Текст книги "Стихи"

Автор книги: Перец Маркиш

 
Река в огне, и в золоте камыш.
Камыш все тише шепчет, глуше…
И ветрен вечер, и тягуча тишь,
И падают с деревьев груши.
 
 
Кипит кулеш у тихого костра,
Столпились лодки у осины,
И плещет рыба, и река пестра,
И спят амбары, рты разинув.
 
 
Лежат крестьяне на снопах ржаных —
На мягкой полевой постели.
Домой ползут возы. Увязнув в них,
На небо грабли загляделись.
 

1919

 
К колючим головам остриженных полей
Припали головы стреноженных коней.
И пастухи кричат печально и протяжно
Через леса и ширь лугов зелено-влажных.
Речушку ветерок линует день и ночь:
Вот стер, вот начертил, метнулся снова
                         прочь.
На камень бросился, сидящий, словно
                         жаба, —
На нем вчера белье с утра стирала баба.
Тот камень белый весь, с намыленной
                         спиной.
А вдалеке весло все борется с волной…
 

1919

 
– Продай мне, девушка, сирень
                      упругую!.. —
День занимается в венке из трав.
Навстречу ветру я, на пристань струганую,
По трапу зыбкому сбежал стремглав.
 
 
Земля росистая, селенье сонное…
Найдется ль веточка и для меня?
О берег плещется вода зеленая,
Вода зеленая в свеченье дня.
 
 
Ты голуба, сирень, и нежно-палева.
Вот ветерок тебя к земле пригнул,
И приласкал тебя, и тонким пальчиком
Пахучий ворот твой он расстегнул.
 
 
– Продай мне, милая, продай мне,
                     девушка!
Вон пароход, гляди, дымит трубой.
Ну, хочешь, влезу я за ней на дерево?
Я помогу тебе… Сирень… С тобой…
 
 
Сорви ту веточку лукаво-нежную,
Что на меня глядит, стройна, пряма…
Так утро пахнет ли, сирень ли свежая,
Иль небо чистое, иль… ты сама?
 
 
Нет, не туда глядишь! Я вижу синие,
Искристо-синие твои глаза.
Я испугал тебя? Тогда прости меня!
Мне одному теперь идти нельзя.
 
 
Здесь воздух утренний – бальзам сиреневый.
Вон в челноке плывет по речке день…
На серебро скорей цветы обменивай,
Давай мне, девушка, твою сирень.
 
 
Вот в третий раз свистит труба высокая,
Рождая гам кругом и суету…
Бегу по берегу через осоку я, —
Сирени веточку держу во рту.
 

1919

 
На низком встал пороге я
И вскинул парус свой…
Прощайте, дни убогие,
И здравствуй, мир живой!
 
 
Нас всюду встретят гавани,
Есть всюду глубь и высь…
Лети ж, кораблик, в плаванье,
С причала оторвись!
 
 
Ты, домик-сиротиночка,
Затекший плачем весь,
Я был тобой лишь вымечтан,
Я вовсе не жил здесь!
 
 
Вставай, заря, меня вести,
Всех жаждущих пои!
Нас ждут в высокой зависти
Ровесники мои…
 
 
На низком встал пороге я
И вскинул парус свой…
Прощайте, дни убогие,
И здравствуй, мир живой!
 

1919

Стертые циферблаты
(1920–1929)

 
Радио – в мир, радиовесть!
Московской Царь-пушки радиорев!..
От порога к порогу, из веси в весь,
От моря к морю.
 
 
Над морем крови, без звона бронзы, —
Камнем из кратера – громом грозным —
 
 
Алая телеграмма, своды рушь!
Лети, радиорык!
Сверкайте, десять заповедей душ!
 
 
На небо – алого шелка заплаты,
И провода – рвать,
И залепить бумагой циферблаты!
 
 
От моря к морю,
От порога к порогу, из веси в весь, —
Московской Царь-пушки радиорев:
Радио – в мир, радиовесть.
 

Варшава, 1922

 
За субботним столом, словно царь,
                восседает хозяин,
И двенадцать сынов, как двенадцать
                библейских колен.
– Я, как раб ханаанский, пахал и
                снимал урожаи,
Как еврей и отец, делал все, что нам
                бог повелел.
 
 
Вот такой, какой есть, все на свете
                я делать умею:
И доить, и ковать, и уладить базарный
                скандал.
Я трудился и ездил; я видел, поверьте
                еврею,
И Париж и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже
                бывал.
 
