Текст книги "Вокзальная проза"

Автор книги: Петер Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Телевидение для рыб

И был я ходячим облаком, тонущим комком, хотел вытянуться в длину, вытягивался в нитку, пробивался сквозь нижние этажи к железнодорожным путям. Во времена раздробленного сна я всегда употреблял железную дорогу как снотворное. Новый льдисто-белый скоростной состав стоял перед ожидающими, стоял, не открывая окон, эдакое загадочное существо, и никто не знал, что творится внутри под гладкой его поверхностью. В народе эти существа прозывают завитушкамив силу большого сходства с безымянными белыми змейками, которые во множестве попадают в сети рыбаков, ведущих промышленный лов, и, едва их тронешь, начинают извиваться, выделяя потоки слизи. Эти белые твари выскальзывают из рук в море, и их поспешно выбрасывают, а изучать их никому в голову не приходит.

«В будущем ждет сушь» – такие вот фразы были выписаны красными буквами на вагонах поезда; на перроне его дожидалась бригада уборщиков, все сплошь в комбинезонах и красных форменных кепи. На равных расстояниях они расставляли на платформе стеклянные сосуды высотой в полчеловеческих роста, маленькие аквариумы, так называемые емкости для клиентов. Наконец массивные дверцы вагонов раздвинулись и выпустили доставленных пассажиров: эдаких большеглазых существ, плавающих в непонятной жидкости, шарики с точками глазок, некоторые в красных прожилках. Все содержимое состава куда-то увезли, и разглядеть толком ничего не удалось, у дверей возникла толкотня. Теперь обслуживающий персонал начал готовить состав к очередному рейсу; они включили пылесосы и вентиляторы, чистили, сушили кресла и проходы, подняли шторы. А пассажиры принялись штурмовать вагоны еще до того, как уборщики завершили свою работу. Большинство мест тотчас было занято, пришлось несколько раз произвести проверку, только тогда все расселись по своим законным местам. А изгнанные улеглись прямо в проходах. Желанные матерчатые кресла были давным-давно захвачены; иной, словно этакое мягкое ядрышко, забился в скорлупки подушек, в надежде отрастить крылья. Мне удалось углядеть последнее свободное место в купе для курящих хвостового вагона, и я тоже расположился на пастельном плюше. Когда двери автоматически закрылись и кондиционер призвал к умиротворению, возбужденные умы наконец успокоились, и при отправлении поезда кругом воцарилось благоволение. Все понимали, что здешние пассажиры принадлежат к сливкам общества, к элите, каковая мимолетно формировалась на недоступных глазу коврах.

Завитушка запустила систему управления, взбаламутив пыль и белые хлопья, в сплетении рельсов я углядел стрелочников в разноцветных кепи – точь-в-точь сыроежки, которые осыпали своими спорами поезда, стоя вдоль линий проводов. Едва поезду дали зеленый свет, мы начали свой путь по каналам, сыроежки сменились другими грибами, белыми такими, которые растут кругами вдоль насыпей высокоскоростных магистралей и звались раньше ведьмины кольца, а ныне – ветряные и вихревые сады. Когда наш поезд набрал крейсерскую скорость, мне стало ясно, что в данном случае речь идет о подвесной дороге, более того, эта самая дорога служит практическим учебным пособием. Оказалось, большинству пассажиров преподаваемые здесь предметы: вера, движение, блеск – были в новинку. Машинист, который, собственно, и проводил занятия, нимало не интересовался нашими проездными документами. Его вполне устраивал тот факт, что здесь под его руководством люди проходят курс заочного обучения, а следовательно, те, кто вел телефонные разговоры, смотрел телевизор и был готов даже чувствовать на расстоянии, – те ехали бесплатно. Машинист, стало быть, позаботился, чтобы шторы были опущены, а все дети и младенцы были, согласно инструкции, подсоединены к общей связи, включил небольшие экраны, встроенные в спинку впередистоящего кресла, погрузил малышей в мерцающую плазму, что им ужасно нравилось. Мои соседи по креслам, как по заказу, завели телефонные разговоры, одновременно листая проспекты с фотоснимками новейших приборов и приспособлений.

Некоторые обсуждали с нашим преподавателем свои честолюбивые планы: «Лично я хотел бы покрыться пушком, стать шмелем, а уж потом обрасти перьями».

