Текст книги "Счастье"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Глава шестая
«Милый друг!
Как не хватает вас! Как всем нам, вас знающим, необходима была бы сейчас ваша суровая логика и ваше уменье обобщить самые маленькие происшествия. У нас, вы сами понимаете, мозги набекрень.
Мы ломимся в глубину Европы со скоростью метеора.
Вчера я накладывала повязку потомку румынского адмирала Муржеско, совершившего первый и единственный более или менее морской подвиг в истории румынского флота, того самого Муржеско, который в 1878 году участвовал совместно с нашими моряками Шестаковым и Дубасовым в потоплении на Дунае турецкого монитора «Хаджи-Рахман».
Сегодня я беседовала с венгерским магнатом, род которого восходит к XIV столетию. Он приглашал меня в свой замок на Дунае, обещая показать портрет Павла Первого с личной надписью царя, адресованной прадеду этого генерала, и был твердо уверен, что это расположит к нему наше командование.
Я встречала старых социал-демократов, знавших Ленина, коммунистов, анархистов, русских белогвардейцев, грузинских меньшевиков и армянских дашнаков, но я, к моему великому удивлению, не встречаю только фашистов. Можно подумать, что их никогда и не было.
Несколько дней я жила в домике сельской портнихи.
В одном из ящиков комода, которым я могла пользоваться, лежала груда незаконченных флажков с черной свастикой. Их даже не нашли нужным спрятать.
– Что это такое? – спросила я хозяйку. Она ответила, пожав плечами: «Ах, кто их знает! Заказывали мне эту чепуху по три-четыре сотни штук, только подумайте, а я сама никогда не интересовалась, что это такое».
Вся Европа напоминает мне эту портниху. О фашизме никто – ничего. Я видела одного из сотрудников словацкого квислинга Тисо, он с восторгом говорит о словацких партизанах и о наших русских ребятах, дравшихся рука об руку со словаками. «Да ведь вы же фашист», – говорю ему. Он донельзя обиделся. «Я – фашист? Словаки – игрушка в руках Гитлера», – и пошел, пошел так, что я чуть было не начала перед ним извиняться.
Впечатлений – как волн в бурю!
Через тридцать пятые руки получила ваше сухое новогоднее поздравление. Оно, по правде сказать, обидело меня, но я просила передать вам, что упала в обморок от восторга.
Господи, напишите мне хотя бы о том, как вы там сеете, или еще что-нибудь деловое.
Я очень тороплюсь и поэтому на этот раз пишу коротко.
А. Г.»
В начале февраля Корытов, не объявляя порядка дня, созвал экстренное совещание районных работников.
Воропаев, давно уже вернувшийся из колхозов и теперь занятый подготовкой лекций по истории партии, решил на это совещание не ходить, а остаться дома и поговорить со своею «полухозяйкой» – Софьей Ивановной, матерью Лены.
Учитывая страсть Корытова к многословию, он знал, что это совещание, как и многие другие, будет посвящено соображениям самого председательствующего о положении в районе. Кто-то обязательно признает, что совещание раскрыло более широкие горизонты и вооружило собравшихся большей опытностью. Сочиненная об этом резолюция с первой же оказией будет отослана в обком.
Воропаев не любил эти совещания. Но сегодня он предпочел остаться дома еще и потому, что его отношения с матерью Лены после вмешательства Огарновой приняли неприятно острый, драчливый характер. Ему во всем мерещилось старухино желание заполучить его в зятья, а она, обеспокоенная дурным характером своего компаньона и боясь разрыва, лезла из кожи вон, чтобы поправить отношения, и тем еще больше их портила. Откладывать откровенный разговор больше нельзя было, и Воропаев невольно обрадовался, что благодаря совещанию Лена придет поздно и они со старухой могут поговорить по душам.
Огня не зажигали, а сели у пылающей кирпичной печки, самолично сложенной Софьей Ивановной. Дверцу раскрыли настежь, свет огня заиграл на темных стенах. Танечка забралась на колени к Воропаеву и – кругленькая, прелестная – уютно свернулась на них клубочком, подставив огню свою спинку.
– А ну, давайте, Софья Ивановна, какие там у вас претензии ко мне, – вздохнул он.
