Текст книги "Севастопольская хроника"

Автор книги: Петр Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Храбрые проходят через горы

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Адам Мицкевич

Праздник гвардейцев «Сообразительного» закончился поздно. На другой день мне предстояло встретиться с безногим.

Я уже знал, что его зовут Анатолием и фамилия его Голимбиевский и то, что живет он в Ленинграде, женат и даже имеет внука.

«Анкета» раззадорила, по старой репортерской привычке хотелось поскорей встретиться и вызнать, что он делал на «Сообразительном» во время войны, где ранен, – ведь, как известно, на корабле раненых не было за всю войну, – и затем, что делает теперь?

Последний вопрос, пожалуй, был самым важным, потому что подавляющему большинству оставшихся без ног судьба для карьеры не предоставляла широкого выбора: либо конверты клеить, либо же (если есть музыкальный слух) освоить аккордеон – ив детский садик. Дети в круг, а ты перебирай клавиши: «В лесу родилась елочка». Либо в санаторий. Утром выйдет инструктор физкультуры и скажет: «Здоровье в порядке – спасибо физзарядке! На зарядку становись!», а ты рви мехи – играй вальсы, марши, польки-бабочки…

Если б я не знал, что случайность лишь тень закономерности, я бы, пожалуй, произнес: «Да здравствует случайность!»

Наш разговор с Голимбиевским оказался беглым и не сразу плодотворным: из записей, которые я сделал, возвратясь в гостиницу, мне еще многое было неясно, нужно было поговорить дополнительно, но он уезжал домой.

Лишь через два года, в феврале 1970 года, я смог поехать в Ленинград.

Судьба Анатолия Голимбиевского неповторима, как рисунок с оттиска большого пальца левой руки каждого человека. Чтобы понять по этому рисунку, почему так, а не иначе складывалась его судьба, нужно постигнуть натуру этого человека.

…Нам мешал разговаривать на эту тонкую и очень трудную тему внук Голимбиевского. Крепкий, как орех, мальчонка, с доброй примесью грузинской крови, непоседа с упругим взглядом карих, так напоминающих спелые оливки глаз, он все старался повиснуть на руках у еще молодого деда и мешал ему, лез в лицо.

Дед добродушно, как старый лев, отбивался от непоседы внука, норовившего загребисто, крепкой как сталь ручонкой ухватить деда то за нос, то за выбритый до блеска упрямый подбородок.

Дед в конце концов сдался. Он сунул на руки бабке, сидевшей у окошка с вязаньем, неспокойного, крутившегося, как ртуть, ребенка, и мы начали говорить.

Голимбиевский не впервые ведет беседу – журналисты налетают на него в канун военных праздников лихо, как разведчики на «языка».

О нем уже немало написано, но преимущественно о военных подвигах, а его дела на «гражданке» еще ждут автора.

Не всякий человек может дать оценку своим поступкам, особенно когда поступки перерастают в подвиги.

Голимбиевский скромен, он не решается дать не только оценку, но и даже интонационную окраску поступку или факту из своей биографии.

О нем очень трудно писать: во-первых, потому, что он противится, чтобы «выставляли его героем».

– …Зачем? Что я сделал особенного? О других лучше пишите!

И вот я мучаюсь. Напишу фразу, прочту и зачеркиваю. Порой берет отчаяние: лист за листом летит в корзину, а от цели я так же далек, как и несчастный Сизиф. Что ж делать? Таков труд литератора. И я думаю: если б он был иным, то есть легким, то вряд ли чего-нибудь можно было достичь с помощью слова.

Мой Друг писатель Н. говорит: «…не надо сдаваться! Как бы тебе ни было трудно – все равно пиши!»

Все равно пиши! Это почти лозунг для литератора. Что ж, литератор – человек, и ему тоже нужны лозунги, свои, конечно, профессиональные. В наш век человек без лозунга – что птица без крыльев.

Но для того чтобы писать, мало письменного стола, бумаги, чернил и лозунгов. Кроме этой «техники» нужно еще кое-что, ведь пищей для мыслительного процесса служат лишь факты, или, как мы говорим, материал. Вот у меня этого-то добра и не хватало.