При максимальной скорости машинист торжественно провозгласил: «А ну, открыть ноутбуки!» – и все немедля извлекли из сумок и чемоданчиков плоские экраны, разложили их на коленях, присоединили проводами к креслам, а вскоре усердные пальцы уже плескались в прохладных ванночках, взбивая мыльную пену, отчего возникли столь желанные мобильные рынки.Поскольку я не имел при себе компьютера, мне пришлось довольствоваться упомянутым небольшим экраном, я засунул в уши пуговки наушников, оказался в голове поезда и под ласкающие слух звуки полетел навстречу подступающим пейзажам. Все головные вокзалы Европы вырастали вдоль путей – вокзал в Милане, Лейпцигский главный вокзал, который вобрал в себя несколько оживленных городских вокзалов, чтобы накрыть их роскошной общей крышей: Дрезденский, Магдебургский, Тюрингский, Айленбургский и, наконец, Берлинский. Я видел вокзалы бельгийские, французские и немецко-французские, подступающий узловой вокзал на переезде, где соберутся скоростные завитушки из всех направлений, он сплошь стеклянный и потому сдан в эксплуатацию еще до окончания строительства. Однако ж настоящий узловой вокзал находится не где-нибудь, а в Токио: один богатый японец соорудил в центре города этакий наклонный морозильник, внутри которого есть обледенелый холм со множеством лыжных подъемников, а позади холма находится поросший пальмами берег. Мы проносились мимо деревень, которые изобиловали роскошными приметами дистанционного управления, и тут только я углядел, что мы на ходу задевали склоны насыпей, что завитушка представляла собой деталь шлифовального аппарата, который придает новый блеск фасадам, прежде чем их на полном ходу обрызгают тонким слоем лихорадки, после чего я уснул как убитый.

Проснулся я в холодном источнике, средь булькающих голосов. Дети склонялись над маленькими экранами, бодро ныряли в быстро сменяющиеся картины, мчались сквозь нескончаемые развлечения. Низкий, протяжный рокот баюкал пассажиров, мы летели и одновременно стояли на месте. Взрослые безвольно поникли в креслах, ухитрились заснуть при безостановочно бегущих по экранам картинках, спали, не закрывая глаз, челюсти у них отвисли, из уголков губ капала слюна, эта холодная жидкость собиралась в проходе и все поднималась, поднималась. Я не обнаружил ни крылышек, ни перьев, зато разглядел у своих соседей перепонки между пальцами да зачатки жабр под ушами, кожа покрылась чешуей, тут и там лежали желточные пузыри. И сидел я не в летной школе, а в обычном садке для мальков, и мне захотелось тотчас сойти с поезда. Машинист, заметивший мое беспокойство, бережно препроводил меня в отдельное комфортабельное купе, которое назвал «передвижной комнатой», там я лег на кровать, вместо окна купе предлагало новейший плоский телеэкран.

Всю ночь напролет я смотрел рыбье телевидение, просвещался сквозь сон, предавался холодным надеждам. Наконец врач-анестезиолог вошел с экрана в мое купе: «Вы курите? Пьете? Давно принимали пищу? Едете один?» Он попотчевал меня каким-то забавным напитком, возле кровати возникли еще какие-то фигуры, укрыли меня чем-то зеленым, поставили передо мной лампу, из которой выскакивали хрусталики, падали между ресницами, позади носа, я уже чувствовал во рту вкус желанного, темно-красного сна. «Он хочет сойти. Надо срочно снова его укутать!» – слышал я отдаленные голоса, меня укутали в некий полный тон, да так и оставили.

Катящийся апельсин

Я проспал несметное число холмов. Изливался дождем сквозь перины, съезжал по занавескам, шел сквозь не пойми что, а очнулся на белых простынях. Проспал красные желудки, продремал луга и поля, причесывал облака, взбивал сахар в вату. Угодил в мельницу, где меня и размололи вместе с часами и секундами, просочился в чашки. Две сестрички намылили мне шею и щеки, выбрили всю щетину, надушили меня бирюзовой синевой.

Заморгав на свету, я вижу у своей постели белые фигуры.

«У него синдром путешественника, он и лежа подгибает колени, потому что часто путешествовал на лавках и в креслах. Лишь когда он сможет во сне выпрямить ноги, мы позволим ему встать, а пока пусть выспится».

Теперь та фигура, что стоит впереди, глядит на меня: «Сесть не хотите? Ну стать саженцем или сидельцем?»

Я киваю.

«А о чем вы можете сейчас вспомнить?»

В голове у меня смутные воспоминания о том, что всю жизнь я провел в пути, жил в поездах, дома не имел, продавал газеты, поначалу в окрестностях вокзала, а после и в самом вокзале.

«Сейчас вы отоспитесь, как следует отоспитесь, по всей форме, до упора».

«А это что, общедоступная больница?»

