Текст книги "Севастопольская хроника"

Автор книги: Петр Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Жертвы были?

– К счастью, нет!.. Ну вот, сошли все. Потом вынесли тяжелораненых. Я оглядел эсминец – пусто на палубе. Радоваться бы – людей спасли и доставили на Большую землю, а на душе что-то вроде занозы. В чем дело? Пытаюсь вспомнить, может быть, я забыл что-то! Вспомнил! Девочка была на палубе, на руках у раненого красноармейца. Она еще так смотрела на «Ташкент», где пережила бомбежку… В суматохе мне было не до нее, и я не заметил, когда сошел красноармеец, кто взял девочку… С чувством какой-то опустошенности и невероятной усталости я сошел с мостика, приказал всем оставаться на боевых постах и доложил командиру Новороссийской базы контр-адмиралу Холостякову о выполнении задачи.

Позже мы с Качаном – вы помните нашего инженер-механика Качана? – раскинули «пасьянс», и вот что у нас получилось: семьдесят тонн снарядов и тысяча семьсот человек на палубе, тонн двадцать зенитного боезапаса и человек двести в кубриках и каютах…

Угроза переворачивания корабля у нас уже была тогда, когда мы заканчивали переброску раненых и женщин с «Ташкента». А когда старпом доложил мне, что на борт миноносца принято 1975 человек и мы, осторожно отойдя от него, развернулись и пошли в Новороссийск, то мы попали в положение канатоходца, идущего по канату, протянутому над пропастью… Никогда я не забуду день 27 июня 1942 года!

Между прочим, после нас ни один миноносец, насколько мне известно, не перевозил столько людей за один раз!

На следующий день жизнь приготовила нам такое, что переход с перегрузкой показался нам цветиками.

Было около 10 часов… А впрочем, об этом вы сможете прочесть в моей книге. Я хочу лишь сказать, что нас в этом испытании выручила боевая выучка. А создавали мы ее во всех условиях и учения проводили всегда и везде.

В этот день я, как всегда, встал с рассветом. Люблю раннее утро – оно везде хорошо: и в лесу, и в городе. Но особенно прекрасно утром в двух местах: в горах и в море. Вы видели когда-нибудь, как просыпается море?

Я кивнул. Он продолжал:

– На этот раз мне не понравилось, что с Сахарной головки «борода» сползает – значит, небо будет в облаках и надо ухо держать востро, банабаки не преминут воспользоваться облачностью. А противовоздушная оборона в Новороссийске не на высоте.

Утро в этот день шло как-то уж очень быстро. Пропел сигнал «на флаг и гюйс!». Затем был осмотр и проворачивание механизмов. И пошла корабельная жизнь, как стрелки часов: сыграли учебную боевую, и начались репетиции по отражению атак самолетов противника.

Я не уходил с мостика, наблюдал за работой зенитных расчетов. Учения проводил капитан-лейтенант Беспалов.

Артиллерийские расчеты и аварийные партии действовали на редкость красиво. Люблю, когда человек работает красиво! Особенно если дело идет быстро, слаженно, без всяких усилий, как музыка!

Лишь иногда я останавливал учения и просил повторить тот или иной элемент.

Мы так увлеклись, что и не заметили, как из-за туч по носу корабля появились банабаки. По базе никакого оповещения о приближении воздушного противника не было. Я тотчас же скомандовал открыть огонь.

Артиллеристам понадобился лишь миг, чтобы переключиться от учебных действий на боевые. Корабль дал залп. С самолетов посыпались бомбы и затрещали пулеметы… Об этом вы тоже прочтете в книге. Но сейчас мне хочется заметить, что если б я не вел в тот момент учебной боевой тревоги, да еще по отработке отражения нападения воздушного противника, вряд ли я сейчас беседовал бы с вами.

