Текст книги "Последний долгожитель (Сборник)"

Автор книги: Петер Куцка

Соавторы: Эрвин Дертян,Дюла Хернади,Золтан Чернаи,Дежё Кемень,Йожеф Черна,Кальман Папай,Эндре Дараж,Бела Балаж,Петер Сабо,Миклош Ронасеги
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Фельсен вздрогнул, проглотил комок в горле и заговорил:

– Не уйду, профессор. Я согласен сделать операцию и все, что потребуется. – Но его бледному лицу текли слезы, губы дергались. Но вот он выпрямился и начал вывинчивать верхнюю часть конструкции.

– Быстрее, – торопил я, – быстрее!

При мысли, что через несколько минут этот железный брус разнесет на куски мой череп, у меня по спине побежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелую перекладнру.

– Начинай, – сказал я Фельсену, забираясь в аппарат, который со времени нашей первой операции претерпел ряд усовершенствований. Теперь, когда его включали, он автоматически направлял поток изотопов и даже сам мог провести замену мозга, хотя мы считали, что столь тонкую операцию лучше делать вручную. Уже лежа, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. Но в последний момент я вдруг схватил его за рукав и, напружинив тело, с отчаянным криком попытался выбраться из аппарата.

Фельсен быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня и затолкал в аппарат…

Одной рукой я сжимаю рычаги управления танка, другой держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше очковая змея, ведающая пропагандой, устанавливает прицел пушки. Танк движется по мостовой. На улице темно, нигде ни огонька, ни человеческой души. На мне генеральский мундир. Ногой в лаковом сапоге я нажимаю на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. В первом ряду я неожиданно замечаю отца и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Я пытаюсь остановить танк, но он упрямо движется вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея подмигивает мне, а машина продолжает идти дальше. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и, не снижая хода, устремляется вперед, сметая на своем пути дома, которые рушатся на мостовую…

…Я очнулся на полу, весь мокрый от пота.

Надо мной сияют знакомые лампы лаборатории, вокруг что-то лязгает, звенит. Я пытаюсь собраться с мыслями. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло! На груди у меня лежит лист бумаги с наспех нацарапанными каракулями. Машинально беру лист в руки и читаю: "Профессор, заканчивайте операцию!" Мой взгляд падает на аппарат, я вскакиваю и с воплем бросаюсь к нему. Стрелки показывают, что трепанация черепа уже произведена, сосуды и нервы перерезаны…

Вне себя от отчаяния я едва удерживаюсь на ногах. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из аппарата, занял мое место и включил автомат… С тех пор как исчез пульс у обоих, прошло несколько минут. Значит, нельзя терять времени! Я действую автоматически, подчиняясь навыку, ни о чем не думая. Меняю местами мозг Фельсена и президента, произвожу регенерацию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины и тащу к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину, движимый смутной мыслью тщательно стираю с нее следы пальцев Фельсена, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего любимого ученика и сотрудника.

Мне казалось, что многолетний опыт приучил меняле реагировать на зрелище смерти, на вид крови. Но я ошибался. Мир словно перевернулся во мне, а вместе с ним и желудок – что поделать, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы дать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи…

Когда я пришел в себя, возле меня собрались все сотрудники. Заметив, что я очнулся, они быстро вышли из комнаты, остались лишь мои второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил:

– Что с Фельсеном?

Видимо, заместителю не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена, судя по всему, упала расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.

– Но что с ним? – повторил я, не в силах унять дрожь, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.

– Фельсен умер, – ответил врач.

После того как машина закончила все операции, президента, чью голову украшал огромный белый тюрбан, отвезли в палату. Там же установили кровать и для меня, так как я пожелал лично наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить в палату лишь по моему специальному вызову.

22 ноября

За последние два дня в состоянии президента не произошло перемен, он по-прежнему без сознания, но по отдельным мелким признакам можно судить о некотором улучшении. Кажется, операция сошла удачно. Но я не нахожу себе места от беспокойства.

В здании института, где лежит президент, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей палаты. Несколько раз мелькала красная физиономия Кабана…

23 ноября

Сегодня похоронили Фельсена. В состоянии президента намечается улучшение. Пока никого к нему не допускаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.

24 ноября

Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая языком, он произнес:

– Док…

Я вздрогнул. Меня президент не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то без свидетелей! На мгновенье я замер, но затем выслал сестру из палаты и, повинуясь безотчетному порыву, склонился над больным. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:

– Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?

Взгляд его стал еще более внимательным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:

– Как вы себя чувствуете, господин президент?

С каждым разом мой голос становился взволнованнее.

– Но, док… – снова проговорил больной, удивленно обвел взглядом вокруг и перевел глаза на меня.

Я обессиленно опустился на стул, от волнения зубы у меня выбивали дробь. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.

Не знаю, сколько времени я так просидел, но вот президент повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к постели.

– Как поживаете, док? – ласково спросил он.

Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул: так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен.

– Вам плохо? – воскликнул он характерным, столько раз слышанным по радио глубоким баритоном диктатора. Он сделал попытку подняться, но тут же опрокинулся навзничь.

– Осторожнее! – закричал я. – Вам нельзя двигаться!

Справившись с волнением, я присел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь, поросшая волосами. Невольно мне вспомнилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…

– У меня все в порядке, – произнес я, но голос мне не повиновался. Я глубоко вздохнул. – Как вы себя чувствуете? – Я поостерегся называть его по имени. – Вы знаете, где находитесь?

Он сделал движение, словно спрашивая: "В самом деле, где я?" – задумался и в замешательстве пожал плечами.

– Что вы помните? – спросил я и как бы походя добавил: – Экспериментальная лаборатория… Аппарат для черепных операций…

– Погодите! – вскричал он. – Док, я влез на ваше место!

Видимо, он считал происшедшее в порядке вещей.

– А потом?

– Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, – он поморгал. – Фу, как я оброс, – сказал он, проводя руками по груди. – И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так пахнет?

– Это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.

– Но раньше я никогда не обращал на это внимания! – воскликнул он.

– Рыба собственной косточкой не давится!

Он насторожился и, казалось, начал что-то вспоминать.

– Вы забрались в аппарат и включили его… В параллельном аппарате лежал президент, помните?

На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого выхода у меня не было: пришлось прыгать головой в воду. Я снял висевшее на стене зеркало и поднес к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком – вряд ли диктатор был способен на такое проявление чувств – закрыл лицо руками и потерял сознание.

Очнувшись, он разрыдался. За свою жизнь мне не раз приходилось сталкиваться с отчаянием, слышать горькие рыдания, но так плакать мог лишь тот, кто потерял самое дорогое на свете – самого себя… Лишь в эту минуту я осознал, что произошло, что мы сотворили, точнее, что сотворил я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека!..

Его удалось успокоить только с помощью самых сильных средств. Когда он, наконец, заснул, я, смертельно измученный, тоже повалился на кровать…

25 ноября

Сегодня я проснулся раньше него. Когда он пробудился, я сказал:

– Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? – Лицо его исказилось, и я понял, что он вот-вот опять потеряет сознание. Тогда я переменил тон. – Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу.

Я говорил тихо, но спокойно и решительно. А его взгляд стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения так не глядел на мир…

– Мати… – Кажется, я впервые назвал Фельсена по имени, и он слегка повернул ко мне голову. – Ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты молод, энергичен. – Тут он протестующим жестом поднял руку, но продолжал слушать. – Если кто и способен проникнуть в суть явлений, разгадать, что скрывается за внешней оболочкой, то это мы, именно мы – ты и я. Это побудило нас осмелиться на величайший эксперимент в истории человечества. – Он слушал меня, не прерывая. – И уж если мы на него решились, то должны мужественно встретить и последствия. – При этих словах сердце у меня сжалось. – Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этой минуты ты президент страны Хавер Фелициус, и никогда не был никем иным! Первое время тебе будет тяжело, придется привыкать к множеству непривычных для себя вещей, но потом все наладится и ты будешь плавать, как рыба в воде…

Он никак не отреагировал на мои слова. Я сообщил представителям совета, что через дватри дня президент сможет принять на несколько минут двух советников, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как это может помешать начавшемуся выздоровлению. Для полного излечения очень важно абсолютное спокойствие.

Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот, но что это значило, я не понял. Мы ведь почти отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают сотрудники института.

27 ноября

В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось, то вселяло надежду. Волнения так вымотали меня, что я был на грани полного нервного истощения. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше не повторится.

Вчера утром президент внешне казался спокой ным, но я заметил, что его что-то тревожит. Он ле жал неподвижно и на все мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался исподволь наблюдать за ним, чтобы не раздражать откровенной слежкой. Принесли прессу, и, желая вывести его из оцепенения, я положил журналы и газеты ему на одеяло. Результат превзошел все мои ожидания. Сначала он взял иллюстрированный журнал, машинально перелистнул его, но вдруг отчаянно вскрикнул и разразился рыданиями: ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось его успокоить.

Я дежурил возле него, и бурный поток мыслей сменялся звенящей душевной пустотой. Но вот больной очнулся. Первыми его словами были:

– Док, я этого не хочу! Сделайте что-нибудь!

Я обнял его голову, спросил, слышит ли он меня, в состоянии ли следить за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.

– Сынок, – произнес я нетвердым голосом, – ты требуешь невозможного. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты это знаешь. Разве ты не чувствуешь, что находишься здесь, в институте? – И я легонько потряс его. – Ты президент, полновластный хозяин страны. Твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели ты не можешь взять себя в руки? Разве ты не чувствуешь огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!

На мгновенье глаза его блеснули, но тотчас им снова овладело прежнее состояние.

– Док, верните все назад, сделайте повторную операцию! – умолял он.

– Это невозможно, – вздохнул я, и голос мой прервался. – Я не могу этого сделать. Видишь, к чему привел твой необдуманный поступок? А все потому, что в последний момент я струсил. Да, испугался. Но это была физическая слабость, минутное "короткое замыкание", ты как врач должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, сознательно, понимаешь! И роль эту надо играть, как играют свои роли актеры, невзирая на то, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хорошо ли, плохо ли – другой вопрос, но коли ты, пожалев меня, не отрепетировав ее, ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!

Он долго молчал, потом сказал:

– Хорошо!

Вскоре после этого меня пригласили на консилиум по поводу тяжкого повреждения мозга. Повинуясь шестому чувству, я подошел к тумбочке и вынул из нее пистолет, который положил туда, когда переселился в эту палату президента. И правильно сделал, ибо, когда вернулся, президент, едва держась на ногах, стоял у тумбочки и шарил в ящике. Мы оба промолчали, он поплелся к постели, лег и натянул одеяло на голову.

Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но тон постепенно смягчался. Меня эти разговоры очень волновали – ведь каждый новый взрыв мог вызвать катастрофу.

Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторил, какую огромную ошибку он совершил, из уважения ко мне взяв на себя непосильную роль, он вдруг заговорил. Лицо его неуловимо изменилось, в нем проступило выражение не свойственной Фельсену стальной воли.

– Не из жалости и не из уважения к вам. – Я был ошеломлен. – Я… – Тут он запнулся, но овладел собой. – Я сам захотел стать диктатором! – заявил он решительно. – В первый момент я действительно подумал о том, что я моложе и, вероятно, лучше перенесу операцию и справлюсь с душевным напряжением, связанным с необычной ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, – мной овладела жажда власти… Вот вам правда!

Мое первоначальное изумление сменилось чувством глубокого облегчения. Я присел на краешек постели и сказал:

– Чего же ты хочешь в таком случае? Ты президент, всесильный властитель страны, и веди себя, как подобает в твоем положении. – Он молчал. Я встал и поклонился: – Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я разрешу вам свидание с двумя членами государственного совета. Вы не возражаете? – И я подмигнул.

Он выпрямился в постели.

– Если вы, док… простите… Я понятия не имею, кто вы такой, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня возражений нет, – ответил он и тоже подмигнул.

