Текст книги "Сверхзадача"

Автор книги: Петер Жолдош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Пора включать тормоза. – Он громко зевнул. – На такой скорости мы наверняка проскочим. Брось ты ради бога свои облака, переключай радар на землю! Я хотел сказать, на море...

Гилл молча кивнул, но Сид, посчитав, что настало время наверстать упущенное за долгие часы молчания, затараторил:

– Итак, для начала я повторю весь урок. Как только мы увидим лодку... Не перебивай! Лодка будет, ведь если ты что-нибудь задумал, все всегда сбывается. Другой вопрос, можно ли назвать это просто везением. Итак, увидев лодку, я жду, пока ты доберешься до люка и подашь мне знак. Тогда я выключаю мотор и перевожу стратоплан в режим свободного падения. Не забудь ухватить покрепче за поручни и следи за желудком, мой тебе совет. В ста метрах от поверхности воды я снова включаю двигатели, снижаюсь еще на пятьдесят метров, затем перехожу на винтовой режим, иными словами, зависаю над лодкой. Ты в это время пускаешь в ход пистолет и усыпляешь наших будущих коллег. Мое дело удерживать аппарат. И еще один совет: ни в коем случае не вздумай отцеплять трос! А то мало ли что тебе взбредет в голову, ты человек добрый. Привяжешь их к себе всех по одному и будешь доставлять сюда, ко мне, как на лифте. Придумал ты все хорошо, не отступай. Пусть им будет немножко неудобно, не беда, они ведь ничего не почувствуют. Но трос останется пристегнутым, ты понял? В противном случае, стоит аппарату отклониться на пять метров в сторону, и ты сможешь начать новую славную жизнь по примеру Эдди. И даже похуже, потому что лучевой пистолет останется у меня. Конечно, если попросишь, я тебе его сброшу...

– Ты кретин, Сид, но из приятных. Если я решу остаться, непременно сделаю тебе ручкой.

– Я не кретин, я твое зеркало. Только иногда кривое...

Гилл усилил торможение. Глаза обоих перебегали с лениво покачивающейся стрелки спидометра на экран радара и обратно. Показался вид берега, но совсем не похожего на тот, который они так много раз изучали через камеру спутника, сидя в "Галатее". Это на минуту смутило Гилла. Черт возьми, неужели он ошибся, рассчитывая курс для "Воспа"? Или пока они спали, сбился с курса автопилот? А может, за это время нарушилась радиосвязь наведения между спутником и автопилотом?

– Левее! – воскликнул Сид. – Разве не видишь?

Отмель была длиннее и более плоской, чем он ожидал, казалась незнакомой на вид. Дикий берег, похожий на половинку разбитого блюдца, окруженный угрюмыми отвесными скалами, далее холмы, поросшие лесом. Но вытянутые ромбики лодок покачивались на волнах, как обычно; некоторые казались ближе. "Те, что дальше от берега", – сообразил Гилл.

– Ну что я тебе говорил? Рыбаки на месте. – В голосе Сида, однако, не слышалось энтузиазма. – Теперь выбирай, который из них, и марш к люку. Они нас не видят за облаками, но шум двигателей напугает их.

Гилл колебался. Затем вдруг указал рукой на самый ближний к ним катамаран, – оторвавшись от других, он смело боролся с волнами далеко в открытом океане.

– Хорошо, я понял. Теперь спокойно иди к люку. Остальное уж мое дело.