 
В хрен макает он белую халу,
                сопит и чихает,
И, размазавши слезы, которых не может
                унять,
Говорит: «Хрен в субботу – ведь это же
                радость какая,
Все равно что – страничку Талмуда
                прочесть и понять.
 
 
А мои сыновья? Я всегда их воспитывал
                честно,
И прошу я вас, пан, объясните,
                пожалуйста, мне:
Я приучен к любому труду, так найдется
                ли место
Для такого, как я, в вашей новой,
                Советской стране?»
 

Варшава, 1923

 
Дом богоматери, какой ты грусти полон?
О чем колокола мечтают, замолчав?
Химерам скрюченным, двуполым и бесполым,
Какие оргии мерещатся в ночах?
 
 
Звучит под сводами шаг импотента янки.
Он в роговых очках. Он страстный
                антиквар.
Он думает о том, не взять ли в
                содержанки
Твою историю. Он оценил товар.
 
 
Он так почтителен к твоим великолепьям,
К разлету этих дуг и ромбам симметрий.
Он смотрит, как болван, на известковый
                пепел,
Листает Библию и час, и два, и три.
 
 
Не сбросить ли химер с твоих рогатых
                вышек?
Вниз туча извести и щебня полетит.
Десяток этажей надстроить, чтобы вышел
Бетонный небоскреб, его отель «Сплендид».
 
 
Над мертвым кораблем стервятником бы
                взвиться:
Гей, Квазимодо, бей в колокола скорей!
Химерам хочется забредить в огневице
Голгофами горбов и зельями кудрей.
 
 
Ты ведь влюблен, звонарь, и благороден.
Качни-ка бронзовые языки!
С тобою говорят сто мертвых родин,
Тысячелетия моей тоски.
 
 
Во рту дремучий гул жаргонов,
Наследие невозвратимых рас,
И пыль, и жажда дальних перегонов,
Проделанных в последний раз…
 

Париж, 1923

 
Благослови на бездорожья,
На солнечное бытие и на страданья,
Неясен полдень мой, и все же
Как четок мир и как светлы желанья.
 
 
Запели волны, штормом налетели,
Эх, стать бы мне таким, как песня,
Моим желаньям тесно в теле,
Как в побережьях океану тесно.
 
 
А волны все проходят мимо,
Секунды вслед летят неумолимо,
И ничего еще не сделал я.
Огромен мир. На новые рожденья,
На бездорожья и на восхожденья
Благослови, о полдень бытия.
 

Париж, 1923

 
Ты крепко спишь солдат. И ромб огней
                танцует;
Проигран в грохоте военных лотерей,
Ты спишь на площади. И кажется, к
                лицу ей
Венки, и черный креп, и свечи матерей.
 
 
Ты крепко спишь, никто, обрубок бранной
                славы,
Спишь, безыменный труп с полей
                Шарлеруа,
И снится площадям: безрукий и
                безглавый,
Ты вылезешь на свет, чтобы сказать:
                «Пора!»
 
 
Судьба запряжена в неведомые бури,
Несутся города за нею в дождь и мрак,
Исполосованы ее бичом, в сумбуре
Соборов и витрин, асфальтов и клоак.
 
 
Встань, безыменный! В путь! Мильоны
                безработных
Колоннами прошли и сдвоили ряды,
Команда – по гробам! В карьер!
            И вскачь! И вот в них
Труба врезается, как дикий вой нужды.
 
 
Пусть башни выбегут с пожарами во ртах.
С гербами городов на рухнувших оплечьях.
Гни их, огонь, качай, – и, пепел обрыдав,
Взвиваясь лентами, развалины калечь их!
 
 
То «Марсельеза»! Встань! В пустоты
                костных впадин,
В истлевшие глаза, чтобы не мог
                ты спать,
Весь разноцветный мир, тревожен и
                наряден,
Заплещется опять, заплещется опять.
 
 
Ты крепко спишь, солдат, обрубок
                бранной славы,
Спишь безыменный труп с полей
                Шарлеруа.
И снится площадям: безрукий и
                безглавый,
Ты вылезешь на свет, чтобы сказать: «Пора!»
 

Париж, 1924

 
Как перья филина – туманов пелена.
Голодная толпа притихла, не горланит.
Над Темзой трезвенной с рассвета до темна
Свершает омовение парламент.
 
