Текст книги "С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии"

Автор книги: Петер Штамм

Соавторы: Роберт Отто Вальзер,Анн-Лиз Гробети,Филипп Жакоте,Коринна Стефани Бий,Шарль-Альбер Сангрия,Жан-Франсуа Соннэ,Жорж Пируэ,Корин Дезарзанс,Франц Холер,Роз-Мари Паньяр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

хрипы смешиваются

и перемешиваются

с теплым воздухом ночи.

Хрипы, жирные печальные насекомые с дырчатыми крыльями, сталкиваются и беспорядочно теснятся в носовых жерлах, теряют направление, натыкаются, ударяются, словно нанизывая жуткое жемчужное ожерелье,

налезая друг на друга,

толкаясь, карабкаясь неведомо куда,

на стены с глициниями, на склоны ущелья,

на уши подушки,

скользя по зеркалу, по ребру полумесяца, разлетаясь вдребезги по всей комнате от пола до потолка, врассыпную проникая в самые укромные уголки твоей постели, Нилли.

…Повернуться спиной, оглохнуть, утратить обоняние, охрипнуть, выдыхая в темноту: я тебя задушу! Нападающий, идущий на штурм, отступающий и снова идущий. Воздушный шар, продырявленный сипением. Стадо свиней, погрязшее в стойле постели…

И будь это еще надежное построение! Равномерно округлая сфера, в которой можно укрыться; павана, менуэт; хоть какой-нибудь ритмический рисунок, которому можно ввериться. Но нет! Никогда не знаешь, с какой ноги начать плясать этот храповяк.

Порой это танец на лестнице – наклоняться вперед, одновременно цепляясь за перила, и вдруг спохватываться, на какой ты ступеньке; никакой последовательности, только порыв и разрыв —

и возвращаться невпопад, неважно как, колеблясь, без определенного стиля – ни полька, ни ява.

Порой это заминка – в нерешительности, без предупреждения, на восьмушку, вздох – так где мы остановились?.. Храпун умер? Ты ловишь себя – это оскорбительно – на тревоге, ты ждешь продолжения, как биения сердца, – это удручающе…

Порой это бесконечные хриплые рулады, смутно напоминающие финал одной из песен Далиды, мамма миа! Ты старательно считаешь, пытаешься обнаружить какое-то подобие ритма, но два-три такта – и все рушится. Безобразная, беспорядочная, неуклюжая, тяжелая медвежья пляска, пляска смерти…

Сколько женских ночей, Нилли, исковерканы храпом? Сколько женских жизней разбито о камни храпа? Сколько было возлюбленных, попавших в ловушки храпа, поджаренных в масле храпа, встающих с отрыжкою храпа?

О, эти миллиарды литров храпа, прорывающего плотины горла, заливающего спальни, сносящего все на своем пути и топящего ваши сновидения – твои, Нилли, и тех, других, что уже так давно далеки, так давно далеки от тебя, Нилли!

Перевод Михаила Яснова

Моник Швиттер
© Перевод с немецкого М. Зоркая

Моник Швиттер [Monique Schwitter] родилась в Цюрихе в 1972 году. С 1993-го по 1997 год училась режиссуре и актерскому мастерству в Зальцбурге, после чего работала актрисой в Цюрихе, Франкфурте, Граце и Гамбурге. С 2005 по 2010 годы вела и готовила литературные радиопередачи, посвященные Петеру Хандке, Эрнсту Яндлю, Раймону Кено, Саре Кейн и другим. Ее рассказы впервые появились в печати в 2002 году. Первый сборник «А если снег, у крокодила…» [ «Wenns schneit beim Krokodil»] вышел в 2005 году. За него Швиттер была удостоена премии Роберта Вальзера и поощрительной премии Шиллеровского общества. В 2009 году вышел первый роман «Уши без век» [ «Die Ohren haben keine Lider»]. А в 2011-м – второй сборник рассказов «Память золотой рыбки» [ «Goldfischgedächtnis»], который писательница в конце прошлого года представляла на московской книжной ярмарке «non/fiction». Русский перевод этого сборника, над которым работали участники специального переводческого семинара, готовится к печати в издательстве «Текст».

Перевод выполнен по изданию «Wennʼs schneit beim Krokodil» [Droshl, 2005].