С моей души свалился камень. О своих чувствах я не стану, а быть может, и не смогу писать. Все отошло в сторону перед полуторжествующей, полутревожной мыслью о том, что операция удалась…

28 ноября

Утром президента постригли, причесали, побрили. Только теперь я заметил, какой он видный мужчина. Затем мы вдвоем держали "военный совет". Я предупредил его, как надо себя вести. Вчера он начал хорошо, нужно продолжать в том же духе. Когда я был во дворце, мне пришлось убедиться, что президент по натуре человек простой, но жестокий и наглый. Поэтому излишняя вежливость и деликатность сейчас только повредят. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или не узнает своих сподвижников. Пусть расспросит у любого, кто он, чем занимается. Я же всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти вполне оправдано, по это состояние вскоре пройдет. Одного он не должен забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он сорвется и волчья стая учует его колебания, я не дам за его жизнь и ломаного гроша! Как только они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно овечку!

Я со своей стороны, несмотря на «протесты» президента, заставлю его приближенных согласиться на мое пребывание во дворце после лечения под тем предлогом, что должен находиться возле пациента до его полного выздоровления.

Посещение президента делегацией государственного совета прошло гладко. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим истинному диктатору, и с моего разрешения дал согласие на завтрашний визит вице-президента и министра пропаганды. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова в деталях обсудили, как ему себя держать. Уверенность президента в себе возросла настолько, что мне пришлось напомнить ему об осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки! Но он, начав входить во вкус, пропустил мои увещевания мимо ушей…

29 ноября

Однако радоваться было преждевременно. Сразу после полуночи я пережил такое волнение, какого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, от которого зашлось сердце, когда же сел в постели, то в полумраке увидел, что президент лежит на полу, хрипит и бьется. Я попытался усадить его, но мне удалось только прислонить его к кровати. Все мои увещевания ни к чему не приводили, он смотрел на меня стеклянным взглядом и что-то пытался сказать. Не без труда я понял его бессвязную речь.

– Не хочу… Я не выдержу, док, помогите!

Я тряс и раскачивал его, пока – очень нескоро – он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.

– Док, помогите!

– Вам приснился плохой сон? – спросил я, но он молчал и только вздрагивал.

Прошло добрых полчаса, прежде чем он прислушался к моим доводам и наконец уснул. При мысли о том, что мне пришлось пережить, меня и сейчас бросает в жар.

К счастью, утром ночной приступ бесследно прошел. В назначенное время явились оба помощника президента. Постараюсь как можно точнее воспроизвести состоявшуюся беседу.

– Прежде всего, господа… – начал президент, но, заметив недоумение на их лицах, помолчал и спросил: – Скажите, где я нахожусь?

Оба с удивлением взглянули на меня. Министр пропаганды проворчал:

– Господин президент до сих пор не знает, где он находится? Вы ему не представились?

– Состояние господина президента не позволяло мне этого сделать, а поскольку сам он не интересовался, я молчал. Не уверен, нужно ли рассказать ему об этом сейчас.

– Почему? Где я нахожусь? – нетерпеливо перебил президент.

– В Институте Клебера, – помедлив, ответил идеолог. Диктатор наклонился вперед и, не мигая, уставился на обоих государственных деятелей.

– Почему? Как я попал в это чертово логово? Ктв меня привез сюда? – вскричал он. – И кто он такой? – презрительный жест в мою сторону.

Министр пропаганды хотел было ответить, но я опередил его.

– Ваше превосходительство! Разрешите мне объяснить. Мое имя профессор Клебер. Вам, ваше превосходительство, очевидно, неизвестно, что вы стали жертвой автомобильной катастрофы. Ранение было такого рода, что эти господа вынуждены были доставить вас сюда. – Он изобразил изумление на своем лице. – Они боялись за вас и угрожали мне, но я заверил их, что сделаю все возможное для спасения вашей жизни. Кроме того, я им кое-что объяснил. Могу сказать об этом и вам, но считаю не совсем удобным. Вы скорее поверите, если услышите не из моих уст… Ну а доказательством того, что господа доверяли мне не напрасно, служит наш разговор. Он мог бы и не состояться… – Я многозначительно взглянул на президента. Он ответил мне суровым взглядом и опустил веки. – Впрочем, для меня теперь это такое же чертово логово, как и для вас, господин президент.

Он вопросительно поднял бровь, и тогда я попросил Кабана распахнуть дверь. Когда президент увидел стоявшего на часах солдата с автоматом, он улыбнулся.

– Хорошо сказано, профессор. – Он прислушался. – Что за шум?