 
Полк инвалидов. Вопль предсмертной
                наготы.
Протезы и кресты. Увечные в коляске.
Им хочется взорвать надменные мосты,
Мосты, провисшие, как ордена Подвязки.
 
 
Асфальтовая мгла под вольтовой дугой,
И женских прелестей товар недорогой.
Карминные уста. Белила и румяна.
Ты, Лондон, поднял их, как свой
                имперский флаг,
Ты дал им, изо всех земных и прочих благ,
Хлеб слова божьего и воду океана.
 

Лондон, 1924

 
С кем фехтуют рапиры твоих
                серебристых фонтанов,
И чего домогается мертвая слава твоя?
О, веков перегар! Тошнотворные
                дымы струя,
Купола литургии тускнеют и меркнут,
                увянув…
 
 
Не видать голубей на суровых твоих
                базиликах,
В колокольни вселились ушастые
                нетопыри…
Рим, еще ты горишь! То не солнце ль
                ущербной зари
Истлевает, скудея, как память
                столетий великих?
 
 
Тщетно день зажигает тиары соборов
                святых,
Вечер тушит их пламя… И тени в худых
                балахонах
На безрадостный звон ковыляют с
                кладбищ отдаленных.
 
 
О, надгробье торжественное из лучей
                золотых!
Купола, колокольни во власти ветров
                исступленных…
С кем же, с кем же фехтуют рапиры
                фонтанов твоих?
 

Рим, 1924

 
Вот я – песчинка средь пустых песков.
Вот я – кремень среди камней пустыни.
Я должен быть таким —
И я таков.
Возьми, мой век,
Восторг мой детский ныне,
Я повзрослел.
Я к зрелости готов.
Твоих законов мудрых
Не страшусь:
Пасть за тебя?
В передней роте буду!
Сломить строптивых?
Сам переломлюсь…
Не первым, так последним —
Я смирюсь,
Но только бы
С тобою быть повсюду!
Всегда с тобою и всегда вперед!
Не с теми,
Что отстали и забыты!
Мою мятежность
Время пусть ведет
Над безднами
И ввысь через граниты.
Чтоб утвердить ее и закалить
В огне, в ветрах,
Чтобы ножом убойным
Ее земле в нагую грудь всадить,
Чтоб дрогнул мир
В своем движенье стройном.
Чтоб для меня
Разверзлась глубина
И мне раскрылись
Всех начал начала.
Внимайте все!
Мятежность мне дана,
Но Время непокорную взнуздало.
И в сердцевине мрака,
В тяжкой мгле
Гудящей ночи,
В завываньях влаги
Ныряют купола,
Как с кораблей
Закинутые в темноту морей,
О помощи взывающие фляги.
Чтобы потом в морях, через века,
Поймав, их распечатала рука.
Чтоб чей-то глаз
На рукописи старой
Прочел слова,
Что океан глотал:
«„Октябрь“… „Аврора“…
Выстрелы… Пожары…
Народ настиг…
Обвал… Обвал… Обвал…
Рабы… Приказываем…
…Не желаем…
…Мы… Палачи…
Владыки… Короли…
Безвестных стран… Распаханной земли…
Мы тонем… Погибаем… Погибаем…»
 
 
Несутся купола в просторах тьмы,
Как вплавь пустившиеся корчмы,
Где в комнатах, табачных и туманных,
Огромные бородачи в кафтанах
Бубнят слюняво,
Сдвинув к заду зад:
«Эх ты, сад,
Зеленый сад…»
 
 
И у стены, ослепший от испуга,
Где сумасбродят черные кусты,
Мяучат прокаженные коты,
Луною мусорною облиты,
Скользящие, как вереницы пугал…
 
 
И все-таки Москва —
Она жива!
Она лежит, вознесшись над веками,
Дорогами
Вцепившись в шар земной
Горячими, вопящими руками.
Она лежит
В лучах планет,
Под строгим взглядом звезд,
И ночь светлей
В ее нетленном свете.
И каждая пылинка и кирпич
Стремятся к небу
И в простор безгранный
Восходят грозно,
Как призывный клич,
Как возглас рога
В полночи туманной.
 