Хрипло откашлявшись, Софья Ивановна стала перечислять. Ее доводы сводились к тому, что строиться надо, как она говорила, окружно, «в дом вносить, а не из дому выносить», «домом кормиться, а не из дому проситься», и во исполнение этого предлагала ремонт самого здания отложить до весны, как делают все умные люди, ибо когда начнут ремонтироваться большие санатории, они между делом помогут восстановиться и Воропаеву. Зиму же старуха предлагала использовать для постройки свинарника и курятника, накопления золы и навоза.
– А что, Алексей Вениаминыч, самые комнаты, то разве в них дело?
Нам, Алексей Вениаминыч, ежели вы хотите умным человеком быть, подторговать бы надо. Чего вы зыркаете на меня?
– Постыдились бы, Софья Ивановна.
– Стыд, милый, не елка, – глазам не колко, я всю жизнь мою только и делала, что стыдилась, а что с того? Голая да босая сижу на дочке.
И они, как это каждый день случалось у них, – заспорили.
Воропаев старался убедить Софью Ивановну, что он, беря в аренду дом, никогда не имел в виду заниматься хозяйством и жить с его доходов, а хотел только одного – иметь свой угол.
Старуха же, не слушая и все время перебивая Воропаева, пыталась убедить его, что он вовлек ее в невыгодную сделку, что, взяв с ним пополам участок, она рассчитывала жить своим хозяйством, твердо зная, что дом – ее кормилец. Она говорила затем, что помнит, как обещала взять на себя весь быт Воропаева с сыном, и действительно ей хочется, чтобы полковник был сыт и убран, но у нее нет и не предвидится капиталов покупать ему на рынке яйца и масло, к тому же он у нее не один на руках, и кто еще знает, что предстоит ей в жизни.
Она не обмолвилась о том, что Воропаеву давно уже следовало бы образовать семью, на что она рассчитывала со времени встречи с Огарновой и все ждала, когда же это, наконец, случится, потому что тогда уже будут другие разговоры.
Она не договаривала всего этого, но по выражению ее лица, по тону ее упреков он понимал, что именно она имела в виду, и сам отвечал ей так же откровенно, хотя тоже не прямо.
– Нет, нет, все ваши попытки превратиться в торговку я буду пресекать самым жестоким образом, – сказал, наконец, Воропаев, беря с колен к себе на руки заснувшую Танечку и осторожно вставая. – Самым жестоким образом, имейте в виду!
Старуха тоже встала.
– Так, значит, меня долой? Спасибо, Алексей Вениаминыч, спасибо. Я за тобой, как за родным, смотрела, а мне вот какая благодарность!
– Да почему же долой, откуда вы это взяли? Вы же это сейчас назло мне говорите! – крикнул он, распалясь не на шутку.
И спор их перешел в перебранку, грозившую вылиться в откровенный разрыв. Он, несомненно, и произошел бы в тот же самый вечер, если бы в самом начале их ссоры в комнату не вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лена.
Несмотря на ее обычную спокойную сдержанность, старуха и Воропаев почувствовали, что она принесла важные новости, и, замолчав, выжидающе поглядели на нее.
Неуловимо быстрым взглядом обежав комнату и найдя дочурку на руках Воропаева, Леночка сдвинула брови и, в то же время улыбнувшись, что очень шло к ней, остановилась у притолоки.
Лицо ее было освещено мятущимся пламенем печки и, то озаряясь, то уходя в сумрак, как бы нервно гримасничало.
– Алексей Вениаминович, скорей одевайтесь, пойдем в райком, – требовательно сказала она, ничего не объясняя. И, точно никаких отказов с его стороны не могло последовать, стала торопливо снимать его шинель с вешалки, говоря: – Скользота такая, ужас!.. Палку обязательно возьмите и фонарь тоже.
Софья Ивановна, точно не было никакой перебранки, сейчас же заохала и запричитала.
– Да куда ты его тащишь! – закричала она на Лену. – Чи ты его сгубить хочешь? Болезненный человек, так она его напрогулять задумала в такую погоду!
Однако Воропаева она не удерживала, чуя, что, должно быть, нельзя ему остаться, если по такой погоде дочь прибежала за ним бог знает откуда.