Сзади доносится смех, впереди же царит полнейшая серьезность.

«Вот когда у вас в животе зазвонят колокола, вам будет дозволено встать, ну, когда вы прослушаете весь благовест. А до тех пор вы останетесь здесь, внизу, – говорит одна из сестер, – теперь же попробуйте увидеть во сне сады, деревни, башни и холмы». Она впрыскивает в меня сон, теплый мед расползается по всем моим членам, позвоночник обмякает, уплощается, на лопатках у меня вырастают крылья, а на пятках – крылышки, с жужжанием я порхаю над кроватью, должно быть, несколько лет кряду.

Сигналы звонка, точно капли. Дверь распахивается: «Кофе, чай, минералка?» Какой-то человек подвозит к моей кровати мини-бар, излучая несгибаемую веселость. Говорит он на пламенном диалекте северного Тургау, в котором звучат светлые, быстрорастворимые гласные, каковые он длинным пинцетом сует мне прямо в ухо. «Если кто-нибудь войдет в купе, вы должны немедля распрямить ноги, – говорит он мне, подмигивая, и протягивает поднос, на котором стоят маленькие пластмассовые стаканчики. – Вот вам пилюлька, вот вам мюсли, а чтоб запить – апельсиновый сок». Я выпиваю два стаканчика, заглатываю три пилюльки, и за это меня вознаграждают доверием. Санитар поднимает штору, и теперь я вижу плывущие мимо холмы, фруктовые плантации, ряды деревьев, а на них маленькие яблочки и груши, кровать почему-то вытягивается в длину, приходит в змеистое движение, следуя за хвостатым диском солнца. Волнистая линия горизонта, искусно вырезанный ножницами силуэт, узор обнаженных веток чернят катящийся апельсин, он катится за елками и буками, исчезает, появляется вновь, неуклонно всходит и заходит, причем становится все краснее. Скоро и вершины деревьев мчат сквозь подвижную красноту, я вижу скопище антенн, дуги аркад, цепи фронтонов, стада скота, обычные резные украшения подоконником, какие неизбежно встретишь в любой детской. Я сеял путы, сотрясал башни, пожинал колокола. Пожирал крыши, заселял подушки, без конца мастерил сон.

С холмов нисходит крылатая сестра с блокнотом, она кладет на мой столик фрукты и мандарины, после чего снова опускает штору. Теперь меня выковыривают из постели и облачают в купальный халат, сажают в кресло-каталку и везут по проходам, по зеленому ковру, через искусственные местные леса с красивыми, поросшими мохом просеками, а оттуда – в оранжереи, полные тропических растений. И всюду бабочки. Путь наш лежит через аллею, на другом конце которой поджидает очередной звук: меня без разговоров вываливают из тележки. Вода вовсе не холодная, скорее даже не вода, а теплый рассол, который держит меня на поверхности, причем мне не надо совершать никаких движений, я перетекаю в старый светлый бассейн, накрытый стеклянной крышей, отплываю кролем от устья, среди серьезных пловцов, которые одолевают здесь свои дистанции. В центре бассейна – маленький зеленый островок, деревянными мостками соединенный с краями бассейна. Учитель плавания одет в белое, на галереях сидят те, кто плавать не умеет, они одеты в полосатые, бело-синие пижамы, все, как один, поднимают меня на смех, когда я хочу выбраться на сушу. «Горькуша! Новоокрещенный! Бледнолицый!» – хохочут они, и я отскакиваю назад, плыву сквозь беспричинный смех, к водопаду, в новые шумы и, рухнув на свеже-застланную постель, снова погружаюсь в сон.

«Lei dorme sempre, – говорит мне женщина в светло-голубом рабочем халатике, вылезая из-под кровати. – Come mio figlio» [2]2
  Вы все время спите… Как мой сын ( ит.).


[Закрыть]. Она моет пол и говорит, что сын у нее всегда спит, обед может проспать, даже если она приготовит для него самые изысканные блюда, он все равно не проснется. Чтобы он поел, его надо долго трясти и будить, а поевши, он опять уснет. «Lei е uno, che ha mai dormito, si vede. Come io» [3]3
  Видать, вы один из тех, кто никогда не спит. Как я (ит.).


[Закрыть], – говорит она. Я спрашиваю, откуда она родом. Ответ гласит: «Из Испании. Qui, si parla italiano, anche gli spagnoli» [4]4
  Тут даже испанцы говорят по-итальянски (ит.).