 
И грани стен, как песенный порыв,
Восходят вверх, и песен хор безгранный
Восходит вверх, как омертвелый взрыв,
Как возглас рога
В полночи туманной.
Тогда встают из-под трухи крестов
Чубатый Разин,
Черный Пугачев,
Как фонари,
Зажженные безумьем,
Подняв в ладонях
Головы свои
Вниз, с места лобного,
В чугунном шуме
Цепей,
В запекшихся кусках крови,
По Красной площади
Проходят молча
Тяжелой поступью,
С оглядкой волчьей,
И в Мавзолей спускаются,
И там,
Надрывно двигаясь
В кандальном гуле,
Один у головы,
Другой к ногам —
Становятся в почетном карауле.
 

1929

Корни
(1929)

 
Полсотни долгих лет, хребтом сиявших
                         радуг
На Понники вел деда старый шлях.
Скопить приданое для дочек – труд
                         не сладок!
Зятьев держи годами на хлебах.
 
 
Копейка деду доставалась потом,
Сквалыжничал он, каждый грош берег.
И до утра кроил. Спал только час.
                         Да что там!
В путь снова, в марево зеленое дорог.
 
 
Шагай пешком, бей ноги и коверкай…
Мелькают гроздья бус на шеях у девчат,
И встречный воз скрипит: «Еще далеко,
                         Берко!»
Относит ветер бороду назад.
 
 
Зеленый луг, бугор зеленый,
Зеленый вяз, зеленый мост,
Зеленый, солнцем раскаленный
Путь в город – десять с лишним верст.
 
 
Зеленые кусты и травы,
И только он один седой
Средь этой зелени курчавой
Спешит зеленою тропой.
 
 
И кажется, что вместе с вязом
И зелень нив, и зелень верб
Кричат ему вдогонку разом:
«Куда спешишь ты, Шимшон-Бер?»
 
 
Вокруг раздолье молодое,
Леса и пашни вдалеке,
Лишь он, как дерево седое,
Мой дед с работой в узелке.
 
 
Для всех всегда у деда находилось
Словцо привета. А подчас,
Чтоб побыстрей тепло по жилам
                     расходилось,
И шкалик маленький имелся про запас.
 
 
На фабрике весь день идет примерка,
Но вот и вечер в нитях золотых.
И версты пыльные глотает снова Берко,
Зеленой далью запивает их.
 
 
Полсотни лет, как шов портняжных
                         строчек,
Дед мерил этот шлях длиной своих шагов
То за приданым для красавиц дочек,
То за харчами для своих зятьков.
 
 
Шагал он и никак не мог угомониться,
Покуда жилистых не измочалил ног,
И стал из ястребиных глаз сочиться
Солоноватый, жгучий сок.
 

 
Когда же наземь вывих застарелый
Валил его среди дороги вмиг:
«На фабрику торопишься? В чем дело?
А ну-ка, что спешить, тут полежи,
                         старик»,
 
 
Он не терял сознанья,
Узелочка
С работою из рук не выпускал,
Но, опершись на локоть иль на кочку,
Стонал от боли, вдаль смотрел и ждал.
 
 
Ему бы хоть глоток воды в то время.
Хоть прядь откинуть с потного виска…
– Ой, чо-ло-ви-че, – потирал он темя, —
Стой! Потяни за ногу старика.
…………
 
 
А дома после вспоминал:
«Ну что же,
Вахлак какой-то, сельский почтальон,
А стоит как-никак трех богачей дороже.
Со мной и часу не возился он,
Мне вправил ногу,
И так прытко,
Как будто бы в иглу вдел нитку».
 

 
Мечтал мой дед: «Ну почему не стать бы
Зятьям учеными, а сыну скрипачом?..»
И пышные справлялись детям свадьбы,
Со всей обрядностью, с отменным
                        торжеством
И трапезой для нищих…
 
 
Дед мечтал о том,
Чтоб множилось его потомство год от года,
Чтоб за столом субботним каждый раз
Все сыновья его и внуки, вся порода
Сбиралась и с семьи он не сводил бы глаз,
Чтоб все местечко уважало Берко
И, если кто зайдет понюхать табачок,
Он, сидя в креслах, обронить бы мог:
– Где, внучек, костяная табакерка?
В шкафу, быть может?
Поищи, дружок!
 
 
Любил он с подмастерьями своими
Усесться за обеденным столом
И водки, крякнув, выпить вместе с ними,
Потом потолковать о том, о сем:
О ремесле портняжном,
О работе,
О пятнице, клонящейся к концу,
Как шили встарь тулуп иль шубу на еноте,
Как он живет
И как жилось отцу.
 
