Текст книги "Полет инженера Андре"

Автор книги: Пер Сюндман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Может быть, наш шар долетит до Японии, – сказал я.

– Вероятность очень мала, – ответил Андре.

На его лице промелькнула улыбка.

– Мой дорогой Френкель, – сказал он, – вы уже говорите "наш шар". Очевидно, вы тоже не прочь войти вечером в гавань Стокгольма, и чтобы вас приветствовали сотни тысяч ликующих людей, сверкали фейерверки, гремели пушки – верно? Можете не отвечать. Такие мечты только естественны для молодых людей. Они не противопоказаны и пожилым. Если перелет удастся, участников экспедиции Андре, возможно, будут приветствовать еще горячее, чем людей "Веги".

Я кивнул.

– А почему? – Он поднял рюмку с портвейном.

– Потому что они покорят Северный полюс, – ответил я.

– Послушайте меня. Они будут величайшими героями нашего времени не только потому, что прошли над Северным полюсом, но и потому, что осуществили невыполнимое. Я говорю достаточно понятно?

– Пожалуй, – сказал я.

– Вам дается два дня. За это время продумайте все.

Ночь, день, потом еще ночь и, наконец, еще почти целый день.

Я ходил, прихрамывая, по улицам Стокгольма. Я плохо спал. Лежал в постели при зажженной лампе. Потолок был белый. Из четырех углов к середине тянулась сеть черных трещин, смахивающих на паутину. В углах они были четкие, широкие, словно начерченные тушью, но дальше заметно сужались, разветвлялись и совсем пропадали, так и не встретившись в центре потолка.

Я еще раз перечел книгу Нансена о его лыжном переходе через материковый лед Гренландии, этот замечательный рассказ о том, как осуществить невыполнимое.

Гренландская экспедиция Нансена с самого начала была обречена на неудачу. Упрямое безрассудство, безумная затея, ее автор совершенно не представлял себе истинного лица страшного края льдов и стужи, который он вздумал пересечь.

Гренландия, несмотря на путешествия Пири и Норденшёльда, оставалась до Нансена страной неведомого.

И выходит, в его неведении не было ничего особенною. Кто может знать что-либо по-настоящему о неизученном крае?

Отсутствие знания было исходной предпосылкой экспедиции.

Кто станет рисковать жизнью для исследования уже исследованных материков?

Нансен осуществил невыполнимое, совершил то, что считалось обреченным на провал.

Сходство между Нансеном и Андре было очевидным.

Андре считал исследование полярных областей естественной задачей для шведов.

"Норвежцы, – писал Нансен в своем письме норвежскому правительству девятью годами раньше, – не снарядили еще ни одной арктической экспедиции. И это несмотря на то, что норвежцы, без сомнения, лучше всех годятся для полярных исследований, обладают наибольшими предпосылками к тому, чтобы выносить арктический климат".

Нансон находился в том же положении, что после него Андре. Он мог выбирать себе спутников среди многих охотников.

Всегда есть люди. готовые взяться за то, что кажется невозможным, неосуществимым.

Сорок кандидатов. Нансен рассказывает об этом наверху двенадцатой страницы своей книги; цифру "двенадцать" легко запомнить. И не только норвежцы, а и датчане, голландцы, англичане, французы.

Он не упоминает о том, что был и один шведский кандидат.

Может быть, письмо нс дошло, может быть, он посчитал меня настолько молодым, что даже не захотел отвечать. Мне было всего семнадцать лет.

Пусть лед, пусть снег, но, что ни говори, гренландская экспедиция Нансена была сухопутным путешествием. Правда, большая часть маршрута пролегала на высоте двух тысяч с лишним метров, при максимуме в две тысячи семьсот метров.

Воздушная экспедиция Андре представлялась мне спокойным путешествием на высоте двухсот пятидесяти метров над уровнем моря.

Зачем? Во имя чего совершать долгие и бессмысленные странствия через мертвое белое арктическое безлюдье? Что ищет человек в ледяной пустыне, где человеку невозможно жить? А Северный полюс? Что такое Северный полюс? Эта белая точка на белой плоскости? Есть вопросы, которые хочется назвать сугубо женскими. Страх пустоты, природа не терпит пустоты... Отвращение к пустоте, ненависть к неведомому и неисследованному – нс типично ли это для мужчины?