Воропаев оглядел Лену. Неизменные черные чулки и тапочки украшали ее сухие девичьи ноги.
– Софья Ивановна, сапоги!
Проворно став на четвереньки, старуха вытащила из-под кровати его выходные хромовые сапожки, сшитые, когда он был еще существом двуногим, и давно приготовленные к продаже на воскресной толкучке.
На одно мгновение лицо ее выразило растерянность. Хозяйка боролась с матерью. И, быть может, она принялась бы уговаривать Воропаева сохранить новые сапоги, если бы Лена не вымолвила, что сапоги ей не нужны.
Старуха сатанела, когда с ней не соглашались.
– Надевай, когда велят!.. – закричала она, потрясая сапогами. – Все у ней поперек людей!
Лена еще больше сдвинула брови и, перестав улыбаться, едва слышно сказала:
– Ладно, надену. Дайте мне чистые чулки.
Несмотря на зиму, икры ее ног были загорелые, и красные, замерзшие ступни выглядели как-то трогательно, совсем по-детски.
– Ваты, ваты насуй!.. – покрикивала мать, довольная случившимся, когда Лена стала примерять сапоги. – Смотри, рант не сбей на камнях!.. Вот теперь тепло будет. Ну, уж веди скорей, веди, раз требовают.
Стоял темный, ветреный, пронзительно-холодный вечер. С гор несло мелким колючим снегом. Тротуары, на которых подмерзли лужицы, были так скользки, что редкие прохожие осторожно пробирались серединой улицы.
– Искалечить вы меня хотите, Леночка, – покачал головой Воропаев. – Ну, разве мне дойти?
Она взяла его под руку, повторив упрямо:
– Надо, Алексей Вениаминыч, обязательно вам надо быть! – А что за повестка дня?
Леночка остановилась и, чего никогда не было, доверительно взяла Воропаева за локоть своими маленькими крепкими руками.
– Чего-то у нас будет, Алексей Вениаминыч, очень, очень важное.
И рассказала то, что сейчас только услышала в райкоме, – что ожидаются американские и английские корабли, что в райкоме появилось много приезжих людей, а Корытов уже не раз осведомлялся о Воропаеве, сердясь, что его до сих пор нет.
– Да вы за Корытова горой, Леночка. Верны ему до гроба, а?
– Хорошему человеку я всегда хорошая, – туманно ответила она, уверенно ведя его дальше.
Они долго шли молча.
– Вам, Леночка, мать что-нибудь говорила о своем разговоре с такой Огарновой? С месяц тому назад? – прервал молчание Воропаев неожиданным вопросом.
– Говорила, как же, я до того смеялась, чуть не задохнулась.
– Ну, вы только сейчас не задохнитесь, Лена, а то тогда я один погибну… Огарнова – я вам скажу, правильно придумала. Давайте-ка в самом деле жить вместе.
– Да мы и так вместе живем, – пробуя отделаться шуткой, неловко и стеснительно произнесла Лена.
– Нет, нет, вместе, одной семьей, детей в один косяк, а?
– Ой, что это вам на ум взошло! – Голос ее вздрогнул и осекся, она глотнула воздух. – Хоть бы вы надо мной не смеялись. Оставьте все это, Алексей Вениаминыч; может, у меня муж еще живой… Зачем вы так поступаете…
Растерянность Лены была очень понятна и даже приятна Воропаеву. Ничто так не пугает женщину, как страх показаться смешной – даже не обманутой, а именно смешной.
– Я вас не обижаю и не обманываю, Лена. Мне одному трудно, а вам одной еще трудней. Объединимся.
– Не надо, Алексей Вениаминыч, не надо, не надо, – страстным и боязливым полушопотом повторяла она, очевидно не слыша даже, что она говорит, – не надо так, Алексей Вениаминыч, не надо.
– Да что не надо-то? – не выдержал он наконец.
– Не торопитесь так, а то брякнемся оба, – с суровой усмешкой в голосе произнесла она, меняя тему разговора, и ему подумалось, что в этот момент она обязательно должна была нахмурить брови и улыбнуться краями губ. Он понял: все, что он говорил, она услышала и обдумает, и то, что она ничего не возразила на его предложение, показалось ему хорошим признаком. Об этом не стоило больше говорить.
– А что касается приготовлений в райкоме, то, я думаю, у нас тут – поверьте – произойдут какие-то большие события, – сказал он.
– Я вам всегда верю, – просто и значительно ответила она. – Даже когда не хочется верить, то все равно верю.
Ну вот – это и было ее признанием!
– Спасибо, Лена.
И больше они не сказали ни слова до самого здания комитета, возле которого уже светилось множество мелких огневых точек, тяжело пахло махоркой и еще издали угадывался сдержанный шепот мужских и женских голосов.
Когда Воропаев вошел в кабинет секретаря, совещание уже близилось к концу. Корытов, взглянув на часы и на Воропаева, раздраженно покачал головой. Расписывали квартальных уполномоченных по приведению города в порядок и выделяли внештатных переводчиков из учителей.
– Ты, полковник, извини, – недружелюбно и свысока сказал ему издали Корытов, – но мы, не спрашивая твоего согласия, дали тебе такую нагрузку – быть переводчиком по особо важным делам в городском, так сказать, масштабе. И дежурить у меня, понятно? Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти. С завтрашнего утра, имей в виду.
Районные работники отнеслись к назначению Воропаева переводчиком с невообразимым энтузиазмом.
Со всех сторон Воропаева тащили за шинель, шептали на ухо: «Говорят, завтра приезжают!» или: «Верно, что Молотов вызывал по телефону Корытова?»
Какой-то полковник почему-то записал адрес Воропаева, сказав туманно: «Это на всякий случай», а незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, по-видимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит.
– Разве только подерутся американцы с англичанами, так успокоить их… – пояснил он.
Паусов долго расспрашивал его о том, едят ли американцы селедку с луком и можно ли их угощать чаем, или это неприлично.
Чтобы не мешать Корытову, который занялся какими-то секретными переговорами с приехавшими военными, Воропаев вышел в приемную и стал отвечать на все вопросы, как в справочном бюро.
Мелькнуло разгоряченное болтовней лицо неизвестно как тут оказавшейся Огарновой.
– Алексей Витаминыч! – издали прокричала она, взмахнув рукой. – Привозите к нам морячков, которые покрасивше!
– К тебе, Огарнова, не стоит никого возить, – небрежно, не глядя, ответил он, разговаривая с кем-то другим.
Ей отступить было некуда – слишком громко начался разговор, и она спросила, улыбкой прося ударить ее как можно помягче:
– Это почему же так?
– Зачем же лишний раз за тебя краснеть, да еще перед чужими? – и равнодушно отвернулся.
Стоявшие вблизи Паусов и Сердюк рассмеялись.
– Так ее, так! Справы с ней нет никакой. Спасибо, полковник, хоть ты мало-мало пугнул.
А Огарнова, делая нагло непонимающее лицо, пританцовывающей походкой уже подходила к Леночке, которая с усталым видом разливала в белые фаянсовые кружки холодный узвар из сушеных груш – напиток, которым Корытов сегодня угощал совещание.
– Что, он у тебя давно такой злющий? – громким, задорным голосом спросила она, вопросом своим как бы уличая Воропаева перед всеми людьми района в связи с горкомовской подавальщицей.
Лена побледнела.
– А что? Он у нас хороший, – неестественно бойко сказала она, опустив глаза и еще рассчитывая, что как-нибудь пронесет.
– Какой он у нас, я знаю, я спрашиваю, какой он у тебя?
– А у меня он всегда самый лучший, – вдруг с вызывающей простотой и силой, прямо и чисто взглянув на Огарнову, произнесла Лена.
– Ой ли?
– Я дурного не полюбила б. – И так было это хорошо сказано, что нельзя было ни посмеяться над ее словами, ни оскорбить ее.
– Что ж на свадьбу не позвала? – все еще не унималась, пытаясь взять верх, Огарнова, но Лена, не ответив и не взглянув на нее, засеменила с подносом в кабинет Корытова.
Народ долго не расходился. Предстоящий приезд гостей из Москвы всех взволновал. Толкались, беседуя, часов до одиннадцати.
– Может, мир заключат? – в который раз загадывал Егоров, обводя всех недоумевающим взглядом.
Широкогоров взял Воропаева под руку, увел в сторону:
– Скажите скорей, Витаминыч, в чем дело, вы не можете не знать.
Воропаев пожал плечами.
– Не знаю.
– Но почему у нас, почему?.. В общем, это, конечно, замечательно, одно неприятно – начнут ездить к нам в подвал заграничные гости… Ах, не люблю их!
Каждому невольно казалось, что он непременно обязан участвовать в назревающих событиях и отвечать за них. Поэтому все были серьезно подтянуты и волновались. Одни хотели выставить охрану на лесных дорогах, хотя это уже было сделано помимо них, другие намеревались перекрыть нормы работ и советовали подполковнику Рыбальченко немедленно собрать рыбаков для выхода в море.
Рыбальченко соглашался, что выйти в море необходимо, хотя рыбы и не предвиделось, – море штормовало третьи сутки, но он клялся, что на рассвете выйдет.
Председатель «Новосела» Стойко, убежденный, что не сегодня завтра Сталин посетит их колхоз, требовал, чтобы ему утвердили порядок встречи.
– Слушайте, товарищи, – беспокойно покрикивал он, – ну, как же в таком случае, быть? Нет, серьезно. Вот, к примеру, товарищ Сталин выходит из машины. Я выскакиваю. Даю рапорт. Потом веду. Куда прежде всего? У меня в правлении четыре куры живут… я веду, скажем, до счетовода, у него домик приятный… Или как?.. Сразу до хозяйства вести? Нет, серьезно, товарищи, это же вопрос, знаете!
Его никто не слушал, потому что каждый говорил о своем.
Было что-то удивительно прекрасное в общем волнении. Люди взрослели от одной лишь близости к великому событию, в сущности их н, е касавшемуся. Впрочем, как не касавшемуся? Ведь это они же и вызвали самое событие. Знаменитые люди мира сейчас съехались решать судьбы войны, выигранной теми, кто, волнуясь и робея, торчал сейчас в комнатах и коридорах партийного комитета.
Корытов нервничал больше всех.
– Ну, что скажешь? Вот подвезло, так подвезло! – несколько раз уже обращался он к Воропаеву, улыбаясь так испуганно и виновато, что казалось, он ожидал для себя лично чего-нибудь обязательно неприятного. – Ну, что ж, сделаем все, что можем, – беспомощно разводил он руками, делая суровое лицо, как командир части, которой предстоит опасная операция. – Как ты думаешь, не стоит ли проработать на колхозных собраниях?..
– Что именно?
– Что?.. Ну, о том, что напряжем все силы и так далее – до полного разгрома. Думаешь, не стоит?
Но уже было известно из области, от Васютина, что народу рекомендуется спокойно заниматься своими делами и что открытие конференции не налагает на местных руководителей никаких обязательств.
Около полуночи Воропаев собрался уходить, но Лена еще перемывала посуду, и он решил дождаться ее, чтобы итти вместе. Он издали, по звону стаканов, чувствовал, что Лена торопится, зная, что он специально ждет ее, и ему была приятна ее торопливость.
– Ты чего сидишь-то? – в который раз выглядывая из кабинета, нервно спросил Корытов.
– Лену жду.
– А-а-а. Ну, как тебе дела наши нравятся? – опять спросил он, забыв, что спрашивал уже об этом раз десять.
Они опять поговорили о предстоящих событиях. Конференция должна была начаться в ближайшие дни.
Наконец в дальнем углу приемной, где стоял буфет, стихло.
– Я готова, Алексей Вениаминыч.
Воропаев поднялся.
– Ну, так до утра!
– До утра, будь здоров! Не опаздывай, ради бога! Не подводи!
Ночь угомонилась. Стояла та сказочная тишина, которая приходит с морозами. Рассеянно падал, щекоча лицо, редкий снежок.
Лена крепко держала под руку Воропаева, не позволяя итти быстро. Со стороны можно было подумать, что они гуляют.
– Увидим Сталина? – шепотом, оглянувшись вокруг, спросила она.