А если снег, у крокодила…

Когда-то я была влюблена и часто ходила в зоопарк. Мне нравилось ходить в зоопарк с тем, в кого я была влюблена.

Увидим павиана – показываем пальцем на его красный зад и смеемся. Увидим, как горилла зевает, – и смеемся. Покупаем попкорн для зверей, лопаем его сами – и смеемся. В ламу плюемся, жирафу показываем язык и тоже смеемся. Мне нравилось ходить с ним в зоопарк. С ним я бы куда угодно пошла. Даже в музей гильдии мясников или на выставку лесопильного оборудования, даже в дом, где родился Моцарт. Или в ортопедический научно-исследовательский центр. Или в музей монет Немецкого банка, в дом-музей Гёте, в кабинет восковых фигур. В музеи: бункера, кладбища, пряностей, детского творчества, таможни, кораблей в бутылках, портовых складов. С ним я пошла бы даже на экуменическую церковную ярмарку.

Но это было где-то и когда-то. Другие города, другие времена.

Не люблю зоопарки и питомники. Не люблю зоологические сады.

– Тебе пришло письмо, – сообщила мне по телефону мама.

– Открывай! – велела я.

Она не поверила:

– Я ведь не знаю, что там в конверте да от кого…

– Вот именно, – ответила я раздраженно. – Вот именно поэтому – открывай.

– Не знаю, не знаю… – повторила мама, но в трубке зашуршало.

Молчание.

– Ну? – резко спросила я.

Молчание.

– Алло, ты меня слышишь!? – закричала я в телефон. – Ты слышишь меня?

– «Я точно приду. Зоопарк, первое января, девять утра, у верблюда. А если снег, у крокодила».

– А дальше что? – спросила я.

– А дальше ничего, – ответила мама. – Ты приедешь на Рождество?

В зоопарке моего родного города я была лишь однажды, в возрасте девяти лет. Однажды – и не по своей воле.

Экскурсия оказалась незабываемой.

У меня за спиной клетчатый рюкзак, как у всех детей. Мама дала мне с собой бутерброды и чай, цветные карандаши и бумагу, как все мамы.

На входе в зоопарк учительница (помню ее глубокую вертикальную морщину посреди лба) пересчитывала нас по головам.

– Не крутимся, стоим смирно, смотрим на меня! – скомандовала она и принялась считать нас по головам.

Маттиас спрятался у меня за спиной. Маттиас, крошечный Маттиас. Он мне нравился. О, как я хотела, чтобы Бог помог ему вырасти. О, как я хотела, чтобы Бог помог мне больше не расти. «Для нас с Маттиасом это единственный шанс», – снова и снова, каждый вечер объясняла я Богу.

Маттиас сзади вцепился в капюшон моей красной куртки. Изо всех сил старался, чтобы я повалилась наземь. А я старалась встать навытяжку. Хотела, чтобы и меня пересчитали.

Маттиас тянул и дергал мой капюшон. Обернуться я не осмелилась.

– Смотрим на меня! – командовала учительница.

– Прекрати! – сказала я Маттиасу.

А он дергает все сильнее и сильнее. Ребята уже посмеиваются.

– Давай, вали ее! – подначивает Томас. Противный Томас с брекетами.

– Прекрати, пожалуйста, – тихо взмолилась я.

Маттиас, вцепившись обеими руками в капюшон, повис на нем всем своим весом. Меня качнуло назад. Я упала.

– Вот дура-то, – только и сказал Маттиас, вскочив на ноги. И засмеялся со всеми вместе.

Учительница произнесла мое имя. Язвительно, как только могла.

– Вставай, – приказала она. – Это я возьму на заметку.

А морщина на лбу у нее глубокая и прямая, как разрез.

На Маттиаса я не разозлилась. Я возненавидела училку.

Так бы и шарахнула ей по голове тем камнем, который лежит у входа. Огромный камень, настоящий валун. На этом камне, как на скамейке, уместились бы две взрослые задницы, может, и впритык друг к другу, но точно бы уместились. Вот жаль, что так велик этот камень.

Я возненавидела учительницу. До того возненавидела, что слезы брызнули из глаз.

«Песенка твоя спета!» – сказала я про себя. Так говорили мальчишки из нашего класса, когда собирались влепить нам, девчонкам.