Да. Это точно… Только потому, что мы сумели мгновенно открыть огонь, сбить с боевого курса самолеты, бомбы упали в стороне от корабля. Правда, воздушной волной были оборваны швартовы и корабль понесло от причала, а я был сбит с ног. А когда встал, то увидел на том месте, где только что стоял лидер «Ташкент», – одни мачты торчат из воды. А миноносец «Бдительный» – он стоял у другого причала – горит.

Бомба попала и в «Украину» – она осела набок.

В уме моем стало сумеречно, я подумал, что же это происходит: два дня тому назад – «Безупречный», сегодня лидер «Ташкент» и эсминец «Бдительный»!

Но сосредоточиваться на переживаниях обстановка не позволяла: близким разрывом бомбы на эсминец навалило земли, щебня и даже на полубак завернуло согнутые в дугу рельсы. В воздухе слышался гул самолетов, надо было немедленно уходить из порта в море. Для корабля море в таких случаях спасение, а вражеские летчики не очень-то любят отдаляться от берега.

Даю команду. А мне докладывают, что на корабле выведены из строя все электронавигационные приборы, телеграфы, репитеры, компасы.

Как выходить в море без компаса – кругом минные поля? Но и оставаться в порту нельзя. В городе и в порту пылают пожары – горят корабли, склады, какие-то грузы на причалах. А с Сахарной головки, клубясь, плывут облака. Где-то стреляют зенитки, гудят буксирные суда… Что делать?

Ворков умолк и посмотрел мне в глаза. В его взгляде молчаливый вопрос: как, мол, вы бы поступили на моем месте, Петр Александрович? Я игнорировал его вопрошающий взгляд и спросил, что же он все-таки сделал в той сложной обстановке. Я знал Новороссийский порт, то есть бывал там несколько раз, и, если забегать вперед, был при Новороссийской десантной операции в сентябре 1943 года. Новороссийский порт был знаменит двумя уникальными на Черном море особенностями: мощнейшим элеватором для экспорта пшеницы и «борой». О хлебных элеваторах читатель в общем-то имеет представление, что это за сооружение и для чего оно существует. Ну, правда, здесь был самый крупный элеватор в стране. А второй особенностью (я не могу сказать – достопримечательностью) Новороссийска была бора. О боре в старой, изданной еще до революции книге «Край гордой красоты», принадлежащей перу С. Васюкова, говорится: «Норд-ост, или бора, – это безумная сила, все сокрушающая, от которой нет спасения и защиты. На город Новороссийск этот ветер бросается с хребта Варада и падает прямо в бухту и на набережную, производя, впрочем, свои ужасные опустошения повсюду. Норд-ост – это вихрь, буря, ураган, дующий с одинаковой силой три дня, а то и шесть и двенадцать суток. Это нечто ужасное, необъяснимое… Когда говорят о норд-осте, то не скажут обыватели, что он дует, но “бросается”, “хватает”».

Автор этих строк, продолжая «портрет» норд-оста, отмечает его отрицательное влияние на психику, делит норд-ост на зимний и летний; зимой он настолько холоден, что будто бы Новороссийск в эти дни перемещается с юга на полюс холода в Оймякон, а летом пышет жаром, как пустыня Сахара.

Но теперь, то есть в то время, о котором мне рассказывал Ворков, конец июня 1942 года, когда шел второй год войны, ни норд-ост, ни элеватор не имели никакого значения. Зато расположение Новороссийского порта в Цемесской лагуне, над которой возвышались нагромождения хребта Варада с господствующей высотой – Сахарной головкой, были отлично использованы фашистскими воздушными асами. Безусловно, они знали, как лучше, прикрываясь горами, зайти неприметно к Новороссийску и по пути, каким пользуются ураганные потоки боры, спуститься безнаказанно на порт и нанести смертельный удар по кораблям.

Ворков именно ждал от меня этого разговора. Но это выяснилось лишь потом, а теперь было главное выяснить, что же сделал тогда Ворков, на что он решился, хотя мне и так было ясно, что у него тогда иного выхода, как покинуть порт, не было.

Я спросил его, куда же по выходе за ворота мола пошел «Сообразительный».

– В Туапсе.

