Текст книги "Стихи"

Автор книги: Перец Маркиш

За народ и Родину
(1941–1945)

 
Ты боль свою, как славу, гордо нес,
Как саблю, выхваченную из ножен.
Слезами сон твой мы не потревожим,
Мы честью поклялись красноармейских
                            звезд
У праха твоего, – где б ни лежал твой
                            прах,
Каким песком его б ни заносило время,
Мы будем мстить, сжимая меч в руках,
Пока твоих убийц не уничтожим племя.
 
 
Покрылась пеплом скорбная земля,
Покрылись дали траурною сеткой.
Ты шел на смерть – была тверда нога твоя,
На муки шел ты, как идут в разведку.
Ты был от мук своих отчизной отделен,
С отчизною в груди ты миг последний
                           прожил,
Пред сворой палачей стоял ты обнажен,
С презрением глядел на мерзостные рожи.
 
 
Привязан к дереву, как Прометей к скале,
Стоял ты, взорами грядущее читая,
Но не орел клевал тебя в полночной мгле,
А черных воронов тебя когтила стая.
 
 
Ты на костер взошел, последний сделав
                            шаг.
Пред пыткою такой померкнут пытки ада,
Но голос родины звенел в твоих ушах,
Нет, ты не зарыдал и не молил пощады.
Рыдали за тебя и ветер и леса,
Текли, как воины, отряды рек ревучих,
Из недр высоких гор гудели голоса,
И солнце спряталось в густых, ненастных
                            тучах.
 
 
Сквозь ветви, пробиваясь, звуки шли,
И песнь лилась, как буря, нарастая.
Смятенная земля скорбела. А вдали
Простерла руки мать седая,
С тобой страдания предсмертные деля,
На подвиг младшего благословляла сына:
– Сияньем солнечным клянется вся
                            земля,
Клянется родина, могуча и едина.
Клянется битвою последнею своей
Боец, принявший смерть с презреньем
                            небывалым,
Что будет мрак твоих проколотых очей
Могильной пропастью фашистским
                            каннибалам!..
 
 
Где камни на земле, чтобы сохранять твой
                            прах?
Где приняла тебя земля отверстым лоном?
Потомки пронесут тебя в своих сердцах,
Они тебя найдут, они придут с поклоном.
Свободные пройдут свободною землей.
Они тебя найдут, ты можешь быть спокоен.
Они придут к тебе сквозь холод, ветер,
                            зной,
Замученный врагом, бессмертный воин!
 
 
Мы нашу боль должны достойно перенесть,
Но сталью мы сверкнем, мы пламенем
                            взметнемся!
Великой будет месть и грозной будет месть,
Красноармеец! Мы не плачем, мы клянемся!
 

1941

 
Пусть заметет нам снег дорогу вспять!
Пусть звезды под нога камнями ночь
                         подложит!
Не отсылай меня, столица-мать,
Я пригожусь тебе еще, быть может.
 
 
Лишь ты одна теперь владеешь мной,
В годину бед, когда пираты рядом.
Твои огни потушены войной, —
Так яблоки гроза сбивает градом.
 
 
Что делать с сердцем, если бороздят
Стервятники твой небосвод высокий
Горит в груди раздавленный гранат,
И в яд я превращу его живые соки.
 
 
Я камни отточу твои, дабы им стать
Оружием, что мощь твою умножит.
Не отсылай меня, столица-мать,
Я пригожусь тебе еще, быть может.
 

1941

 
Подобно капелькам, что ветер сдул
                         с ветвей,
К вагону брызнули с нагой ветлы пичуги.
С вокзала хмурого, из Пензы, все ясней
Уже видать тебя, Москва, сквозь дымку
                         вьюги.
 
 
Шум площадей твоих уже коснулся нас,
И хлеба твоего отсюда запах слышен.
На улицах твоих гремит: «В Последний
                         час»,
И люди головы приподнимают выше!
 
