Текст книги "Американская пустыня"

Автор книги: Персиваль Эверетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2

Возвращаясь домой на такси, Тед с семьей ехали по улице буквально в нескольких кварталах от беспорядков. На перекрестках они видели полицейских в бронешлемах, с увесистыми черными дубинками на изготовку, и пожарные машины с брандспойтами, и немецких овчарок с покатыми спинами, что так и рвались с туго натянутых поводков. Сквозь открытые окна машины доносились крики, визг, грохот и прочие отзвуки. Перри жался к отцу на заднем сиденье; Эмили держалась на расстоянии. Водитель такси то и дело нервно поглядывал назад – с помощью зеркальца.

– Чего-то стряслось, не иначе. – Водитель был пакистанец; голова его утопала в белом тюрбане. – Вот ведь сумасшедший город. – Он повращал указательным пальцем вокруг правого уха. – Повезло вам, ребята, что не угодили в эту кашу. – И он взялся за Теда. – Вы когда садились, я заметил, на вас брюк нет. А почему вы брюк не носите?

– Они промокли, – объяснил Тед. – Я случайно пролил на брюки бензин, вот и пришлось их снять.

– Бензин – это очень опасно. Легко воспламеняется. А с шеей у вас чего такое?

Тед потянулся к горлу, провел онемевшими пальцами по бугристым стежкам.

– Да все в порядке, – заверил он.

Но водитель по-прежнему пялился на него во все глаза – чуть машину не разбил по собственной небрежности.

– Нет, не все, – настаивал он. В его голосе послышался страх. Водитель, конечно же, уже заметил странное поведение пассажиров и заподозрил, что они каким-то боком причастны к беспорядкам – по тому, как они наблюдали и вместе с тем словно бы и не наблюдали за суматохой, что открывалась взгляду на перекрестках. – Вам глотку перерезали. Да, кто-то перерезал вам глотку. Это плохо, очень плохо.

Любопытство водителя Теда ничуть не смутило; еще недавно повышенное внимание к собственной персоне испугало бы его и шокировало, а сейчас – ничуть не бывало.

– Собственно говоря, мне голову начисто отрезало, – непринужденно отозвался Тед, – и я считался мертвым, пока не сел в гробу на собственных похоронах. Так, кстати, и начались беспорядки, которые вы, к слову сказать, можете увидеть своими глазами, если посмотрите налево.

Водитель посидел молча пару секунд, переваривая услышанное.

– Ха! Ха! – рассмеялся он. – Да вы остряк. Вижу, вы шутите. Очень смешно. Значит, вам голову отрезало. Ха! Ха! Надо рассказать это моему двоюродному брату. Он учится на дантиста.

Эмили тихо всхлипнула – вот-вот расплачется, – но слезы не лились, слишком велико было потрясение. Тед оглянулся на Глорию и по лицу жены понял, как она напугана. Еще бы! Да тут любой, кроме разве религиозного фанатика, ожидающего прихода Мессии, пришел бы вужас. Глория закрыла глаза и откинулась на обтянутое тканью сиденье. Тед поглядел вперед, на тюрбан, иснова пощупал шов. Он чувствовал себя до странности живым, хотя сердце не колотилось в груди, как в иные моменты в прошлом, когда он остро ощущал, что живет, – например, в походе в горах Сьерра-Невада, когда за ним погнался медведь.

Он вдруг задумался – а бьется ли его сердце вообще? – положил ладонь на грудь и послушал, но пульса не уловил. И, как ни странно, понял, что в отсутствие сердцебиения слух куда более чуток ко всем звукам окружающего мира. Он слышал, как коренные зубы водителя смачно выдираются из жвачки и вновь в нее погружаются; слышал все до одного потрескивания радио и постукивание дефектного поршня двигателя, слышал, как поскрипывает песок под тяжестью водительской пятки, когда тот переставляет ногу с педали акселератора на педаль тормоза, слышал лай щенка – где-то далеко, не с той стороны, где беспорядки. А в шуме беспорядков, в криках и воплях он различал слова: среди всего прочего – «мертвец», «Бог», «дьявол», «коммунисты», «налоги», а также имена ипроклятия. Его способность определять источник звука, по всей видимости, тоже возросла. Причем обострился не только слух, но все чувства, сколько есть. Теперь, когда отвлекающий фактор сердцебиения был устранен, Тед словно превратился в некий чуткий прибор, настроенный на восприятие. Он улавливал мятный аромат водительской жвачки, благоухание дешевого одеколона из неплотно завернутого флакончика в закрытом бардачке и легкое пованивание – это, конечно же, его сын, он вечно попукивает ненароком.

