Текст книги "М. П. Одинцов"

Автор книги: Петр Бабоченок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Попал в глубокий штопор. Катапультируюсь в последний момент на минимально возможной высоте.

Внимательно слушайте и записывайте информацию о поведении машины...

На мгновение стало неуютно: в простых метеоусловиях и вот такое испытание. Но не по своей же воле

вторгся он в эту запретную область, которую вся практика летной эксплуатации предписывает обходить.

Ведь при упоминании о штопоре твердеют мускулы лица и настораживаются глаза всех летчиков: такое

возможно только в азарте воздушного боя. А здесь непроизвольный срыв...

Самолет продолжал штопорить, он заглатывал [155] все новые километры высоты, а Одинцов, нажав

кнопку радиопередатчика, комментировал и комментировал свои действия, знать о которых сейчас так

важно было на земле:

– Вращаюсь влево. Буду выводить! Ставлю рули на вывод: правая нога – против штопора, ручка —

полностью от себя. Вращаюсь. Не выходит машина, рулей не слушается. Ставлю рули по штопору, ручка

полностью от себя, левая нога до отказа влево. Жду. Один оборот. Вращает до противного быстро.

Потерял уже две тысячи метров. Ставлю рули снова на вывод. Жду еще два витка. Под самолетом нет

построек – лес и поле. Еще виток. Все, высота кончается. Если даже через мгновение машина

перестанет вращаться, то все равно высоты для вывода ее в горизонтальный полет уже не хватит.

Придется прыгать на вращении.

Он до последнего оттягивал время. Трудно было отпустить штурвал и бросить умницу-самолет, но

помочь ему было невозможно, и, использовав весь свой запас секунд, на который четко рассчитал, он

осторожно, будто боясь спугнуть судьбу, освободил от предохранителя катапультное устройство и дернул

на себя ручку стреляющего механизма.

Что не испытывал в те минуты страха, он об этом не говорит. Да в это вряд ли кто и поверит. Страх к

нему всегда приходил после, на земле, как звук после света. А в небе всегда только работа, действия, четкие и умелые, ни на миллиметр не отступающие от предписаний летных законов. И после этого

полета в больших штабах потом все сошлись во мнении, что свои секунды он выбрал без остатка, докладывал подробно и обстоятельно: о показателях многочисленных приборов, работе сложного

оборудования. Время от времени – о своих расчетах. Точный хронометраж, ни одной небрежности. И в

то [156] же время внимательнейшее слежение за высотой. В неуправляемом самолете фиксировал все. И

как это всегда бывало у него в минуты большого напряжения, мысли и движения обрели особую

уверенность и четкость. Это был предел виртуозного владения техникой своего дела, стальной выдержки.

Правда, одну оплошность, как он сам признается, допустил. Нарушил радиодисциплину. Хотя его

спокойствие, уверенность незримо передавались руководителю полетов, всем авиаторам округа, но в

эфире в одно время стало все же тесно – «смешались» десятки разговоров: где командующий, что с

ним? И тогда он совсем не по наставлению прикрикнул: «Прекратить базар в эфире!»

* * *

...После удара катапультного кресла снизу сразу же увидел голубой океан – небо. Помнит, как отлетел

фонарь, как скоростным напором, будто водопадом, окатило. Привязные ремни, удерживавшие в кресле, ослабли, ноги освободились от фиксирующих захватов. «Теперь буду открывать парашют». Хотел уже

взяться за вытяжное кольцо, но в это время еще раз крепко тряхнуло, падение прекратилось – на

определенной высоте, как и положено, сработала автоматика и парашют раскрылся.

После рева двигателя, тяжелых перегрузок, катапультного выстрела его окружила поразительная тишина.

Спускаясь, ниже себя увидел беспорядочно падавший самолет, и острая боль сожаления кольнула сердце.

Осмотрев парашют, и устроившись поудобней в подвесном кресле, стал готовиться к приземлению.