 
И телеграфные столбы всю ночь, весь день
Колдуют, душу жгут одним
                предназначеньем:
– К тебе! – сквозь ропот рощ и дрему
                         деревень
По снежным, до небес поднявшимся
                         ступеням.
 
 
Мы к ночи думаем уже в Рязани быть,
От позывных твоих проснуться в час
                         рассветный…
Уже невмоготу мне песий впрок копить,
Нет сил тебя так жаждать безответно!
 

1942

 
Светает за окном… Доехать бы скорее!
Мне слышен стук колес… Уже не
                         задремать.
Во сне я видел мать, и на душе светлее,
Мне так легко всегда, когда приснится
                         мать.
 
 
Шлагбаум за окном. А строй гусей гогочет,
Нетерпеливо ждет, пока пройдет состав.
Бежит локомотив и тянет дыма клочья,
Дремоту гонит прочь, протяжно засвистав.
 
 
О, сколько сотен верст в дороге я измерил,
О, сколько долгих дней она меня трясла!
Приснилась мне Москва. Входила мама в
                         двери,
Горячие коржи в переднике несла…
 
 
Ни слова не сказав, в глаза взглянула
                         прямо, —
Должно быть, поняла: совсем другим я
                         стал…
И оборвался сон… Ответь мне: где ты,
                         мама?
Все тише стук колес. В окне плывет вокзал.
 

1942

1

 
Кричали они: – От костра зажжешь ты
              субботний светильник! —
Чего же еще ожидать от лютых своих
                        палачей?
Неужто ей станет желать «счастливой
                субботы» насильник?
Потупившись, женщина шла и не
                   подымала очей.
 
 
Суббота, как тень, в городок задворками
                   кралась уныло.
Веселая россыпь огней её не встречала
                        теперь.
Но женщина свечи зажгла и веки руками
                        прикрыла.
И в это мгновенье враги прикладами
                   вышибли дверь.
 
 
Глазами закрытыми путь она увидала свой
                        тяжкий
Бесстрастные дула врагов угрюмо глядели
                     сквозь мглу.
И красноармейской звездой с отцовской
                   забытой фуражки.
Беспечно и звонко смеясь, ребенок играл на
                        полу.
 
 
К священному лону тогда фашисты дитя
                      привязали.
По улицам узким во тьме зловеще гремели
                        шаги.
По улицам этим ее когда-то к венцу
                     провожали.
– Моленье твое у костра свершится, —
                     сказали враги.
 

2

 
Ей руки потом развязать решили, смеясь,
                        палачи:
Как ветвь семисвечника пусть раскинется
                    пламя упрямо.
…Искала сожженная мать звезду в
                непроглядной ночи:
Должно быть, пора прочитать молитву
                 «Господь Авраама».
 
 
Обуглились ноги ее и тлели в горячей золе.
То было в дощатом хлеву… Светились
                  глазницы пустые.
И, как на пути в Вифлеем, сквозь стреху
                   мерцало во мгле
Зеленое пламя звезды, и ясли стояли
                        простые.
 
 
К себе прижимая дитя, казалось, от рук
                        палача
Пыталась его уберечь сожженная мать, и
                        ребенок
В негнущихся пальцах ее недвижно лежал
                        у плеча
И матери шею обвил ручонкой, как будто
                        спросонок.
Тугая захлопнулась дверь, и петли ее,
                        заскрипев,
Сказали сожженной: – Теперь ступай…
                Ты свободна отныне! —
Из пепла она поднялась и взглядом
                     окинула хлев.
Лежала у ног ее тень, как брошенный
                 посох в пустыне.
 

3

 
За тысячи лет искупить ничем не дано ей
                        страданья —
Ни пламенем жгучим костра, ни горечью
                    дыма над ним…
Пускается пепел в свое вековое изгнанье.
Он всеми ветрами влеком, он всеми
                     ветрами гоним.
 
 
Редеющим дымом дитя окутав, как ветхою
                        шалью,
Во тьме оставляя следы своих
                   пламенеющих ног,
Сожженная женщина шла в смятенье
                  неведомой далью.
Ребенка от плоти ее никто оторвать бы не
                        смог.
 
 
Грозой опрокинутый дуб темнел перед
                  ней на дороге.
Холодною сталью ножа река отливала,
                        блестя.
К кому постучаться, дрожа? Кого
               разбудить ей в тревоге?
Пристанище где отыскать? Ей только
                    укрыть бы дитя!
 
 
Колени в суставах согнув, сожженная шла
                      по тропинке.
Полночное небо в тиши дремало, шумела
                        река.
И мать разбудила его… Нельзя ли в
                плетеной корзинке
Оставить, как прежде, дитя меж
              зарослями тростника?
 

4

 
Ни крова, ни гроба не дав, судьба ее
                   дальше гнала.
Бездомная женщина шла, вокруг озираясь
                        пугливо.
Кричали вдали петухи. Сгущалась и
                   ширилась мгла.
Шумливо толпясь у стола, тянули
                  насильники пиво.
 
 
Убийцы своим барышам в ночи подводили
                        итог,
Доход с городов и кладбищ подсчитывая
                     чистоганом.
Сожженная стала в дверях. Взглянули они
                        на порог
И глаз не смогли отвести, подобно немым
                        истуканам.
 
 
Мерещилось им наяву, что видит
                постыдный дележ
Сожженная ночью в хлеву и ставшая
                 пеплом и прахом.
От взгляда бездонных глазниц бросало
               грабителей в дрожь.
Во тьме пригибало к столу их головы
               хлещущим страхом.
 
 
…А ветхие стены в хлеву давно от костра
                        занялись.
По-детски заплакал бычок, уткнувшийся
                    в дымные ясли.
И мать, обнимая дитя, глядела в холодную
                        высь:
Над сумраком вечных дорог звезда для
                нее не зажглась ли?
 

5

 
Подобно обмоткам, за ней влачился
                  пылающий след.
Горящие ноги ее во тьме продолжали
                      светиться.
Здесь много разрушенных гнезд. Быть
              может, украдкой на свет
Откуда-нибудь прилетит бездомная
                   странница-птица?
Ей дым ниспадал на лицо, совсем как
                    субботняя шаль,
Когда славословье она читала, склонясь
                     над свечами.
Быть может, из чащи лесной, покинув
                  дремучую даль,
Появится мститель святой в ушанке, с
               ружьем за плечами?
 
 
Ей путь преграждал бурелом. Она
              продолжала шагать.
Служила ей посохом тень. Вдали
              перепутья темнели.
Быть может, во мраке ночном, увидя
                   гонимую мать,
Блеснет ей живая звезда в распахнутой
                  ветром шинели?
 
 
Бездомную мать и дитя во тьме окружив,
                        как друзья,
Приветливо скажут они: «Изгнанница,
доброй недели!»
…Сожженная женщина шла, и неба пылали
                        края.
Великое пламя росло, и жаркие искры
                        летели.
 

1942

1

 
Его к сырому рву фашисты привели,
Вручили бритву и точильный камень.
Кружился мокрый снег, клубилась мгла
                        вдали,
И обреченных строй мелькал в сыром
                        тумане.
 
 
Как в бурю, зыбилась людских голов
                        волна,
Сюда вели толпу босых, простоволосых.
Густая изморозь, совсем как седина,
На этих девичьих, на этих черных косах.
 
 
Как побороть слезу, сдержать невольный
                        плач?
Вот люди. Сквозь туман за ними бруствер
                        брезжит.
Скорей бы умереть! Ведь ом же не палач!
Нет, первому себе он горло перережет!
 
 
Косынки на земле, под вражьим сапогом.
Струятся по плечам распущенные пряди.
Их вымыл талый снег. Что делать?
                    Смерть кругом.
Там впереди штыки, а ров глубокий сзади.
 

2

 
Завесой черною весь горизонт покрыт,
Как зеркало в дому, в котором умер
                        кто-то.
Взглянув на циферблат, убийца говорит,
Точнее – каркает: «А ну-ка, за работу!»
 
 
Как пена мыльная, на волосах снежок,
А под ногами лед, – так будет падать
                        лучше.
Туманный полог дали заволок.
Как шали рваные, ползут по небу тучи.
 
 
«А ну-ка, брадобрей, правь лезвие скорей!
Сейчас мы поглядим, как хорошо ты
                        бреешь.
Вон та – твоя жена? Ее ты первой брей!
А остальных потом побрить успеешь».
 
 
Веселый смех убийц. Хлыста короткий
                        взмах.
«Ведите первую!» – звучат слова приказа.
У парикмахера темно в глазах,
Не держат ноги, помутился разум.
 

3

 
«Чтоб чище выбривать, пусть будет сталь
                        острей!
Позвольте лезвие мне наточить получше».
«О, сталь немецкая остра! Не мешкай!
                        Брей!
За дело, Фигаро! Не то хлыстом
                        получишь!»
 
 
Дрожит от смеха горло палача,
Откинув голову, фашист хохочет.
Сверкнуло лезвие, «Ты первый!
                        Получай!» —
И офицер упал, зарезанный, как кочет.
 
 
На дно сырое рва упал он раньше всех,
Он корчился, хрипя, под глинистою
                        кручей…
Вода стекала в ров. Повсюду таял снег.
Пробился первый луч сквозь темный полог
                        тучи.
 

1943

 
Истерзанный вокзал, как решето, дыряв.
Купаются в пыли развалины поселка.
Здесь, направление былое потеряв,
Торчит забытая немецкая двуколка.
 
 
Из глины высохшей не вырвать ей колес, —
Обречена недвижности и тленью.
Ее обнюхав, пробежавший пес
Заигрывает с собственною тенью.
 
 
Но, слыша издали грохочущий состав
И жалостно дрожа от лязга поездного,
Она, как две руки, оглобли вверх задрав,
Дает понять, что в плен готова сдаться
                        снова.
 

1945

1

 
Вперед за шагом шаг, за милей миля,
Сквозь катастрофы, пламя и снега
Две армии советские спешили,
Соединившись, в клещи взять врага.
Донская степь и Сальские просторы
Вулканами гремят, издалека
Текут полки, как лава под напором,
Как огненная бурная река.
Близ Волги с лязгом челюсти сомкнулись.
В мешке из пламенеющих штыков.
Своею черной кровью захлебнулись
Все двадцать две дивизии врагов.
Лежат снега в цветенье красноватом,
Победный вихрь у армии в ушах —
Судом неотвратимым и расплатой
В Берлине отдается каждый шаг.
 

2

 
Гремит от гор до моря канонада, —
За жизнь, за вдохновенье, да мечту, —
И каждая пылинка Сталинграда
Частицей бури рвется в высоту
Сквозь девяносто дней, седых от дыма,
Сквозь девяносто огненных ночей…
У Волги чуда не было – незримо
Примчалась буря с воинством смертей,
Посеянная старшим поколеньем
В грохочущий разрывами рассвет,
Она пришла для нового сраженья…
За двадцать пять советских славных лет
Россия богатырская впитала
В себя высокий дух большевика,
Поправ невзгоды, гибель и усталость,
Неся освобожденье на штыках.
 

3

 
Могуча правда гордого народа,
Которому оковы нипочем,
Который факел вскинул к небосводу
И ратным опоясался мечом.
Народы-братья встали на сраженье,
Они слились – надежен сплав, как сталь,
Озарена сияньем вдохновенья
Эпох грядущих солнечная даль.
И все это бессонными ночами
Рассчитано в Кремле до мелочей, —
Чтоб стиснуть вражью голову клещами,
Чтоб не было спасенья из клещей!
И Волга перед жадными глазами,
Как зеркало, легла, лелея месть, —
Чтобы двойной добыча показалась,
Чтоб пес фашизма обожрался здесь!
 

4

 
Нелегок путь, но близок час веселья,
Победы час – он яростен и прост,
И армии, как паводок весенний,
Стекались под шуршанье дальних звезд.
Шли командиры, черные от дыма,
Глаза усталые, обугленные рты…
Садовский на пригорке снегом вымыл
Лицо и руки – не было воды.
Тревожный ветер торопил в дорогу,
Считая преждевременный покой, —
Вперед, вперед… Но было жаль немного
Расстаться с Волгой – русскою рекой.
Она текла не по равнине плоской,
А по сердцам, и, верно, потому
Была спокойна… Не слыхал Садовский,
Когда Гурарий подошел к нему.
 

5

 
Сомкнулись плотно глыбы льда рябые
В отметинах ранений пулевых,
Они стоят, они как часовые —
И лишь весенний ветер сменит их.
А Волга задремала, так и надо,
Ценить покой привыкнешь за войну…
Торчат во льду баржи неровным рядом,
Носами вниз, и смотрят в глубину,
Ушанка чья-то в проруби кружится,
Пустой подсумок крепко вмерз в паром…
Далече отодвинулась граница,
Далек, не слышен орудийный гром,
А тишина на холоде крепчает,
Молчит вода под пленкой голубой,
И каждая руина обещает
Поведать миру сталинградский бой!
 

6

 
«Величье Волги взглядом измеряешь?» —
Спросил Гурарий. «В мире равной нет. —
Хрустящим снегом руки растирая,
Сказал Садовский медленно в ответ. —
Величие России не в просторах,
Не в Сталинграде, – нашею рукой
Здесь, возле Волги, взят фашизм за
                         горло,
Но корни ведь в народе, дорогой».
А снег благословения седые
Ронял на пепел, словно звездный свет…
«Хочу себе представить путь России
За двадцать пять походных наших лет.
Здесь время испытало путь, которым
Прошла Россия, здесь утверждена
Навеки наша правда, и позором
На недругов обрушилась она.
 

7

 
Она еще почти эмбриональна,
Ей надо развиваться и расти,
Она не все постигла, глядя вдаль, но
Постигнет все, на то она в пути.
И мы преподнесем ее, Гурарий,
Не на подносе в пляске бубенцов,
Не в золоте, о нет.
             В шинели старой,
С изрубленным буранами лицом.
Отсюда, от развалин Сталинграда,
Упрямые и юные всегда,
Мы пронесем ее сквозь канонады,
Метели, степи, села, города!
Умывшись снегом, с красными руками,
Пройдя полсвета маршем вихревым,
Придем никем не прошены, и сами
От сердца правду миру отдадим.
 

8

 
Не босоногой нищенкой с сумою,
Не богомолкой явится она,
Шум леса принесет она с собою
И пенье птиц. Она окружена
Туманом грез девичьих, но из бездны
Лазурной к нам орлицею она
Опустится сквозь лязг боев железный.
Дыханьем баррикад опалена.
Ее броня ковалась на Урале
Народами, идущими на бой,
Ее глаза острее ратной стали,
Кремлевская звезда над головой.
Она – дитя пылающих столетий,
Зачинщик битвы хижин и дворцов,
Под палками прошла сквозь строй столетий,
Подняв над миром гордое лицо.
 

9

 
Она, возникнув в яростном размахе,
Ломая темноту ночей пустых,
Прошла сквозь тело Разина на плахе
И декабристов гордые мечты.
Но море не мелеет, если волны
На скалы мечет яростный прибой, —
Познала правда мир, страданий полный,
И Ленин воплотил ее собой.
Взглянуть вокруг попробуй без протеста —
Одни руины высятся окрест,
Здесь каждый камень – буква
                      Манифеста, —
Написан нашей кровью Манифест.
Но мы живем – мы снегом руки моем,
Мы в письмах ищем теплые слова…
Я, знаешь, получил вчера какое —
Березку Воробей нарисовал».
 