– Служба безопасности наводит порядок в поселке Иоахим…

– Пушками? – ледяным тоном осведомился президент у Кабана.

– Мы были вынуждены… – выдавил тот.

– Говори! – закричал диктатор, и вице-президент, поежился. Но прежде чем он ответил, президент словно бы неожиданно заметив меня, недовольно махпул рукой: – А, ладно, потом… Но не вздумай чего-нибудь упустить! – и мановением руки положил конец аудиенции.

– Над чем ломаете голову, господин профессор? (Я вздрогнул: президент, слегка улыбаясь, искоса наблюдал за мной.) Вы мною довольны? – И он протянул мне руку.

Я пожал ее и в замешательстве вышел из палаты.

1 декабря

Мой пациент быстро поправляется не только физически, но и нравственно. Сегодня мне уже не казалось, что глазами президента на меня смотрит Фельсен – это был волевой, твердый взгляд. Когда я предложил дня через два-три переселиться во дворец, на мгновенье он оробел, но тотчас оправился и потребовал к себе вице-президента, ведавшего военными делами. Из доклада он узнал, что восстание подавлено. Он отдал приказ подготовиться к его возвращению во дворец. Кабан ушел, и тогда президент сделал вид, будто лишь теперь заметил меня.

– Ну как, господин профессор, вы мной довольны?

В ответ я только развел руками. В голосе президента звучала непривычная для меня твердость.

3 декабря

Сегодня рано утром в сопровождении чуть ли не всей армии мы направились во дворец. Президент просто-напросто приказал мне следовать за ним. Пришлось прямо в халате сесть в пуленепробиваемый автомобиль. У входа в личные апартаменты президента нас встретила домоправительница. У меня мурашки по спине поползли, когда я заметил выражение робости на лице президента, но моя тревога оказалась напрасной. Он с достоинством поклонился и поцеловал ей руку, что немало удивило не только женщину, но и свиту. Прежде чем мы вошли в покои, он заявил, что я нахожусь здесь по его настоянию, и все мои указания и пожелания, касающиеся его особы, для каждого являются приказом.

Но вот, наконец, мы остались одни.

– Профессор, – сказал президент, – я думаю, что вместе мы будем находиться в большей безопасности, поэтому настаиваю на вашем пребывании здесь.

Мне не оставалось ничего иного, как пожать плечами.

5 декабря

Пользуясь подсказками обслуживающего персонала, президент «восстанавливает» обстоятельства своей частной жизни, знакомится с предметами личного обихода. Последствия "выпадения памяти" исчезают довольно быстро. Одна проблема, весьма щепетильная и грозившая опасными последствиями, вчера неожиданно разрешилась на редкость удачно.

Мне пришла мысль, что диктатор, наверное, вел какие-то записи и вряд ли держал их в архиве вместе с официальными документами. Должно быть, они находились где-то под рукой. В спальне мы сравнительно легко нашли сейф, но не сумели разгадать сложной комбинации его замка. В ответ на мое шутливое замечание о том, что, мол, его превосходительству этого-то и не следовало забывать, президент в гневе заскрежетал зубами и велел мне замолчать. На сей раз мы с ним не перемигнулись…

Большой беды в том, что хозяин вскроет свой личный тайник и велит сделать новый замок, разумеется, не было, но мы старались избегать случайностей.

И вот тут у него возникла идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в потайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы безуспешно перелистывали странички, как вдруг заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного назначения нашли и комбинацию букв. Пользуясь ею, попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, безуспешно. Мы долго сидели, недоумевая, как вдруг меня осенило. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть сейф, набирая буквы справа налево. Дверца распахнулась. Весьма простая хитрость.

– Господин профессор, вы величайший человек! – с пафосом воскликнул президент. У меня вертелась на языке благодарность за столь высокую оценку, но я вовремя удержался. Во-первых, потому, что его восторг был искренним, во-вторых, потому, что я и сам был донельзя доволен успехом.

Из записей президента нам действительно удалось немало узнать о вещах, до сих пор скрытых от остального мира. Это оказалось весьма полезным. В числе прочего выяснилось и подлинное имя президента, его происхождение и то обстоятельство, что домоправительница и в самом деле была родственницей и возлюбленной Кабана.

