Текст книги "Полет инженера Андре"

Автор книги: Пер Сюндман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Сюндман Пер Улуф
Полет инженера Андре

ПЕР УЛУФ СЮНДМАН, шведский писатель

ПОЛЕТ ИНЖЕНЕРА АНДРЕ

Повесть

Перевел со шведского Л. ЖДАНОВ

В этот ноябрьский вечер, накануне столь важного дня в моей жизни, мы собрались с приятелями. Был не роскошный, но продолжительный ужин. Говорили все больше о писателях, таких, как фон Хейденстам, Левертин и Стриндберг, о деле Гюстафа Фрёдинга, о Бьёрисоне и Ибсене, потом разговор перешел на Нансена, а от него, естественно, на Андре.

Двадцать первого августа завершилась великая норвежская полярная экспедиция. Три года "Фрам" дрейфовал во льдах, наконец бросил якорь в гавани Тромсё, и в тот же день, 21 августа, Фритьоф Нансен, который пятнадцать месяцев шел через льды вместе с лейтенантом Юхансеном, вновь ступил на палубу своего корабля.

А 24 августа в первом часу дня в гавани Тромсё стало на якорь еще одно судно, а именно "Вирго", приписанное к Гётеборгу. На борту "Вирго" находились Андре, Стриндберг и Экхольм, с ними был разрезанный на секции и упакованный аэростат. Четырьмя днями раньше они были вынуждены оставить свою базу на Датском острове около Шпицбергена.

Все газеты мира славили Нансена как героя, говорил я. Его полярная экспедиция самая замечательная и самая успешная в истории, если не считать плавание Норденшёльда и открытие Северо-восточного прохода. Три дня студенты Христиании не переставали пить, ходили толпами по улицам,пели патриотические песни и требовали расторжения унии со Швецией, но сперва король Оскар должен возвести Нансена в дворянский сан и присвоить ему титул графа или ярла.

Иначе сложились дела у Андре, продолжал я. Он задумал и начал самую отважную из всех полярных экспедиций, хотел достичь Северного полюса на воздушном шаре Его провожали как героя сперва стокгольмцы, когда он вечером сел на ночной поезд, идущий в Гётеборг, потом гётеборжцы, когда он утром 7 июня вышел из гавани курсом на Шпицберген.

На Датском острове он проследил за постройкой эллинга, наполнил шар водородом и принялся ждать попутных южных ветров. У него был самый совершенный аэростат, какой когда-либо конструировался, предусмотрено все до малейших деталей. Весь мир затаил дыхание. Немецкие, норвежские, английские суда пришли к Шпицбергену и Датскому острову, чтобы туристы могли быть очевидцами старта.

И все напрасно, говорил я.

Даже гениальный инженер не может взнуздать стихии и заставить ветры воздушного океана дуть, куда ему нужно. Полярное лето коротко. К тому же страховые документы "Вирго" не позволяли судну задерживаться на Шпицбергене дольше 20 августа.

И вот 24 августа 1896 года норвежец Нансен и швед Андре встретились в Тромсё на севере Норвегии.

Нансен добился успеха, говорил я, и теперь его знает весь мир.

Весь мир, весь цивилизованный мир знал имя Андре, его планы обсуждались не только в Швеции, но и в Берлине, Вене, Риме, Америке, Париже и Лондоне. Но ему так и не пришлось обрубить причальные канаты. Он потерпел неудачу.

Никому не известно, о чем разговаривали между собой эти два незаурядных человека, один из которых прославился тем, что сделал, другой тем, что задумал.

Мои друзья решительно осуждали поведение Нильса Экхольма. Нам уже подали кофе и пунш.

– Представляю себе, как тяжело и горько было им возвращаться в Швецию, – сказал один из нашей компании, служащий строительного департамента. Сначала уезжаешь, и вся страна провожает тебя восторгом и ликованием, а возвращаешься в пустоту неоправдавшихся надежд и ожиданий. Он нуждался в поддержке, и от кого ее ждать, как не от своих товарищей и спутников. Стриндберг поддержал его, а доктор Экхольм оказался предателем.

Я попытался защитить Экхольма, хотя бы смягчить излишне категорические оценки.

На Датском острове выяснилось, что оболочка не такая уж герметичная, как уверял Андре. Это означало, что аэростат не мог продержаться в воздухе так долго, как было задумано.

Оказалось также, что трение гайдропов о лед и воду намного больше, чем рассчитывал Андре. Из этого следовало, что шар будет двигаться медленнее, и ему надо продержаться в воздухе гораздо дольше, чем намечалось первоначально.