Да, сердце не билось, зато и в животе не бурчало, и дыхание не продиралось с хрипом сквозь пересохшие пазухи, и суставы не похрустывали. Тед принюхался, однако никакого запаха смерти вокруг себя не почуял. Вот только шов на шее чертовски раздражал кончики пальцев – скользкая рыболовная леска, бугристость стянутой в складки кожи, неравные расстояния между стежками. Тед пересчитал стежки, скосив глаза вниз, на кадык, и обнаружил, что с лица на изнанку иголка ныряла 360 раз и столько же раз выныривала. Вроде как брюки подрубают – непрерывный шов, полный оборот, 360 крохотных бугорков.

Нельзя не признать, что вся эта катавасия с возвращением к жизни себя, можно сказать, оправдала, когда у Тедова соседа – мерзопакостного мистера Уиллиса, с которым Тед вечно конфликтовал по поводу ухода за живой изгородью, – прямо челюсть отвалилась. Уиллис стоял себе в палисаднике, подстригая довольно безвкусную купу гибридных чайных роз, которыми так гордился, – и тут из такси высыпало семейство Стритов.

– День добрый, Уиллис, – непринужденно кивнул Тед, как в любой другой день, на пути через дворик к парадной двери.

Ножницы с обернутыми пенопластом ручками выпали из Уиллисовых пальцев, да и сам он небось рухнул в обморок, да только Тед этого уже не увидел – едва Стриты вошли в дом, как дверь замкнули на ключ, а ставни опустили и заперли.

Тед оглядел дом. Прихожая такая же, как всегда – небольшой трехногий столик у самой двери, рядом с ним – безобразная. металлическая стойка для зонтиков (и дернуло же Эмили купить этакое страшилище в антикварном магазине в Чапмене), коврик работы индейцев-навахо – его прислала им мать Глории, путешествуя по Нью-Мексико, тем же летом, как умерла. Теперь, разглядывая коврик, Тед гадал про себя: а вдруг и теща на самом деле жива, где-нибудь далеко отсюда, вдруг он не один такой… И пожалел обо всех тех гадостях, что наговорил о ней в свое время.

Глория прошлась по дому из конца в конец, зажигая все люстры и лампы до единой и бормоча себе под нос, что в доме «слишком темно, слишком темно, слишком темно», и что неплохо бы видеть хоть что-нибудь. Эмили стояла у открытых раздвижных дверей гостиной и во все глаза глядела на отца – испуганно, гневно, недоуменно.

– Ты извращенец! – выкрикнула она. – Как ты можешь быть живым? – И, задрожав всем телом, позвала мать: – Мама, мама!

Глория подбежала к девочке и крепко ее обняла.

– Все хорошо, родная. Все хорошо, правда. Хорошо, хорошо, еще как хорошо. Ну разве не чудесно, что папа по-прежнему с нами?

– Папа, я рад, что ты не умер, – произнес Перри.

– Спасибо, приятель, – с чувством откликнулся Тед.

Тед оглянулся на дочь: та, крепко зажмурившись, прижалась к матери. Да, Эмили задала хороший вопрос – а ответа у него и нет. Жив ли он? Мертв ли он? В самом ли деле ему отрезало голову, или это одно из тех преувеличений, что возникают, когда все совсем плохо, ну, вроде как говорят: целый квартал выгорел дотла, когда на самом деле пострадали три здания из семи, и то частично, или когда сообщают, что, дескать, наводнением смыло весь город, при том что речь идет лишь о паре-тройке домов, хотя все прочие, надо отдать им должное, забиты илом и грязью? Тед сознавал, что в придачу к отсутствию пульса он может при желании вообще прекратить дышать, и на его самочувствии это никоим образом не скажется. Да, разговаривая, он делает традиционные вдох-выдох и в некотором смысле ждет, что почувствует свое дыхание, как этакое леденящее дуновение, проносящееся снизу вверх по кое-как залатанному пищеводу, – однако ничего подобного он не ощущал, хотя и мог, благодаря многократно обострившемуся слуху, уловить, как голос самую малость прерывается на «ах» и «ох».