«Спета твоя песенка!» Я оглянулась в поисках подходящего камня поменьше, которым могла бы врезать ей, училке, прямо по башке.

Вот уже одиннадцать дней, как я дома, я провожу в родном городе рождественские каникулы.

Одиннадцать дней назад, 21 декабря – это начало зимы и самый темный день в году – я подошла ко входу в зоопарк и спросила в кассе, сколько стоит билет.

– Билет для взрослых на весь день стоит двадцать два франка, – ответила кассирша.

– А крокодил у вас есть? – поинтересовалась я.

Кассирша сунула мне проспект:

– Вот, смотрите.

– И верблюд у вас тоже есть? – продолжала расспрашивать я, взяв проспект.

А кассирша:

– Вы пойдете в зоопарк или нет?

– Наверное, не пойду, – ответила я.

Большого камня у входа теперь нет. Развернув проспект, я примостилась на ступеньках возле кассы. А ступеньки холодные.

Десять дней назад я сидела утром в ресторане напротив зоопарка и пересчитывала людей, которые покупали билеты в кассе и шли к входу. Четырнадцать. С девяти утра, когда открывается зоопарк, – четырнадцать. Четырнадцать человек, ни одного не знаю. И ни один не похож на знакомых мне когда-то людей.

Передо мной на столе газета, региональный раздел. В кармане куртки проспект и двадцать два франка. Если заплатить за кофе, то на входной билет не хватит.

Крокодил у них есть. И верблюд тоже есть, это я теперь точно знаю. Проспект я внимательно изучила. Уже восемнадцать посетителей. Но знакомых вроде бы нет. Смотрю на часы. Половина десятого. Разворачиваю газету. Читаю: «Стремление к высотам не отвечает национальным представлениям о норме».

Девять дней назад я мерзла у входа, ожидая кассиршу. В кармане проспект и двадцать два франка.

«Тогда была весна», – вспомнилось мне.

Как увидела то место, где лежал огромный камень, так сразу и вспомнила: тогда, с классом и с училкой, была весна. Вдруг меня бросило в жар, накрыло горячей волной от затылка к плечам и по всему телу, той самой волной: Маттиас сбил меня с ног, я повалилась наземь в своей красной курточке.

В окошечке появилась кассирша, развернула табличку: «Открыто».

Я оказалась первой посетительницей. «Добро пожаловать на экскурсию для пенсионеров! Начало в 9.30», – гласило объявление на доске у входа.

По схеме в проспекте я отыскала путь к крокодилу.

Стоя перед стеклянной дверью, на которой в ряду пиктограмм вроде бы обозначался и крокодил, я почувствовала удары пульса. Сердце, подскочив вверх, билось у меня в горле, в шее, словно хотело вырваться наружу.

Отворив эту стеклянную дверь с надписью «Экзотариум», я вошла в темное помещение. Дверь за мною закрылась. Я остановилась в ожидании, взглядом пытаясь найти хоть какую-то отправную точку. Не слышно ни звука, ни шороха. Тут ни человека, ни зверя, никого, я одна.

Прежде чем мне удалось хоть что-то разглядеть, нахлынули воспоминания. Ненависть и стыд. Помню, где я и кто я есть: девятилетняя девочка, которая замышляет убийство. Девятилетняя девочка, которая просто еще не нашла подходящий камень. Девочка, которая кралась за учительницей, пока та не обернулась.

– Ты что здесь делаешь?

А я молчу.

– Прекрати ходить за мной по пятам. Выбери животное, какое будешь рисовать. Слышишь? Ты слышишь меня? – повторяла учительница. – Ты меня слышишь?

Я повернулась и убежала. Металась, искала, где бы спрятаться. Обнаружила вход в какое-то здание, а там полутьма. В сумеречном зале села на скамейку. Постепенно стала различать аквариумы вокруг. Заметила большую пеструю рыбу. Не сводя с нее глаз, достала бутерброды, мама дала их мне с собой. Принялась за еду.

Гневно откусывала, жевала, глотала эти бутерброды, подпитывая ненависть к учительнице. И поклялась, что ей не уйти.

И вот спустя двадцать лет я в том же зале. Уже различаю аквариумы. Различаю скамейку в самом центре. Сажусь на скамейку. Ищу глазами ту самую большую пеструю рыбу.