Все это вытекало из исследований, проведенных доктором Экхольмом при участии Стриндберга, профессора Аррениуса и инженера Стаке, отвечавшего за водородную аппаратуру.

– Временные допуски были настолько большими, – стоял на своем мой друг-строитель, – что возражения Экхольма выглядят неосновательно, даже наивно. Какая разница, может ли аэростат продержаться в воздухе сто или пятьдесят суток, если практически можно достичь Северной Америки или Сибири самое большое через неделю после старта со Шпицбергена?

Я сказал, что Экхольм вовсе не требовал, чтобы шар мог продержаться в воздухе пятьдесят или сто суток. Но меня не хотели слушать.

– Я могу допустить, что он испугался, когда попал на Датский остров, заметил кто-то из компании, – испугался, когда увидел шар в эллинге, испугался, когда увидел легкую гондолу и ощутил ледяное дыхание полярного ветра, когда уяснил себе, какие там страшные расстояния, и вдруг осознал, что ледяная пустыня беспощадна. Словом, понял, что прежде он не понимал, за что берется. Все это я могу допустить и простить.

– Но? – вставил я.

– Ему понадобилось непременно защищаться, он захотел оправдать свою трусость. И решил напасть на Андре. Вот чего мы не можем понять и простить. Он обвинил Андре в недостаточной компетентности и небрежной подготовке. Экхольм не ушел без шума со сцены. Он многого боялся, но сильнее всего был страх перед судом потомков. И он стал предателем. Написал вероломные письма жертвователям – Альфреду Нобелю и гётеборжцу Оскару Диксону. И настоял на никому не нужных официальных дебатах с Андре в Физическом обществе.

– Двадцать шестого сентября, – сказал я.

– В тот день, – заключил мой друг из строительного департамента, поднимая свой бокал, – стокгольмцы могли лицезреть двух в корне различных людей: большого человека и маленького человечка.

– Возможно, он написал письмо также и третьему из главных меценатов, сказал я. – Иначе говоря, королю. Да только монархи обычно молчаливы и сдержанны.

– Кстати, когда вы осуждаете доктора Экхольма, – продолжал я, – вы забываете одну интересную вещь. А именно, что с его выходом из игры освободилась вакансия, теперь Андре нужно найти замену, третьего человека, который сможет полететь с ним на следующее лето. Вряд ли найдется много желающих парить в воздухе между небом и льдами.

Взбодренный пуншем, я составил спинками два стула, снял пиджак и взялся правой рукой за гнутые перекладины.

После чего под аплодисменты присутствующих я сделал то, что гимнасты называют горизонтальной стойкой на одной руке

– Сколько ты так можешь выдержать? – спросил кто-то

– Смотря сколько мне будут платить за минуту, – ответил я. И добавил Я отдал бы пять лет жизни за то, чтобы участвовать в полярном перелете Андре в следующем году

Кто-то сдернул с меня правый ботинок и пощекотал мне пятку. Я потерял равновесие и соскочил на пол. Тут-то я и ушиб маленький палец, задев им полуоткрытую дверь.

Мизинец распух, это смахивало на большой синий нарыв.

Все сулило раннюю зиму. Мостовые и тротуары покрыла пелена холодного снега, он поскрипывал под башмаками, колесами и полозьями Небо было ясное, солнце не грело, над крышами домов стояли колонны дыма

Нога болела, мне было трудно ходить, но я ни куда не спешил и даже мог позволить себе зайти в паноптикум на Кунгстредгордсгатан.

Восковая фигура Андре всегда производила на меня странное, почти отталкивающее впечатление, несмотря на отмеченное прессой портретное сходство гладкие волосы с пробором над левым глазом, твердые скулы, усы, закрывающие верхнюю губу и уголки рта, энергичный нос, нахмуренные брови, соединенные глубокой поперечной складкой на переносице.

Панорама Андре была открыта в паноптикуме три года назад, сразу после его одиночного перелета на аэростате "Свеа" в штормовой октябрьский день через Ботнический залив у Аландских островов.

На кукле была та самая одежда, в которой Андре совершил свой полет. Говорили, будто он продал ее и научные приборы, пострадавшие при бурной посадке, кабинету восковых фигур за тысячу с лишним крон наличными.

В этот ранний час в паноптикуме было мало посетителей. Молодая девушка на контроле могла спокойно оставить свою конторку. Она подошла ко мне, приветливо улыбаясь.

Да, совершенно верно, я не первый раз в паноптикуме.

– Я все пытаюсь представить самого себя в виде такой восковой куклы в ту минуту, когда я – или кукла – водружаю шведский флаг на северном продолжении земной оси, – сказал я.