Парашют раскачивало порывами ветра, от этого земля шла на него волнообразно, будто кто-то наклонял

ее к нему то одной, то другой стороной. Наконец [157] встречное движение закончилось, он почувствовал

под ногами землю и повалился набок. Попытался встать, но не тут-то было: стропы парашюта прижали

его к земле. Встав наконец, расстегнул замок подвесной системы, сбросил лямки, прошелся, разминая

затекшие ноги. Отбросил стекло светофильтра с лица вверх и снял защитный шлем с головы.

Вскоре услышал шум мотора и похлопывание винта. Увидел над лесом вертолет, идущий стороной, и

понял, что его ищут, но пока не видят. Включил аварийную радиостанцию на передачу:

– Вертолет, я – Сто первый. Развернитесь вправо на сорок градусов. Как слышите?

– Сто первый, слышу вас хорошо. Доворачиваюсь, – донесся радостный голос командира вертолета.

– Включаю рацию в режим маяка. Передайте на аэродром: чувствую себя нормально.

* * *

...Командир вертолета делал последний круг над местом падения, а генерал смотрел через стекло

иллюминатора на лежащий в перелеске самолет. С высоты сто метров «МИГ» напоминал скорее

полигонный макет, нежели упавший самолет; даже березки, окружающие его, стояли целехонькие, почти

не опаленные огнем при взрыве. Белый дюраль плоскостей и фюзеляжа, освещенный солнцем, резко

контрастировал с небольшим черным кругом выгоревшей травы.

Привалясь спиной к вибрирующей обшивке грузовой кабины, Одинцов отдался воспоминаниям.

«Как неожиданны наши жизненные пути-дороги! – думал он... – На войне горел и падал, садился не на

аэродромы, но ни разу не пришлось бросать в воздухе машину, а сегодня в учебном полете —

вынужденно [158] воспользовался катапультой. Десятки лет надевал и подгонял по себе парашютные

лямки, пристегивался накрепко привязными ремнями к пилотскому креслу, каждый раз думая, что они

мне не понадобятся. Делал это сам, требовал и от других. На всякий случай! А вот пришел и мой

черед...»

* * *

...Ему подсказок ждать было неоткуда. Самому требовалось определить границу допустимого риска и

дать заключение о поведении машины. Оберегая себя, он мог бы сразу покинуть самолет, и никто бы не

осудил его за такие действия. Но тогда бы он оставил массу нераскрытых явлений и поставил бы под

удар своих подчиненных. Ведь иногда и смелостью, умением не предупредишь заблуждения, недостатки

в работе конструкторов и инженеров. И он пошел на то, чтобы чисто выполнить весь режим этого

сложнейшего полета, увидеть динамику, перспективу развития самолета. Чтобы заметить аномалии там, где их не ожидали, коль уж так случилось, и, подойдя к пределу возможного, но не перешагнув его, доставить на землю ценнейшие данные, ради которых стоило идти на риск с открытыми глазами. Этот

полет потом отнесут к первой категории испытательной сложности.

И он сам тогда, трезво оценивая способности и опыт, определил свой «запас безопасности», четкое

понимание предела, до которого он может позволить себе дойти, пилотируя машину, подошел очень

близко к границе опасной зоны, буферный слой которой оказался очень тонким, почти на грани

возможного вообще. И все потому, что понимал не только самолет, но и себя самого, знал, как управлять

не просто машиной, но и собой. Ведь не зря же он любил повторять: безопасности полетов угрожают два

чудовища – пилот, который не стал настоящим офицером, [159] и офицер, не ставший летчиком-

мастером. Если пошел в авиацию, то должен уметь делать все и еще немножко.

* * *

...Закрыв глаза, Одинцов попытался представить последние секунды полета. Сосредоточившись, вновь

увидел приборную доску. Стрелки подтверждали правильность его действий. Он опять, мысленно, включил форсаж и повел самолет вверх... И вот новый срыв в штопор, которого, по глубокому

убеждению Одинцова, не должно быть. Но он произошел. «Почему? Что от меня ускользнуло? В чем

ошибка?»