Голимбиевский противится, чтобы его «выставляли героем», и многие факты своей биографии полагает теперь уже малозначащими и то и дело бросает: «Ну, об этом не стоит говорить». А когда начинаешь дотошно, почти как следователь расспрашивать, что это за факт и почему о нем не стоит говорить, выясняется, что если б я не проявил настойчивости, то лишился бы весьма важной подробности.

Виктор Шкловский как-то во время беседы с молодыми литераторами сказал, что писать – все равно что на тюленя охотиться.

Как же охотятся на тюленей?

Садится охотник на льдине у лунки и ждет, когда тюлень высунется воздухом подышать. Тут охотник и приобретает его.

А если не высунется?

Это, конечно, детский вопрос – тюлень без воздуха не может, обязательно высунется. А вот когда?

Бывает так, что охотник сидит у лунки целый день. Мороз его обрабатывает, а то и снег, да такой устегливый – хлещет в лицо мелкозернистыми да тяжелыми, как свинец, струями, и еще ветер гнет беднягу к самому льду. Через все проходит охотник. На то и охотник!

Писатель тоже охотник, но в отличие от тюленей слова не всегда подплывают к его «лунке». Я имею в виду нужные слова.

В наше время в охоте на тюленей есть какие-то новшества: на промысел ходят мощные ледоколы, над льдами парят вертолеты, радио связывает охотников с поисковыми группами; а в ремесле писателя новшеств нет. Всякий раз приходится начинать заново. И слова подбирать как мозаичных дел мастер, вооружившись терпением, порой чуть ли не на зуб пробовать.

…Внук вырывался из рук совсем еще молодой для этого звания бабки. Он весело попискивал и потанцовывал на ее коленях, то и дело роняя на пол безаппетитный для него апельсин.

Я глядел на мальчонку, затем переводил глаза на деда и думал: что же я буду делать, когда сяду за письменный стол?

Я вижу деда, бабку и внука в новом, чистеньком, теплом доме. Нехвастливый ленинградский морозец тонким, белым штрихом стеклографика нанес легкие, талантливые ажуры на окна. Стоит февральское утро тысяча девятьсот семидесятого года, а я должен представить себе далекие сороковые годы, когда ни Анатолий Голимбиевский, русский парень из Ленинграда, ни грузинская девушка Мирца Каландадзе (дед и бабка) не имели понятия друг о друге. Ничто тогда не было за них – ни время, ни пространство: Анатолий Голимбиевский жил в Ленинграде, а Мирца – в Грузии.

И вот же случилось так…

Как и большинство мальчишек портового города, Анатолий Голимбиевский довольно рано попал в плен к морю. Хотя у берегов Ленинграда не само море, а всего-навсего мелководье Маркизовой лужи, но однажды, увидев лужу во время штормовой погоды, когда волны яростно набрасывались на берег и терзали его свирепой и в чем-то очень красивой ухваткой, он понял, что без моря жизни ему не будет.

Детство и юность его пали на то время, когда поэты писали: «Три танкиста – три веселых друга» и «Любимый город может спать спокойно».

Все это не очень задевало Анатолия Голимбиевского, но, когда в Неву втягивались боевые корабли Балтийского Краснознаменного флота и по набережным шли колонны краснофлотцев, он забывал обо всем.

Была у него еще одна страсть – музыка. Еще неизвестно, кем бы он стал, если б ему предложили на выбор: море или музыка.

Тогда он не предполагал, каким трудным будет его путь и к морю, и к музыке. Надо было учиться, и он хорошо учился, но, увы… недолго – отец оставил семью, жену и пятерых детей. Прокормить эту ораву на жалкий оклад уборщицы, который получала мать, невозможно. Прощай, средняя школа, здравствуй, завод.

О том, что у Анатолия редкий талант к мастерству, было известно еще и раньше – дома не было предмета, который бы он не сумел починить. На заводе он быстрее других стал слесарем-инструментальщиком. Кто работает на металлическом производстве, тот знает, что специальность слесаря-инструментальщика требует большого мастерства.