На мой вопрос, как же он дошел до Туапсе без навигационных приборов, контр-адмирал не ответил. Он посмотрел на часы на руке и сказал:

– О-о! Это целая эпопея… Но времени… времени совсем нет. Как-нибудь в другой раз…

Одни строят пирамиды, другие играют на флейтах

Командиры Черноморской эскадры говорили о Воркове, что он в рубашке родился, а его миноносец – везучий.

Краснофлотцы говорили о нем: к Воркову попадешь – он либо научит, либо выгонит.

А сам Ворков считал, что «повезло» ему всего лишь один раз. И случилось это в далеком городе в ноябре 1940 года.

Он прибыл в город корабелов из Севастополя, усталый, после сдачи тральщика и хождения по штабам и начальству (да и дорога оказалась утомительной); старший лейтенант Ворков мечтал об отдыхе в командирской каюте на новеньком, недавно спущенном на воду эсминце «Сообразительный».

Он обо всем забыл, как только увидел его, – перед ним было чудо, не корабль!

Жемчужно-голубой, стройный, легкий, стремительный эсминец всем своим видом, казалось, ждал команды: «По местам стоять! Со швартов сниматься!»

Ну и хорош же! Ну и красавец! Что против него тральщик, который он сдал в Севастополе другому командиру, и сдал с сожалением – привыкаешь к кораблю, какой бы он ни был.

А теперь привалило ему счастье командовать этим красавцем. Ворков мысленно представил себя уже стоящим на мостике. Миноносец режет острым носом волну, ход – восемнадцать узлов. Корабль вздрагивает, в растяжках легкий посвист. Хорошо. Но у него еще в запасе почти столько же оборотов. Ворков передвигает ручку на «самый полный!». Корабль кидает вперед – он прыгает, как гепард за добычей. Брызги от рассекаемых быстрым и острым ножом форштевня волн заплескиваются на мостик. Уже мокрые обвесы, вода окатывает рубку… Ворков открывает глаза, вздыхает – сколько раз он проглатывал невольное унижение, когда «чапал» на тральце, а его лихо обгоняли стремительные, послушные рулям миноносцы. С какой завистью он мечтал попасть на мостик эсминца. И вот мечта свершилась: через несколько минут он поднимется на борт…

…Ворков никогда не верил в предчувствия, в сакраментальные цифры, в понедельники, в приметы. На борту «Сообразительного» он увидел условный номер, ну, какие бывают на всех военных кораблях всего мира, – номер на его миноносце – 13. Ну и что ж такого, он сам родился тринадцатого! Но вот что-то, какое-то инстинктивное беспокойство остановило его, когда он готов уже был ступить, то есть сделать первый шаг на новом корабле.

Он не задумывался ни тогда, когда ему предложили пойти на новый миноносец, ни тогда, когда беседовал в штабах, – иерархия на флотах длинная, как якорь-цепь, – нив дороге, а вот теперь, когда увидел, вдруг задумался над истинным смыслом названия миноносца.

«СООБРАЗИТЕЛЬНЫЙ» – да ведь к миноносцу с таким названием будет особое отношение: будет корабль показывать образцы флотского искусства, его имя будут произносить с уважением, а при любой неудаче (на вершок ближе подошел к стенке, швартовый конец не так ловко бросил) оно будет произноситься в лучшем случае с иронией…

Не-ет, какой тут, к черту, отдых! С первой же секунды жизни на новом корабле не будет у Боркова ни минуты покоя, все время будет отдано ему, чтобы имя корабля никогда не было запятнано.

Вот с этого момента и началось создаваться то, что в будущем будет названо как «везенье». Я взял это слово в кавычки, а оно будет произноситься всеми без них: многие с искренней наивностью будут верить в то, что эсминец «Сообразительный» действительно везучий, а его экипаж и командир действительно в рубашке родились.

Севастопольский журналист Дмитрий Ткаченко рассказывает следующий эпизод. Как-то у адмирала флота Сергея Георгиевича Горшкова спросили:

– Правда, что «Сообразительный» провел в море почти двести суток и даже не знал среднего ремонта?