Справа у меня в поле зрения целая стая рыб. Эти мелкие переливчатые рыбки, кажется, не плывут, а парят. Бесшумно. В невесомости.

Большую пеструю рыбу я выискивала напрасно. Поняла: в живых ее уже нет, ясное дело. Вот интересно, как долго живут рыбы? Вспомнила бутерброды, которые пыталась тогда проглотить. Вспомнила голос за спиной, голос училки, отыскавшей меня в убежище.

– Что это ты надумала? – раздался этот голос у меня за спиной.

«Тебя убить!» – мысленно ответила я, полыхая ненавистью. Зажала бутерброд между колен и, не оборачиваясь, проговорила:

– Рисую большую рыбу…

Учительница обошла меня кругом. Остановилась напротив.

– Лгунья! – вскричала она. – Ну-ка поднимайся!

Бутерброд шлепнулся на пол, когда я вставала со скамейки…

…Я стремительно поднялась и вышла из зала. Распахнула стеклянную дверь, и дневной свет ослепил меня, хотя утро было пасмурное, зимнее. Двинулась в обратный путь, то ли к входу, то ли к выходу. Навстречу мне группа посетителей, десяток седовласых пенсионеров в бежевых спортивных куртках во главе с гидом, у того на груди слева красуется бейджик: «Экскурсовод Рыбаг». И услышала учительский голос:

– Согласные глухие и звонкие! «К» или «г»? Отвечай!

– «Рыбак» пишется с «к» на конце, – твердо ответила я учительскому голосу.

А вдогонку:

– Как правило.

И показала училке язык.

Восемь дней назад, в Рождественский сочельник, я все утро провела в своей бывшей девичьей кроватке. Мама в гостиной слушала Бинга Кросби и тихонько ему подпевала.

«Я точно приду. Зоопарк, первое января, девять утра, у верблюда. А если снег, у крокодила». В сотый раз я перечитывала письмо без обратного адреса. Отправлено из моего родного города. Отправлено кем-то, кто знает только родительский адрес. Отправлено кем-то, кто понятия не имеет, что я давно тут не живу.

Буквы вырезаны из газеты и наклеены на листок бумаги. Как в детективных сериалах моего детства. Так выглядели «анонимные письма» в телевизоре моего детства. Сегодня сохранить анонимность намного проще. В любой публичной библиотеке стоит компьютер, подобные послания только пиши да распечатывай – просто, быстро, бесследно.

Может, это письмо – цитата из письма, когда-то написанного мною и кому-то отправленного? Напрягаю память. Нет. Я даже и сейчас не помню, пыталась ли хоть когда-то смастерить подобное послание.

Может, старательная ручная работа есть доказательство неимоверных усилий автора? И я вроде как заслуживаю этих усилий?

Снова проглядываю список. Список из тридцати трех имен. Из всех имен, какие мне удалось восстановить в памяти. Из имен всех тех мальчиков, с какими было дело в моем родном городе. Впрочем, было дело может всего-то и означать, что мы учились в одном классе. Или раз-другой вместе покурили на перемене. Или встретились на митинге за ликвидацию армии. Больше ничего. Ведь больше ничего и не было.

В растерянности я снова рассматриваю все тридцать три возможности. Странным мне кажется даже собственный почерк.

Конечно, малютка Маттиас тоже значится в моем списке. Его я тоже не вспоминала долгие годы. Мы не виделись с тех пор, как родители отправили его в интернат. Знать не знаю, что с ним сталось. Представления не имею, вырос он по-настоящему или нет. Вот, вспомнила вдруг, что лазать он умел очень здорово. Я им поистине восхищалась. Он просто взлетал на шест, с которым я так отчаянно мучилась. Добравшись, наконец, до верха, я смотрела вниз, вниз, смотрела вниз, испытывая страстное желание упасть.

Дня два назад мне попалась статья в газете: шесты для лазания отменены. Из соображений безопасности все шесты демонтированы. Что сказал бы Маттиас? «Высота падения есть неоправданный риск», – так написано в статье. А что, раньше об этом нельзя было подумать? Ради моего счастливого детства?