Я был инженер, человек техники. Мои познания в латыни остались на уровне гимназии. Natura abhorret vacuum – кажется, это слова старика Аристотеля? Хотя он говорил по-гречески?

Проснуться зимним утром в детстве, проснуться зимним утром и увидеть на лугах и полях свежий, нетронутый снег. Одеваешься, выбегаешь, торопишься первым пройти по земле, ставшей вдруг девственно чистой.

Разумеется, радость от мысли, что ты первым ступил на Северный полюс, еще не веский повод. Исследование и наука. Как уже говорилось, человеку трудно мириться с неизвестностью. Еще недавно шел спор, представляет ли собой Гренландия остров или часть Американского материка. Норденшёльд полагал, что в глубине Гренландии есть леса, Нансен доказал обратное. Теперь нам известно, что полярный бассейн в самом деле бассейн, покрытое льдами море, а не вторая Гренландия. Однако в этом море могут быть еще тысячи неоткрытых и неописанных островов.

Но и наука, исследование тоже всего не исчерпывают. Наверно, есть еще что-то, что не так просто определить.

Норденшельд приводит странный случай, который произошел во время одной из его давних зимовок на Шпицбергене.

Один плотник, по фамилии Снабб, вдруг покинул лагерь и пошел через замерзший залив на север. Он шагал решительно и быстро, как будто спешил куда-то по делу.

Его окликнули. Он не отозвался. Стреляли в воздух из винтовки. Он даже головы не повернул, упорно продолжал шагать на север.

Норденшёльд послал за ним вдогонку двоих, но было поздно, они не успели догнать его до сумерек. На следующий день два часа шли по его следам, потом их замело метелью.

Плотник ушел на север. Он не вернулся.

Это было в 1872 году.

Краткий рассказ профессора Норденшёльда о плотнике Снаббе легко истолковать неверно. Это рассказ не столько о человеке, сколько о стране света, имя которой "Север".

Наступил второй день после моей встречи с Андре. Облачная погода, юго-западный ветер, повышение температуры и нудный мелкий дождик

На площади Брюнкеберг не было уже ни льда, ни снега, когда я вошел в здание Управления патентов и регистрации.

Как и два дня назад, меня встретил инженер Кюйленшерна, однако на этот раз он держался скромнее и не докучал мне допросами.

Он провел меня в комнату, где стояло три-четыре кожаных кресла и кожаный диван.

Он предложил мне голландскую сигару и поднес спичку.

В комнате было два окна.

У одного из них стоял молодой человек с прямодушно улыбающимися глазами, прямодушно улыбающимся ртом, прямодушно улыбающимися, закрученными вверх усами.

У него было юношеское лицо: чистый и гладкий лоб, никаких складок или морщин вокруг глаз, округлые щеки, гладко причесанные волосы с пробором, маленькие уши, энергичный, хотя и скошенный подбородок.

Улыбка его была улыбкой очень молодого человека.

Он подошел ко мне.

Я встал.

– Кнют Френкель? – спросил он, подавая мне правую руку.

– Да, – ответил я.

Он мог не представляться, я узнал его лицо по сотням портретов, напечатанных в газетах и журналах этого года.

– Столоначальник Нильс Стриндберг, если не ошибаюсь? – сказал я.

У него была маленькая узкая кисть. Он низко поклонился.

– Рад вас увидеть, инженер Френкель, – ответил он. – Разрешите мне процитировать одну австрийскую газету. "Чтобы задумать полет на Северный полюс и обратно на аэростате, должно быть либо дураком, либо мошенником, либо шведом".

Кюйленшерна расхохотался.

Стриндберг выпрямился, по-прусски щелкнул каблуками

– Итак, кто вы: дурак, мошенник или всего-навсего обыкновенный простоватый швед?

– Я рад с вами познакомиться, – сказал я. – Позвольте процитировать английскую газету. "Шведский народ, право же, чересчур честолюбив. Народ, который создал сведенборгианизм и гётеборгскую лицензионную систему, может позволить себе оставить часть лавров девятнадцатого столетия другому народу, пускай даже не столь отважному и славному, как сыны Тора и Одена..."

Я все еще держал руку Стриндберга в своей руке.

Его лицо представляло собой, что называется, сплошную по-детски открытую улыбку.

– Ни дурак, ни мошенник, – продолжал я. – А всего лишь обыкновенный швед датского происхождения, возможно простоватый, но скорее излишне честолюбивый.

У Стриндберга было совсем юное лицо, округлые щеки, никаких морщин на лбу, вокруг глаз и улыбающихся губ.

Мне были приятны его улыбка и веселый взгляд.

Его маленькая кисть совсем пропала в моей руке.

Неожиданно рядом с Нильсом Стриндбергом возник Андре. Должно быть, он вошел в ту же дверь, что и я.

Он поздоровался и сразу же бесстрастно осведомился, обдумал ли я все как следует.

– Мое ходатайство остается в силе, – ответил я.

Андре кивнул.

– Прекрасно.

Тем временем Стриндберг сел в одно из кожаных кресел. Он был одет элегантно, почти щеголевато. Он чиркнул спичкой, я наклонился над его протянутой рукой и зажег свою потухшую голландскую сигару.

На левом мизинце у него был массивный золотой перстень, галстук украшала булавка с крупной жемчужиной, черные туфли почти совсем скрывались гамашами из серого сукна.

Прикуривая от предложенной им спички, я вдруг подумал, что он похож на Оскара Уайльда.

– Я знал, что вы придете сегодня, а не завтра, – сказал Андре. – Вот почему я пригласил Нильса Стриндберга. Он недолго ждет, от силы полчаса.

У Андре было лицо усталого человека

– По существу, нам бы следовало сейчас составить контракт, – продолжал он. – Но есть еще одно, не менее важное дело.

– Какое? – спросил я.

– Пойдем-ка в "Рунан" и побратаемся.

Доктор Экхольм больше не претендовал на участие в экспедиции. Я понимал, что вопрос – кто взамен него станет третьим участником – касается не только этого третьего и двух остальных, а представляет немалый общественный интерес. Это было видно хотя бы по всевозможным домыслам, которым предавалась пресса после сентябрьского конфликта между Андре и Экхольмом.

И однако я недооценивал масштабы общественного интереса.

Первой новость опубликовала "Афтонбладет", она поддерживала близкий контакт с Андре. Я купил два номера газеты – один для себя, другой для моих родителей.

На следующий день я был знаменитостью.

Все газеты Швеции, да что там – всей Скандинавии, писали обо мне, рассказывали, где и когда я родился, где учился, сообщали, что я жил в Северной Швеции. Печатали мои фотографии и похвально отзывались о моей личности, моем нраве и крепком телосложении.

Еще через день я был известен во всем просвещенном мире. Газеты Германии, Франция, Италии, Испании, России, Америки, Бразилии и прочих стран заверяли меня в телеграммах, что Андре не мог сделать лучшего выбора и что они готовы заплатить мне щедрый гонорар за путевые репортажи, причем щедрость их будет особенно велика, если им будет предоставлено исключительное право публиковать мои репортажи.

Стать предметом всеобщего внимания не за то, что ты сделал, а за то, что готов сделать.

– Привыкнешь, – сказал Нильс Стриндберг.

Весной и летом было еще хуже. Мир сперва отнесся недоверчиво к планам Андре. Но затем поверил, скепсис сменился растущим доверием и энтузиазмом. В Стокгольме и Гётсборге нас провожали как героев. Правда, скептики еще оставались. Кое-кто утверждал, что нельзя построить эллинг на голых островах Шпицбергена, на полпути между Нордкапом и Северным полюсом. Мы построили эллинг за три недели. Это был не только самый: северный, но и самый крупный эллинг в мире. Это была не только самая северная постройка, но и самое большое деревянное сооружение, какое я когда-либо видел, – от основания до стропил двадцать метров, выше шестиэтажного каменного дома. Кое-кто утверждал, что практически невозможно произвести на Шпицбергене потребные для аэростата тысячи кубических метров водорода. Наш водородный аппарат действовал безупречно, и мы наполнили оболочку меньше чем за четверо суток. Мы построили эллинг. Мы наполнили оболочку. Ряды скептиков редели. Энтузиазм возрастал. Всё шло, как было рассчитано. Всё. Только ветры подвели – они дули с севера, а не с юга.

Арктическое лето коротко. В 1896 году летние ветры упорно дули с севера. Мы не смогли стартовать. Но мы успели стать всемирно известными не за то, что сделали, а за то, что задумали сделать. Пятнадцатого августа Андре велел наточить большие ножницы, чтобы разрезать оболочку аэростата. Через пять дней разрезанный шар был упакован, как полагается, и уложен в трюм "Вирго" вместе с гондолой, гайдропами, сетью, парусами и кольцом. Двадцатого августа началось наше прискорбное отступление. Это был тот самый день, когда газеты всего мира возвестили в экстренных выпусках, что "Фрам" и Нансен вернулись после долгого и успешного полярного странствия. Мы прибыли в Тромсё. Никто не обратил на нас внимания, ведь там находились Нансен и "Фрам". Мы двинулись на юг вдоль норвежского побережья, где каждый город, каждый рыбачий поселок нетерпеливо ждали Нансена. Мы прибыли в Гётеборг, там нас встречала горстка людей. Газеты были полны фотографий и репортажей по поводу экспедиции Нансена. Когда мы уезжали из Стокгольма, накануне нас принял король Оскар. Когда мы вернулись в Стокгольм, король уже выехал в Христианию, чтобы приветствовать Нансена и его людей. Иногда мне кажется, что Андре ненавидит Нансена, – если только он вообще способен кого-либо ненавидеть. Но тогда у него была причина для благодарности, ведь за триумфом Нансена прошла незамеченной наша неудача. Теперь, через два месяца после того, как схлынула нансеновская горячка, публика вспомнила, что Северный полюс все-таки остается непокоренным. И публика знает, что финансовая сторона нашей новой попытки, назначенной на следующее лето, обеспечена пожертвованиями Альфреда Нобеля, Диксона из Гётеборга и некоего директора Бурмана, которого я не знаю. Шведы думают о том, что у нас еще есть возможность добиться успеха там, где норвежцы потерпели неудачу.

– Я попытаюсь свыкнуться с тем, что стал знаменит авансом, – ответил я.

Конечно, у Андре были и противники. Один из них – Георг Люндстрём, а попросту – Ёрген. из газеты "Фигаро".

Однажды, когда Андре, Стриндберг и я вместе обедали в кафе, он подошел к нашему столику с рюмкой и бутылкой пунша.

– Летун Андре, – сказал он, – разрешите помещать вашей трапезе?

– Уже помешал, – ответил Андре.

Ёрген опустился на стул, подставленный услужливым официантом.

– Тебя и Стриндберга я интервьюировал много раз, – сказал он. – Сейчас меня интересуете вы, инженер Френкель. Я воспринимаю вас как этакого ура-патриота. Сперва победа при Нарве. Потом злосчастное поражение под Полтавой. Победа над Северным полюсом должна стать компенсацией за Полтаву.

– Редактор Люндстрём однажды сам поднимался на воздушном шаре, объяснил Андре. – Вместе с Феллером. Они упали. К счастью, упали в залив у Юргордена. С тех пор он не переносит воздухоплавателей.

– Ошибка, – возразил Ёрген. – Я ничего не имею против тех, кто поднимается на аэростате с научной целью. Взять, например, вас, кандидат Стриндберг. Вы физик и фотограф – прекрасный фотограф. От вас можно чего-то ждать. Я снял бы перед вами шляпу, будь я сейчас в шляпе. А ты, Андре, ты никакой не аэронавт, ты летун. Стал воздухоплавателем, чтобы попасть в риксдаг. Но продвинулся не дальше Стокгольмского муниципалитета, да и то там не могли снести твоих безумств. Северный полюс? Надеешься стать членом правительства? Называешь себя либералом, а на самом деле ты краснее любого социалиста. Но нам не нужны красные члены правительства. Упрям и одержим навязчивыми идеями, словно марксист. Ветрогон на Северном полюсе? Никто не вернется живым с Северного полюса. Туда тебе, красному, и дорога. Вот только жаль кандидата Стриндберга. У него есть талант.

Газетчик поднял свою рюмку.

– Господин инженер-технолог Френкель, – говорил Ерген. – Вы обучены искусству прокладывать туннели, строить дороги и мосты, корпеть на поверхности матушки земли. За каким чертом понадобилось вам подниматься в воздух? На кой черт вам этот Северный полюс? Хотите воздвигнуть там памятник Карлу Двенадцатому? Знаете, какая мысль меня сейчас осенила? Это же первая чисто инженерно-географическая экспедиция. Затейщик и организатор: главный инженер патентного бюро. В гондоле: он же и еще один инженер-ветрогон. Финансирует: инженер-химик-изобретатель Альфред Нобель, который давно привык поднимать на воздух людей. Жаль только кандидата Стриндберга. Он талантливый фотограф.

– С тобой не соскучишься, – сказал Андре.

– Расскажи мне. – продолжал Ёрген, – что делают инженеры-аэронавты, когда падают в море?

– Они тонут, – ответил Андре.

– Если море не замерзшее, – добавил я.

Наш маленький отряд пополнился четвертым человеком, Вильгельмом Сведенборгом. Он должен был следовать до Шпицбергена как запасной участник на тот случай, если Стриндбергу или мне и последнюю минуту что-то помешает лететь.

– Всякое может случиться, – говорил Андре. -Френкель споткнется на трапе и сломает себе торой палец, Стриндберг возьмет да простудится, а как раз в это время подует нужный ветер.

Мне показалось, что Стриндберг удручен назначением запасного. На мой вопрос, воспринимает ли он это как знак недоверия к нему со стороны Андре, он ответил отрицательно.

Правда, Андре не хуже меня знал, что на Стриндберга с разных сторон оказывали давление, чтобы он отказался участвовать в экспедиции.

Через несколько дней я смог сообщить Стриндбергу, что Сведенборг женат на дочери Норденшельда и что его сделали резервным членом экспедиции по настоятельной просьбе тестя.

– А вовсе не потому, что Андре сомневается в тебе или во мне, – сказал я

В декабре Альфред Нобель умер в своем доме в Сан-Ремо.

Прочтя об этом в специальных выпусках газет, я поспешил в патентное управление. Секретарша Андре фрекен Люндгрен (с прошлой зимы она с особого дозволения графа Хамильтона вела также дела экспедиции) сообщила мне что он куда-то вдруг ушел. Его не было в кабинете, пальто и шляпа отсутствовали на вешалке.

На следующий день около двенадцати я отправился в его дом на Барихюсгатан. Мне пришлось долго стучать, прежде чем за дверью послышались шаги и голос Андре осведомился, кто там.

На нем был короткий халат, мятые брюки и шлепанцы.

Все жилье Андре составляла одна-единственная комната, в ней было тесно от мебели, стены закрыты книжными полками. Я впервые увидел его квартиру. После долгого, томительного молчания он попросил меня сходить в кондитерскую поблизости. принести кофе и хлеба.

Когда я вернулся, Андре уже успел переодеться и привести себя в порядок Неубранную постель он накрыл покрывалом с длинной бахромой. Одно окно было раскрыто настежь.

– Ну, с чем ты пришел? – спросил он.

– Ни с чем, просто так.

– Нобель еще несколько недель назад перевел новый взнос на экспедицию, – сказал Андре. – Это я говорю к тому, чтобы ты не тревожился. Я простужен, – добавил он. – У меня мигрень. Возможно, небольшая температура. Ничего серьезного.

– Вы с Нобелем были друзья? – спросил я.

