лошадей, ни седло. А может быть, не любили лошадей потому, что не любили седло. У таких слезы на глазах выступали, когда приходилось седлать лошадей.

Верховую езду вел инструктор конного спорта, старший лейтенант, кавалерист. Фамилию теперь уже не помню. Человек жестокий. С курсантами он никогда не разговаривал, и мы о нем ничего не знали, кроме того, что он за выпивки часто находился под домашним арестом. Сообщение, что это занятие будет проводить командир взвода, нас всегда радовало. Мы любили своего комвзвода лейтенанта Лебедева. Всегда чисто одетый, подтянутый. Никогда не допускал грубостей. В отличие от инструктора, он никогда не старался оскорбить или унизить даже самого нерадивого подчиненного. Позже, на фронте, когда встречались бывшие курсанты, мы часто вспоминали своего бывшего командира.

Занятия проводились на размеченном четырехугольнике. Почти все полтора часа занятий мы без стремян ездили шагом, рысью и галопом по сторонам и диагоналям этого четырехугольника. Кто не занимался конным спортом, представить себе, что это такое, никогда не сможет. Когда сидишь на лошади без седла – ноги расставлены не широко, охватываешь ими лошадь и чувствуешь себя устойчиво и даже на бегу подпрыгиваешь и опускаешься вместе с ней. В седле же ноги раздвигаются широко, ты уже не в состоянии обхватить ими лошадь, а скользкая кожа сиденья и крыльев седла не имеет ни малейшего сцепления с всадником. Всадник оказывается в положении блина на сковородке. У блина, правда, есть преимущество. Его от падения предохраняют борта сковородки. При езде по прямой всадник чувствует себя еще более или менее устойчиво. Одни – более, другие – менее. Это зависит от многих обстоятельств. Например, от формы тела лошади. Грудь, например, у лошади бывает клинообразная и бочкообразная. От походки. Малейшая «развалка» отрицательно отражается на усидчивости. Длинноногий всадник тоже будет более устойчив в седле. Но основное все же – это способности наездника.

На поворотах, особенно на острых углах, удержаться в седле без стремян очень трудно. Трудно подобрать угол наклона. Можно просто сползти, особенно при езде рысью. Можно представить наше состояние в седле, если учесть, что у всех нас никогда не заживали потертости с внутренней стороны ног выше колена. Белье на этих местах всегда было в засохшей крови. Корка с подсохшей раны на первом же круге стиралась, и рана снова начинала кровоточить. А схватиться рукой за луку седла нельзя. За это следовало наказание. Наказывали и за переход лошади на галоп при команде «Рысью!». Нередко наказание кончалось «бочкой». Наказанный въезжал в круг диаметром 8 метров, огороженный двухметровой высоты камышовой стенкой. Дверь закрывалась. Инструктор, находясь вне круга, давал команду «Бросить стремя! Рысью!», а иногда и «Клинок к бою!», неистово хлопал длинным, как у пастухов, хлыстом. Лошадь носилась по кругу. Кончалось обычно тем, что всадник оказывался на земле. Даже если он долго не падал с седла, то лошадь в конце концов пробивала камышовую стенку и, разъяренная и неуправляемая, носилась по полю, пока не сбрасывала ездока. Потом лошадь ловили и вручали пострадавшему. Были и тяжелые травмы. Правда, я не знаю случая, чтобы были ранения клинком или чтобы травма кончилась демобилизацией солдата.

Очень тяжело давались рубка лозы и препятствия. Занятия усложнялись тем, что у нас были молодые необученные лошади да еще не кастрированные жеребцы. Как только всадник вынимал из ножен клинок, лошадь становилась неуправляемой. Позже, когда лошадей объездили, жеребцов кастрировали, а мы, очевидно, кое-чему научились, положение изменилось к лучшему.

Легче, чем другим, конная подготовка давалась курсанту-разведчику Козинцеву. Невысокого роста, быстрый, собранный, он как бы врастал в седло, ловко рубил лозу, пробовал даже двумя клинками. Неплохо брал препятствия. И наоборот, всегда потешались над Бондарем и Цибульским. Бондарю, правда, делали некоторую скидку: у него лошадь всегда занимала первое место по чистоте, а вот Цибульский часто оказывался в «бочке» и, бывало, падал с лошади с обнаженным клинком. Один раз даже упал в траншею. К счастью, обошлось без серьезных травм.

Лошадей мы всегда держали в чистоте. Каждую неделю для них устраивалась помывка. В поле, примерно в километре от конюшни, на берегу арыка назначенные из каждого взвода в наряд курсанты грели в котлах и ведрах воду. Когда вода была готова, выводились на чумбурах лошади, каждому курсанту выдавали по куску мыла, и работа начиналась. Мытье лошадей всегда проходило весело, со смехом и шутками. Лошади любят мыться. Но никогда мойка не заканчивалась без происшествий. Чаще всего какая-нибудь строптивая лошадь сбрасывала всадника при проводке после мытья (лошади надо согреться), и всем взводом приходилось ее ловить, а после снова мыть всех лошадей, так как они оказывались забрызганными грязью. Обидно до слез бывало, если лошадь убегала уже при возвращении в конюшню.

На всю жизнь мне запомнился один случай. Закончив мойку, я взобрался на спину своей Стрелы – так звали мою лошадь. В одной руке чумбур, в другой ведро. На гребне почти полутораметровой насыпи из грунта, вынутого при рытье арыка, лошадь мотнула головой, чумбур звякнул о ведро, лошадь сделала скачок влево, и я, как блин со сковороды, слетел вправо и всем телом плюхнулся в громадную грязную лужу. Что тут было! Курсанты окружили меня со всех сторон. Каждый старался отличиться в остроумии. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Даже никогда не улыбавшийся помкомвзвода старший сержант Пудышев не мог унять хохота. Только мне было не до смеха. Предстояли стирка и сушка обмундирования и белья. Чтобы как-то отвлечь внимание товарищей, я храбрился, заявляя, что это чепуха, что я и не так летал с лошади. Вскоре лошадь была поймана и поставлена в стойло конюшни. Взвод построился и ушел в расположение полка продолжать занятия по расписанию, а меня оставили на конюшне приводить себя в порядок. Надо было постирать обмундирование и белье и, пока оно сушилось, отремонтировать смятое при падении с лошади ведро.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю