Текст книги "Песни. Стихотворения"

Автор книги: Пьер-Жан Беранже

Соавторы: Огюст Барбье,Пьер Дюпон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ДАНТ

О старый гиббелин! Когда перед собой

Случайно вижу я холодный образ твой,

Ваятеля рукой иссеченный искусно,

Как на сердце моем и сладостно и грустно…

Поэт! – в твоих чертах заметен явный след

Святого гения и многолетних бед.

Под узкой шапочкой, скрывающей седины,

Не горе ль провело на лбу твоем морщины?

Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,

Что граждан бичевать проклятых ты устал?

А эта горькая в устах твоих усмешка

Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка

Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,

В стране несчастливой. Терновый твой венец

Еще на утре дней, в начале славной жизни,

На долю принял ты из рук своей отчизны.

Ты видел, как и мы, отечество в огне,

Междоусобицу в родной своей стране,

Ты был свидетелем, как гибнули семейства

Игралищем судьбы и жертвами злодейства;

Взирая с ужасом, как честный гражданин

На плахе погибал. Печальный ряд картин

В теченье многих лет вился перед тобою.

Ты слышал, как народ, увлекшийся мечтою,

Кидал на ветер все, что в нас святого есть,

Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.

О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,

Тот может понимать твою святую горесть,

Тот может разгадать и видеть – отчего

Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,

Зачем глаза твои исполнены презреньем,

Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,

Богатые умом, и чувством, и мечтой, ^

Таят во глубине какой-то яд живой.

Художник! ты писал историю отчизны,

Ты людям выставлял картину бурной жизни

С такою силою и верностью такой,

Что дети, встретившись на улице с тобой,

Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,

Шептали: "Это Дант, вернувшийся из ада!"

Перевод С. Дурова

МЕЛЬПОМЕНА

А. де Виньи

1

О муза милая, подруга Еврипида!

Как белая твоя осквернена хламида.

О жрица алтарей, как износила ты

Узорчатый наряд священной красоты!

Где медный блеск волос и важные котурны,

Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,

Где складки плавные хитона твоего,

Где поступь важная, где блеск и торжество?

Где пламенный поток твоих рыданий, дева,

Божественная скорбь в гармонии напева?

Гречанка юная, мир обожал тебя.

Но, чистоту одежд невинных загубя,

Ты в непотребные закуталась лохмотья.

И рынок завладел твоей безгрешной плотью.

И дивные уста, что некогда могли

На музыку небес откликнуться с земли,

Они открылись вновь в дыму ночных собраний

Для хохота блудниц и для кабацкой брани.

2

Погибла, кончилась античная краса!

Бесчестие, скосив угрюмые глаза,

Открыло балаган для ярмарочной черни.

Театром в наши дни зовут притон вечерний,

Где безнаказанно орудует порок,

Любому зрителю распутник даст урок.

И вот по вечерам на городских подмостках

Разврат кривляется в своих дешевых блестках.

Изображается безнравственный роман,

Гнилое общество без грима и румян.

Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.

Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном

Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть

На бездну города сквозь дождевую муть,

Когда туман висит в свеченье тусклом газа.

Полюбопытствуйте, как действует зараза!

Вот потная толпа вливает свой поток

В битком набитый зал, где лампы – как желток,

И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья

Сидит и слушает и одобряет втайне

Остроты палача и напряженно ждет,

Чтобы под занавес воздвигли эшафот.

Полюбопытствуйте, как под отцовским оком

Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,

Как дама на софе показывает прыть,

Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,

Как действует рука насильника, как просто

Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.

А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,

Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк

И покидают зал походкою тягучей,

Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.

Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,

Таит в нагих ветвях искусство наших дней.

Вот чем по вечерам его изнанка дышит,

Каким зловонием Париж полночный пышет.

Сухое дерево поднимет в синеву

Свою поблекшую и желтую листву.

И если тощий плод сорвется с гулких веток,

Как те, что падали в Гаморре напоследок,

Опадыш никому не сладок и не мил,

Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.

3

Наверно, рифмачам бульварным невдомек,

Что пошлый балаган разрушить нравы смог.

Наверно, невдомек, что их чернила разом

Марают сердце нам и отравляют разум.

О, равнодушные, – у них и мысли нет,

Что мерзок гражданам безнравственный поэт.

Им слез не проливать, не ощутить презренья

К творенью своему, – бесчестному творенью.

Им не жалеть детей, которым до конца

Придется лишь краснеть при имени отца!

Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,

И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.

Нет! Деньги, деньги – вот божок всевластный тот,

Который их привел на свалку нечистот,

Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,

Велел им растоптать отца и мать родную.

Презренные! Пускай закон о них молчит,

Но честный человек их словом обличит.

Презренные! Они стараются искусно

Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной,

Божественную речь и все, в чем есть душа,

Искусство мощное тираня и глуша,

Пустили по земле чудовище-калеку,

Четырехлапый бред, обломок человека,

Он тянет жалкие культяпки напоказ,

Все язвы обнажив для любопытных глаз.

Перевод П. Антокольского

СМЕХ

Мы потеряли все – все, даже смех беспечный,

Рожденный радостью и теплотой сердечной,

Тот заразительный, тот предков смех шальной,

Что лился из души кипучею волной

Без черной зависти, без желчи и без боли,

Он, этот смех, ушел и не вернется боле!

Он за столом шумел все ночи напролет,

Теперь он одряхлел, бормочет – не поет,

И лоб изрезали болезненные складки.

И рот его иссох, как будто в лихорадке!

Прощай, вино, любовь, и песни без забот,

И ты, от хохота трясущийся живот!

Нет шутника того, чей голос был так звонок,

Который песни мог горланить в честь девчонок;

Нет хлестких выкриков за жирной отбивной,

Нет поцелуев, нет и пляски удалой,

Нет даже пуговок, сорвавшихся с жилета,

Зато наглец в чести, дождался он расцвета!

Тут желчи океан и мерзость на виду,

Тут скрежет слышится зубовный, как в аду.

И хамство чванится гнуснейшим безобразьем,

Затаптывая в грязь того, кто брошен наземь!

О добрый старый смех, каким ты шел путем,

Чтоб к нам прийти с таким наморщенным челом!

О взрывы хохота, вы, как громов раскаты,

Средь стен разрушенных звучали нам когда-то,

Сквозь золотую рожь, сквозь баррикадный дым

Вы отбивали такт отрядам боевым,

И славный отзвук ваш услышать довелось нам,

Когда со свистом нож по шеям венценосным

Скользил… И в скрипе тех тележек, что, ворча,

Влачили королей к корзинке палача…

Да, смех, ты был для нас заветом и примером,

Что нам оставлен был язвительным Вольтером!

А здесь мартышкин смех, мартышки, что глядит,

Как молот пагубный все рушит и дробит,

И с той поры Париж от хохота трясется!

Все разрушается, ничто не создается!

Беда у нас тому, кто честным был рожден

И дарованием высоким награжден!

Стократ беда тому, чья муза с дивным рвеньем

Подарит своего любимца вдохновеньем,

И тут же, отрешась от низменных забот,

Туда, за грань небес, направит он полет,

Смешок уж тут как тут, весь злобою пропитан,

Он сам туда не вхож, но с завистью глядит он

На тех, кто рвется ввысь, и свой гнилой плевок

На райские врата наложит, как замок;

И муза светлая, что, напрягая силы,

Навстречу ринулась к могучему светилу,

Чтоб в упоительном порыве и мечте

Спеть вдохновенный гимн нетленной красоте,

Теперь унижена, с тоскою и позором,

С понурой головой и потускневшим взором

Летит обратно вниз, в помойку наших дней,

В трущобы пошлости, которых нет гнусней

И там кончает век, рыдая от бессилья

И волоча в грязи надорванные крылья.

Перевод А. Арго

КОТЕЛ

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной

Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,

Дух пота и паров, как в каменном мешке;

Ведут булыжники гигантские к реке,

И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,

Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный

Угрюмо курится, – утроба, чей удел

Служить помойкою для жульнических дел,

Копить их и потом, внезапно извергая,

Мир грязью затоплять – от края и до края.

Там, в этом омуте, израненной пятой

Ступает в редкий час луч солнца испитой;

Там – грохоты и гул, как жирной пены клочья,

Над переулками вскипают днем и ночью;

Там – отменен покой; там, с временем в родстве,

Мозг напрягается, подобно тетиве;

Распутство там людей глотает алчной пастью,

Никто в предсмертный час не тянется к причастью,

Затем, что храмы там стоят лишь для того,

Чтоб знали: некогда сияло божество!

И столько алтарей разрушилось прогнивших,

И столько звезд зашло, свой круг не завершивших,

И столько идолов переменилось там,

И столько доблестей отправилось к чертям,

И столько колесниц промчалось, пыль раскинув,

И столько в дураках осталось властелинов,

И призрак мятежа, внушая тайный страх,

Там столько раз мелькал в кровавых облаках,

Что люди под конец пустились жить вслепую,

Одну лишь зная страсть, – лишь золота взыскуя.

О, горе! Навсегда тропинка заросла

К воспоминаниям о взрывах без числа,

О культах изгнанных и о растленных нравах,

О тронах средь песков и в неприступных травах,

Короче, ко всему, что яростной ногой

Втоптало время в пыль; оно, бегун лихой,

Промчавшись но земле, смело неумолимо

Ту свалку, что звалась когда-то славой Рима,

И вот, через века, такая ж перед ним

Клоака мерзкая, какой был дряхлый Рим.

Все та же бестолочь: пройдохи всякой масти,

Руками грязными тянущиеся к власти;

Все тот же пожилой, безжизненный сенат,

Все тот же интриган, все тот же плутократ,

Все те ж – священников обиды и обманы,

И жажда к зрелищам, пьянящим неустанно,

И, жертвы пошлые скучающих повес.

Все те же полчища кокоток и метресс;

Но за Италией – никто ведь не отымет

Два преимущества: Гармония и Климат.

А племя парижан блуждает, как в лесу;

Тщедушное, с лицом желтее старых су,

Оно мне кажется подростком неизменным,

Которого зовут в предместиях гаменом;

О, эти сорванцы, что на стене тайком

Выводят надписи похабные мелком,

Почтенных буржуа пугают карманьолой,

Бесчинство – их пароль; их лозунг – свист веселый;

Они подставили всем прихотям судьбы

Печатью Каина отмеченные лбы.

И все ж никто из них не оказался трусом;

Они бросались в бой, подобно седоусым;

В пороховом чаду и сквозь картечный град

Шли – с песней, с шуткою на жерла канонад

И падали, крича: "Да здравствует свобода!"

Но отпылал мятеж, – их силе нет исхода,

И вот – согражданам выносят напоказ

Тот пламень, что еще в их душах не погас,

И, с копотью на лбу, готовы чем попало

С размаху запустить в витрины и в порталы.

О племя парижан, чьи рождены сердца,

Чтоб двигать яростью железа и свинца;

Ты – море грозное, чьи голоса для тронов

Звучат как приговор; ты – вал, что, небо тронув,

Пробушевал три дня и тут же изнемог;

О племя, ты несешь и доблесть и порядок,

Чудовищный состав, где растворились грани

Геройства юного и зрелых злодеяний;

О племя, что и в смерть шагает не скорбя;

Мир восхищен тобой, но не поймет тебя!

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной

Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,

Дух пота и паров, как в каменном мешке;

Ведут булыжники гигантские к реке,

И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,

Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный

Угрюмо курится, – утроба, чей удел

Служить помойкою для жульнических дел,

Копить их и потом, внезапно извергая,

Мир грязью затоплять – от края и до края.

Перевод Д. Бродского

ЖЕРТВЫ

В ту ночь мне снился сон… В отчаянье, в смятенье

Вкруг сумрачного алтаря

Все шли и шли они, бесчисленные тени,

И руки простирали зря.

У каждого на лбу – кровавое пыланье.

Так, исчезая без следа,

Плелись, ведомые на страшное закланье,

Неисчислимые стада;

И старцы римские передо мной воскресли.

Печально двигались они,

И каждый смерть нашел в своем курильном кресле

В годину варварской резни;

И юноши прошли с горячим сердцем, славно

Пример подавшие другим,

Что полным голосом пропели так недавно

Свободе благодарный гимн;

И моряки прошли, опутанные тиной,

С песком в намокших волосах,

Что были выброшены гибельной пучиной

На чужестранных берегах;

Я видел клочья тел, сжигаемых в угоду

Обжорству медного быка,

Чья гибель пред лицом державного народа

Была страшна и коротка;

А дальше – кровью ран как пурпуром одеты.

Униженные мудрецы,

Трибуны пылкие, блестящие поэты,

Застреленные в лоб борцы;

Влюбленные четы и матери, с рыданьем

К себе прижавшие детей,

И дети были там… и крохотным созданьям

Страдать пришлось еще лютей;

И все они, – увы! – с отвагой беззаветной

Свои отдавшие сердца,

Лишь справедливости они молили тщетно

У всемогущего творца.

Перевод П. Антокольского

ТЕРПСИХОРА

Пускай колокола, раскачиваясь мерно,

Скликают парижан к молитве суеверной.

В их легкомысленной и суетной душе

Былая набожность не теплится уже.

Пускай озарена свечами церковь снова,

Пускай у древних плит, у алтаря святого

Свой покаянный лоб священник разобьет,

Тут христианства нет, оно не оживет.

Тут благоденствует унылый демон скуки.

Повсюду протянул он высохшие руки

И душит сонными объятьями умы.

Чтоб избежать его расположенья, мы

Согласны за полночь распутничать в столице

И с забулдыгами гулять и веселиться;

Мы откликаемся, куда бы ни позвал

Смех сатурналий, наш парижский карнавал.

Когда-то краткое безумье карнавала

Для бедняков одних бездомных ликовало.

Шумел бульвар на их последние гроши,

Ватаги ряженых плясали от души.

Сегодня голытьбы не знает сцена эта,

Для знати бал открыт и для большого света.

Тут именитые теснятся у ворот,

Став подголосками всех рыночных острот.

Затем мыслители, забыв свои ученья

И любопытствуя, где лучше развлеченья,

Являются в театр и похотливо ждут,

Что ныне спляшет чернь, чему учиться тут.

Как это описать, что танец означает?

Здесь пальму первенства распутник получает,

Пока смычок визжит и барабан слегка

Танцоров раскачал под говор кабака,

И в лад мелодии прокуренное горло

Брань непотребную как крылья распростерло.

Все маски сброшены. За ними сброшен стыд.

И женщина глазам пропойц предстоит,

Опьянена толпой, бесстыжая, нагая,

Без околичностей жеманство отвергая.

Мужчина ей мигнет, и женщина встает,

И побежит за ним, и песню запоет,

И обезумеет, и на подмостки прыгнет,

И бросится к нему, и толстой ляжкой дрыгнет.

А тот, кто вызывал ее распутный смех,

Хватает женщину и на глазах у всех,

Как бешеный тритон наяду тащит в воду,

С добычею своей насилует природу,

Изображает срам, которого и зверь

Не в силах выдумать. А между тем теперь

Срамному зрелищу повсюду рукоплещут,

И упиваются им жадно, и трепещут.

Но зал колеблется, чего-то ждет. И вдруг

Открылся общий бал. Схватились сотни рук.

Потом сплелись тела. Неистовым галопом

Мгновенно вымыты подмостки, как потопом.

Пыль поднялась столбом, клубится по углам,

Пыль занавесила миганье тусклых ламп.

Качнулся потолок в глазах безмозглых пьяниц.

Все победила плоть, всех обездушил танец.

Сметает всех и все безумный хоровод.

Так шторм беснуется на ложе пенных вод,

Так ветер сосны гнет, в объятия схватив их,

Так мечется в степи табун кобыл ретивых,

Так львы рычат во рвах… – Но если ты проник

В лихое общество, как робкий ученик,

И слабою рукой упустишь стан подруги,

Конец! Ты проиграл на этом бранном круге.

И если упадешь, как жалко ни вопи

Никто не слушает в кружащейся цепи.

Бездействует душа во время пляски страшной.

И мчится хоровод стоногий, бесшабашный,

Несется по телам простертым и едва

Не топчет лучшие созданья божества.

Перевод П. Антокольского

ЦАРИЦА МИРА

Могучий Гутенберг, германец вдохновенный!

Когда-то мужественно ты

Омолодил своей находкой дерзновенной

Земли дряхлеющей черты.

На рейнском берегу, в ночи животворящей,

Свободу гордую любя,

О, как ты прижимал ее к груди горящей

В тот миг, блаженный для тебя!

Как радовался ты, как веровал сердечно,

Что мать суровая родит

Ребенка красоты и силы безупречной,

Который землю победит.

В преклонном возрасте пришел ты к вечной ночи

И опочил в сырой земле,

Как потрудившийся весь долгий день рабочий,

Спокойно дремлющий во мгле.

Увы! Как ни светлы заветные надежды,

С тобой дружившие тогда,

Как тихо ни смежил ты старческие вежды,

Устав от честного труда,

Но в целомудренных объятиях – блаженства

Небесного не заслужил

И не вдохнул в свое творенье совершенства,

Свойств материнских не вложил.

Увы! Так свойственно, так суждено от века:

Страдая, веруя, борясь,

Чистейшая душа простого человека

Погибнет, втоптанная в грязь.

Сначала в облике бессмертного творенья

Все наши радует глаза:

И светлое чело, и пристальное зренье,

Что отражает небеса;

И звонкость голоса, могучего, как волны,

Как нестихающий прибой,

Когда он, тысячами отголосков полный,

Покрыл вселенную собой;

И зрелище, когда неправда вековая,

С печатью встретившись в упор,

Поникла, кандалы и цепи разбивая

И опуская свой топор;

И гармоническая сила созиданья,

Наполнившая города,

И стройный хор искусств, и строгий голос знанья

Во славу мира и труда,

Все так чарует нас, так мощно опьяняет,

Так упоительно горит,

Как будто это май влюбленного пленяет,

О светлом счастье говорит.

Пред Гутенберговым божественным твореньем

Не позабудем – я и ты,

Что старец подарил грядущим поколеньям

Весь мир грядущей красоты.

Но если пристальней и ближе приглядеться

К бессмертной дочери его

И если, осмелев, ей предложить раздеться,

Сойти с подножья своего,

Тогда бессмертное, сверкающее тело

Разочарует, – видит бог!

И явится глазам вознею оголтелой

Чудовищ, свившихся в клубок!

Мы обнаружим там собак охрипших свору,

Облаивающих страну,

Зовущих города к всеобщему раздору

И накликающих войну;

Отыщем скользких змей, что гения задушат,

Едва расправит он крыла,

И жалом клеветы отравят и разрушат

Надгробье мертвого орла;

Найдем обжорливых, драконовидных гадин,

Что за червонец иль за грош

Пускают по миру, распространяют за день

Потоком льющуюся ложь;

Мы табуны страстей продажных обнаружим,

Все осквернившие вокруг,

Которые живут и действуют оружьем

Клыков и загребастых рук.

Какое зрелище! Бывает, что при виде

Всей этой свалки нечистот

На самого тебя, о Гутенберг, в обиде,

Смутится этот или тот

Достойный гражданин, и глухо он застонет,

Оплакав общую беду,

И молча на руки он голову уронит,

Пылающую, как в бреду,

И обвинит во всем неправедное, злое,

Безжалостное божество,

И самого тебя объявит с аналоя

Лихим сообщником его,

И проклянет за то, что ты трудился честно,

Свободу гордую любя,

И, наконец, начнет кричать он повсеместно,

Что лучше б не было тебя!

Перевод П. Антокольского

МАШИНА

Вы, следопыты тайн, хранимых божеством,

Господствующие над косным веществом,

Создатели машин, потомки Прометея,

Стихии укротив и недрами владея,

Вы подчинили их владычеству ума.

И славит деспотов природа-мать сама.

И дочь ее земля так жертвенно-бесстрастно

Все клады вам вручить заранее согласна

И позволяет рыть, дробить и мять себя,

Свои бесценные сокровища губя,

Ну что ж! Титанам честь. Я славлю ваше племя!

Но и сообщников я вижу в то же время,

И Гордость среди вас я вижу и Корысть,

Они готовятся вам горло перегрызть.

У них есть мощные и бешеные слуги,

До срока под ярмом, до времени в испуге.

Но к мятежу зовут их злые голоса,

Но грозный их огонь ударит вам в глаза.

И вырвутся они, как хищники из клеток,

И прыгнут на своих хозяев напоследок,

Слепые чудища накинутся на вас,

От ваших мук еще жесточе становясь.

Какой же вы лихвой заплатите за недра,

Что раскрывала вам сама природа щедро!

Каким тягчайшим злом иль хитростью какой

Искупите вы нож в ее груди нагой!

Настанет черный день, он мертвых не разбудит!

Так ни одна из войн убийственных не кутит,

Народы целые сойдут живыми в ад.

Обломки туловищ под облака взлетят.

Тела раздавленных, попавших под колеса,

Под шестерни машин, низвергнутся с откоса.

Все пытки, наконец, что Дант изобретал,

Воскреснув, двинутся на городской квартал,

Наполнят каждый дом и двор рекою слезной!

Тогда поймете вы, поймете слишком поздно:

Ты хочешь царствовать среди огня и волн,

Будь мудрым, словно бог, будь благодати полн.

Божественный огонь, что знанием назвали,

Употреблен во зло, раздуешь ты едва ли.

Враг низменных страстей, он не позволит впредь

Вам деньги загребать и в чванстве ожиреть.

Нет! Знанье на земле дается человеку

Для целей праведных, для чистых дел от века,

Чтоб уменьшались тьмы несчетных бед и зол,

Вершащих над людьми свой черный произвол,

Чтоб исцелился ум от грубых суеверий,

Чтоб человек открыл все тайники и двери,

Чтоб язвы нищеты исчезли без следа,

Чтоб радовался тот, кто не жалел труда,

Вот в чем могущество и существо познанья!

Смиренно чтите их! Иначе в наказанье

Орудье выскользнет из неумелых рук

И сразу в мстителя преобразится друг.

Машина, смертные, в работе человечьей

Как богатырь Геракл, боец широкоплечий,

Геракл, на высях гор и в глубине лесов

Разящий подлых змей и кровожадных львов,

Друг, осушающий туман болот прибрежных

И укрощающий волненье рек мятежных.

С дубинкою в руках, с колчаном за спиной

Он облегчает нам тяжелый труд земной.

Но этот же Геракл оглох от пенья фурий,

По всей Фессалии прошел он дикой бурей.

Шла кровь из мощных жил, раздувшихся на лбу,

С природой-матерью он затевал борьбу.

Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,

Он за волосы влек громады вековые,

Расшатывал дубы и сосны корчевал.

И сына милого Геракл не узнавал.

Схватил он мальчика ручищею железной,

Страх, жалобы и плач – все было бесполезно.

Ребенка трижды он взметнул над головой

И в пропасть черную швырнул подарок свой!

Перевод П. Антокольского