Текст книги "Тайна Иеронима Босха"

Автор книги: Петер Демпф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

V

Услышав обращенный к нему вопрос, Петрониус понял, что на его шее вот-вот затянется веревка.

– Где картина Иеронима Босха? Предупреждаю, на этот раз вам не избежать петли. Мне достаточно пальцем пошевелить.

Петрониус сидел за письменным столом из полированного дуба. Сквозь железные решетки на окнах светило солнце. За спиной пленника беспокойно ходил инквизитор.

– Вы ответите на вопрос, обещаю. Будете визжать, моля о милости, пока на губах пена не выступит. И тогда вы заговорите.

Патер остановился, будто осознал, что вид из окна, солнце и зелень деревьев уводят мысли пленника от возможной пытки. Петрониус молчал и прищурившись смотрел на стекла, покрытые бусинками капель.

– Даю вам последнюю возможность. В конце концов, вы образованный человек, а я не чудовище.

Произнося эти слова, инквизитор подошел к секретеру, стоявшему в углу, открыл его и достал бумагу, чернильницу и полдюжины перьев.

– Вы были у адамитов. Опишите все. Ничего не упускайте и ничего не прибавляйте. Мне достаточно ваших впечатлений о том, как все происходило. Мы оба знаем, что выдумки народа – не что иное, как пустая болтовня, ветер из уст доносчиков в уши глухонемых. Я хочу узнать от вас правду.

Патер осторожно положил на стол перед Петрониусом бумагу и письменные принадлежности. Художник поднял глаза на Берле. Их взгляды встретились, и Петрониус заметил во взоре патера гнев и огонек безумия.

Страх Петрониуса остался на виселице. Солдаты действительно отвели его к месту казни, где ждали палач и двое подручных. Подмастерью позволили прошептать одетому в черное человеку последнюю молитву и надели на шею веревку. Палач заставил юношу стать на табуретку и затянул петлю. Петрониус стоял на цыпочках и не знал, чего ему хочется больше: жить дальше или подвести под земным существованием черту.

Именно в этот момент из кромешной тьмы появился инквизитор с письмом в руке. Размахивая бумагой, хриплым голосом он остановил палача. Печать бургомистра подтверждала, что преступник поступает в распоряжение Берле. Однако секунды в петле, чувство, что скоро прекратится подача воздуха и придет медленная смерть, многое прояснили Петрониусу. Жизнь кончается тогда, когда приходит время, и время это определяет не слабый червь – человек, а высшая сила.

По мнению Петрониуса, палач и его помощники сдались слишком быстро. Слишком быстро склонились над бумагой с печатью. Наверняка тюрьма, казнь и вмешательство инквизитора были инсценированы, чтобы сломить его измученный дух.

Патер Иоганнес подошел к Петрониусу вплотную, так что почти касался его лица, и тихо прошептал:

– В городе что-то происходит, Петрониус Орис, чего вы не можете понять, да и я вижу лишь часть. Это охватывает нас, протягивает к нам свои когти, и мы не можем защититься, потому что не знаем, в чем дело. Вы должны все записать, Петрониус Орис. Каждую мелочь. Ради меня, ради вас, ради города, который медленно погибает из-за всех этих событий. Вы ничего не заметили, поскольку недолго находитесь в Ден-Босе. Город разлагается, как разлагается тело, когда внутренности переполняет черная желчь. Снаружи ничего не видно, однако внутри она разъедает все, пока не останется лишь оболочка. Вы видите тень того, чем город был раньше, и скоро он превратится в пыль.

Петрониуса охватило отвращение, он уставился прямо перед собой, потом резко встал, и его плечо врезалось в подбородок священника.

– Оставьте меня. Вы несете вздор, в который сами не верите.

В уголках рта патера показалась кровавая слюна…

Комнату переполнял солнечный свет, потоками струившийся из окна. Он контрастировал с обстановкой комнаты, где, кроме стула, стола и секретера, находилось еще огромное черное распятие. Секретер был украшен инкрустацией из перламутра и янтаря.