– Мы встречались много раз, – ответил он. – Знали друг друга. Но у Нобеля не было друзей. Есть такие люди, всю жизнь живут без друзей. Великие люди всегда одиноки. У Нобеля была тьма идей. Он спешил их запатентовать и завалил нас в патентном управлении работой Из ста нобелевских идей девяносто были чистым безумием. Из остальных десяти восемь далеко опережали свое время. И наконец, две были гениальными и достаточно актуальными, чтобы создать одно из крупнейших состояний нашего времени.

– Он вложил большие деньги в твою полярную экспедицию, – заметил я.

– Но не потому, что верил в ее успех.

– А почему же?

– Потому что это была попытка осуществить что-то новое. Первые попытки неизменно терпят крах. За ними неизменно следуют вторые попытки. Они тоже терпят провал, почти неизменно. Но затем, извлекая из неудач горькие уроки, можно нащупать верные пути.

– Значит, Альфред Нобель внес средства на наш провал, – сказал я.

– Нет. На предприятие, которое он считал обреченным на провал. Андре встал, держа чашку в руке.

– Я мог бы отправить телеграмму, но раз уж ты здесь – тебя не затруднит сходить в патентное управление и передать от меня, что у меня простуда, температура, и я смогу выйти на службу только дня через два?

– Разумеется, – сказал я.

Первого марта мы со Сведенборгом покинули Стокгольм и направились в Париж, чтобы встретиться с изготовителем аэростата Анри Лашамбром и под его руководством на практике освоить редкое искусство управления воздушным шаром.

– Мне надо бы о многом переговорить с тобой, – оказал я Андре перед самым отъездом.

Он заметно осунулся за зиму. Его волосы поредели, явственно выделялись седые пряди. Усы он отрастил так, что они закрывали не только верхнюю губу, но весь рог.

– Я занят по службе, – ответил он. – Ходатайство Юхана Петтера Юханссона о регистрации патента на новые клещи и гениальный разводной ключ заботит меня в данную минуту больше, чем полярная экспедиция. Он уроженец Смоланда.

– Есть ряд деталей, – продолжал я.

– Относительно полета на Северный полюс?

– Я хотел бы их обсудить.

– Когда вернешься из Франции и Парижа, – сказал он.

Перед отъездом из Стокгольма мы со Сведенборгом получили аналогичные памятные записки от Андре касательно представителей газет и других органов печати: "Соблюдайте достаточную вежливость и предельную осторожность. Не отказывайте в интервью. Поскольку интервьюеры никогда не знают того, что уже известно, не бойтесь снова и снова повторять все сказанное ранее. Не опровергайте слухов без крайней надобности".

И далее: "Прибыв в Париж, расспрашивайте обо всем, что относится к управлению аэростатом и к полярным областям, не только о том, чего не понимаете, но и о том, что вам кажется понятным. Вопросы – всегда отличный способ расширить свои познания".

Одиннадцатого апреля состоялся наш восьмой полет

Мы летели на аэростате "Туринг клаб" вместе с владельцем шара, известным воздухоплавателем Безансоном, и его помощником, инженером Кабальсаром

Безансон показывал нам, как меняется направление ветра в зависимости от высоты

Мы приземлились около города Аржан-сюр-Содр, зачалили шар и разместились в маленькой гостинице

На следующий день, 12 апреля, мы со Сведенборгом поднялись в воздух в девятый и последний раз Впервые мы летели без сопровождающих. "Туринг клаб" успел потерять довольно много газа, подъемная сила шара уменьшилась, и полет скорее всего кончился бы печально.

У нас было задумано потренироваться в полете с гайдропами Мы медленно поднялись на высоту около ста метров и пошли с южным ветром на север. Благодаря уравновешивающему действию гайдропов высота сохранялась почти неизменной. Но затем солнце нагрело шар, его подъемная сила возросла, и перед небольшим холмом мы быстро поднялись вверх на несколько сот метров. Я хотел приоткрыть выпускной клапан, чтобы гайдропы снова коснулись земли, но Сведенборг опорожнил два из трех оставшихся мешков с песком, и "Туринг клаб" вознесся на высоту четырех тысяч метров.

Мы не были подготовлены для такого полета, не взяли с собой ни свитеров, ни зимней одежды. От холода нас била дрожь.