Оказавшись в плену бесчисленных «если» и «почему», генерал вытащил из кармана комбинезона

блокнот с закрепленным в нем карандашом и начал записывать вопросы, которые особо волновали.

Работа радовала: свежесть впечатлений в сочетании с логическим осмыслением позволяла уже сейчас

наиболее полно и глубоко прочувствовать и проанализировать случившееся.

Исписав несколько страничек, Михаил Петрович опять задумался: «Я обязан найти причину штопора. И

ответить на вопрос: почему машина не вышла из него?» И снова вернулся к блокноту. Прочитав

наброски, остался доволен: в них были, на его взгляд, объективные сведения по определению

исправности машины, по фактическим действиям летчика. В конце дня обо всем этом он и доложил

лично главнокомандующему ВВС.

Генерал Одинцов понимал, конечно, сложность расследования причин происшедшего, представлял, что

не просто будет разобраться в лабораториях с обломками и сказать: «исправно» или «неисправно». На его

памяти был не один случай, когда поиски неисправности затягивались на длительное время даже [160] на

целехоньких машинах. И все же он просил ускорить изучение случая, который с ним произошел. Ему

нужно было быстрее узнать его причину не просто для себя. Объективный ответ на этот вопрос должен

был помочь усовершенствовать методику обучения молодых летчиков в подобной критической

обстановке. Разумеется, надо было и утвердиться в мысли, что не из-за сложности полета, не по его вине

машина оказалась в штопоре и не вышла из него.

К нему тогда внимательно прислушались. Тот полет был расписан по графикам и схемам, где

учитывалась каждая секунда. В штабах, в самых высоких НИИ и конструкторских бюро тщательнейшим

образом проанализировали материалы объективного контроля, прослушали запись переговоров летчика и

руководителя полетов. И эта суровая работа закончилась выводом: самолет требует серьезных доработок.

Не один месяц продолжались они, но после многих доводок полеты на этой замечательной машине стали

безопасными.

А в книге «Верности безоблачное небо» поэтессы Лидии Васильевны Гречневой после этого случая

появились вот эти строки:

«Заслуженному военному летчику СССР, дважды Герою Советского Союза Михаилу Петровичу

Одинцову.

Коль над нами сотканный из света,

Без единой тучки небосклон,

Говорят поэты и пилоты:

«Небо – миллион на миллион!»

Небо – миллион на миллион!

Коль штурмуем рядом мы высоты,

Рук не разнимаем и в циклон,

Говорят поэты и пилоты:

«Дружба – миллион на миллион!»

Дружба – миллион на миллион! [161]

Жизнь бросает, не спросив совета,

Нас порой то ввысь, то под уклон —

Так нужна пилотам и поэтам

Верность – миллион на миллион.

Верность – миллион на миллион!

Уходя в опасные полеты,

Когда грозы рушат небосклон,

Верят и поэты и пилоты

В счастье – миллион на миллион!

В счастье – миллион на миллион!"

Как складывались дальше дела у Михаила Петровича? Да по-прежнему. Не поубавилось у него веселой

всеодолевающей энергии, умения работать с людьми. Только заметно побелели его золотистые волосы.

Но не отказался он и тогда от заветной думки-мечты: обеспечить себе возможно более продолжительное

летное долголетие.

Заместитель министра обороны СССР, главнокомандующий Военно-Воздушными Силами, Герой

Советского Союза, Главный маршал авиации П. С. Кутахов так аттестовал в середине 1976 года

командующего авиацией ордена Ленина Московского военного округа:

«Генерал-лейтенант Одинцов М. П. – хорошо подготовленный в оперативно-тактическом отношении

командующий. Штабом и службами авиации округа руководит правильно. На всех проводимых учениях в

обстановке ориентируется быстро, решения принимает обоснованные, руководство действиями

авиационных частей осуществляет четко и уверенно. Вопросы, связанные с организацией и ведением

боевых Действий авиации в современных операциях в условиях применения всех видов оружия,

понимает правильно.