10

 
Но сердце слышит дальние раскаты,
Но полон взгляд заснеженных дорог,
Стоять над пеплом некогда солдату, —
От Волги новый яростный бросок.
Фашистам путь отсюда, с пепелища,
Намечен прямо в пропасть, под уклон;
Ростов, освободясь, оружья ищет;
Оковы разрывает тихий Дон.
Несется, рамки времени ломая,
Как белый шквал, как буря, как пурга,
Победными громами громыхая,
Железный сталинградский ураган.
А снег лежит в цветенье красноватом,
А вихрь поет у армии в ушах, —
Судом неотвратимым и расплатой
В Берлине отдается каждый шаг.
 

1941–1948

Последняя книга
(1946–1948)

 
Достоинство пчелы – не жало и не яд,
И соловей поет не только о печали.
И на восход нам путь открыт, и на закат,
И в будущие дни, и в те, что прошлым
                      стали.
 
 
Мы, горечи хлебнув, поверим в жизнь
                      опять
И выберем рассвет, встающий над
                      вершиной.
В грядущем сын и дочь сумеют сочетать
Усердие пчелы и посвист соловьиный.
 
 
Так снова – в добрый путь, да поведет нас
                      честь,
Да не помянут нас потомки грубым
                      словом!
Пчела не для того летит, чтоб яд принесть,
Но чтобы в улей свой вернуться с медом
                      новым.
 

1946

 
Чуть я незрячести переборол тиски,
Паденья под откос открылась крутизна
                      мне.
Подобно зеркалу, упавшему на камни,
И сердце, вырвавшись, распалось на
                      куски.
 
 
Лишь суммой тех крупиц отныне ставший, я
Мельчайший отыщу и подниму осколок…
– Не растопчи ж меня, о Время-судия,
Сколь ни был бы мой труд по воссозданью
                      долог!
 
 
Но как бы тщательно, – хоть кровь из
                      рук теки, —
Я тех ни свел частиц, – возврата нет к
                      былому;
Пребудет, цельности обманной вопреки,
Мой облик искажен мозаикой разлома.
 
 
И я, познавши скорбь крушенья под
                      откос,
Томиться обречен желаньем беспредельным:
В том зеркале себя опять увидеть
                      цельным,
Чьи по семи морям осколки смерч разнес.
 

1946

1

 
Его сбереги
В глазах изумленных
Взметнувшим круги
Галерок зеленых.
 
 
Спешит наяву
В лазурь устремиться,
Вспорхнуть в синеву
Ветвистая птица…
 

2

 
В лазурь влюблено, —
Скажите на милость, —
Давно ли оно
У вас приземлилось?
 
 
Давно ли с высот
Глядит, как на страже?
Зачем стережет
Гранитные кряжи?
 

3

 
Стоит на скале….
Средь вихрей летучих,
Корнями в земле,
Вершиною в тучах.
 
 
Встречает грозу
В холодных просторах,
А к бездне внизу
Летит его шорох.
 

4

 
И гнезда в ветвях
У снежной границы,
И вечно в гостях
Залетные птицы.
 
 
И песня слышна
Вблизи небосвода,
Хмельнее вина
И сладостней меда.
 

5

 
Медведь и лиса
Совсем ошалели:
Встают чудеса
В гранитном пределе!
 
 
Шатер его весь,
Все веточки скопом
Кто вырастил здесь
Вослед за потопом?
 

6

 
Такой же шатер
Листвы беспокойной
Растил с давних пор
Мой дядя покойный.
 
 
В таком же гнезде
Устроилась птица,
Искавшая, где
Навек поселиться.
 

7

 
Такая же здесь
Цвела вековая
Любовная песнь,
Сердца надрывая.
 
 
Явилась чума,
Вся в дымной кудели
Сгорели дома,
И гнезда сгорели.
 

8

 
Осталась зола
От зеленокосых,
Не стало ствола —
Стал нищенский посох.
 
 
Листва унеслась,
Но ярость окрепла,
И птица взвилась
С остывшего пепла.
 

9

 
Рыданья и смерть,
Земля сиротеет,
И синяя твердь
От гнева бледнеет.
 
 
…В соцветьях горит
Ствол дерева стройный,
Под ними зарыт
Мой дядя покойный.
 

1946