 
– Да, нынче, что сказать, беда,
                        а не работа.
В ней вязнешь, как в смоле, не вытянешь
                        никак.
Ведь Ксилу только мух ловить охота —
А петли обметать?
Нет, тут он не мастак.
Ел Ареле семь лет мой хлеб,
А ныне он в ссылке.
Царский хлеб теперь он будет есть.
Где Лейбеню?
Нет и его в помине.
«Ямпонцев» бить ему досталась честь.
А подмастерья все свихнулись,
                        взбунтовались,
Из полуштофа спирт глотать они вольны…
Бог с ними…
Натяну наперсток свой на палец,
И если Лейба мой воротится с войны,
И руки у него останутся, и в дело
Он пустит вновь иглу, —
Тогда мы заживем,
Портняжничая с ним, как встарь…
…………
 
 
Дед требовал всегда, чтоб бабка
                        шинковала
Капусту бочками,
Чтоб гусь изжарен был…
Но не легко рука упрямца выдавала
Гроши, что он за труд недельный получил.
Ворчал: – Весь божий мир подай, и то
                        ей мало! —
Аршином по столу стучал,
Потом, взяв мел,
Считал, подсчитывал, над цифрами
                        корпел,
Слюною все стирал и не любил, бывало,
Чтоб под руку ему хоть кто-нибудь глядел.
Но если рублики, накопленные потом,
И вытащишь тайком – пусть он и вел им
                        счет, —
Все ж не заметит дед пропажи, не смекнет.
Молился дома он обычно по субботам,
Хоть в синагоге был ему большой почет.
– Бить ноги и ходить еще туда…
Чего там!
Бог не подачки, а молитвы ждет.
 
 
Когда ж и ноги в службе отказали
И с кресел дед вставал уже едва,
Синагогальный служка прибежал:
– Вас звали,
Реб Шимшон-Бер, прочесть священные
                        слова.
Ведь синагога наша недалече,
Но я не потому зашел, а невзначай.
 
 
А дед сидел босой пред домом
                        на крылечке
И ложечкой студил в стакане крепкий чай.
Впихнул он в ноздри табака понюшку,
Чихнул, сморкнулся, вытер нос платком.
– Плевал я трижды, передай им, служка,
Сперва на них, на их почет потом.
 
 
Но вот листовки город всколыхнули.
«Товарищи», «Борьба» – гремело
                      все вокруг,
И выплеснуло на просторы улиц
Мастеровых,
И, как цветами луг,
Все ленточками красными пестрело
И флагами…
 
 
Дед из окна сперва,
Потом с крыльца глядел
И то и дело,
Дивясь им, новые перебирал слова,
Не понимая смысла их и силы
 И не решаясь повторять их вслух,
Но, увидав – да что же это было? —
Идущего в толпе, поющей песню, Ксила,
Спросил:
– Поет он или давит мух? —
И, ястребиными сверкнув глазами,
Сказал:
– Вот эти? Грош им всем цена! —
От гнева кровь бурлила в нем волнами,
Но вскоре успокоилась она.
 
 
Он, Ксила встретив, сам пошел к нему
                        навстречу.
– Ну, Ксильчик, времена!
Ты в доме гость у нас.
Забудем старое, ведь не об этом речи… —
И, руку взяв его, почтительно потряс.
 
 
И тут его лицо как будто стало строже.
Да, времечко пришло…
Так вот ты, Ксил, какой!
А впрочем, если царь в калошу сел,
Как может
Об этаких делах судить простой портной?
 
 
И он ушел в село,
Чтоб на живую нитку
Сметать там старость кое-как,
И бремя лет, и капли пота, как пожитки,
Унес мой дед с собою в скорбь и мрак.
 
 
Ушел – он в понедельник, на заре.
И до тех пор, пока звезда, мигая,
Под вечер в пятницу не вспыхнула,
Мой дед
Сидел тихонечко у клуни на дворе,
Тоскуя о стакане крепком чая,
Тоскуя и не зная,
Имеет право жить он или нет.
 
 
«К чему,
Зачем,
Когда теперь хозяин Ксил
И землю, словно пламень, охватил,
И кувырком все полетело с маху?..»
Он все село обшить и обметать успел
И все ворчал:
– Вот жизнь досталась мне в удел,
Как на субботу драная рубаха!
 