Дом показался ему уютнее, чем когда-либо прежде – такой теплый, такой гостеприимный, ничего общего с холодной могилой, в которой Тед ощущал себя на протяжении многих месяцев, предшествующих несчастному случаю. Дом, в котором Теду хорошо. Возможно, это просто-напросто облегчение при мысли о том, что он таки не мертв – и убедительное свидетельство того, что либо ему не удалось бы осуществить свой суицидальный замысел, либо что он бы горько о нем пожалел. Залюбовавшись цветастыми обоями – в кои-то веки! – Тед вошел в столовую и сел за стол. Перри увязался следом и устроился напротив отца. Глория и Эмили были где-то в другой части дома: Глория, надо думать, пыталась убедить дочь, а заодно и себя, что воскресение Теда на самом деле событие благое и желанное.

Перри неотрывно глядел на отца.

– Что такое, сынок? – спросил Тед.

– У нас неприятности? – полюбопытствовал мальчик.

– Почему?

– Ну, из-за всего, что произошло в церкви. – Перри воззрился на собственные костяшки пальцев: ладони мальчика покоились на столе. – Они из-за нас передрались?

Тед почувствовал глубокую нежность к сыну – за то, что тот при описании ситуации использовал местоимение «нас». Ведь так просто было бы переложить всю ответственность на одного Теда – именно так и поступил бы взрослый. А вот Перри воспринимал себя как часть отца; все, что случалось с отцом, случалось и с ним. Внезапно Тед преисполнился раскаяния и печали при мысли о том, что на момент собственной гибели всерьез затевал всю эту ерунду с самоубийством. Как мог он так поступить с сыном, с маленьким Перри, таким впечатлительным, таким бесхитростным, который до сих пор упрямо верит в Зубную фею и в Пасхального кролика? [iv]  [iv]В представлении американской детворы Зубная фея – сказочная волшебница, оставляющая малышу монетку взамен выпавшего зуба, если спрятать зуб под подушку. Пасхальный кролик – неотъемлемый персонаж праздника Пасхи; приносит детям пасхальные корзинки с подарками.


[Закрыть]

– Да, они передрались из-за нас, – ответил Тед ребенку. – Они передрались, потому что произошло такое, чего никто не ждал, чего никто не смог ни объяснить, ни понять.

– А мы понимаем? – спросил Перри.

Тед покачал головой.

– Нет, не понимаем, но для нас оно в некотором смысле проще, потому что происходит с нами самими. – Тед потянулся через стол и погладил пальчики Перри, однако, заметив, как желты его собственные ногти, поспешно убрал руки. – Помнишь, как ты рассадил себе лоб над глазом? – Мальчик кивнул. – Ты уверял, что тебе не очень больно, но вот твоя мама… ты ведь не забыл, как она себя повела?

– Прям с ума сходила, – подтвердил Перри.

– Именно. Она тревожилась за тебя и не могла почувствовать то, что чувствовал ты, – ну, что на самом-то деле оно не очень и больно'. Просто тревожилась за тебя – и все.

– Значит, все эти люди тревожатся за нас? – спросил мальчик.

– Можно сказать и так, – отвечал Тед.

– Тед! – позвала из гостиной Глория. – Тед, пойди-ка сюда, глянь, что творится.

Тед и Перри олрометью бросились в гостиную, где Глория с Эмили, расположившись на софе, уставились в телевизор. На экране телерепортерша с пятого канала, одетая в пальто-тренч и с громадным микрофоном в руках, в подробностях описывала волнения, к тому времени охватившие почти весь Лонг-Бич. Обращалась она к ведущему в студии:

– Билл, из того, что нам удалось выяснить, картина складывается следующая: некий человек, которого считали мертвым и уже отпевали в церкви – той самой, что, как ты видишь, полыхает огнем у меня за спиной, – сел в гробу, потом встал и ушел восвояси. Детали, понятное дело, довольно обрывочны. – И она, и кинооператоры пригнулись, уворачиваясь от летящих обломков. – Сам видишь, что здесь творится – поди разберись.

– Трейси, а что ты можешь сообщить нам про покойника? – спросил из студии Билл. – Или, скорее, про так называемого покойника, поскольку со всей очевидностью на самом-то деле он вовсе не умер.