Семь дней назад, в самое Рождество, ровно в девять я у кассы. И опять я первая посетительница. Не поддавшись искушению и не выпив кофе в ресторане напротив, выкладываю двадцать два франка без сдачи и покупаю билет.

И вот я перед стеклянной дверью в «Экзотариум». Открыть дверь и шагнуть в темноту я не успела. Прямо на меня двигался смотритель зоопарка с пустой тачкой. Я хотела было спросить его, как пройти к крокодилу, но все же не спросила. Посторонилась, он прошел вперед. Удивительно, что его черные резиновые сапоги ступают совсем бесшумно. Я двинулась вслед за сапогами. Сапоги обошли здание кругом и направились вверх по асфальтированному пандусу. Исчезли за дверью. «Экзотариум» – и здесь на двери такая же надпись. Я задержалась на минутку, рассматривая пиктограммы. Между рыбой и змеей угадывался крокодил. Отворив дверь, я вошла в зал, куда дневной свет проникал сквозь стеклянный свод. Смотритель куда-то пропал. Духота, пахнет гнилью. Я шла мимо террариев к лестнице. По пути поглядывала на террарии, но никаких животных не приметила. Только растения. Тропические растения, как мне показалось.

Я перепугалась, заметив движение в нише у лестницы. Как оказалось, там сидит на складном стульчике седая старушка. На коленях огромный альбом для рисования, в правой руке кисточка. Неотрывно смотрит на террарий с лианами и загадочно улыбается. Углубившись в свою работу, на меня не обращает никакого внимания. Интересно, как она сюда попала. Зоопарк только что открылся, кроме меня у входа не было ни одного посетителя.

Лестница привела меня вниз, в небольшой зал, освещенный неоновыми лампами. Но и здесь за стеклом мне не удалось разглядеть никакого зверя. Я принялась изучать таблички. Зеленый легуан. Тростниковая жаба. Сетчатый питон. Короткохвостый сцинк. Парагвайская анаконда. Полосатый варан. Вот он, наконец: сиамский крокодил! Небольшой застекленный резервуар, выложенный коричневатым камнем. И действительно: отрешившись от всего мира, в дальнем конце бассейна и в стороне от смотрового стекла, неподвижно лежит бурый, как скала, крокодил. Словно парит в воде. Над поверхностью виднеется только часть его головы. Возле смотрового окошка я ждала: вот-вот догадаюсь, или почувствую, или заподозрю. Все впустую! Нет ничего интересного в этом крокодиле или, точнее, в его надводной части. Недоумевая, я равнодушно взирала на бурую парящую глыбу.

А потом развернулась и отправилась на улицу тем же путем, чтобы только не идти через темный зал, забитый до отказа аквариумами и воспоминаниями. На этот раз я решила не предаваться воспоминаниям. Решила смотреть вперед, решила думать об отправителе письма и нашей возможной встрече, а не об училке и тех временах.

На улице шел легкий снежок. «А если снег, у крокодила», – повторила я. Если первого января пойдет снег, в девять я к крокодилу. И анонимный автор тоже. «Я точно приду», – сообщил он в своем письме.

До верблюда я добралась, даже не заглядывая в проспект. Как будто знала этот путь, как будто ходила тут не раз и не два. Просто шла вперед и совершенно не удивилась, увидев перед собой верблюда. «Вот он, на месте», – только и подумала я. Насчитала за оградой пять верблюдов разной величины, одни стоят возле каких-то кустиков, другие лежа пережевывают листья. На миг я словно провалилась в безбрежную пустоту: взгляд мой упал на валун возле ограды. Скорее обломок скалы, чем камень. Здесь уместились бы, как на скамье, две взрослые задницы. Может, и впритык друг к другу, но точно бы уместились. Тот самый камень, точно тот. За последние двадцать лет им удалось его перенести сюда от входа. Или перевезти. Или перекатить.

Кто-то движется в мою сторону. Смотритель с тачкой. Резиновые сапоги. Пришлось отвернуться от верблюдов. Один из них как раз начал вставать, но с большим трудом. Опирался сначала на передние, потом на задние ноги. Казалось, горбы мешали ему сохранять равновесие, тянули вбок. Смотритель бесшумно прошел у меня за спиной. Я заглянула в его тачку: пусто.