– Я достал вас из петли, Петрониус, не для того, чтобы вы снова упрямились. Если не напишете отчет добровольно…

– «…я добьюсь своего с помощью пыток». Оставьте, мне ваша песня знакома, – со вздохом закончил Петрониус. – Зачем вам мои впечатления? Я думал, Зита, или сестра Хильтрут, может представить вам более богатый материал.

Патер Берле усмехнулся:

– Вы более авторитетное лицо. Независимый, не привязанный ни к кому и ни к чему. Уже переросший глупость юности, но недостаточно старый, чтобы впадать в упрямство. Кроме того, вам известно, как нужно смотреть на картину и что скрыл в ней богохульный еретик. Итак, пишите, Петрониус. Это единственная причина, по которой я не отдал вас палачу.

Петрониус выдохнул и скривил губы.

– А что убедит вас в моей правдивости?

Патер Иоганнес подошел к окну и посмотрел на поля, простирающиеся до самых городских стен. Крестьяне за плугами, влекомыми волами, пахали мягкую землю.

– Вы всегда служите не тем господам. Всегда селитесь под дырявой крышей, сквозь которую просачивается дождь. Поворачиваетесь не в ту сторону и идете налево, а не направо. Есть люди, выбирающие ложный путь, потому что такова их тропа страха и невзгод в юдоли печали. Вы молоды, Петрониус, и смотрите вперед, за фасад этого мира. Вы узнали средства и пути, которые могут повлиять на мировые события и судьбы. Почему бы не порвать с прошлым, которое останется в вас лишь воспоминанием?

– Сделать это будет нелегко, – возразил подмастерье. – Плечо сильно болит.

Патер не ответил, он направился к двери, но на пороге остановился и обернулся. Голос Берле был ледяным, и подмастерье, которого и без того лихорадило, замерз.

– В вашем распоряжении все время мира. Почти все: начните работу, заполните бумагу строчками и с помощью вашей рукописи сможете перешагнуть эпоху самых страшных преследований… Первые еретики умрут, не прочитав написанного. Одно движение моей руки, и они будут гореть на костре. Для самых важных, влиятельных подстрекателей-адамитов требуются подготовка и гарантии. Пишите ради своей жизни, Петрониус, если хотите еще раз увидеть Аугсбург. Что же касается плеча, я пришлю сестру; она будет ухаживать за вами и перевязывать рану. Начинайте.

С этими словами патер Иоганнес вышел за дверь, которую за ним сразу же закрыл монах. Петрониус подошел к окну и бросил взгляд на улицу.

За окном висела серая туча, дождь барабанил по стеклу. Крестьяне и волы согнулись под потоками дождя, пласты земли осели и провалились в борозды.

Петрониус не шевелился. Его левая рука безжизненно висела, хотя он почти не чувствовал боли. С чувством полнейшего отвращения художник смотрел на бумагу и перья: надо ли ему писать? Он должен быть осторожным. Если Петрониус и понял что-то, находясь в Ден-Босе, то это была мысль, высказанная патером Берле перед портретом Авигеи: Veritas extinquit – правда убивает.

VI

Петрониус чувствовал себя отменно. Он стоял в лодке, будто воплощение святого Христофора, который посадил на плечо божественное дитя и перенес его через реку. Паруса были подняты, и лодка неслась над мрачной водой, которая казалась замерзшей, черной, гладкой и неподвижной. Петрониус возвышался над этой рекой, словно дерево. Он и был деревом – с корнями, ветками и сучьями. Голым и сбросившим кору, будто жук-короед сделал свое дело и выел сердцевину, и дерево осталось голым и белым. Петрониус повернул голову и посмотрел на себя. Он был зрителем и видел самого себя, человека-дерево с плоским лицом. Он почувствовал себя опустошенным и понял во тьме ночи, что тело его внутри пустое, как дупло. Как сосуд пороков и похоти, трактир глупцов, которые разорвали его волынку, знамя шутов и скоморохов, которые смеялись над ним, и от их смеха оставалась только боль в мышцах. Он застыл на месте, засохшее древо познания, и знал, что это познание – не что иное, как пустая видимость и обман. Пустота сожрала его и оставила только скелет, тощий и обреченный погибнуть, как только река жизни, по которой он плыл, придет в движение.

– Петрониус!