– Ну, Билл, – отвечала Трейси, – это одна из тех подробностей, что и мы, и все прочие как раз пытаемся выяснить. Предполагается, что этому человеку не далее как три дня назад начисто отрезало голову в автокатастрофе.

– Трейси, – подхватил Билл, – между прочим, в нашем распоряжении имеется запись автокатастрофы. Сейчас мы ее воспроизведем. Ага, вон и голова – у самой ноги полицейского. Не прокрутите ли немного назад? Да-да, вот так. – Опознать в пресловутом предмете голову – не говоря уже о том, что голову именно Теда, – в записи было непросто.

– Как сообщают, в беспорядках уже погибли два человека, оба – от сердечного приступа, – продолжала между тем Трейси. Ей передали записку. – Билл, только что стало известно: якобы восставший из мертвых – некто Теодор Стрит, профессор английского языка из университета Южной Калифорнии. Боюсь, на данный момент это все.

Тед дотянулся до пульта управления, оставленного на журнальном столике, и выключил телевизор.

– Что теперь будет? – спросила Глория.

Тед пригладил ладонью волосы. Все тело казалось грязным и липким.

– Сперва я приму ванну, а потом предлагаю всем хоть немного поспать.

– Но сейчас только четыре, – возразила Эмили.

– Денек выдался тяжелый, – отозвался Тед, думая про себя, что воскрешение – это вам не фунт изюму. – Подремлем чуток. А потом можно и за стол. Как вам такой план?

Глория захлопала в ладоши. В этом жесте все без труда распознали попытку обрести силы жить дальше – и не дать семье развалиться.

– План что надо, – похвалила она. – Вот отдохну малость – напеку шоколадных пирожных.

Тед сидел на краю ванны и глядел, как она заполняется водой. Вокруг талии его по-прежнему обвивалась женина мантилья. Под черным кружевом мирно покоился обвисший член, и Тед на мгновение задумался: а что, если его пресловутый дружок тоже мертв?

Снаружи возились домашние, укладываясь спать, несмотря на ранний час. Эмили жаловалась, что у нее еще не все уроки сделаны, а Глория успокаивала девочку: дескать, тревожиться не о чем, тем более что завтра она в школу, может статься, вообще не пойдет.

Тед снял галстук, потом рубашку, упорно стараясь не смотреть в зеркало. К тому, чтобы себя увидеть, он еще не готов, нет. Итак, вот он ослабил галстук, стянул его через голову, скинул рубашку. Над ванной курился пар; вода плескалась у самого слива. Тед завернул кран. Погрузил руку в воду – и, как и подозревал, не обжегся. Рука его была не столько нечувствительна к кипятку, сколько безошибочно определяла точную температуру и при этом оставалась невосприимчива к негативному воздействию. Любой другой уже обварился бы: вода была градусов под 140 по Фаренгейту. Тед осторожно сел в ванну – очень прямо, не отклоняясь назад, точно инвалид, ожидающий, чтобы его помыли. А затем совершил нечто, чего не делал со времен восьмилетнего возраста: а именно расплакался.

Тед все еще был в ванне, когда вошла Глория и присела на унитаз рядом с ним. Глянула мужу в лицо – подчеркнуто в лицо и, вне всякого сомнения, на все остальное тоже, особенно на шею – и испугалась. Тед почувствовал ее новообретенный страх и, все понимая, проговорил:

– Это нормально, Глория, я и сам себя слегка побаиваюсь.

– Что же все-таки случилось? – спросила она.

Тед намылил плечи, всей грудью вдыхая аромат сандалового масла.

– Не знаю; но мне ужасно жаль, – отозвался он.

– Милый, я так рада, что ты жив, – сказала Глория. – Ты ведь и впрямь жив, правда?

Тед пожал плечами. Сейчас он размышлял не над тем, жив он или нет, а над тем, устраивает ли его то, что он жив. Не то чтобы ему хотелось умереть в том же смысле, в каком он представлял себе это на пути к самоубийству, но так, как сейчас – если, конечно, сейчас он на самом деле мертв. При жизни он никогда себя не чувствовал так, как ныне; тогда что же с ним происходило? Как такое называется? Гипер-жив? Мета-жив? Суб– или супержив? На самом-то деле он не то чтобы жив, а стало быть, фактически мертв – но не отошел. Бедолага Тед, он не «умер и отошел в вечность»; он умер – однако тут как тут.