Пришло время призыва в армию. Перед комиссией появился голубоглазый красавец атлет. Он очень волновался, хотя заранее приготовил все слова, которыми должен был убедить комиссию, что, кроме флота…

К счастью, на него раньше других обратил внимание представитель флота. Он толкнул председателя комиссии и молча пальцем показал сначала на Голимбиевского, затем на себя, и судьба слесаря-инструментальщика была решена.

Призвали на Балтике, а служить послали на Черное море. Мать была огорчена до предела – как же так, тут же свое море, свой флот есть! Зачем же гнать на Черное море? Что это, политика какая-то особенная?

Поплакала-поплакала, собрала в дорогу да и проводила в Севастополь. Пиши! Не забывай! Не балуй! Дурных людей остерегайся! С вином осторожней!

А он не жалел – все-таки Черное море не то, что Балтика. Балтика хмурая, серая. Не море – водоем. А Черное на дню сорок раз цвет меняет: то синее, то обзеленится вдруг или нальется чернотой.

…С поезда строем, разномастной командой «с вещами», – на Корабельную, в казармы флотского экипажа. Там уже ждал цирюльник.

Неважно, что они у вас вьются, и цвет красивый, и блестят, и без волос голова черт знает на что похожа, – терпи, моряк, служба начинается!

Не вытерпишь, запомни – море слабых не любит!

От цирюльника, большеголовые, ушастые, – в баню. В руках шайка, мыльный огрызочек и мочалочка из сизаля. Если захочешь, чтобы рядом стоящий Друг потер тебе спину, проси, чтобы делал это полегче, от этой мочалочки след на спине, как от наждака…

От казарм флотского экипажа до моря – рукой подать, а идти до него новичкам долго-долго: сначала в строю потопай, потом присягу на верность народу принеси, получи флотскую специальность, тогда и попадешь на море. А пока в предбаннике тебя ждет брезентовая роба с номером на нагрудном кармане – не пугайся, и через это надо пройти, – многие адмиралы современного флота не избежали этого.

Звуки горнов, свистки дудок, команды… Без команды ни направо, ни налево, и всюду строем, кроме… гальюна. Тяжело?

Вряд ли найдется человек, который бы не кривя душой сказал – нет, не тяжело. Конечно, тяжело! Порой мучительно тяжело, но надо переносить все это. Море слабых не любит! А у Голимбиевского до призыва на флот жизнь не была ангельской – дома кроме него четверо малышей, а кормить их кому? Ему да матери.

Завод с первых же дней золотой юности приучил к труду и дисциплине, поэтому ему в экипаже было сначала терпимо, а когда кончились строевые учения и он был направлен в учебный отряд, стало интересно. Он получил специальность моториста, затем назначение на новенький эскадренный миноносец «Сообразительный».

В начале своего рассказа я говорил о сложности рисунка судьбы Голимбиевского, о мечте его юности, о море, о том, что ему тогда снились корабли, штормы, штурвалы, бескозырки… В наше время это называют романтикой. Правильно. Человеку без романтики нельзя.

Рад ли он был назначению на корабль? Еще бы! Это все равно что спрашивать кавалериста о лошади – конечно, рад!..

Перед тем как идти на миноносец, пуговицы, медную бляху на ремне, ботинки – ну все надраил так, что ни пылинки, ни пятнышка не найдешь. Да и сам не из «селедочного ряда», а как это пелось в песне того времени: «…Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет». Двадцать лет! С тех пор, когда было двадцать, прошло уже тридцать…

«Сообразительный» – новенький эскадренный миноносец. Дивизион, в который он входил, на флоте неофициально назывался «дивизионом умников». Это родилось из названий кораблей: «Смышленый», «Совершенный», «Сообразительный»… И командир на нем тоже новенький, еще безусый лейтенант, но строгий, не давал спуска «сачкарям»: хочешь служить на корабле – работай без оглядки на рынду, а если ты пришел на флот для того, чтобы клешем да бескозыркой форсить, тут тебе делать нечего! На флоте только якори загорают, да и то во время похода, а на стоянке и они работают – корабль за грунт держат.