Арро был преисполнен гордости. Он сказал: дождя не будет, и его не было. Пусть тяжелые тучи нависли над морем и далекие холмы окутал туман, все равно. Остальные, трусливые недоумки, не осмелясь плыть за ним, толклись теперь в лагуне, вылавливая мелкую рыбешку. В тесноте сети наверняка перепутаются, и тогда конец ловле, начнутся крики и ссоры, потом на берегу взаимные упреки и поиски виноватых, а улов упущен, остается распутывать и чинить снасти. Что же, они заслужили все это сполна, надо было слушать его, Арро. Такого чутья, как у него, нет ни у кого на этом берегу. Арро всем своим существом чувствует не только погоду, но и какой сегодня будет улов. Глядеть на волны мало, надо уметь угадывать, есть ли там, в глубине под ними, косяк нагулявшейся в море рыбы, которая только и ждет, чтобы Арро окружил ее своей сетью. И Арро доверяет своему чувству; верят и другие рыбаки, подчиняясь безмолвному взмаху его руки, указывающей, куда заводить лодки, неслышно подгребать широкими веслами. Да и почему им и не верить интуиции первого рыбака на берегу? Конечно, в заливе живет немало хороших рыбаков, даже очень хороших, но никто не может сравниться с Арро, который каждый день вываливает на песок уйму лучшей крупной рыбы. Лучший улов всегда у Арро, об этом знают все. Это с его легкой руки в море стали брать женщин, хотя старики и по сей день ворчат о нарушении обычая. Правда, Арро даже самому себе не признается, что причина этому ревность к красавице Нуа. Когда рыбаки уходят в море, их жены остаются в деревне, и если не слишком упорствуют в верности мужьям, всякое может случиться. А Нуа красивая, первая красавица на всем берегу, нет мужчины, чтобы не обернулся ей вслед. И ей это нравится, Арро знает. Зато теперь она с ним, и вместо поклонения самцов ее овевает слава первой женщины, вышедшей в море на лов рыбы. Ничего, что Грон, подхлестнутый примером Арро, тоже забирает теперь в лодку свою Дие. Ведь Дие хрупкое создание, от нее немного проку на веслах, поэтому она выполняет роль дозорного. И это хорошо, потому что зоркие глаза Дие издалека примечают над водой косые плавники акул, ловкие руки расправляют сети, поплавки. Она всегда вовремя заметит, если перепутаются снасти, и это тоже хорошо, ибо нет большей досады для рыбака, чем проворонить улов по этой причине. Но пусть бы Дие даже не приносила никакой пользы, Арро и тогда не прогонит ее из своей лодки. Ради Грона. Грон хороший рыбак, вторая по важности фигура в экипаже. Потому что первая, конечно, Мат. Если бы не было его, Арро, Мат считался бы первым добытчиком на побережье. Ловок, находчив и всегда молчит. Арро считал главным мужским достоинством молчаливость. В свободное время на берегу он часами отчитывал тех болтунов, что треплют языком во время лова. В море говорить должен один, остальные слушать. И Мат молчал, всегда слушал, что говорит Арро. Превосходный парень. Не таковы, к сожалению, его младшие братья, Арро даже вздохнул украдкой. Если бы не страх перед ним, старшим в лодке, они не закрывали бы рта даже вблизи пугливых макрелей. Непонятно, откуда такое легкомыслие, ведь их обоих, кажется, родила та же мать, от того же отца, что и его, Арро. Желторотые юнцы! Одна надежда, что с возрастом это пройдет, станут и они добрыми рыбаками. И Эви, и Опэ.

Черта с два!

Нерадивый Опэ раньше времени выпустил из рук грузило, просверленный тяжелый камень звонко стукнул по борту лодки. Такая оплошность взорвала Арро. Не заботясь о том, что сам производит больше шума, чем злополучное грузило, он выхватил из воды весло и замахнулся, чтобы хорошенько вытянуть им Опэ по спине. Пусть это послужит ему уроком, напомнит, что первейший закон для рыбаков в море – соблюдение тишины. Судьба, однако, рассудила иначе, и Опэ так и не получил очередной урок искусства ловить рыбу в открытом море.

Над серыми волнами прокатился гром двигателей ракетоплана, включенных на торможение, и поднятое весло в руке Арро дрогнуло, повторяя судорогу мышц, сведенных от инстинктивного страха. Что это, гроза? Не может быть... Он, Арро, вот уже двадцать два года знает наперечет все признаки надвигающейся непогоды, изучил все штормы, смерчи, ураганы, малейшие их симптомы... Даже древние беззубые старики, которых, хотя они и впали в детство, в деревне продолжают нянчить и кормить, из-за этого опыта и мудрости, обладание коими облегчает ежечасную жестокую борьбу за жизнь, не припомнили бы, чтобы в небе гремел гром в это время года! Значит, это не гроза, а что-то другое, более страшное, ибо не слышалось после первого удара перекатов, замирающих вдали. Резкий, режущий уши свист возник снова, словно разрезая на части клубящиеся облака. "Небо кричит, тучи стонут в ответ, – в ужасе содрогнулся Арро. – А все наши смотрят на меня, на кормчего, и ждут моего слова. Конечно, ведь это я руководил ими и порой объяснял даже то, чего не понимал сам. Но что сказать? Я чувствую лишь, что кричащее небо несет смерть, все мы погибнем, пережив еще раз тот ужас, который низвергает на нас эта неведомая смерть с неба. Вот она близится, я чувствую это..."