– Вроде кожа у меня другого оттенка, тебе не кажется?

Глория пригляделась к его поднятой руке и покачала головой.

– Такая же, как всегда.

– Глория, а что мы вообще знаем о смерти? – спросил Тед.

– По всей видимости, ничего, – отозвалась она. И вскинула взгляд на лампочку. – А ты что-нибудь видел или, может, голоса слышал?

– Нет, ничего ровным счетом. Вижу, надвигается грузовик «Ю-Пи-Эс» – раз, и я уже в церкви. Хотя, должен признать, я сразу понял, что происходит. Странно, правда? Вдруг я сознавал все, что происходит, но просто-напросто не сознавал своего осознания? – Тед помотал головой. – Ты только послушай, что я несу. Прямо псих какой-то.

– Тебе голову отрезало, – промолвила Глория, отчетливо выговаривая каждое слово. – После такого в живых остаться невозможно. Наверное, это сон. Я не сплю, часом?

– Не спишь, – заверил Тед.

– А ты почем знаешь? Ты даже не уверен, жив ли ты, – парировала Глория.

– Один-ноль в твою пользу. – Тед пригляделся к жене: глаза у нее были красные и усталые. – Как там дети?

– Растеряны, конечно.

Тед кивнул.

– Надо бы мне завтра к врачу сходить. Точнее, к себе врача вызвать, пусть на меня посмотрит. – Он рассмеялся. – Сам не знаю зачем. Ну, что такого скажет мне врач?

– Может, скажет тебе, что ты живой, – молвила Глория.

– Ну и что это изменит? – Тед вернул мыло в мыльницу, сполз пониже, окунул голову. – Хочешь, расскажу, на что это похоже? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ощущение такое, будто нет такого раздражителя, что не воздействовал бы на меня в полной мере. Вот, например, сейчас я чувствую запах не только мыла в мыльнице, но и саше в бельевом шкафу, и аромат твоих духов – вон тех, у раковины. Чувствую тот кисловатый запашок из трубы, что мы если и замечали, то разве что от случая к случаю. Слышу, как где-то снаружи мурлычет кошка, как бьется твое сердце, как посапывает Эмили. Все мои органы чувств словно с цепи сорвались.

Глория не сводила с мужа глаз.

– Может, теперь войдут в моду анекдоты про мертвецов, – предположил Тед. – Типа на каких языках говорят покойнички? Вестимо, на мертвых. – Тед заметил, что Глории не смешно. – Ну, в любом случае пусть доктора на меня глянут. По крайней мере хоть от швов на шее избавлюсь.

Глория расплакалась.

Тед беспомощно смотрел на собственные руки, что плескались в воде, точно пойманная рыба. Затем схватил мыло, приподнялся, намылил яички.

– Мне ужасно жаль, – сказал он.

– Милый, пожалуйста, хватит извиняться. – Глория вскинула глаза; он и забыл, что в лице ее может отражаться столько сочувствия. Она глядела на мужа так, словно понимала, как ему страшно. – Ты столько всего пережил. – И, словно с запозданием расслышав собственные слова, рассмеялась.

Тед улыбнулся.

– Мы вместе, – произнес он. – Остальное уже не важно.

Ему вспомнились все его измены, а еще – затяжные периоды эгоцентричной отчужденности, ухода в себя, и Тед вновь испытал чувство вины и боль, что погнали его на свидание с суицидом. Пережитая смерть не стерла нелицеприятной самооценки – и, сидя там, в ванной, с головой, наскоро пришитой к телу с помощью лески, Тед не столько верил в то, что ему дали второй шанс, сколько полагал, что, возможно, не до конца исчерпал первый. Он глядел на залитое слезами лицо Глории и вспоминал, как они сидели так в ванной комнате в прошлый раз, вот только в ванне была Глория, нагишом, а он каялся ей, что спал с аспиранткой. Даже тогда Тед понимал, что рассказывать жене такие вещи, в то время как она, в чем мать родила, в полной тепловатой воды западне, – низко и подло. А теперь он смог признаться себе еще и в том, что само его признание, – пусть даже в тот момент он убедил себя, что поступает очень даже храбро, – это не что иное, как слюнявое малодушие, ибо было подсказано жгучим страхом, что девица в любом случае все выложит Глории.