Дисциплинированный, энергичный и волевой генерал, облеченный необходимыми организаторскими

способностями, командирскими навыками и чувством [162] ответственности за порученное дело. Свой

богатый боевой опыт по боевому применению современной авиации, накопленный при освоении

сложной боевой техники, умело передает при обучении и воспитании подчиненных.

Уделяет достаточное внимание в работе с кадрами, как этого требует ЦК КПСС...

Идеологически выдержан. Решения партии и правительства понимает правильно и руководствуется ими

в своей практической работе, умело опираясь при этом на партийные и комсомольские организации.

Принимает активное участие в общественной и политической жизни. Регулярно выступает перед личным

составом с докладами и лекциями...»

Точная, справедливая оценка.

Есть, однако, к сожалению, в жизни летчика и драматическая сторона. Авиация всегда молода, а человек

стареет, и никуда от этого не уйдешь, никуда не денешься. Приходит время расставаться с летной

работой. Пришло такое время и к Михаилу Петровичу, когда надо было со светлой грустью сделать

последний полет. Но он не порвал с авиацией, потому что и в свои шестьдесят с гаком остается молодым, остается ведущим крылатого строя.

Как в солидном возрасте не потерять свою высоту? Как подготовить себя к преодолению трудностей

службы, выдержать напряжение ратных будней, не спасовать, а наоборот, выйти из перегрузок

закаленным и подготовленным к новым испытаниям? С массой подобных вопросов Михаил Петрович

получает письма. Получил он как-то и такое напористое письмо от лейтенанта Г. Стромова: «В свои 20

лет вы с честью выдержали испытание огнем войны. Затем на протяжении почти сорока лет летали на

самолетах и вертолетах самых разных типов. То есть вы в течение сорока пяти лет, начиная с учлетовской

[163] поры, так сказать, все время держите себя в боевой форме. Часто говорят о спортивном долголетии, а меня интересует долголетие командирское. Что нужно авиатору делать, чтобы долго оставаться на

правом фланге жизни?»

Письмо это пришлось ему особо по душе за то, что угадывается в нем великая похвальная жажда борьбы

за свою цель в жизни, стремление молодого офицера быть максимально полезным службе во имя

безопасности матери-Родины.

И он так ответил лейтенанту Г. Стромову:

«...Мой ответ ни в коем случае не будет исчерпывающим. Но отдельные правила, которым я следовал, мне помогали. Работа! Работа до третьего пота – вот главнейший «секрет» любого успеха. Жадность к

работе, целеустремленность... Путь к цели всегда не прост, но добиваться намеченного все равно надо...

Кстати, вся моя служба – преодоление трудностей и преодоление себя, стремление не только справиться

с заданием, но и сделать немножечко больше, чем требуется. Вот почему всегда с огорчением за человека

встречаю такие картины, когда молодой офицер при малейшем затруднении сдается без борьбы.

Как говорится, посеешь привычку – пожнешь характер... Мне было двадцать лет, когда началась

Великая Отечественная война. В перерывах между боями мы учились. Нашим увлечением, тем, что

теперь называют хобби, была профессиональная учеба. В часы отдыха мы изучали искусство боя. И вот с

тех первых лет службы и доныне у меня постоянно на повестке дня – учеба и физическое закаливание

организма.

Говорят, для спорта не бывает неподходящей погоды, бывает неподходящий характер. Следовательно,

[164] нет оправдания для пропуска тренировок, и я их не пропускаю. Последнюю медицинскую

комиссию я проходил в госпитале, где специалисты меня не знали. Смотрели они кардиограммы, другие

материалы и не понимали, почему у меня все в норме, хотя на теле глубокие шрамы. Неужели ранение

прошло бесследно? Как это удалось?