– Да, это факт.

– И за всю войну не потерял ни одного бойца?

– Больше того, на корабле не было даже раненых.

– Что же это – военное счастье?

– Бывает и такое. Но ведь повезти может раз, другой, третий, а «Сообразительный» за время войны совершил двести восемнадцать боевых выходов. Главное не в везении, а в умении людей, в распорядительности и находчивости командира.

Два эпизода из боевой истории эскадренного миноносца «Сообразительный» промелькнули в памяти с космической скоростью, а на бумаге, словами, оба эти эпизода выкладывались как на сложном большом, мозаичном панно – долго, трудно, а порой даже мучительно. Особенно тяжело было, когда под руками не оказывалось необходимых слов.

Да и много ли в языке человеческом слов, которыми можно было бы сказать о мастерстве так, как оно заслуживает этого?!

Я заговорил о мастерстве потому, что мастерство подняло человека в далекой юности с четверенек. Весь путь восхождения человека от питекантропа до космонавта был обеспечен только мастерством, а не везеньем или там счастьем!

Без мастерства первому человеку нельзя было убить птицу из лука, поймать зверя волосяной петлей… Особенно нужно было мастерство в войнах. Мастерство в войнах – колыбель победы. Именно здесь умение оборачивалось победой, а неумение – напрасной кровью.

После войны я видел, как умелые руки мастеров возрождали жизнь, строили дома в деревнях; в начале этой повести я уже упоминал о том, что во время гитлеровского нашествия в нашей стране было разрушено 70 тысяч сел и деревень. Если предположить, что в каждой деревне, каждом селе в среднем было тридцать дворов, то построить надо было два с лишним миллиона домов. То есть выстроить дома почти что для целой Финляндии!

Дома эти построены, и в большинстве своем лучше старых. В иных деревнях, особенно в Калининской области, стоят новенькие домики, молодые, чистые, стройные, как невесты; на крыльцах, над горницами висят вологодскими кружевами деревянные карнизики и подзоры, сделанные топором, ножовкой да долотом. А какие изузоренные наличники обрамляют окна, какие солнца красные на слуховых фасадных оконцах!

А деревянная кладь какая! Бревно в бревно, сучочки удалены так, что под птичий глаз выглядят, каждое бревнышко паклей, в крутой жгут свернутой, подбито – непроходимые для лютых зимних ветров стражи.

А строили дома на виду у всех, как будто здесь все настолько просто: свалят в кучу бревна, кирпич, песок, глину, цемент… Придут люди, сделают траншейки и выкладывают фундамент либо столбы каменные. А другие в это же время ошкуривают бревна, режут их по нужным размерам, стесывают сучки и наросты разные, вырубают пазы, пробивают желобки для того, чтобы бревно на бревно потеснее легло.

Сруб кладет артель дружно, ладно – люди лазают по стенам, как пчелы по улью.

Когда кончится кладка бревен, сруб «связывается» верхним венцом. Затем кладут матицы, возводят стропила, стелют потолок, сшивают стропила деревянным шипом, делают обрешетку под крышу. Перед приходом кровельщиков явится печник, он сложит красивую печь и вытянет трубу на семь дымов, чтобы печь «брала фунт дров, а давала пуд жару». Теплый, светлый, уютный и экономичный дом могут поставить лишь мастера.

Писатель-мастер, что и каменщик, кладет свое «здание» по словечку, а раствором ему служит мысль. Материал на редкость дефицитный в эпистолярном искусстве.

Внешне в литературной работе как и на любом строительстве: сначала подвозится материал – примерно тысяч сорок слов (у Тургенева, говорят, на письменном столе всегда находилось до шестидесяти пяти тысяч слов!), записные книжки, ворох белой бумаги и перо – этот писательский мастерок. Можно и начинать.

Старые мастера говорили: если ты хочешь, чтобы твое произведение согревало читателя, гори сам во время творения его.