[Закрыть], – говорит она, надраивая туалет и в зеркало наблюдая за мной. Под глазами у нее желтые круги, взгляд смутный, притененный, сон пока не отлетел от ее ресниц. И не успел я помянуть что-нибудь усыпляющее, как она уже отвернула кран. Оттуда сыплются мелкие головастики, стены раздуваются, кровать обретает паруса, испанка уплывает сквозь стену в соседнюю комнату. Сон в поезде, на длинных волнах. Я исчез в пене прибоя. Ушел в песок.

Позднее мне выдают хлопчатобумажную пижаму, а к ней пару ортопедических ботинок вкупе с дозволением прибиться к рою сине-бело-полосатых, в ближайшем окружении. Сестры и санитары в обуви без каблуков деловито топают по синтетическим полам. На замлевших ногах я шагаю по коридорам, убыстряю шаги, лечу. В телевизионной комнате, где лежат в постелях занедужившие летуны, на одном экране, с вырубленным звуком, идет какая-то командная игра, на другом вещает космическая станция, без перерыва, с орбиты мы глядим на континенты, слушаем далекую музыку и безудержный храп. Зачастую нам приходится изображать для всяких важных персон народ и публику, их приводят в телевизионную комнату, и они произносят краткие спичи. Мы – народ бравых храпунов и любителей вздремнуть. Кто приближается к важным персонам, тот все набирает и набирает вес, но думает, будто сам представляет собой нечто значительное. У них в комнатах орудуют лазером, в задних комнатах обитают их супруги, которые, как и прежде, втолковывают мужьям, что именно те должны сегодня надеть, ведь эти господа никогда не одевались самостоятельно, их всегда поджидали наглаженные сорочки и брюки, вывязанные галстуки.

Впрочем, меня занесло слишком далеко, и ласково, но решительно меня возвращают на место и снова погружают в сон. В ближайшие годы я остаюсь в постели и становлюсь забывчив.

2

Я звучу, мы звеним

Собственно пробуждение совершается в умывальной комнате. Всех взрослых поднимают боем колокола. Вместе с другими заспанными я ожидаю в навевающей сон полутьме. Гудение фена, шорох душевой струи. Одна из практиканток отводит меня в зал, пронизанный бойкой музыкой, к стулу с подголовником. И оставляет в зеркальном лесу. Я вижу себя многократно отраженным в зеркалах, сзади, спереди и вообще со всех сторон, я вижу остальных «синичек», каждый предоставлен самому себе. Вдали щелкают торопливые ножницы, а над нашими головами бешено крутится вентилятор. Куда ни глянь – повсюду потные тела, мы исторгаем поступки и фантазии, собственный жар бьет нам в голову, мы стыдливо пристроились на своих стульях, все колдовское выделяется из пор. Наконец появляется умывальщица, дама эдак лет шестидесяти, ярко накрашенная, на каждом пальце у нее кольца, а ногти в крапинку. Она являет собой образец телесного лоска, который мы хотели бы обрести. Обнюхав меня, она прикладывает к моей шее металлическую миску, сует в ушную раковину большой шприц и промывает слуховой проход. И вот я уже слышу океанский прибой, следую за теплыми лучами в голове, позволяю пощекотать мое нутро, веселые ручейки омывают мозг, целые фразы стекают в миску, еще возникнут новые бухты, которые мне предстоит заселить.

Умывальщица запрокидывает мою пустую голову назад, в раковину, и я знай себе гляжу на вентилятор. Она промывает мне голову и уши холодной водой, чтобы закрыть поры, добирается до кожи, массирует ее до самой глубины, прижимается грудью и животом к моему плечу и начинает расспросы. Это не женщина, а поистине песня, она внушает мне полное доверие, шелковым голосом выдергивает из моего уха последнюю застрявшую там ниточку и сама отвечает на все свои вопросы. Толкует она главным образом о гигиене. Мужчины, говорит она, паршивеют без заботливого надзора женщины или приобретают налет пошлости. Тому, что сын получил в фигуре матери, повзрослевший потомок обязан придать собственную форму, а это мало кому удается, и потому мужчины дичают, вырождаются, принимают облик тоскливых звуков. Но вот ежели кто из них имеет возлюбленную, предается любви, ну, тогда другое дело, он снова и снова перевоплощается, принимает новый облик. Многие мужчины, которым она моет голову, вообще не знакомы с простейшими правилами гигиены касательно тела, кухни и туалета. Ни одна женщина не позволит себе сесть в мужском хозяйстве на унитаз. Мужчины, если их не принудить к гигиене, валялись бы в скором времени на земле, как паданцы, и быстро сгнили бы. «Положа руку на сердце, молодой человек: вы садитесь, когда вам надо помочиться, или нет?»