У Арро перехватило дыхание, он со свистом потянул в себя воздух, чтобы разразиться криком. Но в этот момент небо вдруг замолчало, дикий вой оборвался. Наступила тишина. Бившаяся в ушах кровь словно отсчитывала секунды этой тишины. Только бы не повторилось снова! Но время шло, тишина казалась устойчивой и вечной, только волны мирно плескались о борт лодки.

Грон громко высморкался – в наступившем безмолвии этот звук показался ревом. Арро усилием воли заставил себя еще раз глубоко вздохнуть для того, чтобы хоть что-то сказать своим людям, привычным звуком голоса успокоить себя и их, словами заслонить пережитый только что необъяснимый ужас.

– Я думаю... – начал он, но слова застрял и у него в горле.

В гуще облаков возник новый, не похожий на прежний, шипящий свист. Казалось, северный ветер, тяжелый от снега, продирается сквозь теснину в горах, впивается ледяными волчьими клыками в живое, трепещущее тело. Волна безотчетного страха застилала глаза, уши, мозг. И не было ей конца, беспощадной, растущей, как болезнь. Нуа первая бросилась на дно лодки, зарывшись головой в груду еще мокрых, скользких рыбок, вытащенных при первом забросе сети. Через мгновение весь экипаж последовал ее примеру, ища убежища на дне утлого суденышка и замирая от страха, сковавшего намертво руки и ноги. Шелестящий свист приближался...

Впоследствии ни один из находившихся в лодке Арро не помнил, как над их головами повисло невиданное чудовище. Прошло еще некоторое время, и Сид, действуя согласно программе, на высоте ста метров снова запустил громоподобные двигатели ракетоплана.

– Думается, я ничего не упустил. – Он сделал паузу, размышляя. Нелегкое испытание, что говорить, но теперь будет лучше. Я с вами.

Замолчал, расслабил мышцы. Пора передохнуть. Рассказ длился почти два часа, лишь изредка прерываемый коротким вопросом собеседника. Длинное, не менее ста девяноста сантиметров, стройное тело удобно и покойно полулежало в кресле, словно его обладатель с рождения привык находиться в командных салонах межпланетных кораблей. Возраст двадцать два года, это он знал точно. Высокий лоб, серые глаза. В памяти опять возникло воспоминание о первой минуте после пробуждения. Он открыл глаза, ощупал внимательным взглядом внутренность командного салона, затем поднял голову, убедился в том, что консоциатор убран на свое место под потолком, и, слабо улыбнувшись, проговорил:

– Все в порядке. Не понимаю только одного: как я и ты, волосатая обезьяна, попали сюда одновременно? Если не предположить, что именно ты прилетел за нами на ракетоплане. Теперь-то мне понятно, что этот дьявольский звук мог исходить только от "Воспа".

"Волосатая обезьяна" не было оскорблением. Просто констатацией факта, свидетельством того, что "новорожденный" не думает изъясняться на своем родном наречии. Если это волосатое существо ему ответит, все станет на свои места. Если нет, то он воспримет его как второстепенный факт действительности, имеющий лишь косвенное отношение к решению загадки, и этим не стоит заниматься. Очевидно, эта обезьяна попала в "Галатею" так же, как и он, – в порядке выполнения составленной кем-то программы. Когда, как, для чего – второстепенные вопросы, не это сейчас главное.

"Если бы Бенс услышал такую вот первую после трансплантации осмысленную фразу, полную логики и разума, он запрыгал бы от радости на своем седалище, позабыв о своей чопорности, – думал Гилл. – Да, это человек! А кто я? Волосатая обезьяна? Ну, погоди! Хотя ты и умен, все, что произошло до этой минуты, дело моих рук. Даже твой разум и железная логика созданы мной, обезьяной, сидящей перед твоим носом".

Гилл заговорил негромко и спокойно, старательно избегая малейших проявлений радости или душевного подъема. Пусть его собеседник, бронзовотелый герой, увидит: да, это он, волосатая обезьяна, является автором и исполнителем всего, что здесь произошло! Речь лилась плавно, в той легкой иронической манере, в которой он, первый ассистент и правая рука Бенса, бывало, одинаково клал на лопатки престарелых мудрецов и юных ниспровергателей основ. В считанные минуты обезоруживал их длиннейшими и округлыми оборотами речи, нанизываемыми с неповторимым изяществом. Первую фразу они еще понимали, над второй задумывались, а пока разгадывали ее смысл, он произносил уже пятую или шестую. Этот умник тоже выдержит недолго... Но серые глаза по-прежнему смотрели на него с интересом, а вежливая улыбка по-прежнему выражала равнодушие. Гилл ускорил темп своей словесной вязи, насколько мог, но в конце концов понял, что старается напрасно. Нечего строить из себя дурака. Его противник знает столько же и так же хорошо, как он сам. Если не лучше... И как эта очевидная истина сразу не пришла ему в голову?