Студентка, имя которой совершенно несущественно (хотя на самом деле звали ее Инга), посещала семинар Теда по истории языка. В разгар дискуссии насчет звонких фрикативных согласных Тед вдруг обнаружил, что аспирантка Инга отчего-то притиснута к картотечному шкафу его офиса. Притиснута задом, а он к ней – передом. А еще у нее оказался неправдоподобно длинный язык, каковой проник в самые глубины Тедова рта и внушил мысль о том, что эта женщина волнует его совершенно иначе, нежели любая другая. Очень может статься, что физически именно так все и было, однако Тед использовал помянутую мысль как оправдание, как некое логическое обоснование для своего желания совершить что-нибудь дурное, сумасбродное, глупое. Его член ощутимо напрягся – и Тед с грустью осознал, что немало тому удивлен.

– Ты как? – спросила Инга. Нет, она не была шведкой, да на шведку и не походила – с ее-то рыжими волосами и веснушками.

– Я женат, – сказал Тед.

– Я знаю, – кивнула она. – Мне все равно.

Если тебе все равно, то и мне все равно. Я ничего от тебя не хочу.

– Точно все нормально? – переспросила она. – Если хочешь, я уйду.

Тедова рука покоилась на ее тонкой талии, и, по правде говоря, ему ужасно не хотелось, чтобы Инга ушла. Ему нравилось к ней прикасаться.

– Все отлично, – заверил он.

Тогда она вновь запустила Теду в глотку эту свою змейку – у него аж голова закружилась. Она ухватила Теда за руку и втянула руку к себе между ног, и он обнаружил, что под цветастым сарафаном на ней ничего нет – ну, совсем ничего. Ее волосы были мягкими и влажными, а его пенис – таким ужасно твердым, а ее язык – таким ужасно длинным, а ее вздохи звучали для него так нежно, так томно. Тед поцеловал ее, закрыв глаза – и внезапно осознал, что вот уже целую вечность так не целовался. Она сжала в пальцах его член, Тед пронзительно вскрикнул… Но не отстранился, нет. Дверь была заперта; девушка по имени Инга вылизывала ему мозг. Вся его жизнь: эта скучная преснятина, жена и дети, и вечное беспокойство по поводу публикаций, и должности, и выплат за машину – все это осталось снаружи. Тед расстегнул ширинку и вошел в Ингу, пытаясь проникнуть в нее так же глубоко, как она – в него. Издаваемые ею звуки сводили Теда с ума: вот она прервала поцелуй и запрокинула голову, улыбаясь и постанывая, и он сказал ей: шш-шш, а она тихонько рассмеялась и уставилась на него – прямо вот так и уставилась, глаза в глаза, и прошептала: «У меня уже оргазм», – и, содрогнувшись всем телом, внезапно обмякла в его руках. Теду хотелось держать ее так до бесконечности, но спустя двенадцать секунд накатила паника – и он поспешно подтянул брюки.

– Ты как? – спросила она.

– Все отлично, – заверил Тед. – Просто уже поздно, мне надо идти.

Инга одернула юбку.

– Спасибо, – сказала она.

Тед глядел на ее губы и гадал, как этот рот может выглядеть настолько обыкновенным – и в то же время вмещать в себя такой язычище.

– От души надеюсь, что помог тебе разобраться с заданием, – неуклюже пошутил он.

Инга вежливо рассмеялась и подошла к столу. Тед завороженно наблюдал за ее походкой: одна нога касается пола точнехонько перед другой… Инга схватила ручку и написала что-то в его блокноте.

– Вот мой телефон, – обронила она. – Захочешь – звони.

И с этими словами ушла.

Встречи с Ингой сделались регулярными, переместившись из Тедова кабинета к ней на квартиру, куда он всякий раз входил с замирающим сердцем, страшась, что его, чего доброго, увидит кто-нибудь из знакомых и спросит: «Да ты, никак, спишь с этой женщиной, ну, с этой, с двенадцатидюймовым языком?» В постели роли менялись: теперь Тед чувствовал себя ее студентом и знал, равно как знала и она, что оральный секс с нею навеки отпечатается в его сознании как некое религиозное переживание. Ощущение было такое, будто ее язык способен выскользнуть изо рта, поглотившего его пенис, обвиться вокруг яичек и даже пощекотать анус. Веки его трепетали, и, весь во власти отрешенного забытья, он чувствовал себя полным дураком. Каковым, конечно же, и был.