* * *

...Ларинголог все же на последней диспансеризации придрался.

– Левое ухо у вас не того.

– Угадали, это я с аквалангом недавно глубоко нырнул, а рубец, который у меня был еще с фронта от

разрыва бомбы, на глубине не выдержал. Но ведь диаграмма слуха у меня нормальная?

– Отличная.

Итак, я подвел к тому, чтобы назвать первые «компоненты» летного долголетия: профессиональные

знания и физическая закалка, постоянные тренировки.

Достаточно ли только этого? Нет, конечно. Нужна еще безупречная политическая подготовленность.

Скажу прямо: пилот из армий стран НАТО тоже и грамотен, и вынослив. Но мы превосходим его

сознанием правоты своего дела, идейной зрелостью. Мы защищаем прогресс и справедливость на земле, мы опора здоровых сил мира. На фронте, готовясь к вылету, мы проверяли не только боекомплекты, мы

требовали к себе пропагандиста. Сейчас, перечитывая материалы партии о том, что идеологическая

работа все больше выдвигается на первый план, вспоминаю страстность наших комиссаров. По-моему, теперь с молодежью мы реже говорим столь взыскательно, с тем накалом. Отрывается иногда пропаганда

от действительности. [165]

Бывает порой так, что лейтенант и грамотен, и смел, и вынослив, и благородны побуждения его, а служба

у него не получается. В нем достоинства как бы сами по себе живут, не сплавляются в единое целое. В

итоге хоть налицо неплохая выучка, а высокой готовности к боевому применению нет, потому что нет у

него умения рационально приложить свои силы, отдать всего себя делу. .

Мы доказывали свое право командовать стремлением качественно решать задачи, которые перед нами

ставили жизнь, интересы боеготовности. И самокритично оценивали себя, если вдруг оказывались не на

должном уровне.

И наконец, не могу не обратить внимание на дисциплину, чувство долга. Гордая у вас профессия —

Родину защищать. Время неумолимо, и мы вам завещаем выполнять клятву на верность Родине. Любите

нашу Отчизну! Но любовь эта должна быть действенной, не на словах, а в поступках. Только тогда вы

сможете почувствовать удовлетворенность честно исполненным долгом, только тогда будете долго

оставаться на правом фланге жизни».

* * *

...И сегодня ничего не изменилось в распорядке его жизни. Как всегда, подъем в шесть, физзарядка по

своей, особой системе с основательной нагрузкой и бегом на большие дистанции. Легкий завтрак и – на

службу, как будто на праздник – светлый, наполненный делом, интересом. В любую свободную минутку

динамичные спортивные игры – волейбол, баскетбол, теннис. В выходные дни – охота, рыбалка.

Отлично выглядит в любом костюме. Особенно красиво облегает худощавую, подбористую, по-

юношески стройную фигуру Одинцова военная форма, подчеркивая неторопливость и точность его

движений, строгий [166] вкус и аккуратность, собранность. Серо-голубые глаза по-прежнему зоркие, серьезные, улыбка, как и в юности, широкая. И голос невероятного диапазона. Он может греметь на

митингах, заполняя площади, и звучать негромко, мягко и доброжелательно, когда идет разговор в кругу

друзей.

Смотришь на этого крепко сбитого и ладно скроенного пожилого, но моложавого человека, за быстрыми

шагами которого трудно угнаться, и не веришь: неужто уже седьмой десяток распечатал, неужели у него

уже трое взрослых детей и он уже многократный дедушка? Но и эта житейская биография ведь еще, добавим, неточная. Один день на фронте считался за три дня. В реактивной авиации год службы идет за

два. Вот и выходит, что Михаил Петрович, оставаясь молодым, прожил уже более ста лет.

– А что здесь удивительного? – отшучивается. – Я же солдат уральской породы. А это имя, как

известно, нам великие полководцы писать завещали с большой буквы.