– Кстати, как тебя зовут? – вдруг спросил Гилл, полностью выпадая из своей роли.

Любезная улыбка стала еще любезнее. Блеснув рядом ослепительно белых зубов, он произнес:

– Меня зовут Мат. – Сделав паузу, он повторил еще два раза: – Мат, М-а-ат! – Очевидно, для большей ясности. Это прозвучало оскорбительно, хотя Мат вовсе не имел намерения обижать косматого собеседника. Продолжай, пожалуйста. Все, что ты говоришь, очень интересно.

Гилл потерял всякую охоту взять верх; напротив, ему хотелось лишь быть понятым, как-то сблизиться с собеседником. "В конце концов, мы одинаковы, как два близнеца, – думал Гилл. – Человек беседует с самим собой; редкий случай, и хотя попахивает сумасшедшинкой, не без приятности". Мат сделался для него как бы младшим братом, любимым и близким. Захотелось отдать ему все, чем он, Гилл, по воле случая оказался богаче, проживая здесь, в "Галатее", в обличье Юму. Затем внезапно вспомнил о фазе регрессии и с тревогой поинтересовался, как Мат себя чувствует.

– Регрессии у меня не будет, – успокоил его собеседник.

– Не будет? Как это не будет? Почему?

Теперь настала очередь Мата разъяснить кое-что своему наставнику.

– Мы ошиблись, считая, что регрессивная фаза как-то связана с типом психики трансплантируемой личности. Все зависит от объекта, на который она переносится.

У Гилла уже вертелась на кончике языка фраза: "Это мне тоже было известно, но все же..." Он удержался и промолчал. Мату, пожалуй, можно об этом не знать. Но тот, разумеется, угадал.

– Почему это тебя беспокоит? – Улыбка его стала чуть-чуть сочувственной. – Тебе не удалось ее избежать?

– Удалось, отчего же. Но предусмотрительность никогда не мешает, верно? Мой долг велит мне позаботиться, чтобы ты... чтобы у тебя...

В салоне было прохладно, но Гилл почувствовал, как у него выступает пот по всему телу.

– Оставим это, Мат. Во всяком случае, прошу тебя, если почувствуешь себя плохо, сразу скажи... Итак, на чем я остановился? – Он продолжал, продолжал, как человек, несущий на плечах тяжелый камень по дороге, которой не видно конца, а камень все тяжелее. Гилл рассказал о всех своих сомнениях и неудачах, о Сиде, о двух Максимах, об Эдди, о геликоптере и гибели Эора и Рэ; наконец, о том, как они обнаружили деревушку рыбаков на берегу океана, как доставили их сюда на ракетоплане "Восп".

Последняя фраза Мата все еще звучала у него в ушах: "Теперь мне будет лучше. Я здесь с вами". Правда ли это? Во всяком случае, в нее надо верить, иначе все теряет смысл. Гилл злился на себя. Ведь его постоянные сомнения и напряженность ненамного лучше, чем безотчетный страх Сида. Гм... Однако его уважаемый двойник довольно-таки бестактный тип. Теперь, пожалуй, его очередь излить душу. "Должен же он понимать, что, несмотря на неказистость Юму, я тут старший. Нет, так совсем уж глупо. Старший по рангу, я хотел сказать. А он только слушает и таращит глаза. Хорошо еще, что перестал улыбаться этой идиотской улыбкой. Уж не наступила ли регрессия? Так ему и надо, пусть я окажусь мерзавцем, пусть! Ведь когда он сидит вот так и, наморщив лоб, смотрит на меня, как на пустое место, это уже не я, не моя копия, а кто-то другой, совсем другой. Я знаю даже, кто именно! Страшно сказать, но эти глаза, губы, выражение лица, самоуверенность, надменное, уничтожающее молчание... Это же Норман, вылитый Норман!"