После они пили чай – за маленьким столиком в ее тесной кухоньке, окна которой выходили на крохотный дворик многоквартирного дома. Голова у Теда до сих пор кружилась, и он никак не мог избавиться от ощущения, что улыбается. Он понятия не имел, так ли это на самом деле или нет – но чувство было такое, будто и впрямь улыбается.

– Ты как?

– Отлично, – заверил Тед.

– Мне очень хорошо с тобой, – проговорила Инга.

Это прозвучало заранее отрепетированной репликой, и Тед просто-напросто поднял взгляд.

Инга потянулась через стол, завладела его рукой, погладила подушечку большого пальца своими.

– Гед, мне кажется, между нами происходит нечто особенное.

– Ну, конечно, – заверил Тед. И в ту же самую секунду сознание его захлестнула лавина вопросов: как он вообще здесь оказался и что, ради всего святого, у него общего с этой девушкой, и что, кроме секса, они могут друг другу предложить.

Инга, несгибаемая как сталь Инга, невозмутимая Инга, падкая на эротические эксперименты Инга пролила одну-единственную слезинку. Тщательно отмеренное физиологическое выделение, и одновременно – поток пугающе бесконтрольных эмоций. Во всяком случае, так подумал Тед.

– Тед, я в тебя влюбилась…

Он, не двигаясь, сидел на стуле, но в мыслях своих опрометью выбежал за дверь, оставляя за спиною поваленный лес и человеческий силуэт.

Инга встала, подошла, уселась к нему на колени, нежно поцеловала его в губы и повторила:

– Я люблю тебя.

Каким-то непостижимым образом Тед умудрился одеться – вместо того, чтобы снова заняться сексом, – и выбрался из квартиры. Он пошел домой, сел за стол в столовой, ел тушеного тунца и наблюдал, как Эмили и Перри спорят о какой-то чепухе. И тут Глория напугала его до полусмерти:

– Ты как?

– Что?

– Ты где был? – спросила Глория.

– Что?

– Ну, мыслями? В каких краях витал-то?

– Да чепуха, право. Верно, о своей книге задумался. «Корнелл» ее вот уже месяца два держит.

– Ну, такие вещи с бухты-барахты не решаются, – промолвила Глория. – А я тебе рассказывала, что Рейчел уволилась? Да-да, послала Тайлера на все четыре стороны и хлопнула дверью. Поговаривают, она собственное агентство собирается открыть.

Тед потупился. Он вдруг обнаружил, что терпеть не может жениных разглагольствований насчет ее работы в турагентстве; собственно говоря, даже стыдится этих рассказов, бог весть почему. Сам он в жизни не бывал в ее офисе, не встречался с ее сослуживцами. Ее босс, Тайлер, играл в гольф и вечно спрашивал Теда, «как там оно с должностью, еще не выгорело?»

– Собственное агентство? – отозвался Тед.

– Да, – кивнула Глория и тоже затихла: очевидно, смертная скука мужа передалась и ей.

– А знаешь что? – внезапно предложил Тед. – Давай завтра все бросим и свозим детей в Палм-Спрингс. Ну, по канатной дороге в горы.

– Ага! – обрадовался Перри.

– У меня футбол, – возразила Эмили.

– Значит, разок пропустишь, – отозвался Тед.

– Не хочу пропускать, – надулась девочка.

– Ну, один разочек-то можно?

– Чудесная мысль! – поддержала Глория.

Тем же вечером Тед вслух читал сынишке «Призрачную заставу», [v]  [v]«Призрачная застава» («The Phantom Tollbooth») – популярная фэнтези Нортона Джастера, рассчитанная на детей 9 – 12 лет.


[Закрыть]как вдруг зазвонил телефон. Глория сняла трубку внизу и окликнула мужа.

– Тедди! – пропела она – ох уж это сантиментальное наследие лучших времен! – К телефо-ону!

Тед снял трубку, крикнул:

– Да, взял!

В трубке щелкнуло, и Тед почувствовал, как знакомый язык просачивается сквозь трубку прямо ему в ухо.

– Инга! – лающим шепотом произнес он.

– С тобой все в порядке? – спросила она.

– Нет-нет, не в порядке, сейчас – не в порядке. – Тед затравленно глядел на лестничную площадку второго этажа, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги. – Что ты затеяла?