Свое нынешнее состояние лучше всего объяснил он в одной из своих журнальных статей так: «С

твердым убеждением я это говорю... Тот, кто уверенно сделает шаг навстречу профессии защитника

Родины, тот не собьется с правильного ритма, какого бы поста ни достиг». [167]

Командующий читает Маяковского

Вспоминает полковник запаса Алексей Михайлович Шароваров – бывший работник политотдела

авиации ордена Ленина Московского военного округа:

– Весть о назначении генерал-лейтенанта Одинцова нашим командующим была встречена по-разному.

Это и естественно. По себе знаю: вхождение в должность, в коллектив – непростое и нелегкое дело. На

нового командира или политработника смотрят сотни, а то и тысячи глаз – в большинстве своем, конечно, дружески, доброжелательно, но порой и выжидательно, недоверчиво, изучающе. Своей

пословицей народ утвердил: чтобы хорошо узнать человека, дай ему хотя бы на неделю власть. И давно

уже известно, что мужество солдата – храбрость, а полководца – мудрость. Не раз отмечалось и то, что

нет в истории военачальников, создавших себе добрую славу, которые бы не были любимцами своего

войска.

Те, кто по прежней службе в других местах знали ревностное отношение генерала Одинцова к своим

обязанностям и его строгую требовательность (а таких офицеров и прапорщиков в частях и штабах было

немало), теперь ожидали, что начнет он с «крутых мер». Другие с уважением говорили: «Строг, но

справедлив». Летчики с радостным нетерпением ждали, подчеркивая в беседах, что Одинцов и теперь не

забыл кабину самолета, много летает, умеет и рассказом, и показом научить уму-разуму. Но понимали

одно: спокойной жизни не будет, внешним марафетом не отделаешься.

Новый командующий начал с объезда и облета частей и гарнизонов. Знакомясь с боевой готовностью

вверенных ему войск, объявлял сборы по учебной тревоге, присутствовал на занятиях, полетах и [168]

учениях. Все сразу почувствовали: за дело берется крепко, основательно и энергично.

Мне довелось первый раз встретиться с Михаилом Петровичем в штабе недели через две после его

прибытия в округ. Помню, пришел утром на службу за полчаса до положенного времени, будто чувствуя, что эта встреча состоится. Разделся. Приготовился к работе над лекцией. И вдруг звонок:

– Товарищ Шароваров? Одинцов говорит. Зайдите ко мне.

Гадаю: что бы это значило? Но раздумывать некогда, спросить тоже не у кого. Прибыл. Доложил.

Одинцов вышел из-за стола, поздоровался за руку. Усадил в кресло. Сам сел напротив. Стал

интересоваться политотдельскими делами. И вдруг спрашивает:

– Как вам нравится мой кабинет?

Мне уже была известна придуманная им самим поговорка: «Покажи мне твое рабочее место, и я скажу, кто ты». Да и по собственному опыту знал, что кабинет любого командира и политработника хранит

всегда отпечаток его личности. Не раз убеждался, что при достаточном воображении, стоя в любой такой

комнате, можно не только понять ее хозяина, но и узнать его рост, возраст, привычки, режим дня, увидеть

совсем незнакомого человека почти зримо. С ответом поэтому не стал торопиться. Осмотрелся.

Кабинет был просторен, но невелик, светел и прост. Окинул взглядом мебель, стены. Они говорили о

широте интересов хозяина. В больших книжных шкафах труды классиков марксизма-ленинизма, уставы, наставления. Много книг по авиационной технике, тактике, аэродинамике. На стенах картина —

среднерусский задумчивый пейзаж. На других стенах красочные планшеты со схемами воздушных

операций времен Великой Отечественной войны. Все как нельзя [169] лучше подчеркивает деловитость и

аккуратность хозяина кабинета, который, видно, уже приложил свои руки к его оборудованию.

– Кабинет, товарищ командующий, по-моему хороший, – сказал я тогда, опомнившись от

неожиданного вопроса.