На корабле были ворчуны, недовольные требовательностью командира. Голимбиевский их не поддерживал – он относился к тем натурам, которые болеют, когда нечего делать.

И все же он не ужился на корабле…

Услышав эти слова, Мирца ссадила внука с колен и посмотрела сначала на мужа, затем на меня. Казалось, что она хотела сказать, так, по крайней мере, выглядело ее лицо: «Это он-то не ужился? Да Анатолий работник – поискать! Он сутки может просидеть за работой! Да еще с песней!.. А уж товарищ… На всем белом свете – не сыщешь!»

Голимбиевский смущенно и сбивчиво начал объяснять, почему он ушел с эскадренного миноносца. Ему было неловко говорить о себе в третьем лице, да еще в присутствии жены. Он мялся, краснел. Но, как известно, моряки не отступают. Он напал наконец на нужное слово, и все стало на свое место.

Если сохранились рапорта краснофлотцев, служивших на эскадре и на кораблях вспомогательного флота Черного моря в сорок первом, то среди бумаг лежит и «слезница» Анатолия Голимбиевского с просьбой отпустить его в морскую пехоту, чтобы он мог лично сражаться с вероломно напавшими на нашу родину германскими фашистами.

С корабля он сошел в осажденной Одессе. Здесь, в причерноморской степи, под стенами эпического города, в легендарном полку морской пехоты, которым командовал соратник Кирова старый русский матрос полковник Яков Осипов, и возникли первые штрихи того сложного рисунка, которым впоследствии обозначилась необычная и во многом исключительная судьба героя этого рассказа.

Из Одессы Голимбиевский вернулся в Севастополь в мичманке, с автоматом на груди, в бушлате, в сапогах с короткими голенищами, по которым сразу узнаешь, что он из морской пехоты. Загорелый, словно бы раздавшийся в груди, переполненный впечатлениями от смертельных схваток с врагом.

Из полка Осипова его перебросили в 25-ю Чапаевскую дивизию Приморской армии, в 164-й Отдельный артиллерийский противотанковый дивизион.

Дивизион был сформирован из моряков, способных не только останавливать танки противника, но и громить их.

После оставления нашими войсками Одессы 164-й Отдельный артиллерийский противотанковый дивизион прибыл в Крым – был выгружен в Инкермане. Отсюда артиллеристов бросили к Армянску, где положение создавалось не просто критическое, а, скорее, трагическое: до войны никто не предполагал, что враг может глубоко проникнуть на нашу территорию, поэтому известные, уже исторически сложившиеся рубежи обороны не были подготовлены к ней.

К сожалению, не были возведены и соответствующие укрепления на Крымском перешейке и под Севастополем.

Опьяненные успехами на Украине, захватив Кишинев, Киев, Одессу, Днепропетровск, Николаев, Херсон, Кривой Рог, гитлеровцы распространялись по Причерноморско-Азовской степи как огонь. В полной надежде на быстрый и счастливый успех они двумя языками всепожирающего пламени ринулись к Дону и в Крым.

Сильно потрепанные в семидесятитрехдневных безотдышных боях под Одессой, моряки и части Приморской армии только что свершили морской переход из Одессы в Севастополь и не успели отдохнуть, а уже надо было идти к Перекопу.

Был на исходе октябрь 1941 года. У Перекопа завязались кровавые бои.

Обе стороны несли тяжелые потери. Особенно тяжелы они были для нас – впереди ни резервов, ни тактического простора, позади ровная как стол степь.

Много погибло в крымских степях наших людей. Людей поистине святой чистоты и отваги. Среди них любимец и герой Одессы, командир 1-го полка морской пехоты полковник Яков Иванович Осипов.

В боях за Крым был ранен и Анатолий Голимбиевский – ему перебило левую ключицу и тяжело ранило правую руку.