Старые мастера требовали, чтобы слово добывалось в муках. Творческие муки – главный стимул истинного мастерства.

Старые мастера учат, что искусство лишь тогда может называться этим словом, когда не нарушается сообразность частей и соблюдается гармония развития идеи и образа.

Произведение – что яблоко: сначала – цветок, потом завязь, рост плода, налив и, наконец, созревание.

Стоит природе нарушить одну из этих стадий, и вас передернет от горечи при вкушении незрелого плода.

Нам всегда кажется, что талантливая книга сделана с доступной для всех легкостью.

А видел ли кто-нибудь, как перо плачет?

Да что там плачет! Иной раз в схватке с непокорным словом в кабинете писателя стоном стон стоит!

Поиски хорошего, сочного, звонкого слова равны поискам алмазов. Страница за страницей летят в корзину, и если б слово имело какую-то (пусть незначительную, скажем размером с пшеничное зерно) материальность, к концу рабочего дня писателя пришлось бы откапывать, иначе он задохнулся бы в ворохе словесных отбросов.

Многие писатели курят за работой; дым от письменного стола к потолку тянется как из фабричной трубы. Особенно много дыма производят те писатели, что пишут ночами. Потолок в их комнатах подымается под давлением дыма, как в той избенке тульских кузнецов, где набивались заводной аглицкой блохе крохотные, видимые лишь через самый мелкий мелкоскоп подковочки…

А как же добивался «везенья» капитан-лейтенант Сергей Степанович Ворков? В чем искал он (и нашел) счастье?

Штат миноносца состоял почти из трехсот человек, а за время его одиссеи через миноносец прошло пятьсот десять человек. Часть из них в жаркие дни обороны Одессы и Севастополя, а также во время боев за Кубань и Кавказ ушла на берег и сражалась с гитлеровцами в отрядах морской пехоты, часть не подошла к тем высоким требованиям, которые поставил перед экипажем командир миноносца.

А требования были примерно такие, которые Огюст Роден предъявлял к искусству ваяния.

Вспомните: «…только владея в совершенстве техникой можно заставить зрителя забыть о ней».

Командир «Сообразительного» хотел, чтобы люди его экипажа стали классными специалистами, чтобы они лучше всех видели, лучше всех наводили орудия на цель, стреляли, отлаживали механизмы… Чтобы они могли, обвязавшись штертом, без страха, на полном ходу миноносца, действовать за бортом, скалывать лед со стволов орудий и лезть в горячую топку…

В том, теперь далеком, тысяча девятьсот сороковом году штат миноносца был, как говорят кадровики, «укомплектован» краснофлотцами-первогодками, или, как с напускной важностью называли их моряки, служившие по второму году, салагами.

Да и сам командир по возрасту недалеко ушел от своих подчиненных: ему было в то время всего двадцать восемь лет. Правда, в этом возрасте снятся великие сражения, небывалые походы, да и сами миры не кажутся бесконечными.

И все же ему предстояло нелегкое дело. Не всем, наверное, известно, что спущенный на воду корабль сдается заводом не по техническому паспорту, как, скажем, автомобиль, станок или вагон; корабли сдаются заказчику заводской командой в ходу. По нескольку недель стоят заводские рабочие у механизмов нового корабля, а рядом краснофлотцы. Моряки принимают от рабочих механизмы. Ну, разумеется, не только механизмы, но самое главное – опыт управления ими.

Опыт – синоним успеха.

Между прочим, старший лейтенант Ворков тоже сразу не был допущен к самостоятельному управлению этим чудо-кораблем – миноносец оснащен электронавигационными приборами, новейшей системой управления артиллерийским огнем, мощными турбинами, уникальными дальномерами.

В первом походе «Сообразительного» из Севастополя в район, куда эсминец шел на проверку механизмов после государственных испытаний, Ворков вел его под недреманным оком «обеспечивающего». Им был командир дивизиона эсминцев капитан 2 ранга Михаил Федорович Романов, весьма опытный командир и деликатный человек: он не опекал Воркова, а давал ему полную самостоятельность. И лишь изредка подавал советы. Ворков остался благодарным ему на всю жизнь.