Снова прозвучал голос, вернувший юношу к действительности. Петрониус принялся искать источник звука. Он понимал, что должен покинуть всё: дерево, которому был рад, реку, которая была его жизнью, познание, поселившееся в душе.

– Петрониус!

Подмастерье открыл глаза. Мир оказался перевернутым. Крест напротив него висел наперекосяк, секретер лежал на боку.

Позади тихо хихикнули. Чья-то рука коснулась его плеча и нежно погладила по затылку.

– Петрониус!

Художник отчетливо услышал голос позади себя. Он медленно осознал, что заснул, положив голову на письменный стол. Он поднял голову, и все стало на свои места. Лоб его был мокрым, с правой брови стекали капельки жидкости. Художник провел рукой и понял, что испачкался чернилами. Очевидно, он заснул, когда писал. На бумаге, будто знак дьявола, образовалось большое чернильное пятно.

– Ты бредил во сне.

Петрониус обернулся; теперь он узнал голос, пробудивший его от сновидений.

– Зита!

Художник вскочил и сделал шаг в сторону Зиты. Девушка стояла перед ним в одежде монахини-доминиканки, спрятав руки в длинные рукава. Она покачала головой и указала на дверь, приложив палец к губам.

– У стен есть уши!

Петрониус не знал, какому чувству отдаться. В висках стучало. Хотелось обнять девушку, прижать ее к себе и закричать от радости.

Зита улыбнулась ему, в ее глазах тоже светилась радость встречи. Она достала из длинных рукавов платок и вытерла чернила с бровей подмастерья. Затем посадила Петрониуса на стоящий рядом стул и начала раздевать его.

– Инквизитор думает, что я в Брюгге или Генте, но я послала туда другую сестру, а сама осталась здесь. Я должна была увидеть тебя. Никто не знает обо мне, и патер Берле тоже.

Теперь улыбка исчезла с ее лица. Зита осмотрела рану под левым плечом, протерла ее мокрым платком и смазала мазью.

– Рана почти зажила. Хорошо. Удар пришелся между плечом и ребром. Это просто порез.

Петрониус наконец обрел дар речи:

– Длинный Цуидер дал мне мазь, и меня намазали ею.

Зита беззвучно засмеялась:

– Знаю. Гриит мне все рассказала. Так ты устоял перед искушением?

Петрониус с удивлением посмотрел на монахиню:

– Как хорошо ты осведомлена.

Почистив и перевязав рану, Зита опустилась перед Петрониусом на колени и помогла ему одеться.

– Ты доставил нам немало проблем. Зачем убежал от инквизитора? Настоятельница чуть не убила тебя.

Юноша едва не лишился дара речи. Нападение на него было частью плана? А если так, то какую роль в нем играл он, Петрониус?

– Я больше ничего не понимаю…

Лицо Зиты стало серьезным, она нахмурилась, глаза потемнели. Затем она опустила глаза, будто что-то искала в пыли деревянных досок. Наконец встала и подошла к окну, за которым стучал дождь и выл ветер.

– Тебя должны были убить, Петрониус, – прошептала девушка так тихо, что художник едва расслышал слова. – Ты узнал о нас слишком много. К счастью, попытка провалилась.

Зита говорила сбивчиво, глядя на стекла, по которым сбегали потоки дождя. Петрониус чуть подался вперед, чтобы лучше слышать. Неожиданно его щеки коснулся легкий ветерок.

– Вот ирония судьбы – именно патер Берле спас тебя.

– А кто хотел убить меня? Кому я мешал? – спрашивал Петрониус. – Разломанный крест был предостережением? Кто хотел меня предостеречь? От чего?

Зита заплакала. Она закусила губу и обеими руками так сильно вцепилась в подоконник, что хрустнули пальцы.

Снова легкий ветерок коснулся щеки подмастерья, так что зашевелились волоски на руке. Жестом он приказал Зите замолчать. Взгляд юноши обшаривал комнату, ища причину движения звука. Окна и двери были закрыты, сквозняк шел от стены. Взгляд художника, от которого не уйдет никакая малейшая деталь, наконец обнаружил щель между распятием и стеной. Подмастерье молча встал и подошел ближе. Пальцем сдвинул распятие и обнаружил отверстие, дыру толщиной в палец. Оттуда и шел поток воздуха.