Гилл вскочил и, прихрамывая, заходил из угла в угол. Идиот! Просто у тебя сдали нервы. Полет на ракетоплане, штучки Сида, акробатический этюд на канате, опущенном в лодку, этюд, который пришлось повторить семь раз... Пожалуй, это слишком много даже для такого невозмутимого атлета, который сидит сейчас напротив тебя.

Мат с любопытством следил за ним взглядом.

– Почему ты хромаешь? Вывихнул ногу, пока вез нашу компанию?

– Пустяки, это у меня с детства. Когда-то был перелом, но сейчас не мешает. Более того, хромоте я обязан своим присутствием здесь, на "Галатее".

– Об этом ты не рассказывал!

– Зачем? А ты хочешь послушать историю моей жизни с момента рождения? Дата его, кстати, не установлена. Мы... – Гилл на мгновение замялся. – Я имею в виду мое бывшее племя... Мы умели считать только до двадцати, не больше. Разумеется, лишь те, кто пожелал тратить время на это утомительное занятие. Годы жизни мы не учитывали.

– Странно, – в вежливой улыбке Мата проглянул искренний интерес. Наши старики твердили нам, будто когда-то давно в лесах жили вот такие волосатые, гм... существа, подобные твоим сородичам. А мы не верили.

– Напрасно. Племя, к которому я принадлежал, на том материке было самым цивилизованным.

– Конечно, конечно. – Мат сделал паузу. – Иначе выбор места для посадки "Галатеи" был бы иным. Ну а язык? Насколько он оказался развитым? Ты не мог бы произнести для примера пару слов?

Это было уж слишком. Гилл почувствовал, как редкая растительность вдоль хребта у него становится дыбом.

– Послушай, ты, гладкокожий гений! – со злостью зашипел он. – Ты, двуногое совершенство. Аполлон Бельведерский местного значения! К сожалению, ты и это понимаешь. Никакого цирка зверей тут не будет! Я тебе не говорящее шимпанзе, понимаешь?

– Прости, Юму, но ты неправильно меня понял. Меня интересует этот вопрос с научной точки зрения.

– Плевать я хотел на твою точку зрения! В том числе и на научную. И не называй меня Юму, слышишь? Я Гилл, и только Гилл.

– Но ведь я тоже Гилл! В дальнейшем могут возникнуть недоразумения...

– Пока нас двое, не могут.

– Но я не протестовал, когда ты назвал меня Матом. Признаюсь, для меня это абсолютно безразлично.

– Повторяю, меня зовут Гилл! Будет лучше, если мы выясним это с самого начала.

– Пусть будет по-твоему, согласен. С определенной точки зрения можно понять, почему ты на этом настаиваешь, Гилл.

Мат плюхнулся в свое кресло. Наступило молчание.

– Итак, если подвести общий итог, – заговорил он после долгой паузы, – на сегодняшний день достижения таковы: ты обеспечил и организовал питание, а Сид с грехом пополам осваивает правила навигации.

– С грехом пополам? Что ты хочешь этим сказать?

– То, что сказал. Ты мог бы доверить ему вести "Галатею"?

Гилл не ответил. Наглый вопрос, удар ниже пояса. И совершенно излишний, ответ очевиден. Лучше ответить вопросом на вопрос.

– Что ты скажешь о своих коллегах? Полагаю, ты знаешь их хорошо?

– Да, мы вместе рыбачим уже четыре года. Должен тебя поздравить, Гилл, твой выбор удачен. Избрав в качестве критерия удаление лодки от берега, ты поступил правильно. Благодарю. И за то, что ты забрал всех семерых, тоже. Нас многое связывает.

– Ты не мог бы говорить конкретно, без общих фраз? Кто они такие, что за люди? Кому принадлежат эти две дамы?

– Рассказывать долго, да и не нужно. Что касается женщин, то Нуа жена Арро.

– Эта хрупкая малютка?

– Нет, другая. Малютку зовут Дие, она принадлежит Трону. Двое юношей, Эви и Опэ, – младшие братья Арро. Кстати, что с ними?

– Они приняли снотворное. За ними присматривает Сид.

– Что приняли?

– Снотворное. Дозу аментипана. Они должны спать, пока до них дойдет очередь.

– А я? Мне тоже вкатили снотворное?

– Тебе нет. В этом случае я применил для выключения сознания тот же аппарат, что и дома, в институте Бенса, для... – Гилл запнулся и опять начал потеть. – Для человекообразных обезьян. Другого испытанного средства у меня не было. Но вы, дети моря, оказались более чувствительными. За все время полета ни один не очнулся, а тебя я доставил прямо в это кресло.