 
К благословенью свеч вернулся он домой.
С ним было то, что взял он за работу, —
Лукошко с яйцами, петух живой,
За пазухою каравай ржаной,
И на молитву встал старик – встречать
                        субботу.
И стал закройщик у стола, который
Ждал каждый день его с рассвета
                        до темна,
Как ждет субботний кубок в эту пору
Хоть капельки изюмного вина.
А ночь сочилась, вязла, духотой томила.
Молитву дед над хлебом произнес
                        ржаным
Так тихо, что и слов не слышно было,
И стал покорно ждать, чтоб смерть
                     пришла за ним.
Явился ангел смерти к деду Шимшон-
                        Беру,
Принес откормленного петуха
И узелок с работой.
– Сшей, к примеру,
Мне френч и брюки из шинели серой,
Да побыстрей,
Да так, чтоб не плоха
Была работа.
Чисто, без заплаток
Сваргань все в аккурат, приду за ней
                        чуть свет,
А петуха бери себе в задаток…
 
 
С испугом глянул побледневший дед
На петуха, на парня.
Корку хлеба
Рукой дрожащей птице накрошил
И прошептал:
– Ой, серденько, не требуй!
Как шить, когда мне божий свет не мил?
А петуха мне твоего не надо.
– Какой я «серденько» тебе, старик?
Взгляни-ка на меня, —
Я офицер казачий. —
И стукнул по лицу, —
Шутить я не привык!
Потом фабричный фельдшер, кашляя
                        натужно,
Ощупал деда опытной рукой.
– Что ж делать, Берко,
Помирать-то нужно!
– Что делать, нужно! —
Дед ответил мой.
 

1929

Спелые ночи
(1929)

2

 
Есть время такое, есть час такой —
Я шорох могу уловить любой.
 
 
Пришел ли кто иль крадется вдали,
Но к каждому руки простерты мои.
 
 
Пускаюсь, как зверь, напрягая слух:
– Откуда здесь овцы, откуда пастух?
 
 
Кто здесь, пастух, нарушил покой?..
Есть время такое, есть час такой.
 
 
Все вижу я, вижу издалека:
– Откуда ручей здесь, откуда река?
 
 
Зверя сюда привела вода:
– Ну, что ему делать? Пойти куда?
 
 
Перед питьем, в прибрежных кустах
Зверя сковал, исковеркал страх.
 
 
Не хочешь ты, зверь, от реки уйти:
Яма есть на твоем пути…
 
 
Солнечный путь золотой на реке!..
Я восхожу, я ищу вдалеке.
 
 
Я не покоя ищу, не питья.
Ласкаю капкан, глажу сети я…
 
 
Птицы летят в свои гнезда, в лес,
И на реке – серебристый плеск.
 
 
Солнечный диск над рекою одет —
Золото с оловом на воде.
 

3

 
За мною идет ветерок по пятам,
Одежд твоих плеск никому не отдам!
 
 
Тело взывает к земле и к воде:
Кто плеск этот смел не услышать и где?
 
 
Как влажен сегодня степной ковыль…
Земля дорогая, любимая пыль!
 
 
Скажи мне, ответь, горизонта нить:
Как долго нам радость с тобою делить?
 
 
В сумерках ветер сладок, как мед.
Кому же сегодня до дум, до забот?
 
 
Навстречу мне – синий закатный дым…
– Как долго я буду таким молодым?
 
 
Крылья ветрянок поют в вышине —
Как ветер сегодня ласков ко мне…
 
 
Жадные руки мои протяну.
Закат опоясал, зажег вышину.
 
 
Шелестом, плеском, дыханьем огня
Пышет одежда простая твоя.
 
 
Руки с моими руками сплети,
Чтоб телу из тонких одежд не уйти!
 
 
Иду я с охапкой ветров тугих.
Судьбу свою вижу на чреслах твоих…
 
 
Сок моей плоти, крепость костей,
Где же скрещенье моих путей?..
 

4

 
Две мертвые птицы на землю легли.
Удар был удачен… Что лучше земли?
 
 
Здесь, в солнечной этой блаженной стране,
Упасть так упасть! Так мерещится мне.
 
 
Две вольные птицы пустились в полет,
Куда же им падать, куда их влечет?
 