Поход был очень трудным – у Тарханкута тяжелый нордвестовый ветер начал бить в скулу, словно пытался сбить с курса. Ночь была классическая для Юга – темная и густая. Эсминец швыряла волна, и он то и дело проваливался, словно падал в разверзшиеся хляби морские. Со стороны это очень красиво, когда корабль мчится, то взлетая на вершину волны, то ввергаясь в пучину, а для судна удары волны не всегда безопасны; теперь высчитано, что сила удара волны на один квадратный метр равна весу двадцати тонн. От этого боксерского удара корабль стонет и порой, выскочив из пучины на вершину волны, замирает на миг, как боксер, впавший в состояние, которое в боксе называется «грогом», то есть преднокаутным состоянием.

Нелегко удерживать корабль во время свежего ветра на курсе. Ворков всю ночь не сходил с мостика, поеживаясь от холода. Порой облака разрывались в клочья и луна на миг заливала кипящим серебром море. Потом опять темнота пожирала нестойкий свет, и «Сообразительный» шел по морю, как партизан по кочковатому болоту, то и дело проваливаясь. Порой он уподоблялся плоту, на котором Одиссей возвращался на Итаку:

 
Плот же бросали туда и сюда взгроможденные волны:
Словно как шумный осенний Борей по широкой равнине
Носит повсюду иссохший, скатавшийся густо репейник…
 

Всю ночь наш «репейник» катился по широкой равнине моря, а к утру на подходе к Очакову, у Кинбурнской косы, на отмелях, окружающих остров Березань, встретился лед. Белый, молодой, задорно-блескучий, он шуршал и покряхтывал.

При попытке пробиться на фарватер миноносец врезался в лед и встал… Пришлось развернуться и встать на якорь – без ледокола не дойти.

Ледокол пришел лишь вечером, взял эсминец на буксир и потащил к судостроительному заводу. Здесь «Сообразительный» подхватили два сильных буксира и, расталкивая битый лед, подвели к причалу.

С приходом «Сообразительного» к заводу стало веселее, здесь стояли еще два миноносца: «Смышленый», которым командовал капитан 3 ранга Тихомиров-Шегула, и «Безупречный», которым командовал капитан-лейтенант Петр Максимович Буряк.

Новый, 1941 год встречали вместе, поднимали тосты за родину, за партию, за успехи в наступающем году, за новый, вступающий в строй эскадренный миноносец «Сообразительный». Шутили, смеялись. Однако беспечного веселья не было: за новогодним столом сидели люди военные, их не могли не беспокоить события, развивавшиеся на Западе. Петр Максимович Буряк поднял бокал за то, чтобы зорче следить за происходящим на Западе и спешить учиться, серьезней готовить экипажи кораблей.

Командир «Смышленого» капитан 3 ранга Тихомиров-Шегула развел руками:

– Товарищи! Стоит ли об этом в Новый год! Сейчас пить, веселиться надо… Что мы всякий раз, как соберется нас больше двух человек, так о политике да о международном положении… Помните, как Денис Давыдов в таком случае говаривал: «Все Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!» Налейте, братцы!

Однако Петр Максимович Буряк был не из тех, кого легко сбить с курса, – он досказал свой тост, и все охотно осушили бокалы за готовность, за учебу, за страну, за партию, за Новый год.

Разговоры, споры, тосты кончились в тот час, когда над Бугом занималось утро – хмурое, снежное… Никто тогда не предполагал, насколько был прав Петр Максимович Буряк, когда говорил о том, что надо спешить учиться, что нужно жить крепким, боевым коллективом, отлично готовить экипажи боевых кораблей; менее чем через полгода, также глубокой ночью, все это потребовалось от моряков, и они, благодаря тому, что на флоте внимательно следили за тем, что происходит на Западе, и также благодаря (да простит меня читатель за слишком длинный и тяжелый период!) тому, что учились, спешили овладеть техникой, вовремя открыли огонь по появившимся над Севастополем в 3 часа 07 минут 22 июня 1941 года гитлеровским самолетам.