Мат с минуту молчал.

– Кажется, ты кое-что запамятовал, Гилл. – Говорил он тихим голосом, но взгляд словно окаменел. – В институте в течение двух последних лет вообще отказались от аментипана. Усыпление производилось гальваническим методом, если позволишь тебе напомнить. Аментипан давал негативные побочные явления, и именно я, точнее сказать, мы это установили. Разве ты не помнишь?

Гиллу показалось, что над ним раскололся потолок и сквозь разверзшеюся дыру на голову ему падает обломок скалы. От удара искры посыпались из глаз, а затем все погрузилось в темноту. "Забыл, забыл, совсем забыл, – камнем ворочалось в мозгу. – Нет, я не мог забыть. Значит, амнезия, значит, этот факт не попал в репрограмму для Юму. Сколько еще будет таких провалов?" – Ноги у него тряслись, он опустился в кресло.

– Не расстраивайся, Гилл, беде еще можно помочь. – Голос Мата звучал мягко и ободряюще. – Сколько ты ввел им аментипана и когда?

– Одну десятую грамма, половину обычной дозы. Боялся, что организм, не привыкший к химическим препаратам...

– Когда? – Вопрос хлестнул, как бич. Именно так и он, Гилл, допрашивал нерадивых сотрудников.

– Приблизительно... Около пяти часов назад. Как только мы вернулись в "Галатею".

Мат вскочил на ноги, пошатнулся. "Ага, все-таки регрессия", мелькнула надежда, но Мат справился с собой. Он сделал быстрый наклон вперед, выпрямился, затем бросил вниз руки, расслабив мышцы. "Как заправский гимнаст, у меня выучился", – с горечью отметил Гилл.

– Где они сейчас?

– Я провожу тебя.

– Не утруждай себя, старина! – Улыбка на этот раз была дружеской, искренней. – Ты выдохся больше, чем я, отдохни. Я отлично ориентируюсь в "Галатее", скажи только, куда ты их поместил. И не принимай все так близко к сердцу. Я подключу их к гальванической сети, и через сорок восемь часов от аментипана не останется и следа. Для большей гарантии мы возьмем у них анализ крови, он в два счета даст полную ясность. Впрочем, зачем я все это тебе объясняю? Ты сам все знаешь, как и я. Уже догадался, верно?

"Неправда, ни о чем я не догадался, И не догадаюсь никогда. Самое ужасное как раз в том, что недостатка знаний в этой области я не ощущал и не ощущаю. Сид был прав: того, о чем мы не знаем, не существует. Но как оно выглядит, это незнаемое? Каков метод, которым можно обнаружить эту черную дыру в памяти? Обломок скалы ворочается в мозгу по-прежнему, давит, давит... Когда это кончится?"

– Утешайся тем, что ты не впрыснул им по две десятых грамма, Гилл!

Мат рассмеялся. В Гилле вспыхнула ненависть. "Теперь я буду ненавидеть его до смерти. Это скверно, очень скверно. Но еще хуже то, что он прав. Нет сил проводить его вниз. Камень все ворочается в голове, дрожат ноги, если я упаду на лестнице, он опять примется меня утешать..."

– Они в жилом отсеке, в спальнях, – пробормотал Гилл. – Нас теперь девять человек, будет тесновато. Но если супруги поместятся в одной кабине, а я с Сидом, места хватит на всех.

– Хорошо. А где Шарик?

– Зачем он тебе?

– Сид тоже изрядно устал. Зачем нам таскать их на руках, если это может сделать робот? Арро весит побольше, чем я! – Мат опять засмеялся. Премудрейшая голова, ежеминутно выдающая идеи! – Шарик на вербальной связи?

– Да.

– Где его искать?

Гилл поднялся было, чтобы подойти к пульту, но Мат его остановил:

– Не трудись! Я мог бы вызвать его сюда сам. Но мне интересно, насколько уверенно я ориентируюсь внутри "Галатеи". Самоконтроль, ты понимаешь. Притом в первый раз. Доставь мне удовольствие поиграть в эту игру!

Последняя фраза Мата прозвучала несколько фальшиво, но Гилл был подавлен собственной неудачливостью настолько, что не обратил на это внимания. "Счастлив, самоуверен... и, разумеется, еще дурачок. Надо надеяться, застрянет в лифте, либо Шарик не послушается чужого голоса. Это собьет с него спесь, по крайней мере".