Петрониус указал пальцем на стену, и Зита все поняла. Отверстие выходило в комнату, где патер или его шпионы могли подслушивать разговор. Зита подошла к письменному столу, пожала плечами и написала:

«Не задавай вопросов, Петрониус. В этой комнате ты в безопасности до тех пор, пока будешь писать. Ты должен все написать, непременно. Это единственная возможность покинуть город живым.»

Ее губы шептали буквы и слова. Петрониус прошептал ответ:

– Я должен узнать, Зита. Или ты пришла закончить начатое дело?

Зита замотала головой из стороны в сторону. Затем приблизилась к Петрониусу и прошептала ему на ухо:

– Я ничего не знала ни о распятии в твоей комнате, ни о смерти Питера. Я случайно подслушала, что тебя хотят убить. Поговорила с настоятельницей и пригрозила ей костром, и она не нанесла тебе смертельный удар.

Петрониус поморщился. Перевязанное плечо болело.

– Ты понимаешь, о чем говоришь? – вырвалось у Петрониуса громче, чем он хотел.

Подмастерье быстро взял перо и нацарапал на бумаге:

«Тебе повезло, я знаю имя заказчика.»

Зита сразу приложила палец к губам и подошла ближе.

– Ты подозреваешь не того.

Соглядатаю должно было показаться странным, что больше не слышно непринужденного разговора, что в комнате шептались и скрипело перо.

«Если я и могу еще на что-то полагаться, так это на глаза и уши. Я слышал его голос! И, падая, узнал одежду.»

Петрониус обмакнул перо в чернильницу с черными чернилами и написал на листе с большой кляксой три слова:

«Якоб ван Алмагин.»

Зита закрыла лицо руками и вздрогнула. Петрониус быстро подошел к Зите и обнял. Волосы девушки пахли тимьяном и гвоздикой.

– Я не понимаю, зачем ему. Не было никакой необходимости. Только… – Зита посмотрела в глаза Петрониусу, ища правды, – только если ты знаешь его тайну.

Она говорила громко, забыв о договоренности. Петрониус почти физически ощутил, как за стеной насторожились, чтобы не пропустить ничего из сказанного в комнате.

Теперь выводы делал Петрониус. Он торопливо нацарапал на бумаге свой вопрос:

«Откуда тебе известно, что Якобу ван Алмагину есть что скрывать?»

Художник с нетерпением ждал ответа Зиты на вопрос.

Неожиданно в комнате стало невыносимо душно, как перед грозой. В воздухе повисла тяжесть, после которой обычно сверкает молния. Петрониус с удовольствием открыл бы окно, но не желал подходить к Зите, чтобы не нарушать возникшую атмосферу. Он хотел узнать, что известно девушке и откуда.

Зита искала взглядом глаза художника, словно проникая в его душу. Тихо, едва слышно, она произнесла:

– В конце концов, я тоже женщина.

Зита была права, только женщине Алмагин мог открыть свою тайну. Женщины узнают друг друга по типичным женским чертам в движениях, в осанке, по запахам, к которым мужчины нечувствительны.

Петрониус подошел к Зите и вместе с ней стал смотреть на крестьянскую пашню, сверкающую от дождя. Подмастерье рассказал Зите на ухо о своих трудностях.

– Меня он предупреждал, потому что знал: я не в состоянии его нарисовать. Он и мастер Босх ошибались. Я видел несоответствие в его лице, и поэтому он хотел меня устранить. И не только меня. Ян де Грот умер, потому что ему была известна тайна. Патер Иоганнес сказал: правда убивает. Veritas extinquit. Речь шла о раскрытии тайны этого человека. И Питер, возможно, распрощался из-за нее с жизнью. Питер знал, кто такой Якоб ван Алмагин. Откуда, мне неизвестно. Со мной все получилось так же. Проблемы с портретом, готовая картина, разговоры и мой визит в лабораторию.

Зита повернула голову и пристально посмотрела на Петрониуса. В глазах ее сверкнуло что-то похожее на ревность.