– Думаю, нет; некогда ему будет.
– Наверно так и случится, что не увижу, – грустно произнесла Лена вздыхая.
Софья Ивановна открыла им без стука. Она не спала и, видимо, сразу поняла, что произошло что-то серьезное, потому что ни о чем не спросила.
У Воропаева опять было сейчас много времени, чтобы думать.
Подняв воротник шинели и нахлобучив на лоб папаху, он часами сидел теперь на балконе райкома. Лена раза четыре на день молча ставила перед ним то стакан чаю, то чашечку молока или немного узвара из сушки. Из какого-то колхоза привезли три мешка сушеных яблок и груш, и теперь все в райкоме с утра до ночи пили узвар.
Сначала дел было и впрямь немного. Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной. Гости были веселы. Земля фантастической России располагала их к нежности. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных.
Набережная быстро заполнилась народом. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской. Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.
Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы.
Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком.
Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более – легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях.
Англичане – даже при уличном знакомстве с ними – произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то – люди.
Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, – англичане никому не завидовали, считая себя выше всех. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире – японцев и англичан.
От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару. Какой-то старый моряк клятвенно уверял, что Черчилль – по призванию боксер и только перед самой войной бросил ринг. Появилось несколько женщин, с которыми разговаривал и раскланялся Рузвельт, Все красивые иностранцы подозревались в том, что они – Идены.
В народе много говорили о Рузвельте.
Он произвел на тех, кто его видел, хорошее впечатление. Народ любит чувствовать в больших людях черты подвижничества, ибо что в конце концов является мерилом величия, как не подвиг?
Черчилль же, с вечной сигарой в зубах, тучный и на вид дряхлый, но суетливо подвижный и на удивление пронырливый, тоже производил впечатление, но не то, совсем не то, что Рузвельт.
В премьере Англии чувствовался неутомимый делец, снедаемый беспокойством, как бы не опоздать к какому-то самому главному событию, которое может случиться ежеминутно. Его манера вглядываться в лица, точно в ожидании, что с ним должны непременно заговорить, вызывала всегда веселый смех, а пристрастие к виллисам, на которых он был виден народу и мог с довольным видом раскланиваться по сторонам, тоже возбуждало оживленные разнотолки.
Он был главою союзной армии, и уже по одному этому его хотели уважать, но в нем не замечалось ничего такого, что было способно увлечь. В его облике улица чувствовала пожилого хитрого барина, который только что сытно позавтракал и запил завтрак чем-то необычайно возбуждающим.
В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский», где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику. Машина предоставлялась немедленно. Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком.
Американец толкался у первомайцев с раннего утра, и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты.
Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско.
Наташа была дома. Располневшее, полное несказанной прелести тело ее, очевидно казалось ей самой безобразным, и она покраснела, здороваясь. Но все в ней – и улыбка, и огромный, грузный живот, и блеклость утомленного беременностью лица – было так трогательно, что Воропаев глядел на нее почти влюбленно.
Они заговорили о Юрии, уехавшем на консультацию с очень известным профессором, и о том, что обстановка складывается очень благоприятно для их семьи, но тут Степка Огарнов прибежал сказать, что американец встал и опохмеляется рислингом, а переводчика все еще не могут добудиться, хотя и поили сонного.
Воропаев заковылял «изо всех костылей» к Огарновым.
Гаррис (такова была фамилия американца) оказался очень разбитным человеком, сочувственно относящимся к советским порядкам. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.
Спустя час у них шел спор о вопросах скорого мира, и, как бывает только между хорошо знакомыми людьми, резкость выражений и крайности точек зрения не охлаждали их пыла… Вернувшись поздним вечером в районный центр, они уговорились встретиться назавтра, чтобы закончить беседу, но, как водится, не договорили и во второй раз и назначили новое, дополнительное свидание.
Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии.
– Боже вас сохрани считать себя демократией, – шутя сказал Гаррис.
– Почему?
– Монополия на самую лучшую демократию в наших руках. Нет и не может быть другой демократии, краше американской. Я говорю серьезно.
– Это убеждение ваше или газеты?
