Текст книги "Вокзальная проза"

Автор книги: Петер Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

В небесах обязанностей

Я записался в хор. Спевки проходят на колокольне, над залом, в лобной пазухе. Добраться туда можно по винтовым лестницам. Лишь тот, кто участвует в спевках, рано или поздно узрит домовый орган. Мы сотнями собираемся перед его фасадом. Я спрятался в заднем ряду, возле вторых басов. Хор исполняет старые попутные песни, все сплошь успокоительного звучания, каждый может не мешкая подхватить. В низких регистрах всегда держат один и тот же тон, для любой песни. Среди басов возможны временные перестановки, в их рядах порядок не слишком строгий, мы же обеспечиваем связь с избранной публикой, приглашаем ее подпевать. За пением в озабоченных умах крепнет убежденность, что лобная пазухавкупе с хором и органом, как и прежде, остается инструментом руководства. Покуда наша публика верит, что силы искусства заняты делом, и подпевает хору, заботы ее не растут. В лицевой стене и впрямь размещается западное окно – отверстие на самом верху, через которое прежние смотрители наблюдали за всем происходящим на путях. Смотрители добирались до глаза– так они называли маленькую платформу с кроватью и письменным столом – по длинным лестницам, по двое устраивались там на несколько дней, по очереди выкрикивая через медные трубы указания прямо в ухо органисту, который своей игрой подгонял хор, хотя наигрывал лишь отдельные тоны – точки, черточки. Западное окно размещено так, что последние лучи летнего солнца можно с помощью зеркал направить в лобную пазуху, в соответствии с направлением солнечных лучей прочерчены и линии на полу, по которым мы строимся по сей день. Позднее в западный глаз вставили граненое стекло, оттого-то ныне свет в лобной пазухевоздвигает все новые храмы, всех цветов радуги, впрочем, за всем этим можно не без оснований заподозрить существование пучковой горелки и тех же световых эффектов, что заставляют солнце двигаться по стене за окнами терм, а нам ежедневно показывают в вестибюле, где находятся восток, юг, запад.

Бас– так мы называем самую толстую трубу органа – задает основной тон. Некогда бас звучал хрипло – слишком низкий потолок отражал звуковые волны, и слышна была в первую очередь квинта, а основной тон оставался как-то придавлен, не достигал полного звучания. Затем сквозь крышу пропустили каминную трубу, и, как гласит молва, единственный выход из вокзала ведет через это отверстие. По этой причине непрерывно требуются услуги трубочиста, ведь беглецов настигает бас, они падают в его трубу и в муках кончают там свои дни. Никто не в силах вообразить, что испытывает человек, которого сминает и расплющивает звук. Ежедневно днище труб подвергается осмотру. Для очистки два человека спускаются на канатах внутрь, прихватив с собой спальные мешки и провизию, потому что уже не раз поисковые группы сбивались в недрах органа с пути, соскальзывали вниз по стенам, калечились об острые язычки, заползали, чтобы укрыться от удавки низких басов, в трубки поменьше. Вот почему перед началом игры органист каждый раз окликает: «А кто у нас живет в басу?» – чтобы знать наверняка, что ни в органной, ни в каминной трубе нет никаких посторонних. Бас – это связующее звено между вокзалом и рельсами, давайте на минуту вообразим, что он заставляет рельсы петь, а поезда приводит в движение. Из разных стран съезжаются органисты, чтобы сыграть на наших басах, а музыка, написанная для этого инструмента, предвосхитила многое из того, что испытывают пассажиры и машинисты в скоростных поездах.