План гитлеровцев – запереть наш флот в бухтах – был сорван. Кстати, своей готовностью в ту ночь флот был обязан бдительности адмиралов Николая Герасимовича Кузнецова и его первого заместителя Галлера.

Не повезло, как мы уже знаем, и горячему, прекрасному душой, большому человеку – командиру миноносца «Безупречный» Петру Максимовичу Буряку.

Но командир новенького эскадренного миноносца «Сообразительный» Сергей Степанович Борков не пропустил мимо ушей умных слов Буряка.

С первых же часов вступления в должность командира Борков сделал требовательность и отличное знание специальности законом для всех, и в том числе, или, вернее, раньше всего, для себя.

Новичок, попадая на современный военный корабль со множеством машин, механизмов и приборов, оснащенных десятками вентилей, кранов, ключей, кнопок, ручек, сначала чувствует себя не лучше таракана, попавшего в часовой механизм.

Чтобы стать человеком среди всей этой технической «чертовщины», чтобы знать, что к чему, и, более того, чтобы управлять всей этой технической шарадой, нужны отвага и дьявольский труд.

Моряку на современном судне нужно до виртуозности натренировать не только память глаз, но и память рук; в любой сложной обстановке моряк по памяти обязан (например, от близкого разрыва бомбы или снаряда погаснет свет) открыть или перекрыть систему или магистраль. Более того, пробежать по затемненному кораблю и не задеть ни за одну задрайку – это почти равносильно памяти и ориентации летучей мыши.

Не все в экипаже «Сообразительного» симпатизировали дотошному командиру. Но и не всех оставлял командир на миноносце: одних списывал на берег, других брал.

К сожалению, наш флот примерно за полтора десятка лет до войны перестал бороздить дальние моря, а все вертелся вокруг Главной базы. И самые дальние его походы были из Севастополя в Батуми.

Так уж случилось в истории нашего флота, который за сто лет до того исходил весь свет, обогатил мир потрясающими географическими открытиями, воспитал плеяду блестящих флотоводцев, под командованием которых великий Александр Суворов желал участвовать в кампаниях «хотя бы мичманом».

Командир «Сообразительного» хотел сделать свой экипаж и по тому времени весьма современный эсминец образцовыми.

Читателю вряд ли потребна авторская дотошность в описании трудного, сложнейшего, а порой и скучнейшего процесса овладения специальностями. Да и для самого писателя это утомительно: описывать подробности изучения десятков специальностей это все равно что пшено перебирать. Могу только сказать, что Ворков терял в весе на этом поприще. Это действительно было дьявольски трудно. Но труд не пропал даром.

Двести восемнадцать боевых походов миноносца – это двести восемнадцать выигранных сражений! Двести восемнадцать героических побед!

Во время войны для летчиков существовала норма: за столько-то боевых вылетов и сбитых самолетов – боевой орден, а за столько-то – звание Героя Советского Союза. С первого взгляда кажется, что это чистая арифметика – задачка на сложение. Ерунда! Арифметика – форма, а содержание подвига – мужество, мастерство и кровь. На флоте не было никаких норм. Да в этом и не было никакого смысла – у кораблей другие ресурсы, другая тактика и свои задачи. И потом, в подвиге может быть лишь одна норма – значение его для отечества. То, что сделал экипаж гвардейского эсминца «Сообразительный», имеет ценность как некий эталон воинского искусства и должно относиться к свершениям, ибо такое нельзя просто выполнить, а можно лишь свершить!

Вот послужной список миноносца:

Двести восемнадцать боевых походов.

Шестьдесят три тысячи огневых миль (миль, пройденных под огнем противника).

Пятнадцать тысяч войска, раненых, женщин и детей, доставленных в осажденные города и вывезенных оттуда.