– Ты был в лаборатории?

Петрониус закрыл глаза. Он покачал головой и притянул Зиту к себе.

– Случайно, – очень тихо произнес художник. – Ученый использовал для осуществления своего плана Энрика. Мне предстояло исчезнуть со сцены, подобно Яну де Гроту. Подозрение должно было упасть на Энрика, тесно связанного с патером Берле. Он был каналом, по которому сведения уходили к инквизитору. Алмагину это было известно, и он использовал подмастерье, чтобы устранить меня. Он ведь не подозревал, что я найду дорогу через бочку.

Зита залилась румянцем. Она смущенно смотрела в пол.

В проходе перед комнатой Петрониуса зазвенела связка ключей. Послышались два голоса. Зита испуганно посмотрела на дверь и тихо и торопливо заговорила:

– Завяжи с ним разговор. Ты должен написать отчет, свою историю. Обещай мне! Знай: триптих в Оиршоте через две недели освятят.

Девушка быстро собрала платок и другие вещи и запихала в сумку. Потом натянула на глаза капюшон и стала спиной к двери. Ключ вставили в замочную скважину и повернули. Петрониус поспешно спрятал исписанные листы под испачканный лист с чернильным пятном.

– Твоего мастера отпустили, его ни в чем не смогли обвинить. У тебя могущественные покровители.

Быстрым жестом Зита провела по волосам Петрониуса. Почти одновременно дверь отворилась, и вошел патер Берле в развевающейся сутане. Зита быстро взяла сумку и выскользнула из комнаты.

– Ну, Петрониус Орис, вы хотите пожить еще?

Подмастерье вздохнул, приоткрыл рот. Он судорожно думал, что сказать, чтобы отвлечь внимание патера от Зиты, но тот уже показал на исписанную страницу с пятном. Инквизитор взял лист и стал рассматривать контуры пятна, отпечаток которого еще сохранился на лбу подмастерья. Петрониус вырвал лист из его рук, смял и бросил на пол. Он не стал избегать взгляда патера, смотревшего прямо ему в глаза и пытавшегося что-то прочесть в них.

– По крайней мере… – начал подмастерье и подавился собственной слюной, – это начало.

Патер Берле поднял бумагу, расправил и прочитал:

– Якоб ван Алмагин. Похоже, вы действительно начали.

VII

«Я, Петрониус Орис из Аугсбурга, сижу в прохладной келье в заточении, в решающий момент моей жизни и пытаюсь окоченевшими от осеннего ненастья пальцами привести в порядок смутные мысли. Когда я оглядываюсь назад, то рассматриваю свои прежние устремления в этом мире как безудержное движение в потоке времени, которое колеблется между единой и вечной верой, данной нам матерью-церковью в утешение и надежду, и между суеверием, вызываемым суетой и нерешительностью, порочностью, ослеплением и ересью, распространяемой братьями и сестрами свободного духа. Изменивший единственному Богу, проклятый вечно гореть в чистилище, в этой рукописи я каюсь и исповедуюсь, возвращаюсь в лоно церкви в надежде быть снова милостиво принятым в сообщество верующих, дабы спасти свою душу. Данными словами я подтверждаю свою волю к возвращению и излагаю причины отклонений и ереси в словах, делах, поступках и произведениях моих. Покорно прошу у тех, кто будет читать эти скучные строки, прощения в сердце и милости в душе.»

Петрониус вскрикнул и швырнул перо через всю комнату так, что брызнувшие чернила оставили на стене темные пятна.

Лицемерие и фальшь, пропитавшие эти строки, доводили юношу до безумия. Он чувствовал себя опустошенным. И даже в дневных сновидениях запутавшегося духа его преследовал своим тупым взглядом человек-дерево.

Точно медведь в клетке, ходил подмастерье от окна к окну, одной и той же дорогой, наступая на одни и те же следы, поворачивался на одном и том же месте. Ни о Зите, ни об инквизиторе он ничего не слышал, хотя прошло уже десять дней. И мастер Босх не навестил его. А Якоб ван Алмагин, судя по всему, сидел в тюрьме, закованный в кандалы.

Плечо художника уже зажило. Его исповедь лежала стопкой бумаги на письменном столе. Казалось, никто ею не интересуется. Листы лежали, как Петрониус сложил их, нетронутые, склеившиеся от чернил. Юноше регулярно приносили еду и нужник. Последние строки, своего рода введение, в котором он описывал ситуацию с арестом и таким образом исполнял свой долг, оправдываясь за написанное, еще не были готовы. И именно поэтому художник отчетливо осознавал ложь и видимость благополучия своего положения. Внутри кипела ярость, и Петрониус с удовольствием разнес бы все в этой комнате в пух и прах.

Последнее время ветер все чаще приносил в его келью запах паленого мяса и крики умирающих на костре. В такие минуты Петрониус поднимал глаза от рукописи и радовался, что не ощущает пламя костра на собственной шкуре.

Обхватив руками голову, подмастерье ждал, когда принесут еду. В желудке урчало. Петрониус прислушивался к движению за дверью, звону ключей, скрипу металлического замка, шепоту и беготне, кашлю, шарканью ног мужчин и женщин. Вдруг раздались крики, громкие приказы, несколько пар сапог прогрохотали по лестнице, заскрипели половицы. С шумом отворилась дверь комнаты Петрониуса, и поток воздуха подхватил листок бумаги со стола. Запах оружейного масла и грязной кожи смешался с затхлым воздухом кельи. Петрониус продолжал сидеть, не оборачиваясь.

– Петрониус Орис? – выкрикнул человек. Художник обернулся. Перед ним стоял палач со своими подручными; лица в черных масках были скрыты под черными капюшонами, виднелись одни лишь глаза. Каждый держал в руке меч.

– Да, – сказал Петрониус.

Все, конец!

– Ступайте с нами!

Художник почувствовал, как защекотало в горле, закашлялся и спросил:

– Куда?

Палач молча махнул рукой в кожаной перчатке. Двое помощников, опустив мечи, взяли Петрониуса под руки и подтолкнули вперед так, что он споткнулся на пороге и должен был схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Петрониус не знал, радоваться ли окончанию своих мук и устремлений теперь, когда он уже выпал из колеи событий этого мира, или сожалеть, что не завершил историю своей жизни, хотя она и была такой лживой.

Они прошли по коридору к лестнице и спустились вниз. Петрониус думал, что их путь пройдет через улицу за городские стены, где в течение последних недель не остывало кострище. Однако палач постучал в дверь, расположенную в стороне от лестницы. Темная дверь отворилась, и они вошли внутрь.

На грязных, ободранных стенах висели лучины, свет которых тускло освещал ведущую вниз лестницу. В пересохшем горле художника запершило, и он закашлялся. В проходе пахло сыростью и плесенью. Снизу доносился сладковатый запах, Петрониус с ужасом узнал его – запах крови. Перед ним вышагивали палач и двое его подручных, позади еще двое завершали процессию, закрывая путь к отступлению. Подмастерье насчитал тридцать пять ступенек, пока они не дошли до помещения, где кончалась лестница. Раздался хриплый голос:

– Где эта собака?

У Петрониуса подкосились ноги, когда он увидел, кто произносит эти слова. Патер Берле!

– Вы удивлены, мастер всезнайка и плут? Думали, меня можно провести? Меня!.. Одно вы должны запомнить навсегда, дорогой Петрониус Орис. У меня повсюду глаза, и мои уши слышат разговоры даже за самыми толстыми стенами. Поэтому бессмысленно разыгрывать здесь комедию.

Глаза Петрониуса постепенно привыкали к красноватой темноте подвала. Патер Берле стоял в нескольких шагах от него, прислонившись к колонне, которая возвышалась посередине комнаты и поддерживала своды. То, что художник увидел в отблесках матового света, заморозило кровь в жилах. Скамейка для растяжки, подъемные механизмы дыбы, маски, железо, таз с раскаленными углями, испанский сапог, щипцы и плетки всех видов.

– Оглянитесь, художник. Для любой правды здесь найдется инструмент. Отвечайте на мои вопросы по чести и совести. Если запнетесь или солжете, вами займется палач. Вы поняли?