10 декабря

В последние дни события приняли такой оборот, что у меня голова идет кругом. Я восхищен восприимчивостью президента и его способностью приспосабливаться к обстоятельствам.

Первые два дня я по необходимости присутствовал на всех государственных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, якобы вызванные пресловутым "выпадением памяти". Только теперь можно связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день обсуждался доклад о подавлении восстания. Из него выяснилось, что восставшим удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте члены совета усматривали измену. Во время совещания президент преимущественно молчал. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением министра пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.

Я ночевал в спальне президента. Вечером у нас состоялся примечательный разговор. Президент долго расхаживал по комнате, потом остановился возле меня.

– Док, – впервые за долгое время он обратился ко мне, как прежде, – завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.

Я оторопел: на улице Ньютона помещается штаб повстанцев, до сих пор его не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. Фельсен, как и я, был членом штаба! Я с трудом нашел в себе силы спросить:

– Но, бога ради, зачем?

Президент спокойно объяснил:

– Ведь это ваша мысль, док. Если сегодня мой режим падет, это окажется роковым как для находящихся у власти правых, так и для готовых к революционному перевороту левых. Не правда?

– Правда.

– Вот видите, а ваши сподвижники и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и, должен признаться, ваше имя тоже занесено в черный список.

– Мое имя? – несказанно удивился я.

– Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, кстати говоря, полностью находилась в ваших руках – все знали, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.

Все эти «мне», «меня», «мое» он произносил с такой уверенностью, что я содрогнулся и с ужасом смотрел на это чудовищное порождение собственных рук.

– Мало того, – продолжал он, – вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда во дворец, чтобы выхаживать меня. Вот почему ваш институт я вынужден буду охранять так же, как свою резиденцию, ибо рано пли поздно вам придется туда вернуться.

У меня голова шла кругом, и лицо выражало такой же ужас, как лицо президента, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из руководителей движения, человек, придерживающийся левых взглядов, враг?! Есть от чего прийти в ужас!

– О себе я не забочусь, но штаб движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли такой придумать?

Президент перебил меня:

– За них беспокоиться нечего! Я не стану их расстреливать. Несколько лет пребывания в лагере и на принудительных работах, пока положение в стране не изменится, и их можно будет освободить. Разумеется, это не рай, но не обязательно все погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди на свободе, на наши головы в любой момент может обрушиться удар, а этого и вы страшитесь, так как он означал бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Вы поняли меня, док?

От неожиданности я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:

– Мне необходимо с ними увидеться! Я должен им рассказать…

Президент взглянул на меня так, что слова застряли у меня в горле. Когда он заговорил, голос его резал как бритва.

– Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы можете сказать? Скорее всего, вас объявят ненормальным, запрут в сумасшедший дом!

Что можно было возразить?

– Док! – продолжал президент так же решительно. – Вы отправитесь в институт и будете находиться там под домашним арестом. Вас необходимо защитить от ваших друзей и от ваших собственных необдуманных поступков. А кроме того, это снимет с вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, – пленник не предатель, а мученик! Вам понятна моя мысль? Однако несколько дней вы еще пробудете здесь.

– Но мои друзья…

Он с жаром перебил меня:

– Профессор! Вы же культурный человек с ясной головой! Вам ли говорить о таких абсурдных вещах? Помните, что писал Маккиавели? "Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше, это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести п. орядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…" Мне удастся обойтись малой кровью, потому что мой предшественник сделал всю грязную работу… мой пред… Черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?.. – В явном замешательстве он подошел ко мне и обнял меня, потер лоб. – Что со мной будет? – спросил он изменившимся тоном.

– Ты сам этого хотел, Жорж Данден…

Он выпрямился, покосился на меня, а когда заговорил, в голосе его снова зазвучал металл:

– Сентиментальность всегда опасна, сейчас же она может оказаться гибельной.

Я долго не мог заснуть.

На следущий день я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев выйти мне не удалось – у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф – я заметил это только сегодня – был вставлен новый замокПрезидент явился к вечеру и заявил, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил свое решение тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить министра пропаганды. Я был настолько ошеломлен, что не задал ни одного вопроса. Но он заговорил сам: