Текст книги "Императрица"

Автор книги: Перл Бак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Знаешь, что это такое? – спросила она.

– Я вижу, что это такое, – сказал он, и лицо его не изменилось.

– Тьь не чувствуешь стыда? – спросила она.

– Никакого, – сказал он.

Она уронила записку на пол и опустила руки на колени, покрытые атласом.

– Ты не чувствуешь, что это предательство по отношению ко мне? – спросила она.

– Нет, ибо я не предатель, – ответил он. А затем сказал: – То, чего ты просишь у меня, я даю. Чего ты не просишь и что тебе не нужно, остается моим.

Его слова так смутили императрицу, что она не смогла ответить.

Жун Лу ждал в молчании, потом поклонился и ушел, не испросив позволения, а она не позвала его, чтобы удержать. Оставшись одна, Цыси сидела неподвижно и обдумывала то, что он сказал. Она привыкла поступать справедливо, и сейчас ее ум преобладал над ее сердцем. Разве Жун Лу не говорил правдиво? Ей не следовало так быстро верить евнуху. В городе не было женщины, чье сердце не забилось бы сильнее при имени Жун Лу. Была ли в этом его вина? Нет, несомненно, он стоял выше мелких любовных страстишек и ненависти менее значительных придворных. Она была к нему несправедлива, посчитав, что он может легко предать свою повелительницу.

Справедливо ли ей порицать его за то, что он мужчина? Вновь она задумалась над тем, как она вознаградит его какой-нибудь новой почестью и обяжет его быть верным.

Почти весь день она была нелюбезна с Ли Ляньинем и разговаривала с ним неохотно. Евнух же был осмотрителен, старался не попадаться лишний раз на глаза и измышлял другой способ достичь цели. Так, несколько недель спустя, через день после того, как императрица дала обычную аудиенцию принцам и министрам, один из евнухов принес ей частный доклад от наставника императора, который писал, что имеет своим долгом сообщить ей тайное дело. Тут же она заподозрила, что снова это было связано с молодой наложницей, ибо этот наставник ненавидел Жун Лу, который однажды презрительно обошелся с ним на соревновании по стрельбе из лука, где наставник пытался проявить доблесть и жалким образом потерпел неудачу, ибо был ученым и имел тело нетренированное и худое, как тонкий тростник, и поэтому плохо стрелял из лука.

Тем не менее императрица приняла тайный доклад наставника. В нем говорилось лишь о том, что если императрица пойдет в такой-то час в спальню такой-то наложницы, то увидит зрелище, которое удивит ее глаза. Он, наставник, не будет рисковать своей головой и раскрывать секрет, он только делает сообщение из чувства долга, поскольку если позорные деяния будут проходить незамеченными во дворцах, то что же делать народу, для которого императрица является богиней?

Когда императрица прочитала доклад, то вместе со служанкой быстро направилась во Дворец забытых наложниц, в ту комнату, где жила наложница, которую она когда-то выбрала для своего собственного сына и которую он никогда не вызывал.

Она тихо открыла дверь, и служанки и евнухи, пораженные ее неожиданным появлением, едва успели упасть на колени и спрятать лица за рукавами. Императрица распахнула дверь шире и внезапно увидела зрелище, которого опасалась. Жун Лу сидел в массивном стуле за столом, на котором стояли подносы с цукатами и кувшин вина. Рядом с ним на коленях стояла наложница, ее руки лежали на его коленях, и, улыбаясь, он разглядывал ее лицо, исполненное любви.

Горькое зрелище увидела императрица. Она почувствовала в груди такую сильную боль, что приложила руки к сердцу, чтобы сдержать его. Жун Лу, заметив императрицу, пристально посмотрел на нее, затем убрал руки девушки со своих коленей, поднялся и стал ждать, скрестив руки на груди, что императорский гнев упадет на него.