Пыхтящие морские змеи, губаны, трубящие ангелы, раздувающие паруса летящих кораблей, – домовый орган заполняет своей резьбой всю ширь, но по краям тонет в таинственном сумраке, и разглядеть его контуры мы толком не можем. Когда не играют и не репетируют, становится слышно, как скребут и намывают по всему фасаду, везде идет работа. Чтобы сохранять орган в грозном состоянии, принято перед каждой игрой подслащивать воздух. Однако влажно-сладкие ароматы подвергают трубки воздействию внутренней непогоды, покрывают их бирюзовой патиной, продувка разносит пыль и дым в самые отдаленные уголки органа, в самые мелкие трубы. Поэтому на съедение влажным ветрам оставляют несколько труб, вроде как ржавые закоулки на морских судах: на каждом корабле, как мы знаем, есть места, где ржавчине дозволено разгуляться во всю мочь, зато остальные части корабля непрерывно начищают, надраивают и заново окрашивают.

Про органиста можно сказать, что он обитает в органе, в сохранившейся колокольне, в соответствующих этажных перекрытиях, как в родной деревне. В перерывах он водит публику по внутренностям инструмента. Все трубы расположены согласно их размерам и громкости издаваемых звуков, самые толстые порой размещаются по центру, а порой, наоборот, по краям. Он демонстрирует поющую посуду, ведь орган проникает и в кухню; нажатием педали при содействии кухонного персонала, который поглаживает и увлажняет стекло, начинают звучать бутылочные горлышки, бокалы и горшки, чашки и керамические вазы. И вот уже изумленную публику потчуют домашним вином, после чего органист вкупе со своими гостями удаляется в исконное нутро органа, как он сам это называет, проходит через сумятицу лестниц, заглядывает в разные комнаты и комнатушки, демонстрирует столярные и токарные мастерские, на всем пути, как правило, приготовлены накрытые столы, вино течет рекой, ибо об истинных процессах публика не должна получить ни малейшего представления.

По ночам в лобной пазухевстречается закрытое общество – внезапный свет. Теперь органный фасад можно снять как серебряную обертку, как картины на фасадах старинных построек в Венеции, Флоренции и Риме, которые просто наклеивают в случае ремонта или реставрации. Зачастую эти фотографии, под прикрытием коих рабочие день и ночь стучат молотками, столь правдоподобны, что перестройку никто вообще не замечает, а посетители и вовсе испытывают разочарование, снова увидев истинный фасад. Орган, который является взору после снятия фасада, наполовину разъеден, могучий мотор с трубами и трубками, уходящий во тьму и расширенный мелкими приборчиками. Так, глазам открывается маленький кварц, судя по всему, расположенный как раз над большими часами. Вокруг него происходят танцы и пляски. Как мы теперь видим, паркет испещрен линиями, самые новые нанесены люминесцентными красками, а самые старые – просто зеленым и красным, не иначе как разметка, оставшаяся от прежнего спортзала. Мастер по паркету, завладев басовой педалью, наблюдает за происходящим. Мы шагаем шеренгами, шагаем поперек, придаем этой толчее определенные контуры, делаем ее четкой и ощутимой. Временами доносится шипение, исходящее от кварца. Парадные марши через наши небеса обязанностей начинаются весьма непринужденно, но ритм убыстряется, делается напряженнее. Каждое очередное па ведет к отсеву, и коснуться он может каждого, настигнуть каждого, каждый должен быть готов вылезти из кожи, выложиться, в любой момент пожертвовать самым неприкосновенным, возжелать самого невозможного, и вот уже ряды смыкаются тесней, оборачиваются вихрем и начинают размалывать. Отщепенец должен сам осознать себя таковым и проявить себя в этом качестве, он не может держать такт, не может соблюдать условий, он передвигается на узких полосах, его теснят к самому краю, и он становится обузой. Мы отторгаем его, приветствуем и одновременно величаем его. Ему дозволяется несколько минут руководить нами, проклинать нас перед тем, как он станет жертвой нашего неуемного любопытства, мы узнаем подробности его взлета, его отторжения и медленного провала, ему надлежит покинуть нас – уйти по коридору, составленному нами же. При этом его осыпают бранью.