Поглядела ему вслед. Даже пошла бы за ним, но повернулась к пояснительной табличке у ограды. Написано: «Верблюд домашний». Странное название. Когда это верблюдов держали дома? «Верблюда домашнего называют также двугорбым», – узнала я. Дальнейший текст о его происхождении, продолжительности жизни, массе тела я читала невнимательно. Смотритель скрылся из виду. Но я все-таки пошла за ним вслед, по дорожке в том направлении, куда он ушел. Прочь от верблюдов, прочь от большого камня, прочь от вопроса, тот ли это камень, и если да, то почему. Наконец я оказалась у входа или у выхода.

Шесть дней назад, в День святого Стефана, я не услышала будильник. Проснулась только тогда, когда стало невмоготу видеть тот сон. Во сне человек, в которого я была влюблена где-то и когда-то, в других городах, в другие времена, женился на девушке из моего родного города – на стандартной такой, из состоятельных: блондинка в жемчужном ожерелье на сиденье рядом с ним. Выходит он из темно-синего «вольво-комби» и говорит:

– Ты кого-то мне напоминаешь.

Отвечаю:

– Это – я.

Он открывает дверь багажника, вытаскивает свою светленькую маленькую дочку за волосы. Девочка мне улыбается. Человек, в которого я когда-то была влюблена, на весу держит дочку за волосы и раскачивает туда-сюда.

Спрашиваю:

– Ты что тут делаешь?

Отвечает:

– Живу и люблю.

Настроение у меня дурное из-за этого сна. Увидев, что проспала, я подумала: а вот был бы сейчас вечер, а вот бы снова завалиться спать, уснуть крепко, спокойно и без сновидений.

Ведь я собиралась ровно в девять быть у зоопарка. Правда, сама не зная, зачем мне там быть ровно в девять. Внутрь я бы не пошла. Со вчерашнего дня мне известно, как найти крокодила, как найти верблюда. И не хочу я больше напоминаний ни об учительнице с ее морщиной посреди лба, ни о моей ненависти, ни о камне, ни о ее смерти. Нет никаких причин для похода в зоопарк. Наверное, я выпила бы кофе в ресторане напротив да поразмышляла. Или нет. Или отправилась бы к зоопарку только для того, чтобы оттуда уйти.

Я потянулась за списком возле кровати. Мама в гостиной возится с посудой, с бокалами.

Человек, в которого я когда-то была влюблена, в списке не значится. О нем и речи нет. Когда мы виделись последний раз, он жил за тысячу километров к северу от моего родного города и рисовал шариковой ручкой на бумаге из блокнота в клеточку, потому что не мог позволить себе холст и краски. На прощанье он сообщил, что ему вновь необходимо творческое одиночество.

Сон мой просто смехотворен, притянут за уши или за волосы, как ребенок из автомобильного багажника. «Короче, это сон», – сказала я себе. Но от увиденной картины и чувства горечи освободиться не смогла. «Живу и люблю», – все повторял мне он, тот человек, в которого я была влюблена.

Мама постучала в дверь. Я не ответила.

– Ты проснулась?

Она снова постучала. Я не ответила.

Тридцать три мужских имени. Тридцать три известных мне ранее человека. В те времена, когда я жила в этой комнатке и видела сны в этой кровати. Тридцать три имени, которые связываются для меня с лицами детей, юношей. Тридцать три лица, которые мне сегодня, наверное, и не узнать. Тридцать три человека, которые мне годами не вспоминались, никогда не вспоминались, потому что они не играют в моей жизни никакой роли. Тридцать три мужчины, когда-то знакомых со мной и сегодня еще помнящих, наверное, мое имя, но не мое лицо, мое нынешнее лицо. Вероятно.

С самого начала я была уверена, что отправитель – мужчина. Я попыталась было сконцентрироваться на женщинах, но у меня фантазии не хватило. Вспомнить хоть бы одно существо женского пола. Хоть одно женское имя, одно девичье лицо, бывшую школьную подружку, соперницу – нет, ничего и никого. Вот что я поняла: женщины у меня в памяти не задержались. Кроме учительницы. Да и ее я забыла на долгие годы, она вернулась лишь пять дней назад. «Камень преткновения», – подумала я.

Мама опять постучалась.

– Вот я, твоя мама! – выкрикнула она весело. – Ты меня еще помнишь?