Императрица не могла произнести ни слова. Они не отрываясь смотрели друг на друга, мужчина и женщина, и в этот миг оба понимали, что любили друг друга такой безнадежной, такой вечной и глубокой любовью, что никакие силы в мире не могли разрушить то, что было между ними. Она увидела, что он не изменил своей гордости, любовь его оставалась незапятнанной, и то, что он находился в этой комнате, не имело для них значения. Она закрыла за собой дверь столь же тихо, как и открыла, и вернулась в свой дворец.

– Оставьте меня одну, – велела она евнухам и служанкам и в одиночестве отдалась размышлениям над тем, чему стала свидетельницей. Она не сомневалась в любви и верности Жун Лу, но он оставался мужчиной, плотские утехи были не чужды даже ему. – Даже он, – прошептала императрица, – даже он недостаточно велик духом, чтобы бороться с одиночеством, которое переношу я.

У нее заболело в висках. Она почувствовала, как тяжело давит ей головной убор, сняла его.

Да, сладко было бы знать, что ради нее он мог бы отказаться от плотского влечения. Ее одиночество могло бы быть облегчено сознанием того, что хотя он и стоял ниже ее, но был равен ей величием духа.

Она перебирала в мыслях императриц других стран и вспомнила Викторию, английскую королеву, которую хотя и никогда не видела, но считала своей сестрой-правительницей, и ей захотелось поговорить с ней о своих чаяниях: «Даже как вдове, сестра-императрица, тебе больше повезло, чем мне. Смерть унесла твою любовь незапятнанной. Тебя не обманули как глупую женщину».

Виктория, к сожалению, не могла ее слышать. Императрица вздохнула, по щекам побежали слезы и, как драгоценные камни, упали ей на грудь; сердце ее очищалось от любви.

«Я и раньше думала, что одинока, – говорила она сама себе мрачно. – Но теперь понимаю полную глубину одиночества».

Время шло, а императрица все сидела и размышляла, и с каждым мгновением тяжкий груз безмерного одиночества все сильнее теснил ее душу, пока в ней не поселилось ожесточение. Императрица вновь вздохнула и вытерла слезы. Словно выйдя из транса, она поднялась с трона и принялась ходить взад и вперед по огромному парадному залу. Теперь она могла подумать о своем долге и о наказании, которое должен принять Жун Лу, раз уж ей надлежит поступать по справедливости. А она была справедливой и такой останется ко всем одинаково.

На следующий день в час ранней аудиенции она объявила, что Жун Лу освобождается от всех своих должностей и полностью отстраняется от императорского двора. Никакого обвинения против него выдвинуто не было, да и не требовалось, поскольку о случившемся слухи разнеслись далеко за пределы дворцов.

На рассвете императрица сидела на троне Дракона, который сделала своим, когда ее сын умер, а министры и принцы стояли перед ней каждый на своем месте и слушали, как был осужден один из них. Вид у всех был мрачный, все стояли молча, в тревоге, ибо если даже Жун Лу упал так низко, то на безопасность не мог рассчитывать никто.

Императрица видела недоуменные лица своих подданных, но не подавала никакого знака. Если любовь оставила ее, то оружием ее станет страх. Она правила в одиночестве, у нее не было близкого человека, и страх перед ней подданных будет ее опорой.

Однако страха оказалось недостаточно. Во второй лунный месяц следующего года принц Гун взял на себя вынужденную, по его словам, обязанность. Прохладным весенним днем после общей аудиенции принц Гун попросил позволения быть выслушанным в частном порядке, – милость, о какой он давно уже не просил. Императрице страстно хотелось покинуть Зал аудиенций и вернуться к себе, ибо она задумала провести день в парке, где от весеннего тепла начали распускаться сливы. Тем не менее ей пришлось уступить принцу, так как он был ее главным советником и посредником в отношениях с европейцами. Иностранцы любили принца Гуна и доверяли ему, и, руководствуясь здравым смыслом, императрица использовала их доверие к нему. Она задержалась в Зале аудиенций, и принц Гун вышел вперед и, сделав свой обычный короткий поклон, изложил свое дело таким образом:

– Ваше высочество, я пришел не ради себя лично, ибо я достаточно вознагражден вашей щедростью. Я обращаюсь к вашему величию от имени Вдовствующей императрицы и вашей сорегентши.

– Она больна? – спросила императрица с вялым интересом.

– Действительно, ваше высочество, можно сказать, что она заболела от нравственных страданий, – ответил принц Гун.

– А что случилось? – спросила равнодушно императрица.

– Ваше высочество, я не знаю, дошло ли до ваших ушей, что главный евнух Ли Ляньинь стал заносчив сверх всякой меры. Он даже называет себя Повелителем Десяти тысяч лет, а этот титул впервые был дан злонравному евнуху императора Чжу Юцзяо в династии Мин. Ваше высочество, вы знаете, что такой титул означает, что Ли Ляньинь считает себя вторым после императора, который лишь один Повелитель Десяти тысяч лет.

Императрица улыбнулась прохладной улыбкой:

– Можно винить меня в том, как младшие дворцовые люди называют своего начальника? Главный евнух правит ими для меня. И это его долг, ибо как же я могу заниматься мелкими делами моего домашнего хозяйства, если я несу бремя моего народа и моей страны? Того, кто правит, всегда ненавидят.

Принц Гун сложил руки и не смел поднять взгляд выше императорской подставочки для ног, однако губы его были упрямо сжаты.

– Ваше высочество, если бы возмущались низшие люди, то я бы не стоял здесь перед троном Дракона. Но с кем этот евнух наиболее груб, наиболее жесток и наиболее заносчив, так это с самой Вдовствующей императрицей.

– Действительно, – заметила императрица. – А почему моя кузина сама не пожалуется мне? Разве я не великодушна к ней, разве я когда-нибудь не выполнила свой долг по отношению к ней? Думаю, что такого не было! Она бывает не в силах выполнять обряды и церемонии из-за того, что у нее хрупкое здоровье, слабое тело, а ум угнетен. Мне приходится делать то, чего она не может. Если она жалуется, пусть жалуется мне.

С этими словами она, подняв правую руку, отослала принца, и он ушел, сознавая ее недовольство.

Для императрицы день был испорчен. У нее пропало настроение прогуляться в парке, хотя воздух был чист и солнце светило на землю, не встречая ни единого облачка. Вместо парка императрица отправилась в отдаленный дворец и уединилась там, лелея свое одиночество. О любви, как о средстве воздействия на других, она уже не мечтала, ей оставался только страх. Однако страх должен быть всепоглощающим, иначе и его недостаточно. Никто не смеет жаловаться на нее или на тех, кто служит ей. Она заставит замолчать всякого, кто не воздает ей хвалу. Хотя, конечно, она предпочитает милосердие, если милосердия бывает достаточно.

Взяв с собой фрейлин, императрица отправилась в буддистский храм в пределах дворца и зажгла благовония перед ее любимой Гуаньинь. Всем сердцем она молила богиню, чтобы та научила ее милосердию и чтобы Сакота откликнулась на милосердие.

Укрепившись молитвами, императрица послала вестников в Восточный дворец объявить о своем прибытии. Она отправилась туда в сумерках и нашла Сакоту лежащей в постели под одеялом янтарного цвета.

– Я бы встала, сестра, – сказала Сакота высоким жалующимся голоском, – но сегодня ноги не слушаются меня. У меня такие боли в суставах, что я боюсь пошевелиться.

Императрица села на массивный стул, поставленный специально для нее, и отослала фрейлин, чтобы остаться наедине с этой слабой женщиной. Когда они остались одни, Цыси заговорила прямо, как делала во времена детства.

– Сакота, – сказала она, – я не потерплю, чтобы ты жаловалась другим. Если ты недовольна, то скажи мне сама, чего ты хочешь. Я уступлю тебе в чем смогу, но ты не должна разрушать мои устои.

Принц ли Гун влил чужеродную силу в эту глуповатую женщину или ее побуждало собственное отчаяние, – кто знает? Но когда Сакота услышала слова Цыси, то приподнялась на локте и, посмотрев на императрицу сердитым взглядом, сказала:

– Ты забываешь, что я стою выше тебя, Орхидея, по праву и закону. Ты – узурпатор, и есть такие, кто говорит мне об этом. У меня есть друзья и приверженцы, хотя ты думаешь, что у меня их нет!

Если бы котенок превратился в тигрицу, то императрица удивилась бы меньше, чем сейчас. Она кинулась к Сакоте, схватила ее за уши и затрясла ее.

– Ты, ты слабый червь, – кричала Цыси, – ты неблагодарная никчемная дура, к которой я слишком добра…

Но Сакота, возбужденная и озлобленная, вытянула шею и укусила императрицу за руку около большого пальца, зубы ее сжимались до тех пор, пока императрица силой не разомкнула ее челюсти. По запястью Цыси текла кровь и капала на платье желтого императорского цвета.

– Я не жалею, – залепетала Сакота, – я только рада. Теперь ты знаешь, что я не беспомощна.

Императрица в ответ не произнесла ни единого слова. Она отцепила платок с нефритовой пуговицы на плече и обернула им раненую руку. Затем, по-прежнему молча, повернулась и вышла из комнаты величественной походкой. Под дверьми стояли евнухи и служанки, стараясь подслушать. Они отпрянули, а фрейлины, ожидавшие поодаль, со скорбными лицами и испугом в глазах молча последовали за ней, ибо кто же смеет проявлять непочтительность, когда царственная тигрица отправляется на битву?

Что же до императрицы, то она вернулась в свой дворец. Глубокой ночью после долгих одиноких размышлений она стукнула в серебряный гонг, которым вызывала Ли Ляньиня. Тот пришел один и склонился перед ней в почтительном поклоне. За долгие годы они стали близки и необходимы друг другу, евнух всегда был неподалеку, и теперь он уже знал, что случилось с его госпожой.

– Ваше высочество, ваша рука причиняет вам боль, – сказал он.

– Да, – вздохнула императрица, – зубы этой женщины источают змеиный яд.

– Я перевяжу рану, – сказал он, – я умею, ведь мой покойный дядюшка был хорошим лекарем.

Она позволила ему снять шелковый платок, и он сделал это с нежностью. Затем он налил горячей воды из чайника, стоявшего на жаровне, в тазик и разбавил ее холодной. Теплой приятной водой он смыл засохшую кровь и вытер руку императрицы чистым полотенцем.

– Вы не можете терпеть боль, ваше высочество? – спросил он.

– Надо ли тебе спрашивать? – ответила императрица.

– Извините, – пробормотал евнух. Своими толстыми пальцами он взял из жаровни уголь и вдавил его в рану, чтобы очистить ее. Цыси не отпрянула и не издала стона. Ли Ляньинь выбросил уголь и взял из ларца, на который указала императрица, чистый белый шелковый платок, чтобы завязать ей руку.

– Немного опиума на ночь, ваше высочество, – сказал он. – И назавтра боль пройдет.

– Да, – ответила она беззаботно.

Евнух не уходил, ожидая ее распоряжений, а императрица, казалось, забыв о жгущей руку ране, погрузилась в размышления. Наконец она заговорила.

– Когда в саду есть сорное растение, что остается, кроме как вырвать его с корнем?

– Действительно, что же еще?

– Увы, – сказала она, – я могу положиться лишь на одного человека, который мне верно предан.

– Это я, ваш слуга, – сказал он.

Они обменялись взглядом, долгим, многозначительным взглядом, и Ли Ляньинь, поклонившись, ушел.

Цыси вызвала служанку, которая приготовила ей трубку с опиумом и помогла лечь в постель. Затянувшись сладковатым дымком, императрица отдалась сну без сновидений.

На десятый день того же самого месяца Сакота, Вдовствующая императрица, заболела странной и внезапной болезнью, которая не поддавалась неусыпным заботам и усердию придворных лекарей. Прежде чем их снадобья смогли оказать действие на ее организм, Сакота умерла в страшных мучениях. За час до смерти, видя неизбежный конец, она, собрав последние силы, попросила привести ей писаря, чтобы продиктовать эдикт, который надлежало огласить после смерти. Вот какими были ее прощальные слова:

«Хотя я не жаловалась на здоровье и была уверена, что проживу до старости, неожиданно меня сразила неизвестная болезнь, которая причиняет мне крайние страдания, и теперь очевидно, что я должна покинуть этот мир. Ночь приближается, уходит последняя надежда. Мне сорок пять лет. В течение двадцати лет я занимала высокое положение Регентши империи. Мне было пожаловано много званий, и я была отмечена многими наградами за добродетель и за милосердие. Почему же я должна бояться смерти? Я прошу лишь, чтобы обычные двадцать семь месяцев траура были сокращены до двадцати семи дней, чтобы бережливость и скромность, в которых я жила, отметили и мой конец. Я была против пышности и пустого хвастовства при жизни, не хочу я пышности и для моих похорон».

Эдикт был направлен принцу Гуну, а он представил его после смерти Сакоты императрице.

Она не сделала ни единого замечания, ознакомившись с ним, хотя знала, что последние слова Сакоты укоряли ее за расточительство и любовь к красоте. Тем не менее на этот раз она сдержала порыв злости в своем сердце, но когда по прошествии многих месяцев на страну обрушилось новое несчастье, то охотно воспользовалась предлогом, чтобы еще раз обвинить принца Гуна. Дело же было в следующем. Французы потребовали провинцию Тонкий в качестве военного трофея, а когда императрица спустила армаду китайских джонок на реку Мин, чтобы изгнать их, французы вышли победителями. Узнав об этом, императрица впала в ярость и написала собственной рукой эдикт, обвинявший принца Гуна в неспособности к руководству, если даже не в предательстве, и хотя выразила это словами, не лишенными великодушия, тем не менее удар был нанесен. Императрица написала: «Мы признаем прошлые заслуги принца Гуна и поэтому позволяем из снисхождения сохранить принцу его наследственное звание и полагающееся содержание, однако настоящим указом он лишается всех должностей и двойного жалованья».

Вместе с принцем Гуном императрица сместила и нескольких его сослуживцев. На его должность она поставила принца Чуня, мужа своей сестры, отца маленького императора, а с ним принцев, которых выбрала сама. Члены ее клана были разгневаны, ибо принц Чунь обретал необъятную власть. Но императрица не боялась никого ни на земле, ни на небе. Ее враги сошли со сцены, и в гордом одиночестве она заставила замолчать всех, кто противился ей. Однако она была слишком осмотрительна, чтобы выставлять себя тираном без причины, и когда цензор Юсюнь прислал ей доклад, в котором говорилось, что если принцу Чуню дать столько власти, то Верховный совет окажется бесполезным, она вспомнила, что этот цензор был хорошим и прямым человеком, имевшим опыт как наместник Маньчжурии, а затем как ее наместник в провинции Сычуань, и ответила ему с должной заботой. В эдикте, который она приказала разослать во все концы государства, она отвечала, что по закону и по обычаю принцу крови не следует иметь столько власти, сколько она давала раньше принцу Гуну, однако обстоятельства заставляют ее искать различные пути, чтобы получить поддержку своих усилий по восстановлению страны в прежней силе и славе. Более того, указывала она, нынешнее назначение принца Чуня было лишь временным. Заканчивался эдикт так:

«Вы, принцы и министры, не представляете, как велики и многочисленны задачи, которые Нам приходится решать в одиночку. Что же до Верховного совета, то пусть советники остерегаются использовать положение принца Чуня предлогом для уклонения от своих собственных обязанностей. В заключение Мы желаем, чтобы в будущем Наши министры оказывали больше уважения побудительным причинам, стоящим за деяниями их Повелительницы, и воздерживались от того, чтобы беспокоить Нас своими ворчливыми жалобами. Таким образом докладчику в его запросах отказывается».

Она всегда отличалась умением писать ясным твердым стилем, без пустых церемониальных слов. Когда министры и принцы получили эдикт, то никто не сказал ни слова. Семь лет окруженная молчанием подданных императрица была полновластным и великодушным тираном.

Это были хорошие годы. Императрица, пользуясь молчанием принцев и министров, давала мало аудиенций. Тем не менее она тщательно соблюдала все церемонии и принимала во внимание пожелания народа. Она объявляла все праздники и дозволяла много дней отдыха, и Небо одобряло ее правление, ибо во все эти годы не было ни наводнений, ни засухи, а урожаи были обильными. Не было и войны во всем ее государстве. В отдаленных районах иностранные враги удерживали свои позиции, но не продвигались дальше. К тому же, поскольку страх был ее основным помощником, подданные не передавали ей слухов, а советники таили свои сомнения внутри себя.

В царящем вокруг спокойствии императрица могла посвятить себя исполнению заветной мечты – завершить строительство Летнего дворца. Она огласила свое желание, и когда народ услышал ее, то стал посылать дары золота и серебра, а провинции удвоили дань. Она не позволяла никому думать, что это ее каприз. В эдиктах, которые она писала как письма своим подданным, она благодарила их и заявляла, что Летний дворец будет ее прибежищем, когда она отдаст трон законному наследнику Гуансюю, молодому императору, ее племяннику и приемному сыну, а это она сделает сразу же, как только он завершит свой семнадцатый год.

Таким образом императрица даже свою мечту представила народу праведной, такой же она казалась ей самой. Как к исполнению приятной обязанности относилась она к работе над проектом, планируя огромные залы, великолепие и красота которых должны были удовлетворить ее душу. Она решила строить дворец на прежнем месте, выбранном еще императором Цяньлуном. Этот император, будучи натурой властной и сильной, построил свой Летний дворец удовольствий по желанию своей матери. Однажды она посетила Ханчжоу, город необыкновенной красоты, и была восхищена тамошними дворцами удовольствий, тогда ее сын, император Цяньлун, объявил, что построит подобный дворец за стенами Пекина. Так появился Летний дворец, построенный с роскошью и удобством, и в нем были собраны сокровища со всего мира. Великолепие, однако, было разрушено по приказанию англичанина лорда Элгина, и от дворца оставались только величественные руины.

Таким было место, выбранное императрицей, которая не только воплощала собственную мечту, но и возрождала мечты императорских предков. Отличаясь несравненным вкусом, она внесла в свой проект храм Десяти тысяч Будд, который построил Цяньлун, а иностранцы не разрушили, а также бронзовые павильоны, которые не тронул огонь, и прекрасное, безмятежное озеро. Другие развалины она не захотела ни восстанавливать, ни убирать. Пусть останутся, сказала она, ради памяти, чтобы, глядя на них, люди размышляли о конце жизни и о том, как всякие дворцы могут быть разрушены временем и врагами.

В юго-восточной части озера она приказала построить личные дворцы, где она и император смогут жить порознь и в то же время не слишком далеко друг от друга. Там же она разместила обширный театр, где на склоне лет сможет наслаждаться любимым времяпрепровождением, а рядом с мраморными воротами, имевшими крышу из голубых изразцов, разместила Зал аудиенций, ибо даже на отдыхе правитель должен слышать голоса министров и принцев. Зал аудиенций был задуман величественным и огромным, с резными деревянными украшениями и дорогой старинной лакированной мебелью, а на его стеклянных дверях – большой иероглиф, означающий долголетие. Перед залом простиралась мраморная терраса, откуда широкие мраморные ступени вели к озеру. На террасе стояли бронзовые фигуры птиц и зверей, а летом глубокие веранды закрывали от солнца шелковыми навесами.

В ее дворце залы следовали друг за другом, окруженные широкими верандами с колоннами, где императрица любила прогуливаться в раздумьях. Когда шел дождь, она прохаживалась взад и вперед, глядя на озеро, покрытое дымкой, и кипарисы, с которых капала вода. Летом она приказывала, чтобы внутренние дворики дворца устилали благоухающими коврами из сладких трав, и дворики превращались в комнаты под открытым небом, украшенные причудливыми камнями и цветами; среди всех своих цветов императрица по-прежнему больше всего любила маленькие зеленые орхидеи, именем которых была наречена в детстве. Вдоль озера она построила коридор с мраморными колоннами, и здесь она тоже любила прогуливаться, разглядывая пионовую гору, дикие яблони и олеандры, и гранатовые деревья. Со все возрастающей страстью она отдавалась красоте, ибо красота, говорила она самой себе, и только красота была чиста и добра и стоила ее любви. Поощряемая согласием народа, императрица стала безрассудной в погоне за великолепием. Ее необъятная кровать была задрапирована императорским желтым атласом, на котором она приказала самым искусным мастерицам вышить летящих фениксов. Из всех уголков западного мира ей доставляли часы для коллекции, часы из золота, отделанные драгоценностями. Некоторые были украшены хитроумными птицами, которые пели, другие – петухами, которые кукарекали, некоторые работали от потока воды, вращающей внутренние колесики. Однако, несмотря на все забавы, она собрала для себя библиотеку, которой завидовали величайшие ученые. Императрица никогда не переставала читать книги.

Отовсюду были видны голубые воды озера. На острове посередине озера возвышался храм Дракона Гина, к которому вел мраморный мост с семнадцатью арками. Давным-давно, по приказанию Цяньлуна, на небольшом песчаном пляже острова поставили бронзовую корову, чтобы предотвратить наводнения. Много мостов приказала построить императрица, но один мост она любила более всего – мост, выгнувшийся горбом на тридцать футов над землей. С этой высоты она любила смотреть на воду, на крыши, на пагоды и террасы своих обширных владений.

Усыпленная красотой, она не замечала, как года пролетают мимо. Однажды ее евнух, долгом которого было напоминать ей то, что она забывала, обратился к ней с мольбой подумать о том, что молодой император Гуансюй приближался к концу своего семнадцатого года, и поэтому ей следовало выбрать для него супругу. В этот день императрица наблюдала за окончанием строительства новой пагоды, которую она придумала, чтобы еще более возвысить острую вершину горы, стоявшей позади Летнего дворца. Она сразу поняла, что Ли Ляньинь прав и ей не следовало более откладывать женитьбу наследника. Скольких забот стоило ей выбрать супругу для своего родного сына! Теперь ее не волновали заботы, она знала только, что выберет женщину, которая всегда будет верна ей как императрице и будет непохожа на Алутэ, которая слишком любила своего повелителя.

– Я хочу только покоя, – сказала императрица Ли Ляньиню. – Назови мне каких-нибудь девушек, которых ты знаешь и которые не будут любить моего племянника так же сильно, как Алутэ любила моего сына. Раздоров я терпеть не могу. Я больше не желаю быть обеспокоенной ни любовью, ни ненавистью.

Увидев, что Ли Ляньиню, который в последнее время сильно располнел, было неловко стоять на коленях, она велела ему сесть и отдохнуть, пока он думал, кого из девушек можно предложить. Евнух с радостью уселся на стул, при этом вздыхая и обмахивая себя веером, ибо погода была слишком теплой для весны и на деревьях и кустарниках началось раннее цветение.

– Ваше высочество, – сказал он, поразмыслив, – почему бы не выбрать славную, но некрасивую дочь вашего брата Гуйсяна?

Императрица хлопнула в ладоши, выражая свое одобрение и бросив на безобразное лицо своего евнуха взгляд признательности.

– Почему это я не подумала о ней? – ответила она. – Это наилучшая среди молодых придворных дам, молчаливая и готовая услужить, скромная и всегда преданная мне. Она моя любимица – потому, полагаю, что я забываю о ее существовании!