С позиций был доставлен в Севастополь, а отсюда санитарным транспортом на Большую землю.

Долго пришлось залечивать раны: вывезенный с поля боя 21 октября 1941 года, он лишь в начале 1942 года вышел из госпиталя.

В прежнюю часть не попал, а был определен в Новороссийский полуэкипаж. Попросился на передовую – не пустили, оставили в Новороссийске, назначили в отдельную роту по охране порта и аэродрома.

Не мог смириться с этим назначением – писал рапорта, получал отказы и снова писал. Друзья утешали – мол, на войне не ты выбираешь, а тебя дело выбирает.

Но Голимбиевский не успокоился.

Его можно было понять – лето 1942 года на Юге сложилось тяжело для нас: вскоре после оставления Севастополя пали Ростов, Краснодар, Ставрополь – горестно перечислять потери того времени, – в результате линия фронта стала длиннее на тысячу километров.

Две сильнейшие группы армий, закодированных гитлеровской ставкой первыми буквами алфавита, неудержимым валом катились по степным просторам Дона и Кубани. Группа армий «А» на Кавказ, а группа армий «Б» – к Волге.

К 20 августа 1942 года группе армий «А» удалось занять большую часть Северного Кавказа, а ее горные стрелки поднялись на высочайшую гору Кавказа и водрузили немецкие флаги на одной из вершин двуглавого Эльбруса. Правда, эти штандарты были сорваны нашими воинами-альпинистами и водружены советские флаги.

У ветеранов войны еще и теперь сжимаются сердца при одном воспоминании о том времени. Чтобы понять их, надо взять карту и попробовать провести линию, по которой проходил фронт осенью 1942 года. Начинать надо с Севера: правый фланг тогда упирался в горный хребет Муста-Тунтури (Баренцево море), а левый – в горы Кавказа (Черное море).

К первым заморозкам линия фронта стала тугая, как тетива. В сводках Совинформбюро появились Нальчик, Моздок, Владикавказ, Марухский, Клухорский и Санчарский перевалы.

Вклинившись в горы Кавказа, немцы пытались убить двух зайцев – пробиться к Каспию и овладеть кавказской нефтью и перевалить через перевалы к Черному морю и разделаться с Черноморским флотом, который связывал их по рукам в осуществлении фантастических замыслов.

Легкость, с какой им удалось пройти от Краснодара до Моздока, вскружила голову; впоследствии, когда пришлось капитулировать на Волге и, как говорят южане, «подрывать» с Кавказа, многочисленные мемуаристы в генеральских мундирах Третьего рейха, объясняя крах гитлеровских планов на Волге и Тереке, выболтали и мечты и лопнувшие надежды пройти в Турцию, а оттуда на соединение с экспедиционными войсками Роммеля и в Иран, за которым лежала так манившая их Индия.

Командование Черноморского флота еще при штурме немцами Майкопа и подступов к Туапсе сформировало несколько отрядов из моряков-добровольцев для борьбы с головорезами из 49-го гитлеровского горнострелкового корпуса, приданного 17-й армии, двигавшейся на Кавказ.

В битве в горах Кавказа особенно отличились моряки батальонного комиссара Коптелова и майора Красникова. Коптеловский отряд был создан раньше, в нем собрались отчаянные люди; во время обороны Севастополя они не раз высаживались в тылу у немцев. А однажды разведчики Коптелова, следуя в тыл врага морем, на двух гребных шлюпках, были встречены двумя итальянскими торпедными катерами из состава так называемой «Десятой флотилии», которой командовал небезызвестный В. Боргезе, вступили с катерами в бой и обратили их в бегство. Был подбит и вынужден был убраться восвояси и немецкий катер-«охотник».

Только полное израсходование боезапаса вынудило разведчиков отложить высадку и вернуться в Балаклаву.

Батальон майора Красникова, бывшего начальника физподготовки Черноморского флота, человека гигантского роста и медвежьей силы, также был укомплектован моряками-добровольцами. Среди них оказалось немало чемпионов по разным видам спорта. С чьей-то легкой руки отряд Красникова был прозван «сборной флота».