– Не-а! – крикнула я в ответ. – Я сплю, причем глубоко! И ничего не помню.

Мама рассмеялась, но я-то знаю, что она расстроилась. Рождество вдвоем со мной она представляла по-другому.

«Поди прочь», – взмолилась я про себя.

Пять дней назад я не проспала, потому что не смыкала глаз. Я вовсе не устала. Целый день провалялась в постели, все еще во власти дурного настроения, дремала, дожидалась вечера. А когда наступила ночь, проснулась и бодрствовала.

Лежа в темноте, следила, как светящиеся стрелки будильника, снова и снова вздрагивая, перемещаются вправо. Несколько раз вставала, чтобы изучить содержимое холодильника. В конце концов запомнила его в деталях. Ничего оттуда не достала, а снова улеглась и стала повторять наизусть, по полкам. Корнишоны. Камамбер. Крем. На кухню я ходила потихоньку, бесшумно. Пусть мама не заметит, что я встала.

И вспоминались мне те ночи, что я провела здесь, в своей кровати. Бессонные, как сегодня. И полные сновидений. Бесчисленных сновидений, из которых ни одно мне не запомнилось.

Я встала далеко за полдень и поливала себя душем, пока не кончилась горячая вода.

Уже смеркалось, когда я за двадцать два франка купила у кассирши входной билет.

У входа меня подстерегали воспоминания об учительнице.

Я пошла быстрее, чтобы их опередить, но и они ускорили шаг – не отвяжешься. Училка преследовала меня, как я преследовала ее в тот весенний день, когда замышляла убийство.

Училка наступала мне на пятки, стоит обернуться – вот она, тут как тут, лицо суровое, прямая морщина посреди лба, ее глаза, и тонкие брови, и густо накрашенные ресницы. «Хватит меня преследовать!» – мысленно произнесла я, но тут же услышала ее голос: «Прекрати ходить за мной по пятам…» Второпях я едва не проскочила мимо верблюда. Остановилась, переводя дух, закрыла глаза. А когда открыла снова и обернулась – училки как не бывало. Я уселась на большой камень у ограды и принялась разглядывать верблюда.

Обернувшись, заметила сзади смотрителя зоопарка с красным пластмассовым ведром. Но это был не мой смотритель. И резиновые сапоги не те, за которыми я шла несколько дней назад. «Как жаль!» – подумала я. И на миг удивилась этой своей мысли. А в следующий миг снова увидела морщину на лбу учительницы.

«Произошло несчастье», – услышала я голос директора школы.

Однажды она не явилась в класс. Перед тем мне несколько ночей подряд снилось убийство. Во сне я наконец добилась своего. Я проламывала училке голову. Снова и снова. Отделала ее по полной.

Со звонком в класс вошел директор школы:

– Произошло несчастье. Госпожа Либманн находится в больнице. Несчастный случай.

Учительница так и не вернулась.

Она сгинула, а я много дней лежала в жару и бредила. Мама до сих пор вспоминает про ту мою горячку. «Как снег на голову, ни с того ни с сего», – повторяет она.

Потом все наладилось. Горячка прошла. ОНА сгинула. Поблагодарив Бога, я про нее забыла, про училку. Сгинула. Не было ее. «Уходи прочь», – думала я теперь, сидя на своем камне.

Маленький мальчик, запыхавшись, остановился рядом со мной.

– Козимо, не бегай! – крикнула ему мать.

– Вот это – босс! – произнес мальчик на диалекте моего родного города, указывая на одного из верблюдов и глядя на меня. Я не ответила.

– Нет, вон тот, вон тот босс! – и показал на другого верблюда. Родители наконец подошли.

– Вон тот – босс! – торжествующе сообщил он родителям.

Врезать бы этому мальчику. Да сказать на протяжном местном диалекте: «Отваливай со своими боссами, ты, маленький идиот!» Мать погладила его по головке:

– Какие у них морды смешные, да, Козимо?

А она не местная. Пытается подражать нашему диалекту, но спотыкается на каждом слоге. Я поднялась с камня и ушла. А то вдруг скажу им: «Родину в замужестве не обретешь, а Козимо – омерзительное имя». Так что лучше сразу уйти. И я ушла неведомо куда.