Пятьдесят девять транспортов с находившимися на их борту семьюдесятью тысячами человек и ста пятьюдесятью тысячами тонн грузов отконвоировано миноносцем…

В послужном списке «Сообразительного» записаны также:

Четыре десантные операции.

Пятьдесят шесть обстрелов боевых порядков противника, в результате которых уничтожено более 10 батарей противника, более 30 танков и автомашин, более 8 батальонов пехоты.

2706 снарядов главного калибра выпущено по боевым порядкам врага в операциях по поддержке пехотных частей под Одессой, Севастополем и Новороссийском.

267 раз эсминец подвергался атакам авиации противника в группе кораблей и 126 раз отбивался от самолетов врага в одиночестве. На миноносец сброшено 70 авиабомб, и в том числе несколько 500-килограммовых.

Более тысячи тонн боезапаса доставил эсминец в осажденную Одессу и Севастополь.

23 торпеды были выпущены по «Сообразительному» самолетами-торпедоносцами и торпедными катерами противника.

Зенитчики эсминца сбили 5 самолетов врага…

На корабле за все время боевых действий не было ни одного убитого, не было и раненых!

Цифры… Цифры… Кому-нибудь они покажутся скучной материей. Я понимаю тех, кто азартно подсчитывает очки конькобежцев, ведет учет забитых голов и шайб; для них – это выше музыки Бетховена… Для них мои цифири, взятые из фронтового кондуита, – пучина скуки.

Но я делаю ставку на тех, кто сумеет увидеть за этими данными титанический труд и высокую отвагу. Я верю, что цифры мои вызовут в их сердцах радость сопереживания.

Что ж, «одни строят пирамиды, другие играют на флейтах».

Утешимся этим и не забудем, что вся вышеприведенная мною «арифметика» рождалась под огнем, чаще всего в темной непроглядной ночи, в море, полном мин (своих и чужих).

Матросские руки безотказно подавали снаряды и тогда, когда стволы пушек покрывались льдом, и тогда, когда от интенсивной стрельбы горела краска на пушечных стволах. И все бегом. Даже по обледеневшим трапам, по скользкой, как каток, палубе тоже – бегом! Бегом!

Матросские руки разводили пары в котлах, крутили штурвал, драили палубу, подвязывали в поднебесной высоте перебитые осколками корабельные антенны, красили борта, освобождали винты от намотавшихся тросов, с быстротой мысли «писали» флагами запросы и ответы на другие корабли, разворачивали и наводили на цель пушки…

Не для красного словца, не для «дыма» говорил о матросах адмирал Нахимов: «Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют… Он первая фигура войны – матрос, да-с! Вот кого нужно возвышать, учить, возбуждать в нем смелость, геройство, ежели мы не самолюбивы, а действительно слуги отечества… Вот это воспитание и составляет основную задачу, вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и, видимо, достигаю своей цели: матросы любят и понимают меня. Я этой привязанностью дорожу более, чем отзывами чванных дворянчиков-с!»

Матросские руки! Они делают на корабле самую грубую прозу, а выходит из-под их трудолюбивых рук необычайной красоты поэзия.

Это вовремя понял старший лейтенант Ворков, тут главная «база» его везенья и счастья.

В его книге «Флаг на гафеле» то и дело встречаются такие записи: «Звонят колокола громкого боя. Но топота ног на корабле не слышно: личный состав давно на боевых постах и ждет приказа об открытии огня». Или: «Подходит комиссар. Он только что с боевого поста старшины 1-й статьи Павла Митрофанова. Рассказывает о слаженной работе расчета пушки главного калибра. Митрофанов решительный, смелый и находчивый командир орудия. Под Севастополем в паре со старшиной Журом он привел к молчанию две батареи противника. Вот уже полтора года его орудие не имеет при стрельбе ни пропуска, ни задержки». Или: «Приказываю открыть огонь. Навстречу врагу несутся десятки снарядов. Отлично стреляет расчет старшины 1-й статьи Данильченко. С таким же успехом ему вторит расчет старшины 2-й статьи Васильева».