В эту «сборную» и попал Анатолий Голимбиевский.

В батальонах морской пехоты, перед которыми командование поставило задачу закрыть для гитлеровцев перевалы Кавказского хребта и сбросить их со склонов гор, собрались люди, которые могли вытерпеть холод, голод, одиночество и нечеловеческое напряжение. Когда они шли в атаку, даже танки пятились назад!

Анатолий Голимбиевский был назначен в роту автоматчиков. Он отличился в дерзких горных боях, был награжден орденом Красной Звезды.

В одном из тяжелых боев был ранен и снова попал в госпиталь.

В декабре – январе, когда над Шестой армией в Сталинграде нависла угроза пленения, группа армий «А» начала поспешное отступление с Кавказа. Отступление было похоже на бегство. В связи с этим отрядам моряков нечего было делать в горах.

Из госпиталя Голимбиевский уже не вернулся к Красникову, а был направлен в отряд моряков, который срочно перебрасывался в фальшивый Геленджик.

Здесь, по данным разведки, немцы намеревались высадить десант, с тем чтобы отрезать настоящий Геленджик и Кабардинку и части, державшие оборону побережья на седьмом километре от Новороссийска, в районе цементных заводов.

Фальшивый Геленджик от настоящего лежит в десяти километрах, у так называемого Анненского, или «голодного», шоссе.

Отряд расквартировался в бывшем санатории. В санатории хорошо отдыхать, но не ждать вражеский десант. Сидение в санатории оказалось недолгим – вражеский десант не состоялся.

К этому времени на побережье прибыл отряд моряков, которым командовал майор Цезарь Куников – бывший редактор газеты «Машиностроение». Человек интеллигентной профессии, он и в новой роли оставался интеллигентом: людей подчинял не окриком, а примером собственного бесстрашия, собранности и преданности делу. Этому отряду и предназначалась высадка в тылу врага.

Костяк батальона Цезаря Куникова составляли собранные майором в Приазовье матросы разных отрядов.

Воспитанные на романтике и традициях безумной храбрости революционных моряков, они плохо знали искусство войны на суше, презирали расчетливость и осмотрительность – все брали на «полундру», на распахнутый бушлат, на атаку в рост.

У Цезаря Куникова почти не было времени научить их воевать грамотно, расчетливо, без «полундры», – осенью 1942 года обстановка на Кубани была тяжелейшей, и морякам с ходу пришлось идти в бой. Однако первый боевой экзамен с новым командиром они блестяще выдержали под станцией Курчинской, а под Темрюком вместе с другими морскими отрядами разбили три румынские кавалерийские дивизии. В этот батальон, в группу разведки, и попал после фальшивого Геленджика Анатолий Голимбиевский.

Задача у отряда Цезаря Куникова была ответственная и трудная: нужно было высадиться в тылу врага юго-западнее Новороссийска, в районе Мысхако, захватить плацдарм и подготовить его к приему армейских частей.

Сама по себе высадка через бухту в зимнее время – операция чертовски сложная. Но все это цветочки в сравнении с тем, что могло ожидать десантников в случае штормовой погоды или боры – этого местного метеорологического зверя.

Темные силы природы могли отрезать десант от Большой земли как ножом! А отрезанному от своих десанту ничего не остается, как зарыться в землю и сидеть в глухой обороне. А разве для этого затевалась операция? Нет!

Времена «отходов на новые рубежи», времена «вынужденного оставления крупных населенных пунктов под напором превосходящих сил противника» кончились!

Десант высаживался в ночь со второго на третье февраля 1943 года. В этот день на Волге в Сталинграде капитулировала трехсоттысячная армия и сдался на милость победителей ее командующий фельдмаршал Паулюс.

Настали времена наших наступлений и побед!

И все же, несмотря на Сталинград, враг был еще силен, и до полной победы еще длинна дорога, и, хотя радио гитлеровской Германии после падения Сталинграда без перерыва в течение нескольких дней передавало похоронный марш Зигфрида, печальную песнь «Был у меня товарищ» и «Гибель богов», в других местах под треск барабанов гитлеровцы бросались в атаки, пытались вернуть потерянные позиции.