Четыре дня назад я сидела в ресторане напротив и изучала меню. Я прекратила наблюдение за входом. Пасмурно, и дождик моросит. Посетители зоопарка надвинули шапки и капюшоны пониже, лиц не видно.

Заказала чашку кофе. Официант, фыркнув, хотел было забрать меню, но я не отдала:

– Мне еще понадобится!

– Да пожалуйста, – презрительно ответил он.

Есть совсем не хотелось, но я стала подсчитывать, что бы такое заказать на двадцать два франка. Например, ньокки с горгонцолой и кофе? Нет, дорого.

«У верблюда, а если снег, у крокодила» – повторила я. Может, начальные буквы, «в» и «к», указывают на отправителя? Но в моем списке нет ни одного имени на «в» или на «к». В чем же смысл послания?

Крокодил… Льет крокодиловы слезы. Крокодил… Вялый такой на вид, а сам начеку, того и гляди вцепится всей пастью. И что? Не знаю никого, кто напоминал бы мне крокодила. Верблюд… А тут уж вообще никаких идей. Двугорбого верблюда называют также домашним. Чудесно. Половина человечества состоит из мужчин, считающих себя вполне домашними. Не меньше половины. А толку что?

Официант принес кофе и вызывающе посмотрел на меня.

– Минуточку, – сказала я и нарочно углубилась в меню.

«Пальто из верблюжьей шерсти» – вдруг вспомнилось мне. И я увидела отца в пальто из верблюжьей шерсти. Однажды в магазине – мне было лет пять – я потеряла отца в предрождественской толпе. И плакала навзрыд, пока не обнаружила прямо перед собой подол его пальто. С облегчением я ухватилась за этот подол. Пошла вместе с пальто. Пальто остановилось. Совершенно незнакомый человек наклонился ко мне, разжал мои пальцы. Меня охватил неописуемый ужас. Оказывается, я держалась за чужого человека. А ведь готова была пойти за этим пальто хоть на край света.

Я захлопнула меню. Официант тоже сделал какое-то движение со скучающим видом.

– Так что же? – спросил он и протянул руку за меню.

Я по-дурацки улыбнулась, попросила счет и слишком щедро дала лишнего ему на чай.

Три дня назад я вышла из дома в семь утра. На улице, отливавшей утренним влажным блеском, было еще темно. Я решила преодолеть весь путь пешком. Напялила шерстяную шапку, натянула ее до бровей. Родная мама не узнала бы меня в этой шапке. Бодро потопала вперед, радуясь облачкам пара изо рта. И рассвет шел вперед вместе со мною. Путь в зоопарк вел через весь город. Родной мой город не изменился. Меня не обманешь одним-другим новым магазинчиком, новым домом. Город какой был, такой и есть. Знаю я его, меня не проведешь. Качество жизни! Безопасность! Чистота! Порядок! Вот что выставлено тут напоказ, но уж мое сердце не дрогнет. Вижу тебя насквозь. Ты меня не проймешь, жестокосердый образец мелочности, посредственности и порицания. Знаю я тебя. Спустя все эти годы знаю, и воспоминания липнут тут к каждому камню. Даже в сегодняшней утренней мгле куда ни глянь – воспоминание. Каменная груда из неприятных воспоминаний. Только плохие, неприятные, горькие, скверные, постыдные, гадкие воспоминания возвращаются вновь. Такие, как воспоминание о моей учительнице. С каждым шагом на улице светлело, с каждым шагом я видела все яснее, с каждым шагом росло мое отвращение к собственному прошлому.

К зоопарку я подошла ровно в половине девятого. Точно как рассчитывала. Хоть бы тут мой город меня удивил, но нет. Ровно в половине девятого я стояла перед пустой кассой.

Уселась на ступеньки у входа, жду. В девять часов мамочка с двумя нарядными детишками, купив первые билеты, прошла мимо меня к входу. Какая же я нелепая в этой маскировочной шапке.

Через сорок минут, насчитав тринадцать незнакомых лиц, я встала и ушла. Поехала назад на такси за двадцать франков, не разбирая дороги и ни разу не взглянув в окно. Мне вдруг стало безразлично, кто послал письмо. Мне вдруг расхотелось идти по следу, разонравилась тропа, ведущая в мое прошлое.

Вполне хватит и полученного пакета воспоминаний.