Средняя волна

По утрам в воскресенье на задней стороне зала возникает тепловой полюс. Примерно между шестью и девятью часами престарелые супружеские пары продают на маленьких столиках деревянные радиоаппараты. Если кто вздумает их разогнать, среди малочисленных прохожих возле этих столиков возникает недовольство. Воскресными утрами не существует часов пик, есть лишь отдельные гуляки, и свет раннего утра падает через окна на задней стороне. Кто спозаранку окажется у столиков, не может не заметить, что этому раннему утру присуща всего лишь одна-единственная предрассветная краска, гулкий оранжевый цвет, который неожиданно взрывается и выпускает на простор белое солнце. А солнце хоть и набирает яркости, но с места не сходит. Ведь это вовсе не солнце, а всего-навсего уличный фонарь с бывшей привокзальной набережной, который опаляет раннее утро всегда на одном и том же месте, проникая сквозь стекла окон и проемы ворот, наделяя отдельных пешеходов длинными тенями, которые на ничем не занятом полу разрастаются до гигантских размеров. Никто не смеет вклиниться между этими гигантскими тенями, которые словно так и норовят, размахивая лапами, одолеть друг друга. Люди собираются возле столиков, обнаруживают здесь узкий пляж, склоняются над полированными деревянными корпусами, к которым можно прикасаться только в перчатках, зачарованно глядят на светящиеся индикаторы. Мерцающий синевой или зеленью трепетный флюид в маленьких трубочках указывает мощность передатчика. Чисто цифровой– так написано на табличке. Пожилые супруги могут предложить лишь небольшое количество приемников, недаром цены растут с каждой неделей, ведь каждый хочет приобрести личный флюид. У людей, связанных с волнами, возникают последние приметы тепла, хотя аппараты работают на самой малой громкости. Если двигаешься вдоль столов, то при этом меняешь миры и сферы, ловишь ухом церковную музыку, однако ж никогда нельзя с уверенностью сказать, участвует ли в игре вокзальный орган. Другие аппараты транслируют радиопьесы, разные истории ползут через края столов, или слышится отрадная сердцу музыка, студень в формочках на хриплых средних волнах, вдали – звонкий напев рельсов, обрывки объявлений. В одном углу из нескольких аппаратов подает голос тропическая радиостанция, передающая музыку из Африки, Южной Америки или с Карибов, называется эта станция «Morning sun», «Утреннее солнце»; басы ухают, приманивают возвращающихся домой танцоров, которые маленькими группками начинают двигаться в ритме танца, даже не замечая, что со своими дергаными движениями они выглядят под сводами вокзала, как черные сражающиеся рати.