– Мне просто хотелось услышать твой голос, – отозвалась Инга. – Ты на меня злишься? Когда ты ушел, все показалось совсем другим, вроде как смешным, что ли…, ну, между нами; ты меня понимаешь?

– Сейчас я не могу разговаривать.

– Ты зайдешь завтра?

– Нет, меня не будет, – отозвался Тед.

– Хоть на минуточку!

– Нет. – Он повесил трубку и постоял немного, глядя на телефон, что словно бы заключал в себе скрытую угрозу, вроде как бомба или змея. Теду отчаянно хотелось выдернуть шнур, но ведь в доме этих аппаратов аж целых три, и не может же он оставить трубку снятой – тогда треклятая штуковина станет производить инфернальные звуки, призванные сообщить жене, что муж, между прочим, не повесил трубку на рычаг.

В промежутке между тем, как Тед оборвал разговор, и тем, как накатил ужас, Глория успела-таки неслышно подняться вверх по лестнице – и подкралась сзади.

– С тобой все в порядке?

С трудом сдержав желание завизжать, Тед кивнул.

– Кто это был? – полюбопытствовала Глория.

– Да никто. – Петля все крепче стягивалась вокруг Тедовой шеи и некоторых иных частей тела. – Просто студентка: она задания не поняла.

– И перезвонила тебе домой?

– Нахальный ныне студент пошел, э? – Тед судорожно сглотнул.

– И не говори! – откликнулась Глория. – Она тебя запросто по имени назвала.

– Дела! – Тед покачал головой. – Мы с тобой небось со своими преподавателями так себя не вели! Просто в голове не укладывается!

Глория, искоса глянув на него, прошла в спальню. Тед проводил ее глазами.

Позже, когда в своей комнате дальше по коридору посапывала Эмили, а Глория посапывала у него под боком, Тед, что обычно спал мирно и крепко, то и дело просыпался – либо метался в кошмарах. А когда наутро зазвенел будильник, он чуть из кожи вон не выпрыгнул, сей же миг подумав, что сегодня ведь суббота, так что откуда бы взяться будильнику, если ни в каком будильнике нужды нет; значит, это телефон, а если телефон, то, значит, это Инга звонит из уличного автомата.

Глория села в постели и терла глаза.

– Для чего будильник-то поставили? – спросил он.

– Я подумала, пока продукты соберу, да и выезжать поздно не хочется, – рассудительно пояснила Глория.

Глория и впрямь приготовила ленч (холодная нарезка, бутерброды с тунцом и конфитюром) и все аккуратненько запаковала в большую плетеную корзину, жутко неудобную в переноске. В машине Эмили, надев наушники, слушала радио, а Перри крутил по автомагнитоле одну из своих кассет – с песенками про слонят, пожарных и ковбоев. К вящему восторгу мальчика, Глория подпевала; и хотя Тед был не самого высокого мнения о жениных вокальных данных, это пение и раскручивающаяся перед глазами лента шоссе помогли ему расслабиться.

У билетной кассы Тед вдруг забеспокоился и занервничал: верно, сказывался давний страх высоты – ведь им предстояло болтаться высоко в небе на тоненьком тросе. Дети даже принялись поддразнивать отца, уверяя, что острые скалы на самом деле куда ближе, чем кажется, а вагонетки почти и не падают никогда. Они купили билеты, уселись на скамейку – картинка та еще, в лучших традициях Рокуэлла, [vi]  [vi]Рокуэлл Норман (1894–1978) – художник, изображавший сцены из американской жизни и сельские пейзажи.


[Закрыть]подумал Тед, – и стали ждать вагонетку. Эмили так и не сняла наушников, но, судя по тому, как увлеченно она обсуждала с матерью длину шортов соседки, музыку она вроде бы уже не слушала. Тед внимательно изучил ее личико в обрамлении черного пластмассового нимба и пришел к выводу, что дочка у него не очень симпатичная. Нет, не уродка, никоим образом не уродка, просто невзрачная и с годами красивее не станет. Хорошо бы неказистая внешность не создала ей проблем в будущем… Придя к таким умозаключениям, Тед почувствовал укол совести и при этом – своеобразную гордость за способность прозреть истину даже в ослеплении родительской любви – истину, какой бы безобразной или, скорее, неказистой она ни была.