– Чем ближе к Солнцу, тем холоднее, – сказал я

– Примечательно, что у меня сильнее всего мерзнут ноги, – отозвался Сведенборг. – Эти проклятые древние греки ошибались. Как бишь его звали того субъекта, который взлетел чересчур высоко и потерял крылья, потому что оказался слишком близко к Солнцу? Он скрепил крылья воском, а воск от солнечных лучей растаял. Что-то на "Де", кажется? А воск, чем выше, становится только холоднее и тверже

– Дедал? – подсказал я

– Зря мы не захватили с собой бутылку коньяку, – сказал Сведенборг

Я объяснил ему, что не Дедал залетел слишком высоко, когда бежал с Крита от царя Миноса, а его сын Икар.

Маневрируя выпускным клапаном и оставшимся песком, мы заставляли "Туринг клаб" то подниматься, то опускаться в пределах полутора-трех тысяч метров, пока песок не кончился совсем.

Мы делали записи о направлении и силе ветра на разных высотах. Карты Безансона были слишком приблизительными, и мы скоро потеряли ориентировку.

Около часа мы шли преимущественно на восток, наконец в три часа дня совершили безупречную посадку на лугу около какого-то маленького городка. Безупречную в духе правил, которые нам преподал Лашамбр.

На высоте около ста метров мы отдали якорь. Ветер был слабый. Якорь надежно зацепился за мягкую почву. Я приоткрыл выпускной клапан. Шар медленно пошел вниз. Когда до земли оставалось метров двадцать пять, Сведенборг сбросил свою фуражку и пиджак. Спуск прекратился.

Сведенборг развернул большой шелковый шведский флаг.

Со всех сторон к нам спешили люди.

– Vive la France! – крикнул Сведенборг.

– Vive l'expedition polaire! – дружно ответила толпа внизу.

Я коснулся клапанной веревки так же бережно, как ювелир поправляет свои весы. "Туринг клаб" будто нехотя пошел вниз. Сведенборг перегнулся через край гондолы, держа в каждой руке по откупоренной бутылке с минеральной водой. Он регулировал снижение, понемногу выливая воду.

Толпа продолжала прибывать.

Гондола коснулась земли так мягко, что мы совсем не ощутили толчка.

Человек в черной сутане – не то священник, не то монах – обнял нас, по его щекам катились слезы.

– Мои северные братья, – заговорил он по-немецки, – следуйте за мной в собор! Там я благо словлю вас во имя Иисуса Христа и попрошу Пресвятую Деву, чтобы Она простерла над вами свою длань. Мосье Френкель и мосье Сведенборг, – с трудом выговорил он – Ступайте за мной! В нашем соборе больше восьми веков назад был посвящен в сан первый архиепископ Швеции Великий Стефан, его преподобие святой Стефан Упсальский.

Я высвободился из объятий деятеля церкви.

– Wo sind wir? – спросил я.

Он не успел ответить, его оттеснили кричащие и смеющиеся люди.

– Город Санс, – сказал пожилой человек в мундире вроде полицейского.

По возвращении в Стокгольм я и в какой-то мере Сведенборг включились в напряженную и кропотливую работу, шел завершающий этап подготовки и снаряжения экспедиции.

Дни были долгие, и всё-таки времени не хватало.

Ложась вечером, я засыпал мгновенно, спал тяжело, без снов, новый трудовой день наступал слишком скоро, я не успевал отдохнуть.

Нильс Стриндберг трудился так же лихорадочно, как я.

Мы встречались ежедневно, часто обедали вместе в "Рунан", у Рюдберга или в "Оперном".

Нам бы следовало не спеша, основательно поговорить по душам. Но вечная гонка, ускользающее время, сотни вопросов, которые надо было выяснять и решать, – все это не оставляло места для задушевного разговора.

Андре до последних дней ходил на свою службу в Королевском управлении патентов и регистрации.

Его спокойствие поражало меня.