Петрониус кивнул. В красноватом блеске пылающего горна инструменты казались подмастерью демонами пыток, которые собрались вокруг, чтобы приветствовать его перед вратами ада. По заостренному лицу инквизитора пробежала тень, нос вырисовывался остро, как клюв хищной птицы. Перед глазами Петрониуса разыгрывалась настоящая сцена ада, в его тело проникала тьма, которую он уже пережил однажды, когда горел дом его бабушки и дедушки и он не мог пройти сквозь стену пламени до порога. Тогда мальчика схватил отец и выбросил наружу, прежде чем смог перепрыгнуть сам. Но ощущение потери самого себя отпечаталось в душе Петрониуса и теперь с новой силой охватило его.

Дыхание художника участилось, зрачки застыли. Глядя на инквизитора, он растянулся бы на каменном полу, если бы один из помощников палача не удержал его за руку.

– Уже страшно, художник? Слишком рано! Сначала ответьте на мои вопросы. Вы говорили с Зитой?

Итак, их подслушивали. Поток воздуха за стеной и дыра за распятием не обманули его.

– Нет, – выдавил подмастерье.

– Вы отрицаете, что видели сестру Хильтрут?

Петрониус кивнул. Пот стекал с лица, туманя взгляд.

Он не мог видеть, как патер воспринимает его ложь.

– Где картина, которую тайно нарисовал ваш мастер?

– Мне известно только, что ее увезли, – последовал быстрый ответ.

Священник должен был знать, что Петрониус говорит правду.

– Где скрывается Якоб ван Алмагин?

Вопросы вонзались, как иголки, они означали, что ученый ушел безнаказанным. В своей рукописи подмастерье еще не упомянул Алмагина.

– Отвечайте, Петрониус Орис, или испытаете, что такое щипцы.

– Я не знаю. Я не встречал его в течение нескольких дней до моего ареста.

– Что изображено на картине, которую нарисовал мастер Босх?

– Не имею понятия, он никогда не показывал мне ее.

Задавая последний вопрос, инквизитор подошел вплотную к подмастерью и теперь изучал его лицо. Затем он отвернулся, скрестил руки на груди, словно хищник, сложивший крылья. Со зловещим спокойствием в голосе патер заявил:

– Вы лжете, Петрониус Орис! Лжете! Лжете! Вы забыли, что я приказал написать обо всем, что происходило в доме мастера Босха. Вы пренебрегли своим поручением и будете наказаны. И сейчас вы пытаетесь уклониться от ответа, в то время как я терпеливо и по-дружески напоминаю вам о вашем обещании.

В глазах Берле зажегся опасный огонек. Инквизитор указал на инструменты пыток, висевшие на стене, и проговорил:

– Палач знает свое дело. Чтобы выяснить правду в необычное время, нужно прибегать к необычным средствам. Привяжите его!

Сообщники палача железной хваткой сгребли художника за руки и потащили к скамье, к верхнему и нижнему концам которой были привязаны кожаные ремни. Они засунули его конечности в петли и затянули их. Меж тем палач снял со стены два куска железа и держал их в правой руке над горном, а левой накачивал воздух в мехи, чтобы разжечь пламя.

– Где картина, еще раз спрашиваю вас? – увещевал Петрониуса инквизитор.

– Я не закончил рукопись. Я ничего не знаю о картине.

– Вы запираетесь, Орис, но железо откроет вам рот. Палач подошел ближе и указал на раскаленные прутья, сложенные буквой «Л»:

– Вам выжгут сейчас букву «Л», что означает «лжец», на руке, художник. После этого мы снова побеседуем.

Рот открылся сам собой, и у Петрониуса вырвался протяжный крик, когда палач, для которого все это было обычной, рутинной работой, приложил раскаленное железо к внутренней поверхности левой руки. На глаза художника опустилась пелена, от боли перехватило дыхание, запах паленого мяса сжимал горло.

Затем палач подошел вновь, держа в руке новый раскаленный инструмент. По сигналу инквизитора он опустил его и провел по правому предплечью. Петрониус вскрикнул и погрузился в черную ночь небытия.

– Я ничего не знаю, – прошептал юноша, проваливаясь в леденящую душу тьму ада.