Я слонялся там неделю за неделей, и в результате обзавелся таким радиоприемником, заплатив за него втридорога, ибо каждый мой робкий вопрос только поднимал цену. У себя в комнате я задергиваю шторы, ставлю купленный аппарат на пол, а сам ложусь в ванну из набегающих волн, сулящую дивную полудрему. Проснувшись, я обнаруживаю в углу нечто странное – кучку водорослей, а то и целого сома, который, распластав усы, ползет по паркету, вздымает тучу пыли, а потом ныряет сквозь стену, наверно, в соседнюю комнату. На побережье Атлантики длинные волны, нагоняемые западным ветром, прибили к берегу голубого кита, повергнувшего все местное население в состояние паники; люди пытались столкнуть задыхающееся животное обратно в воду, что удалось лишь совместными усилиями самых крепких мужчин из всех окрестных деревень. Следующим вечером кит лежал на том же месте – мертвый. Его отдали спасателям, которые для начала передрались из-за мертвого млекопитающего, а вскоре учредили общество, каковое организовало потрошение кита и проч. Кита погрузили на специальные грузовые платформы и демонстрировали по всему континенту. Кожа млекопитающего давно уже пластифицирована, пасть широко разинута, по брюху можно пройтись, увидеть целый мир на жидкостных экранах, где рекламируются новые методы китобойного промысла: свежие рыбы подвергаются глубокой заморозке до наступления смерти, затем, еще во чреве корабля, их пакуют в брикеты, грузят на вертолеты, доставляют в ближайший аэропорт, а оттуда самолеты развозят их по всему свету. Рекламируя новый рыбный рынок, возникший под сводами вокзала возле кофейни, пешеходную часть кита по трамвайным рельсам провезли через всю Вокзальную улицу. Однажды воскресным утром выпотрошенное млекопитающее всплыло на наших средних волнах. Мертвое животное привлекло к себе всеобщее внимание, свело почти на нет неустойчивую торговлю радиоприемниками, ведь теперь сообщали исключительно о голубом ките, и тот, кто утром находился вне дома, рано или поздно оказывался в голубом животе возле всевозможнейших трактирных стоек. На другое утро на месте голубого кита можно было лицезреть престранный аппарат, который тоже ходил по рельсам и был принят за скелет млекопитающего, поскольку нашли его на том же месте. Однако этот квазискелет был никакой не скелет, а так называемая туннельная фреза. В ней почти сорок метров длины, она снабжена четырехметровой бурильной головкой с разнообразными шарожками, которые нарезают камень ломтями, а затем ленточный транспортер вывозит эти ломти из туннеля. Бурильная установка и обслуживающие ее люди из Южной Африки, Южной Америки и Южной Италии были поименно представлены под сводами вокзала, даже электромоторы на несколько секунд включили на полную мощность. Персонал означенной установки был одет в защитные костюмы и шлемы, их чествовали как глубоководных ныряльщиков, как последних искателей приключений, все прекрасно знали, что ближайшие годы они проведут под землей в убийственной жаре. Создаваемые поперечные плоскости в самом деле представляют собой недостающие части нашей городской железной дороги, и, когда строительные работы будут завершены, люди увидят сплошную городскую поверхность со скверами и парками.

Я прочесал Вокзальную улицу вдоль и поперек, разжился за этим занятием кроссовками и несколькими беспроводными приборами – телефоном с небольшим экраном и кроссовкой с радиоприемником, в которую можно спрятать телефон. Вокзальная улица, некогда проложенная через Старый город, потом вокруг вокзала, чтобы открыть вокзал на юг, к озеру, состоит из опрокинутых набок высоток, которые устремляются не к небу, а к озеру, нашему пресному водохранилищу, по каковой причине мы именуем эту улицу Пьющая-Из-Озера.Она направляет питьевую воду прямиком в водопровод. Вокзальная улица сама по себе – город мирового значения; когда открыты магазины, она вся залита огнями, для богачей из стран, бедных водой, в отелях есть номера с маленьким озерным бассейном. По закрытии магазинов воцаряется всеобщий сбор света, миллионы светящихся ламповых волосков препровождают особенно рьяных покупателей под своды вокзала. Здесь им не избежать встречи с простонародьем, которое толпами стекается сюда, чтобы отпраздновать вечный предрождественский адвент. Над эскалаторами нависает центральная плодоносная глыба. Наши краеведы, без чьих тайных знаний нельзя было выстроить поперечную плоскость, а стало быть, и большой город, хотя их исследования ведут весьма скудное существование, не упускают удобного случая и нетрадиционными методами распространяют в народе свои знания. Краеведы добились разрешения снова и снова демонстрировать народу грунт, вынутый из прокладываемых туннелей. Прохожих, которые превыше всего ценят блестящие поверхности и ни к чему другому не приучены, призывают обратить внимание на силы, бушующие глубоко внизу. «Африканский континент по-прежнему дрейфует в сторону европейского», – можно прочесть на соответствующих стендах. «Изучая недра Альпийских гор, мы одновременно исследуем и внутреннюю Африку». Холм минералов содержит лишь лучшие образцы основных пород, высвобождает земные эпохи, свет прожекторов пучками падает на щебенку, сверкающую всеми цветами радуги; «Кварц, хлорит, флюорит, цинковая обманка, свинцовый блеск, дымчатый топаз», – провозглашают наши краеведы. Мы включаем машину, создающую искусственный туман, клубы которого обволакивают холм. «Внутренний остров!» – восклицаю я, впрочем, никто меня не слышит, ибо сверкающую гору окружают крепящие басы. Монотонная музыка соответствует структуре основных пород, твердят краеведы, магматические расплавленные массы кристаллизовались, их блестящие вростки соответствуют музыкальным обертонам. Мы видим звезды.