Морщинки у глаз Одинцова хитровато сбежались.

– А стихи Владимира Маяковского вы знаете, Алексей Михайлович?

Генерал встал, вышел из-за стола и, прохаживаясь по кабинету, начал декламировать:

Грудой дел,

суматохой явлений день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате:

я и Ленин —

фотографией

на белой стене.

Остановился рядом и, пристально глядя в упор, спросил:

– Знаете этот стих, товарищ Шароваров?

– Так точно, товарищ генерал, – отвечаю. – Не только знаю, но и нравится мне очень это

стихотворение.

– Вот и отлично, – говорит. – Продолжайте его читать. И я продолжил:

Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе,

Товарищ Ленин,

работа адовая

будет

сделана

и делается уже... [170]

– Вот-вот. Все правильно. А как же мне прикажете быть с докладом «не по службе, а по душе»?

И только теперь я понял, зачем он завел этот разговор. Портреты Владимира Ильича Ленина в хорошем

исполнении художников в политотделе были. Свою оплошность мы исправили немедленно. Но этот урок

запомнился мне. Потому что это был не просто «правильный» жест нового командующего перед

работником политоргана. Этим, я бы сказал, Михаил Петрович выразил свое глубочайшее понимание

роли советского единоначалия на партийной, ленинской основе, свое отношение к партийно-

политической работе...

Да, в душе он и сегодня комиссар. И не только потому, что окончил Военно-политическую академию. По

манере общения с людьми, по умению быть там, где трудно, по характеру интересов. Размышляя о

глубоком смысле понятия «боевая и политическая подготовка», Михаил Петрович нередко повторяет: «С

шинелью ведь не выдают смелость, исполнительность, находчивость, трудолюбие, чувство

товарищества. А без этих качеств нет воина, бойца. Солдата надо еще выковать. Тут и встречается рука

командира и политработника, партийного и комсомольского активиста, так рождается их единство, монолит».

Тепло отзывается о Михаиле Петровиче полковник в отставке Павел Трофимович Вакулин. Сам он всю

войну прошел в авиации, воевал достойно, а после войны учился с Михаилом Петровичем в Военно-

политической академии, знал его командиром части, на других ответственных должностях, был

секретарем парткома управления крупного штаба, где на учете стоял коммунист генерал Одинцов.

– Смею утверждать, – говорит Павел Трофимович, – что Одинцов настоящий руководитель прежде

всего потому, что он умеет держать не только власть, [171] но и себя. Он – добр, но не добренький. Не из

тех, которые не могут заставить людей выполнять свои обязанности. Он обладает теми качествами, которые сформулировал еще Александр Васильевич Суворов, считая, что командир должен быть смел —

без запальчивости, быстр – без опрометчивости, деятелен – без легкомыслия, покорен – без унижения, начальник – без высокомерия, тверд – без упрямства, осторожен – без притворства, приятен – без

суетности. Не случайно летчики говорили о своем командире, что он и его мысль летят впереди, а

самолет за ними...

* * *

Трижды Герой Советского Союза, маршал авиации Александр Иванович Покрышкин подчеркивал, что

пожалуй, ни одна другая профессия не расставляет людей с такой справедливостью, как летная. Тут не

поможет ничто, если ты сам не умеешь или не хочешь работать. Надо быть смелым – всегда, собранным

– всегда, готовым к полету – всегда. А это достигается только каждодневным трудом, тренировками.

Небо – стихия суровая, которая не испытывает почтения перед должностями и званиями, былыми

заслугами, возрастом летчика.

Командующим авиацией округов Михаил Петрович был без малого девять лет, в том числе пять лет – в

столичном. Здесь от личного состава требуется величайшее мастерство еще и потому, что нередко

приходится демонстрировать его при выполнении учебно-боевых задач перед иностранными

делегациями, показывать за рубежом свое умение, отстаивать честь ВВС Родины.

Командующий авиацией округа... Представляем ли мы его нелегкую ношу и ответственные обязанности?