Еще более поражала его способность раздваиваться. Одной рукой, как государственный чиновник, он составлял памятные записки. Другой рукой, притом чуть ли не одновременно, визировал после тщательного изучения счета полярной экспедиции, подписывал ходатайства, заявления и запросы, отвечал на письма, делал заметки для памяти и составлял множество письменных директив поставщикам, Стриндбергу, Сведенборгу, мне и прочим, кто имел касательство к экспедиции.

За время моего пребывания в Париже Андре постарел. Особенно постарело лицо. Часто он жаловался на сильные головные боли. Он чем-то напоминал старика Лашамбра, изготовившего наш аэростат.

В продолжающейся широкой дискуссии об аэростате и его снаряжении снова и снова заходила речь о гайдропах, о трех канатах, призванных своим трением о лед или воду замедлять движение шара и – с помощью паруса – сделать его управляемым.

Кое кто опасался, что гайдропы может заклинить в дрейфующих льдах.

Андре предусмотрел такую возможность и заказал канаты со слабиной, которые допускали нормальный ход, но при чрезмерной нагрузке должны были оборваться.

Многочисленные скептики не полагались на эту слабину. Поэтому Андре разделил каждый гайдроп выше слабины на две половины. Их соединяла бронзовая муфта. Чтобы разъединить обе половины, достаточно было, находясь в гондоле, несколько раз повернуть верхнюю.

Скептики все равно были недовольны. Дескать, даже оставшийся конец гайдропа может зацепиться за торос.

По просьбе Андре мастер Тёрнер на заводе Виклюнда сконструировал небольшой хитроумный аппарат, который спускался из гондолы вниз по канату и перерезал его в нужном месте с помощью двух ножей и порохового заряда с электрическим запалом.

– Тёрнер гений, – сказал Андре. – Но нам нужны не гениальные резаки для гайдропов. Нам нужен всего-навсего сильный южный ветер.

Нансен и лейтенант Юхансен прибыли в Стокгольм, чтобы в день Веги, 24 апреля, получить медаль "Веги".

После вручения медали я на одном из банкетов оказался за столом как раз напротив Фритьофа Нансена. Справа от него сидел молодой талантливый художник и литератор Альберт Энгстрём.

– Что ты думаешь о замысле Андре лететь на Северный полюс на воздушном шаре? – спросил Энгстрём.

Нансен поразмыслил и ответил:

– Андре вверяется ветрам.

– Другими словами, он последний дурак.

– Он беспросветный глупец и невежда, – сказал Нансен.

Андре выступил с приветственной речью.

Потом краткую ответную речь произнес Нансен.

– Ваша экспедиция, – говорил он, – самая отважная изо всех экспедиций, какие когда-либо замышлялись. Вы зависите от южных ветров. Я знаю, вы полетите, если ветер не подведет. Вам не занимать мужества и решимости. И я желаю вам всяческого успеха! Уверен, что вы за несколько суток на летящем аэростате соберете такие данные по географии Арктики, такие фотографические данные, которые по важности и достоверности превзойдут отчеты сотен уже состоявшихся полярных экспедиций, включая и мою собственную.

– Врешь, мошенник, – громко сказал Альберт Энгстрём

На несколько секунд воцарилась натянутая тишина.

Норденшёльд встал. И снова сел, услышав смех кронпринца.

Фритьоф Нансен продолжал:

– Прошлым летом вы не дождались южных ветров, инженер Андре. Скоро вам предстоит повторно отправиться на Шпицберген и Датский остров, чтобы ждать там благоприятных условий для старта. Возможно, вы и на этот раз не дождетесь достаточно сильного и устойчивого ветра. Нужно большое мужество, великая решимость, чтобы подняться на шаре. Еще больше мужества и решимости нужно, чтобы вторично отступить перед лицом неблагоприятной метеорологической обстановки. Я убежден, что вы способны и на это высшее проявление мужества и решимости.

– Как тебя понимать, черт возьми? – сказал ему Энгстрём.

– Не горячись, – ответил Нансен – Банкет есть банкет. Торжественный ритуал и все такое прочее. И вообще, разве запрещено поощрять дураков?

– Когда-нибудь в честь Андре поставят памятник, – сказал Энгстрём. Памятник человеку, который потерпел неудачу.