– Думаю, Шарик разводит сейчас костер, чтобы готовить ужин. Но я советую, окликни его с порога нижнего люка и не слезай по лестнице, покуда он не отзовется.

Что бы то ни было, Гилл не мог допустить, чтобы Шарик напугал Мата. "Возможно, он жесток по отношению ко мне, но я-то тоже показал себя полным идиотом, он только сквитал счет. И надеюсь, без злого умысла".

– Старина, доверь это мне! – Мат пошел к лифту. Гилл с завистью наблюдал за его легкой, упругой походкой. – А может, ты полагаешь, у меня дурное произношение? Но уж если Шарик понимает твое!..

Возразить было нечего. Так или иначе, придется его ненавидеть. Но для ненависти не хватало сил, так глубока была усталость. Если бы не проклятая дрожь в ногах, он бы показал Мату, где раки зимуют. А сейчас изволь сесть, ничего ты ему не покажешь.

– Жди меня здесь, Гилл. Как договорились.

"Ни о чем мы не договорились. Это приказ, самый откровенный. И я ему подчиняюсь", – подумал Гилл и удивился. Перемена настроения наступила, едва Мат скрылся за дверью.

– Кретин! – произнес Гилл вслух, прислушался к слабому эху, отразившемуся от стен, и повторил: – Ты кретин, Мат. Мое произношение! Что ему в нем не нравится, да и как он может судить? Я говорю превосходно, без о-ши-бок и да-же по сло-гам! Пре-вос-ход-но, слышишь?

Каменный жернов в голове, повернувшись еще несколько раз, наконец остановился. Тупая тяжелая усталость разлилась по всему телу. Слишком много он взял на себя за один раз. Полет на "Воспе", потом цирковой трюк на канате... Впрочем, причина иная. Это даже не усталость. Это крах. Аментипан действительно давно уже не применялся. Выпало из памяти полностью, напрочь. А что еще осталось за ее пределами, не попало в репрограмму? И почему? Лучше не стоит думать об этом, опять попадешь в замкнутый круг, опять камень в голове... Факт, однако, что любая проверка перенесенной в электронную память Большого Мозга информации имеет формальный характер. Только количество. А качество? Сколько ни анализируй, пусть самыми различными методами, ты будешь измерять только интенсивность, варианты, электронные показатели отдельных секвенций. Так можно обнаружить только грубые ошибки или большие дыры, но не более того. Истинное содержание, комплексная субстанция репрограммы психики могут быть реализованы только в живом человеческом мозге. Мат совершеннее Юму уже хотя бы потому, что, сравнив мысленно нас обоих и установив различие, пришел к важнейшему выводу: чего-то недостает. Разумеется, у него тоже. А потому и он не в состоянии определить, чего именно, даже другим методом. Пики фреквенций отдельных полей не скажут ему больше, чем мне, и сказать не могут. Но он располагает возможностью, о которой я даже не думал. Конечно, Мат как личность ценнее меня, но и я могу еще пригодиться. Мой опыт, знание обстановки; правда, самое важное я ему уже рассказал. Значит, меня нужно сделать полезным, а мне признать его превосходство. Это во-первых. Так мы, пожалуй, еще сможем понять друг друга. А Сид? Сиду тоже надо внушить эту мысль, пусть спорит со мной сколько угодно, не в этом суть. Сейчас же надо поговорить с Сидом, помочь Мату. Если он увидит, что я ему помогаю, что способен помочь... Крайне необходимо установить взаимное понимание, крайне. Чтобы он видел не только ошибки и неотесанные углы. В конце концов, ведь он – это я. Успех обеспечен.

Гилл вызвал лифт, но он оказался занят, а потом остановился на уровне жилого отсека. Еще нажим кнопки, опять безрезультатно. Очевидно, Мат заблокировал автомат, лифт не поднимался. Не беда, пойдем по лестнице.

На повороте третьего отсека он увидел Мата. Мат стоял, повернувшись к нему лицом, и держал в руке лучевой пистолет. Медленным движением он поднял оружие на уровень груди.

– Сожалею, Гилл, но это должно случиться. Ты знаешь и сам.

– Мы могли бы вам еще во многом помочь. И я, и Сид...

– Сида уже нет. Успокойся, он даже не подозревал, что его ждет. Так я собирался поступить и с тобой. Очень жаль, что ты пришел сам...

– Послушай, Мат! Я признаю твое главенство, ты более совершенен. Но я помогу тебе во всем, что касается опыта, которого тебе недостает...