Из африканского камня краеведы охотно соорудили бы четкую пирамиду. Танцоры же так увлечены музыкой и экзотическими декорациями, что каждый готов в танце прихватить какой-нибудь камень или на худой конец – голыш, за ночь холм сносят, никогда еще знание не распространялось среди людей более действенным способом.

Тоска по дальним странам

Вестибюль и поперечный зал мы называем приемной.И обращаются с нею согласно законам напряжения и расслабления, регулярно настраивают и подстраивают, порой одну сторону красят в более темный цвет, чем другую. Чтобы создать настрой, нужны люди, их настроения. Новоиспеченные придворные, исполненные готовности возложить себя на алтарь, группками и рядами собираются в поперечном зале, создают укромные уголки для буферных целовальщиков —так называют у нас тех, которые селятся в конце железнодорожных путей. Эти люди приходят в ужасное возбуждение, едва рельсы начинают вибрировать. Как только подъезжает какой-нибудь паровоз, целовальщики сразу пытаются прикоснуться к этим чумазым, красным рожам, что, судя по всему, их наэлектризовывает, из этих контактов они черпают жизненную энергию. Воспрепятствовать такому поведению не в наших силах, зато мы можем его сдержать, для чего возле путей имеются фонтанчики с питьевой водой, используемые в гигиенических целях. Целовальщиков приучают регулярно мыть лицо и руки. Много народу селится вдоль главных магистралей, в старых будках для обходчиков, у въездов в туннели, в палатках, а порой вообще под открытым небом. Теперь, когда все это подпадает под юрисдикцию вокзала, в их распоряжение предоставляются целые кварталы подземных этажей, там они могут устанавливать свои лавочки и киоски, которые торгуют исключительно железнодорожным товаром, преимущественно старьем, к примеру большими колесами, которые запросто можно использовать как столы, буферами, которые могут заменять стулья, шпалами, из которых строят дома, рельсами, из которых делают кровати. Существуют торговые ряды, киоски, где все, что ни продается, имеет миниатюрные размеры: горы, дома, поезда, рельсы, стрелки, – словом, весь вокзал, но карманной величины, поместится в чемодане или в наручных часах.