Перед посадкой на десантные суда Цезарь Куников приказал построить батальон. Он осмотрел снаряжение и вооружение десантников, затем спросил, нет ли каких претензий. Матросы молчали. В ватной куртке-стеганке, с автоматом на груди и в шапке-ушанке, надвинутой на лоб, майор Куников прошелся перед строем.

– Не может быть, – сказал он, – чтобы никто из вас не имел перед боем каких-либо пожеланий!.. Может быть, что-нибудь забыто, не учтено? Лучше сказать сейчас, чтобы не жалеть потом.

Матросы продолжали молчать. Куников уже готов был распустить строй, как вдруг пулеметчик Потеря поднял руку. Куников дал «добро». Потеря шагнул вперед:

– Товарищ майор! Бойцы претензию имеют. Они рассуждают о следующем: не слишком ли много назначено брать с собой бакалеи – сухарей и концентратов?.. Не лучше ли вместо бакалеи взять еще патронов?

Куников поднял брови и улыбнулся:

– Это все?

– Все! – гаркнул Потеря и добавил: – Просим разрешения облегчить паек и добавить боезапаса. С патронами мы разобьем врага и все что надо добудем на месте!

Куников прошелся взглядом по строю и увидел по лицам, что речь Потери пришлась всем по душе, однако спросил:

– А как остальные товарищи думают?

Строй хором ответил:

– Просим, товарищ майор, убавить пищевое довольствие и увеличить боезапас.

– Добро! – ответил Куников и дал команду распустить строй.

…Февральская ночь темна. Вода в море холодна, как в аду. Десантные корабли шли к Мысхако без огней. Штурманский расчет курса был точен: подошли к берегу в назначенное время и высадились.

Первыми выбросилась группа разведки. Голимбиевский шел в эту операцию с какой-то особой приподнятостью. Тут-то, казалось ему, он и повоюет по-настоящему. Сильный, бесстрашный, красивый, он легко сошел с катера и поднялся по обрывистому крутому берегу…

Я слушаю его рассказ и время от времени смотрю на Мирцу и думаю: сколько раз слушала она рассказы мужа о высадке на Мысхако, о том, как их ослепили прожекторами, об автоматных очередях, о том, как гранатами они выводили из строя вражеские пулеметные гнезда, блокировали и брали доты. И всякий раз что-то заставляет ее бросать дело и слушать, словно все это внове для нее. С тем же вниманием она слушала, когда он рассказывал мне, как в октябре 1941 года Отдельный артиллерийский противотанковый дивизион отходил от Перекопа к Севастополю, как гитлеровцы бомбили дивизион, как тяжело было снимать орудия с позиций и на руках вытаскивать из воронок, из глубоких обочин дороги, как стояли насмерть у Мекензиевых Гор под Севастополем…

На Мысхако Голимбиевский дрался храбро, не щадя себя, был награжден орденом. Но радость его была кратковременной – на его глазах подорвался на вражеской мине Цезарь Куников. Голимбиевский кинулся к нему, осторожно поднял смертельно раненного командира и понес к пристани.

В конце лета куниковцы были вывезены с Малой земли на отдых и переформирование, а осенью, точнее в ночь на И сентября 1943 года, Анатолий Голимбиевский в составе бойцов батальона морской пехоты, которым после гибели Цезаря Куникова командовал капитан-лейтенант Василий Ботылев, снова высаживался в Цемесской бухте.

Здесь, на берегу этой широкоизвестной бухты, и началась беспримерная одиссея Голимбиевского.

Ту ночь – с 10-го на 11-е сентября 1943 года – он никогда не забудет: такого огня не было ни под Одессой, ни под Севастополем, ни в горах Кавказа.

В Цемесской бухте горела вода. Огонь высокими рваными языками плясал почти до самого мола.