– А в качестве императорских наложниц? – спросил Ли Ляньинь.

– Назови мне каких-нибудь красивых девушек, – сказала она беззаботно, и ее глаза поднялись к высокому шпилю пагоды, возвышавшемуся над соснами. – Только пусть будут глупенькими, – добавила она.

На это евнух сказал:

– Наместник Кантона заслуживает награды, ваше высочество, за то, что он удерживает бунтовщиков, которые чинят беспорядки в южных провинциях. У него две дочери, одна красивая, а другая толстая, и обе глупые.

– Я назову их, – сказала императрица по-прежнему беззаботно. – Готовь указ.

Получив указания, Ли Ляньинь поднялся с трудом, сотрясаясь своим огромным телом, а она посмеялась над ним, и это ему понравилось; он пробормотал, что Старому Будде не следовало беспокоиться, он сам все устроит, ей нужно появиться только в день свадьбы.

– Послушай! – отчитала его императрица, указывая на него вытянутым мизинцем, на котором красовался ногтевой щиток, украшенный рубинами. – Ты осмеливаешься называть меня Старым Буддой!

– Ваше величество! – сказал евнух, пыхтя и задыхаясь. – Так народ называет вас повсюду, поскольку прошлым летом вы вызвали дожди молитвами.

Действительно, той зимой не выпало снега, всю весну небо оставалось голубым подобно сапфиру, и даже летом дожди не пошли. Императрица объявила указ о молитвах и посте, и сама молилась и постилась и приказала всему двору делать то же. На третий день Будда уступил, небеса растаяли, и на землю ринулись дожди. Радостный народ выбежал на улицы и пил благословенную воду, обмывал руки и лица и воздавал хвалу своей императрице за ее власть наравне с богами. Повсюду кричали:

– Она – наш Старый Будда!

С тех пор главный евнух принялся звать императрицу Старым Буддой. Это была грубая лесть, и она знала это, однако ей это нравилось. Старый Будда! Это было высочайшее имя, которым народ мог удостоить правителя, ибо оно означало, что люди видели в нем бога. Теперь она забыла, что родилась женщиной. В возрасте пятидесяти пяти лет она ощущала себя существом, которое живет отдельно от мужчин и женщин и выше их всех, как Будда.

– Ладно, ладно, – говорила она, смеясь, – что ты там еще скажешь, чудовищный человек!

Когда евнух ушел, она отправилась бродить в одиночку по роскошным паркам, устроенным ею самой, и солнце светило на ее красивое стареющее лицо и на сверкающие одежды, какие она любила носить. На установленном ею самой расстоянии фрейлины следовали за ней подобно стайке пестрых бабочек.

Наступил день свадьбы, недобрый день, не благословленный Небом. Знамения были плохими. Накануне ночью могучий ветер задул с севера и сорвал крышу из циновок, которую соорудили евнухи над огромным двором Запретного города, местом, которое императрица своим указом назначила для свадебной церемонии.

Рассвет был серым и темным, пошел частый дождь. Небеса были неумолимы. Красные свадебные свечи никак не удавалось зажечь, а цукаты и сладости размякли от влаги. Когда невеста вошла в огромный двор и заняла свое место возле жениха, тот отвернул голову, чтобы показать свою неприязнь. Императрица, видя такое неуважение к той, что была выбрана ею самой, едва смогла скрыть ярость. Ее гнев обратился внутрь, кипя прошел по венам, достиг сердца и застыл там злобной и бессмертной ненавистью к племяннику, потому что тот осмелился ей перечить.

Он сидел, высокий, бледный юноша, хрупкий как тростник, слабовольный, с безбородым лицом, с тонкими, всегда дрожащими руками. Однако он был упрям! Это был наследник, которого она выбрала для трона! Его слабость была упреком ей самой, а его упрямая воля была ей врагом. Императрица втайне гневалась, а по желтоватым щекам невесты текли слезы.