Впрочем, в армии легких должностей вообще, наверное, нет. Только в шуточной наивной песенке

утверждается: «Как хорошо быть генералом!..» По [172] своему званию и призванию он всегда вызывает

«огонь на себя». Если хвалит, то берет на себя смелость измерять и оценивать ратный труд, вклад в

боеготовность страны. Если критикует чьи-то промахи, то берет на себя ответственность осуждать от

имени партии, государства, нашей морали, законов, жизненных правил. Ему вверены люди, он в ответе за

них. До мелочей. За умение воевать, за их способность выполнить самый трудный приказ. И пусть не

обессудят папы и мамы: беречь их сыновей от трудностей ратной службы – не его обязанность. И не его

обязанность оберегать их от необходимости риска. В хозяйственных делах он тоже толк должен

понимать: ведь люди должны быть и сыты, и помыты, и ухожены. И других забот хватает.

Поднимаясь по служебной лестнице, Михаил Петрович постоянно, с каждой новой ступенью повышал

ответственность офицеров штабов и меру требовательности к своим заместителям, внимательно следил

за их знаниями, стилем работы. Учил: сначала работай на авторитет, и лишь потом авторитет будет

работать на тебя. Поступает на вооружение новая техника – изучи ее первым. Приехал в передовую

часть – сумей найти ценный поучительный опыт, помоги людям наметить новые ориентиры в выучке. А

в отстающих подразделениях командиры и политработники от тебя ждут, пожалуй, еще большего. И если

ты не оправдаешь их надежд, отделаешься общими указаниями, подчиненные вежливо выслушают, но

это будет впустую потраченное для них и тебя время. Полпреды командующего в войсках, в авиационных

частях, дислоцирующихся на определенной государственной территории, должны как камертон всегда

издавать чистый звук, по которому настраиваются все штабные работники, чтобы всех роднила их

идейная зрелость, твердость в проведении партийной линии, [173] энергия, инициатива и

последовательность в достижении поставленных целей.

А цель одна – основательная наземная и воздушная подготовка. Ее требуют техническая оснащенность, высокие боевые свойства современных самолетов и вертолетов, электронные системы, автоматические

комплексы управления, динамизм и напряженность воздушного боя, полеты в сложных

метеорологических условиях днем и ночью.

Любую ошибку подчиненных требовал расценивать как сигнал к немедленному действию. Как

вспоминают многие, и на высоких должностях с ним рядом работать было очень не просто. Требования

предъявлял высочайшие: обостренное чувство ответственности перед Отечеством, высокое достоинство, скромность. Все, чему учишь, должно жить в тебе самом. Ум воспитывается умом, нравственное

благородство – собственным благородством, убежденность – убежденностью. Всегда подчеркивал: высокий класс профессионализма в сочетании с щедрым сердцем – вот что приносит признание. Не

просто его добиться, но и нести нелегко. Но, как говорится, что от своего сердца принесешь людям, то и

в ответ получишь.

Командующий авиацией округа... Для молодых он – патриарх авиации, для соратников и современников

– коммунист-руководитель, сочетающий в себе качества военачальника и государственного деятеля, товарища, всегда знающего, что, когда, зачем и как надо делать, умеющий выявлять недостатки, которые

не на поверхности, а так сказать, глубинные, проводить по-настоящему научные исследования всех

аспектов, проблем и слагаемых боеготовности.

Быть организатором и воспитателем воспитателей. Последнее – превыше всего! А времени в обрез.

Значит, и уметь ценить время – без этого нет командующего. При всей своей занятости,

взыскательности [174] командующий должен быть еще и душевным человеком. А ему приходится изо

дня в день, из полета в полет не только приучать к небу – ясному и хмурому, высокому и низкому, но

случается, кого-то и отлучать от неба раз и навсегда.

В одной из записных книжек Михаила Петровича есть такая цитата: «Много людей прошло через мои