– Мне недостает только одного, но и это имеет чисто теоретическое значение...

– Чего же? Я охотно поделюсь с тобой... – "Пока я могу удержать его словом, ничего не произойдет. Отнять силой? Безнадежно. Расстояние четыре метра, даже если его рефлексы медленнее моих, слишком далеко. Говорить, говорить, объяснять, убеждать, что я ему нужен..." Существует множество незаметных, несущественных мелочей, Мат. Я объясню их тебе, и наша жизнь будет легче. Все оборудование "Галатеи" я знаю отлично; кроме того, мы будем ходить на охоту с Шариком. Поверь, я превосходный охотник, нет такой дичи, которую бы... – Гилл замолчал. Взгляд Мата выражал бесконечное терпение и полное равнодушие. – Что ты хочешь знать, скажи?

– Это не так легко сформулировать.

Мат тоже молчал, глаза его поднялись к потолку, но ствол пистолета не сдвинулся ни на сантиметр.

– Ну что же, попробую, – заговорил он опять. – Скажи, были ли какие-либо причины, соображения, мысли, иными словами, была ли у тебя мотивировка, пусть даже самая мелкая я вздорная, чтобы избрать и посадить под консоциатор первым именно меня, а не кого-то другого? Что было причиной – моя внешность, тип человека, возраст со всеми вытекающими последствиями? Или такие, труднее поддающиеся определению категории, как, скажем, симпатия, эмоциональное начало?..

Гилл ощутил, как все мышцы его напряглись. Он не станет лгать, даже если от этого ответа зависит его жизнь. Но свое знание он унесет с собой, он не скажет Мату ничего.

– Нет, – хрипло сказал Гилл. – Ни о какой мотивации не может быть речи. Ты был лишь одной из семи возможностей. Без имени, без прошлого, объект для эксперимента, и только. Таким же, как остальные шестеро. Ты помнишь о великолепном выводке белых мышей, шедевре селекции? Еще там, в институте. Принцип был один – никаких мотиваций. Это мешало бы эксперименту.

Мат по-прежнему не смотрел на Гилла, но лицо его передернулось. "Так, прямое попадание, – возликовал Гилл. – Нанесем еще один удар, последний..."

Он знал, что не почувствует боли. Последнее, что он увидел, был красный глазок сигнала, вспыхнувший на пистолете.

Наступившая ночь обещала быть спокойнее предыдущих. Еще в полдень он наткнулся на обломки геликоптера, и это укрепило в нем уверенность, что он идет в верном направлении. В окрестном кустарнике не было никаких признаков или следов вездехода, и тогда он, набравшись храбрости, заглянул в разбитую кабину. Увидев там кости скелетов Эора и Рэ, добела объеденные термитами, он успокоился окончательно. Все послеобеденное время он занимался тем, что поодиночке расшвыривал эти обглоданные кости, стараясь забросить их подальше. Ярость, питавшая его до сих пор, нашла для себя прекрасный выход. Затем он попытался сложить разбросанные вокруг обломки кабины; ему удалось кое-как связать опорные кронштейны, две огромные щели он заткнул остатками лопастей, подобранными поблизости. Получилось убежище получше любой пещеры, которую ему так или иначе пришлось бы искать для ночлега, без надежды на успех в этом равнинном краю. И уж, конечно, во сто крат удобнее гущи кустов или сени деревьев. Но потом он догадался, что работа пропала даром. Отсутствие следов вокруг свидетельствовало о том, что только у термитов достало смелости приблизиться к кабине. Эта догадка вновь вызвала приступ гнева, но он слишком устал для того, чтобы разрушать свое сооружение, над которым трудился до темноты. "Терпение, Эдди, терпение, – сказал он вслух. – Отложи злость на завтра, сохрани ее для дела, тебе же лучше". Он давно привык разговаривать сам с собой вслух на том языке, которого никто из его соплеменников не понимал. Это единственное неопровержимое свидетельство его превосходства начало приобретать для всех остальных столь же важное значение, как таинственная и грозная сила лучевого пистолета. Вот и сегодня он долго ругал Гилла и Сида, кричал во все горло, хотя стены кое-как слепленной кабины геликоптера никак не могли служить подходящей для этого аудиторией. Но поскольку один из языков, на которых он бранился, еще не мог, а второй уже не мог выразить всех оттенков обуявших Эдди злобы и ненависти, он угрюмо замолчал. Впрочем, так заканчивались эти тирады и раньше.