– Разумеется, мое. Я заинтересован в том, – и это совершенно уже бескорыстно, – чтобы убедить своих читателей, что вы – почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу.
– Это будет – как вы сами понимаете – не верно.
– Пожалуй. Но мы изучаем мир сравнивая. Конечно, мы – американцы – стопроцентная демократия. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас – отвергаем. Не забывайте этого, если хотите нам понравиться.
– Почему же тогда ваш народ так дурно настроен в отношении англичан? Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако…
– Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ…
– Допустим, это объяснение. Но в таком случае, что у вас общего с китайцами? Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы – души и разного цвета и разных измерений.
Американец захохотал.
– Думаете, не обойдемся без законов капиталистического развития, борьбы за рынки и прочего?
– Думаю.
– Видите ли, трезвый, я плохо парирую нападение. Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить. Кстати, я отделаюсь от своего-переводчика.
Воропаев решил свезти американца к Широкогорову.
Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца.
Но все пошло очень прилично. Широкогоров владел французским, а Гаррис считал его вторым родным своим языком. Воропаев присоединялся к разговору то по-русски, то по-английски.
Речь зашла о вине. Широкогоров заметил с огорчением, что вино это го года, вино Победы, будет по целому ряду причин, вероятно, неважным.
– Вы рассчитываете победить уже в этом году? – пристал к старику Гаррис. – Скажите мне откровенно.
Широкогоров подтвердил свое предположение и не особенно взволновался, увидя, что американец что-то записал в блокнот.
– Да, в этом году мы сумели бы победить, если вы, господа, не помешаете нам, – вдруг с неожиданной желчной улыбкой повторил Широкогоров.
– Мы? – Гаррис, как охотничий пес, глядел в лицо старика и записывал, не опуская глаз, в блокнот.
– Вы и англичане.
– Ну, это прямо замечательно. Почему?
– Да у вас же вечно что-нибудь не готово. Я уверен, что вы еще проходите стадию поражений и не готовы для победы.
– О, это замечательно. А вы не считаете ли, что вам осталось сделать еще довольно много?
Старик, побледнев, рубил, как с трибуны:
– Меньше, чем сделано. Мы придвинули к вам победу настолько близко, что ее можно достать рукой. Но вы боитесь, что скажут, будто вам победу подарили…
– А как вы считаете?
– Я?
– Да, вы.
– Лично я?
– Именно, лично вы.
– Я, Широкогоров, считаю, что англичане безусловно получили ее в подарок от нас, но вы сделали на своем участке больше, чем все другие, хотя гораздо меньше нас, и без нас никогда не победили бы, если бы даже всерьез захотели победить. Вот. Запишите все это, пожалуйста. Это мое личное мнение, конечно.
И тут Воропаев, заметив, как широко раздуваются у старика ноздри, постарался как можно скорее перевести разговор на мирные темы виноделия.
Нехотя повел Широкогоров гостей в дегустационную комнату, обставленную столами и стульями в виде бочонков. Светлана Чирикова, – Воропаев удивился, увидя ее у Широкогорова, – поставила на стол специальные дегустационные бокалы, расширенные книзу, как ламповое стекло.
– Начнем с сухого.
Голос Широкогорова прозвучал торжественно.
Светлана разлила в бокалы зеленовато-золотистое вино. Старик поднес бокал к носу и несколько раз нюхнул, зажмуриваясь и отбрасывая назад голову, будто вдыхая нашатырный спирт.
– Виноград этого сорта не всегда получал у нас правильное использование, – огорченно начал он, забыв обо всем на свете. – Рислинг – типичный немец и по-настоящему хорош только на Рейне, но мне кажется, что наш рислинг из Алькадара по тонкости вкуса бесподобен. Что окажете?
Гаррис выпил свой бокал, закидывая голову, как петух, потому что специальный бокал рассчитан не на быстрое питье, а на медленное отхлебывание. Дегустаторы не пьют, а, собственно говоря, жуют вино.
Виновато глядя в пустую посуду, Гаррис знаками упрашивал Светлану налить еще. Та, краснея, отворачивалась, будто не понимая знаков.
– Смотрите, какие у него утренние, чуть приглушенные тона… – залюбовался Широкогоров, колебля бокал.