 
Лететь так лететь! Как слепителен свет!
Широки просторы, и края им нет.
 
 
Довольство и мир, довольство и мир,
Земля зазывает нас будто на пир.
 
 
Но воля и солнце безмерно влекут,
Ведь там одиночества верный приют…
 
 
Птиц этих на свете не жаль никому;
Лишь мне захотелось уйти одному,
 
 
Но я позабыл и зачем и куда.
Иду, предо мною заката гряда.
 
 
Лететь так лететь, а упасть так упасть.
Я землю забыл и небесную власть.
 
 
Вот солнце заходит, как пышный павлин.
Где путь мой, где путь мой? Я в мире
                        один.
 
 
Шагнул я, пойдем же, ты слышал, пойдем!
Упал так упал. Не жалей ни о чем.
 
 
Лететь так лететь. Как слепителен свет!
Широки просторы, и края им нет.
 

5

 
В сиянии ночи бурлит моя кровь.
Земля, обогрей меня! Высь, укрой!
 
 
В сиянии ночи всхожу в тишине…
Но кровь моей родины дышит во мне.
 
 
В сиянии ночи, над шелестом трав,
Лечу я, всю землю руками обняв.
 
 
Дорога! Ты – песнь… Не расстаться
                        с тобой…
– Где здесь земля, где простор голубой?
 
 
Вспыхнула ночь в оперенье златом…
– Прильну к тебе грудью и жаждущим
                        ртом!
 
 
Тобой я зажжен на средине пути,
– Роди меня! Снова потом поглоти!
 
 
Горит моя плоть, и летуч я, как дым,
Один я в дороге, совсем один…
 
 
Светло от жары, брызжет светом она…
Где же ты? Где твоих рук белизна?
 
 
Тропа ли ночная, дневной ли путь…
– Ты ли здесь? Может, другой
                        кто-нибудь?..
 
 
– Ты – тайна жизни, само бытие.
Весь хочу влиться я в тело твое.
……………
 

7

 
– Возлюбленный! – тихо сказала она. —
Прислушайся – темень тревогой полна.
 
 
Сегодня никак не могла – отчего? —
Я запах тела узнать твоего.
 
 
Мне чудятся стоны, мне чудится вой!
Мне душно, темно мне, как перед грозой.
 
 
Ты слышишь – вдали, ты слышишь —
                        в ночи…
Я долго ждала… Почему? Не молчи!
 
 
И ночь тишину за собою влечет.
И боль изо рта ее тихо течет.
 
 
– Опять этот вой… Расслышал ли ты?
Как будто зверь воет: «Мяса! Еды!»
 
 
Когда тигру мясо дадут – почему
Он мясо целует, никнет к нему?
 
 
В глазах его – радость, в глазах его —
                        боль,
Он тянется вширь, он тянется вдоль.
 
 
И мяса не рвет сверкающий рот:
Тигр слушает, смотрит, чего-то он ждет.
 
 
Но темная тяжесть придавит потом
Тяжелую голову с жаждущим ртом.
 
 
И голод горяч, и глаза горячи…
От воя вдали… От плача в ночи…
 
 
Спросила она: – Не могу – отчего —
Я запах тела узнать твоего?..
 

8

 
Печально бело нынче ложе мое,
Тоскующе-холодно стен забытье.
 
 
Кто нынче спокойным остаться бы смог?
Проснувшись, дрожит в эту ночь потолок.
 
 
Все ли я сделал? Да или нет?
Считаю я строй холостых моих лет.
 
 
Я их, как рубашки, считаю опять,
Которые надо заштопать отдать.
 
 
Вот уже скоро… сейчас… – Обожди!
Есть еще день, еще ночь впереди!
 
 
Очаг не сужден мне ни мой и ни чей.
О, спелость моих холостяцких ночей!
 
 
Созревшие ночи и сочные дни…
Как груши с деревьев свисают они.
 
 
Кто радостно рвать их сегодня придет?
Их соком, как хлебом, насытится тот.
 
 
Ну, так придет? Сок бродит в ночах…
Когда бы имел я дом и очаг!
 
 
Не пять прошло и не десять лет, —
А все очага у бездомного нет!
 
 
Печально бело нынче ложе мое,
Тоскующе-холодно стен забытье.
 

9

 
Шагов твоих стежка ложится на снег.
Бегу за тобой я – и легок мой бег.
 