В черной и густой, как масло, воде, то спокойной, то вздыбленной разрывами, фантастически отражалась многоплановая картина битвы, изобразить которую было б под силу разве что таким могиканам, как Рубо (автор Севастопольской панорамы), или непревзойденному мастеру батальной живописи итальянцу Тинторетто!

В ту ночь войска Северо-Кавказского фронта под командованием героя обороны Одессы и Севастополя генерала армии Ивана Ефимовича Петрова и моряки Черноморского флота начали штурм Новороссийска.

Моряки год ждали этого часа. Теперь их ничто не могло остановить!

Штурм начала артиллерия. Затем последовал торпедный залп катеров Черноморского флота. Согласно планкарте штурма торпеды должны были пробить бреши в обоих крыльях мола для прохода катеров в бухту. Но залп этот не дал ожидаемого результата, и «морским охотникам» пришлось прорываться в бухту через узкие ворота, поперек которых висели якорные цепи.

Штурм шел трудно; на подходе к молу десантные корабли – деревянные катера-«охотники» – были встречены ливневым огнем. В этой обстановке от десантников требовались ловкость тигра и собранность боксера; не всем удалось высадиться на причалах, многие отряды добирались до берега под автоматным и минометным огнем вплавь с тяжелым десантным снаряжением.

А ночь была синей, теплой, звездной. В воздухе пахло гарью и сухим, чуть-чуть горьковатым ароматом горных трав.

Группа Голимбиевского высаживалась на территории завода «Красный двигатель». При высадке сразу же наткнулись на дот. Не растерялись – залегли и тотчас же атаковали дот гранатами и автоматными очередями. Покончив с дотом, прыгая через бочки, ямы, какое-то железо, лавируя меж взрывами мин и снарядов противника, перебежками устремились вперед.

Все шло хорошо, и вдруг рядом разрыв снаряда. Голимбиевский упал, словно бы споткнулся обо что-то. Вскочил на ноги, но не устоял.

Он еще не знал, что произошло, но по обильному кровотечению из левого коленного сустава понял, что рана опасная. Вытащил индивидуальный пакет и туго перетянул ногу выше колена.

Опершись на автомат, поднялся, попробовал идти. Сделал шаг и в третий раз упал.

Впереди здание, похожее на дот. А что, если он поползет сначала к берегу, возможно, катер еще стоит там… Наложат шину или повязку…

Пополз…

Нога тяжелела. Тупая боль толкалась у перетянутого бинтом места. Штанина покрылась ржавыми пятнами крови, липла к ране, беспокоила ее. В колене появилась дергающая боль, словно бы туда загнали зонд и прощупывали рану.

Пули с присвистом пролетали над головой, чуть шевельнешься – и тут же «вжик», «вжик»… Жарко. Пот осыпает бисером лицо. Тошнота подступает к горлу.

На душе муторно – вот и повоевал, черт возьми! Повоевал…

Не повоевал, а отвоевался Толик Голимбиевский. Это он-то отвоевался?! Нет! Он доползет до катера, и там его перевяжут, и он еще вернется сюда!

– Слышите, гады фрицы! – Он погрозил кулаком в сторону немцев. – Вернусь!.. – Он еще не знал, что возвращаться ему не придется, что воевать он будет здесь и до конца…

Превозмогая боль и медведем навалившуюся слабость, полз. Ползти было бы не тяжело – он учился этой науке еще под Одессой в полку морской пехоты у полковника Осипова. Шлифовал пластунское искусство у Красникова, и в батальоне Цезаря Куникова тоже в рост не хаживал, передвигался, как положено разведчику.

Да он и сейчас мог бы ползти хоть до самого Рождества Христова, если б этот чертов осколок не угодил в колено! Ну хотя бы пониже, если уж так надо было ранить его!

До берега оставалось недалеко – сразу же за дотом спуск и… Только не касаться раненым коленом земли!.. Не касаться, и все будет в порядке…

Но что за черт, немцы бегут наперерез… До берега доползти… Придется в дот – там укрылись раненые. Там можно организовать круговую, а ночью к берегу… Не может быть, чтобы катер не пришел!