К нам поспешает парикмахер, издали оглядывает нашу группу. Мы – лохматые кусты, нуждаемся в стрижке. Руки и ножницы срослись у него в особый аппарат, стригут проворно, остриженные волосы клочьями реют по воздуху, но, прежде чем они упадут на пол, парикмахер уже исчезает. Пока практикантка заметает срезанные волосы, меня засовывают под колпак фена и как следует подсушивают. Некоторым бело-синим подле меня за несколько секунд сбривают остатки волос. Отныне их головы будут украшены лысинами, им дозволено подыскать себе в оранжереях подходящий плод и водрузить его на голову. Как плодовые короли, шествуют они по стезям своим, и чем большей спелости достигает плод, тем горделивее становится их походка, а плоды тем временем перезревают, откликаясь на внезапно проснувшуюся у своих малых повелителей жажду власти, быстро загнивают, и вскоре их приходится отправлять на компост. Один английский матрос, который не иначе как отличался чрезвычайной глупостью, находясь в Индии, споткнулся о некий огромный красный плод, упавший к его ногам. Когда матросу объяснили, что плод сей называется «мыслящий плод»,он разрезал его пополам, проглотил сладкую, скользкую массу, а другую половинку водрузил себе на голову. Она и приросла к его голове. В непродолжительном времени у него развилась способность производить в уме сложнейшие вычисления, на пути домой он ухитрился высчитать орбиты всех светил, благодаря чему сумел провести свой корабль сквозь страшные бури. По прибытии матроса в Лондон очень скоро разошлась молва о его доблестях. Королева, повелевшая ему явиться ко двору, пригрозила обезглавить его, коли он не обнажит перед ней головы. Увертливыми речами он сумел умаслить королеву, которая была так восхищена его ответом, что приказала снабдить круглыми шапками всех своих телохранителей, а там и прочих стражей порядка в своей империи.

Кто не желает носить на голове фрукт, тот подыскивает головной убор на нашей грибной плантации. Островерхая шапка подзадоривает фантазию, круглая, плоская навевает успокоение. Тем, кто потолще и подобродушнее, рекомендуют островерхую шапку, а резким, ершистым – круглую. Грибные головы подразделяются на синюшки, зонтики и сыроежки, но инструктаж проходят сообща.

Все свежевылощенные появляются в темной комнате, где узнают сокровенные тайны вокзала. «Вы опускались вниз, все позабыли, а теперь очутились на самом дне», – говорит кто-то из темноты. Мы отрабатываем посадку, бормочем учебные тезисы, каждый про себя: «Я хочу быть саженцем, сидельцем, хочу быть со всеми, врасти в их общество, глубоко в нем укорениться».

На нас нацепляют по паре колокольцев-бубенцов; женщинам привешивают бубенцы между ног, мужчинам – колокольцы на грудь. Теперь мы отрабатываем спаривание вслепую или на ощупь. Мы учимся близости, приводим свои колокольцы в движение, чтобы один прикасался к другому, и, даже когда спаривания не происходит, нам удается звоном приободрить друг друга, разбудить, заинтересовать. Во тьме из сознания мужчин изгоняются яркие образы доступных бабенок, которые некогда запечатлелись у них в памяти, они пронзительно кричат, если предстоит соприкосновение, становятся торопливы или нервозны. Я выбираюсь из смятения, нащупываю последние искорки, сплавляю их в новый смысл, обрастаю новой кожей, даже между пальцами.

Нас одевают – лифтом доставляют прямиком в кабинку для переодевания, где надлежит дожидаться, пока продавец, для которого эта процедура явно привычна, не принесет подходящую одежду, белье, брюки, сорочки. Одежда не форменная, не ярко-желтая и не апельсиново-оранжевая, как я того ожидал, а самая что ни на есть будничная, мода вчерашнего дня, может, просто залежалая. Молодой итальянец твердит, что мне надо носить брюки со складочками на талии, и сам приносит крутые черные брюки, благодаря которым я должен приобрести лихую походку, а в придачу несколько сорочек, открытых на груди. Продавец учит меня, как надо развешивать сорочки и брюки, чтобы заложенная складка не разошлась. Нам должно брать пример с культуры одежды и обслуживания, присущей южанам, которые обрабатывают у нас плоскости соприкосновения – в наших отелях, за прилавками, в магазинах. Эти южане выстроили наш вокзал и сделали его уютным, северян было раз-два и обчелся, да и те выполняли черную работу, а нынче дамы из Южной и Юго-Восточной Европы сотнями восседают за кассами во всех универмагах.