 
Просыпала вьюга миллион лепестков…
Я слышу напев торопливых шагов.
 
 
На стрелки ресниц снежинка легла —
Как этот напев создать ты смогла?
 
 
Долго не тает снежинка… И пусть!
В напрасный я, верно, отправился путь.
 
 
Шагов твоих стежка ложится на снег.
Настигну тебя? Догоню или нет?
 
 
Тебя догоню я. Настигну… Скажи,
Зачем поколенье мое так спешит?
 
 
Торопится век мой в боях и в пути,
Не смеет дыханья он перевести.
 
 
С рожденья взяв небывалый разбег,
Не знает покоя стремительный век…
 
 
Не тают снежинки, белей лепестков…
Влечет меня песнь торопливых шагов.
 
 
В бою никаком, ни в какой из стран,
Ты не касалась бинтом моих ран.
 
 
Ушли, отгремели эти бои…
Но так же певучи колени твои…
 
 
Шагов твоих стежка ложится на снег.
Бегу за тобой я – и легок мой бег.
 

10

 
Я сердце свое наколол на крючок.
О, спелых ночей моих приторный сок!
 
 
Чтоб птицы смелей прилетали в наш сад,
Я зерен тугих им насыпать был рад.
 
 
Клюйте же, птицы, из чашки простой!
На пользу послужит вам хлеб золотой.
 
 
Чтоб птичьи птенцы набирается сил,
Я в блюдце росы серебристой налил.
 
 
Чтоб ты не исчезла в пучине дорог,
Я сердце тебе выношу на порог.
 
 
К порогу приблизишься ты моему.
Молча… Но я ведь и так все пойму!
 
 
Неси свое сердце за мной по пятам!
И я понесу… Никому не отдам…
 
 
Пойду за тобой и найду твой дом:
– Вот оно, сердце! Что делать потом?
 
 
Олень где-то чащу во мгле пересек,
Радость дорог на рогах он несет,
 
 
Радость дорог на ветвистых рогах,
И вечера привкус на мягких губах.
 
 
Деревья, земля… Милый мир голубой!..
Вечер… И я возвращаюсь домой.
 

11

 
Будит она меня вдруг: – Оглянись!
Путь твой так долог был. Слышишь?
                        Проснись!
 
 
Руками угасшими я отвечал:
Я видел и счастье, и гнев, и печаль…
 
 
– Ну, оглянись же! – Велит мне она, —
Что значат на лбу у тебя письмена?
 
 
Я отвечаю ей из пустоты:
– Тебе показалось. Ошиблась ты.
 
 
Тихо и душно. И на весы
Ночи прошедшей ложатся часы.
 
 
Снова будит: – Проснись, живей!
Иней лежит на твоей голове.
 
 
Сонно я ей бормочу в ответ:
– Это не иней, а жизни след.
 
 
– Дай твою руку, – шепчет, – ну, дай!
Чего-то боишься ты… Смерти, да?
 
 
Я говорю, покачав головой:
– Не знаю чего, сам не знаю чего.
 
 
Свалены годы и ночи в углу,
Как рваное, в дырах, белье на полу…
 
 
День на дворе. И солнце и свет.
А мой день ушел. Моего дня нет!
 
 
Нет дня моего. Нет! Не найти!
Но мне ведь идти по другому пути…
 

12

 
Вишни она принесла на заре.
Молча. Без слов… Пустота на дворе.
 
 
Вишни. К постели. Не раздави!
Кровавое ложе, ложе в крови!
 
 
Где эта ветвь родилась, где росла?
Босая и тихая их принесла.
 
 
По две и по три. И рядом листки.
Вишни – как розовые соски.
 
 
Провод и крыша в открытом окне.
Песня грачей прилетает ко мне.
 
 
Вишен горящих не раздави!
– Кровавое ложе, ложе в крови!
 
 
Грачи улетают в зеленый рассвет.
– Где мы теперь? – Но ответа нет.
 
 
День начинается. Птицы в полет!
Песня вернется, песня придет!
 
 
Синий свет ночи зачах, зачах!
Горят, расцветают вишни в лучах.
 
 
По две и – по три. И рядом – листок.
День у твоих опускается ног!
 
 
Где же ты? Где? Отвечай, не таи!
Еще мне любимей руки твои!..
 
 
Вишни она принесла на заре.
Молча. Без слов. Пустота на дворе…
 

1929–1930