Чтобы во всеоружии встретить всеобщую тоску по дальним странам, которая то и дело сюда заявляется, в поперечном зале по обеим сторонам устанавливаются гигантские экраны. Они прибывают сюда с поездами особого назначения. Возле эскалаторов стоят барабанщики, рассыпают дробь ожидания. Оглушительная музыка слышится вновь в преобразованном виде. Тамбурмажорша, задавая такт, демонстрирует синие щупальца, четыре штуки, ищет ощупью, шарит, вжимается в подвижный воздух, робкой четвероножке дано в придачу синеватое тело, которое медленно изливается из туннеля, заставляя звенеть блестящие поверхности. Протяжная музыка, единожды прозвучав, снова прячется в свое прибежище, мы даже не успеваем разглядеть конструкцию. Теперь за напряжение и чары отвечают барабанщики, они медленно движутся в сторону разукрашенных путей, куда только что прибыл поезд. Телохранители нам в таких случаях без надобности, их роль исполняют аплодирующие гости, аплодисменты накатывают волна за волной, едва распахнутся дверцы вагонов. Пока не смолкают аплодисменты, гости чувствуют себя совершенно как дома, в знакомых местах. Два пустых экрана, которые привезли сюда на специальных грузовых платформах, обзаводятся ножками еще на перроне, высокие гости вперемешку с добровольцами несут их в поперечный зал, под бурные аплодисменты. Поскольку в упомянутых залах запрещено произносить речи – все равно ничего не поймешь, даже если пользоваться маленькими динамиками, все фразы поплывут по воздуху, разобьются на капли, так что давайте уж обойдемся простейшими жестами. Оба экрана на глазах у почтеннейшей публики заполняются цветной жидкостью, приглашенные ораторы выкрикивают в толпу по-братски связующие слова, а поскольку мы, слушатели, не в силах ничего разобрать, мало-помалу впадают во всеохватный пафос, который барабанщики разделяют на множество мелких вихрей. По обеим сторонам поднимают на канатах полные экраны, причем подъемом занимаются команды добровольцев, которых даже и уговаривать не надо, они поднимают паруса, и те немедля наполняются ветром: теперь мы трактуем пронизанный ветром поперечный зал как своего рода трубу, а самих себя как частицы, разогнанные в ней до огромного ускорения. После торжественной части мы подпускаем размякших от блаженства гостей к устьям эскалаторов, спускаем вниз, вместе с ними нас покидают и аплодисменты, которые будут звучать в недрах, в глубинах, где обитают аплодирующие, гаранты и наши буферные целовальщики вкупе с чиновниками из давно закрытых почтовых отделений, общинными писарями давно уже почивших общин, членами союза престарелых, эти всю свою жизнь носят пестрые галстуки и служат украшением любого общедоступного угла.

Зловещую пустоту, которая теперь возникает, надо поскорей заполнить, людям хочется прикоснуться к ускользнувшей, изменчивой общественности, принять участие в ее формировании. Мы насаждаем райский лесок, грабим древесные питомники, используем не пальмы, как раньше, а только маленькие елочки в цветочных горшках. Вокруг леска ставится ограда. Мы выпускаем в лесок мелкую дичь, городских лисиц, певчих птиц и рысей, призываем к делу самых шустрых киношников из числа бывших военных корреспондентов, они без устали снимают одичание. Снятые ими кадры тотчас транслируют все экраны, тем самым мы можем по-новому увидеть внутренность залов. Ландшафтные садовники – самые желанные объекты вокзального телевидения, прохожие и публика желают видеть их за работой. В глубине леса оставлена небольшая прогалина, там плотники и лучшие кондитеры воздвигают большущий торт, глазируют сладкую верхушку, гранитный рог, который попросту зовется общественность.Мы предпочли бы, чтоб это слово употреблялось почаще, чтоб его вдыхали поглубже, чтоб оно наполняло легкие и представления. Общественность должна быть аппетитна, должна вызывать слюнки. На самой вершине сооружают махонький домик из шоколадного бруса, под плоской черепицей. Здесь мы устраиваем публичные игры. Участники в спортивных костюмах собираются на опушке леса и пробиваются к подножию горы. Кто первым покорит это подножие, тот им и владеет, но сперва он должен проявить себя как личность. На вершине общественности обитает неизменно любезный идиот. Пока он пребывает на вершине, он управляет нашими солнцами, и на всех экранах мы видим его наверху блаженства. Чем больше света падает на домик, тем скорей он тает, и тогда идиот начинает поедать свои угодья, а когда злющие противники, потерпевшие поражение, успевают до него добраться, сам обращается в сласть.

Незадолго до Рождества мы сооружаем на опушке леса деревушку, иначе – Рождественскую ярмарку: ряды палаток, деревянных киосков, из которых складываются деревенские улицы, очень скоро заполняющиеся жильцами. Вопросы типа «где?» и «откуда?» тут не приветствуют, ассортимент же сугубо утешительный: ручные поделки, корнеплоды, глинтвейн, плавленый сыр, горячие супы. Рождественская елка пятиметровой вышины, вся обвешанная разноцветным стеклом, должна играючи преподнести детям стеклянную общественность, с которой они давно уже срослись. Игрушечные экранчики развешаны на ветках среди огоньков свечей – руками до них не дотянешься. Родители тщатся урезонить детей, посулив им знакомство с миниатюрной железной дорогой. Две уже завершенные модели стоят в одной из палаток; если сунуть монетку, они приходят в движение, что привлекает в первую очередь восторженное внимание родителей: их восхищает то обстоятельство, что в модели курсируют те же поезда, что и по нормальным рельсам. Деревенских заправил, деревенских оригиналов вовсе не вербуют, как полагают многие, нет-нет, они являются совершенно добровольно, покидая для этой цели свои мрачные кабаки. Здесь публично назначено смешение, в разных палатках для завсегдатаев расставлены столы, на которых всегда красуются полные пивные кружки, а вместо объединительной пепельницы посреди стола стоит маленький временной кубик.

В стечении народа и ежедневном обилии настроений в деревне комнаты становятся теснее и близость может обернуться толчеей. Приезжие в любое время заявляют свои права на свободу передвижения и толпятся на улицах, где люди, которые рассчитывают всегда встретить широко распахнутые ворота, люди, для которых каждая секунда оборачивается звонкой монетой, стоят подле других людей, к которым липнут только часы, в пластиковых пакетах таскают они за собой эти часы как единственное свое достояние. Им ведомы лишь запертые двери. Это порождает моменты безудержного раздражения, безудержного недовольства, ибо каждый подозревает каждого в динамическом идиотизме. Малейшее опоздание, малейшие ошибочные шаги и легкие нарушения такта в нашем поведении тоже приводят к нагромождению злобных выпадов, которых даже опытные придворные сгладить не в силах. Их избивают, но они должны терпеть. Мы вмешиваемся, чтобы смягчить силу ударов.

Общественные помещения – очаги заразы; наряду с тоской по дальним странам и со слухами здесь вызревают всевозможные гриппы и волнами расходятся по вокзалу. Вот почему мы называем эти залы еще и рассадниками инфекции.Множество придворных в полной прострации лежат у себя дома с тех самых пор, как залы используются все шире и шире, по каковой причине отнюдь не бросается в глаза, когда человек долгое время отсутствует. Лично я держусь на расстоянии, тестирую у себя в комнате свои приборы, занимаюсь гигиеной на расстоянии, звоню, чтобы исполнить всеобщий долг любви, ищу в телефонной трубке собеседниц. Иная хрипловатость голоса лаской вливается в отдаленное ушко. В других комнатах я появляюсь причесанным, прифранченным, хоть и не принимаю больше душ и не бреюсь. Все можно сделать по телефону, даже еду доставляют по заказу. Газеты, которые только и знай пережевывают устаревшие сообщения, заносят прямо на лестничную площадку. Распахнув балконную дверь, я словно бы попадаю в одно из минувших столетий, вокруг пахнет хлевом и дымом, землей и плугом. Внутренний двор накрыли стеклянным куполом, теперь в нем разрешается курить – гигантские вентиляторы очищают воздух, здесь-то и находится новое кольцо, а отвечают за него стареющие актеры, которым для достижения высочайших результатов совершенно необходимо курить. В первую очередь под куполом собираются курильщики сигарок и сигар. Частенько здесь же продают с молотка предметы из внутренней обстановки вокзала – своего рода успокоительное мероприятие. Во второй половине дня на торги выставляют столетний поездной инвентарь, старые лампы, шляпы, железнодорожную форму. Ежедневно под купол приводят быков, коров и телят из наших хлевов и разыгрывают продажу с аукциона. Главное тут, чтоб было хорошо видно, как ударяют по рукам и как участники торгов расплачиваются наличными, бумажными деньгами и звонкой монетой. Аукцион – эффектная инсценировка для местного населения, для старожилов, которые ни в коем случае не должны терять веру в зримый рынок и в свободу общественного мнения. И деньги, и мнения, как известно, уже давным-давно незримым потоком текут по воздуху.

Я закрываю дверь, опускаю шторы.

Очередная радиостанция дарит облегчение.