Она рассмеялась. Потом смерила меня глазами и заявила, что такая кукла обойдется недешево Воск стоит немалых денег, даже если подбавить в него сала и стеарина.

Она явно не знала, как делаются куклы.

Патентное бюро, или Королевское управление патентов и регистрации, как его именовали с прошлого года, помещалось на площади Брюнкеберг.

Извозчики, ожидающие седоков, уже начали строить свою традиционную снежную хижину возле большой водоразборной колонки, фундамент из плотного снега был готов, и теперь они поливали его водой для крепости Впрочем, они трудились без особого рвения, хорошо зная, что первый снег вернее всего быстро стает.

В патентном бюро меня принял инженер по фамилии Кюйленшерна, он попросил меня подождать, так как Андре занят с другим посетителем.

В пытливом взгляде Кюйленшерны угадывалось любопытство, и после обычных вступительных реплик он спросил, не ищу ли я места.

– Да, в известном смысле, – ответил я

– Я ближайший помощник главного инженера Андре, – сказал он, – но я не слышал, чтобы у нас открылись новые вакансии.

Кюйленшерна проводил меня в кабинет Андре, потом вышел, пятясь, и закрыл за собой дверь.

– Инженер Кнют Френкель? – спросил Андре.

– Да, – ответил я

– Садитесь, пожалуйста – Он указал ручкой на потертое, расшатанное кресло, стоявшее перед его большим письменным столом

Я сел.

– Прошу извинить меня, – продолжал он, – мне надо сперва сделать кое-какие записи. Это займет всего несколько минут.

Он наклонился. Перо заскрипело по бумаге Портретное сходство с восковой куклой в паноптикуме в самом деле было очень велико, но я заметил также небольшие явственные отличия сетка мелких морщин под глазами, поперечные складки на лбу, седые волосы, особенно на висках, слегка впалые щеки, кривая складка между ртом и подбородком, признак забот или обманутых надежд, и очевидные следы усталости, которые затруднительно описать.

– У меня тут лежит ваше письмо, – сказал он.

– Ваш ответ у меня здесь, – ответил я, поднося руку к пиджаку слева, где скрывался внутренний карман.

Последовала долгая пауза. Андре испытующе смотрел на меня, но совсем по другому, чем Кюйленшерна. Он глядел мне прямо в глаза, неподвижно сидя на стуле. Его лицо было очень серьезно.

– Я долго колебался, прежде чем написать вам, – сказал я

– Почему?

– Наверно, боялся отказа.

– Вы инженер?

– Весной этого года окончил Высшее техническое училище.

– Почему вы хотите участвовать в экспедиции?

– Мне очень хочется быть в числе первых трех людей, которые ступят на лед Северного полюса.

– Других причин нет?

– Есть, – ответил я, – пожалуй, есть еще причина.

– Какая же?

– В своем докладе в Академии наук в феврале прошлого года господин главный инженер отметил, что дрейфующие льды и торосы в районе Северного полюса практически непроходимы для пешего исследователя. Вот почему следует использовать аэростат. Но с другой стороны, если в силу какого-либо несчастного случая придется совершить вынужденную посадку на льду, или в Сибири, или в Канаде, или в Аляске, мне кажется, я мог бы принести пользу.

– Не люблю эту проклятую шведскую и немецкую манеру всех титуловать "господин главный инженер" и все такое прочее, – сказал Андре.

– Я вырос в Емтланде – продолжал я – Снег лед и мороз мне привычны и я ходил выше границы леса больше чем Фритьоф Нансен перед его знаменитым лыжным переходом через материковые льды Гренландии восемь лет назад.

После этого надолго воцарилась тишина. Андре не отрывал от меня вдумчивого взгляда.

На стене позади него висела маленькая картина под стеклом, в узкой черной рамке. Большая толпа, воздушный шар, здание с башенкой.

– Первый полет аэростата в Швеции, – сказал Андре. – Он состоялся в сентябре 1784 года, шар сконструировали барон Сильверъельм и профессор Вильке.

– Присутствовали Густав Третий и кронпринц, – добавил я. – Но последний трос перерезала королева. Шар приземлился где-то в шхерах, кажется на острове Вермдэ. Пассажиром была кошка, она убежала в лес, и ее потом так и не нашли.

– Я купил этот рисунок в маленькой книжной лавке на Вестерлонггатан, объяснил Андре. – Шар был водородный.

Я собрался с духом и возразил.

– Это не рисунок. Это гравюра. Многие приписывают ее Элиасу Мартину.

Андре неотступно глядел на меня.

– У господина главного инженера, наверно, есть из кого выбирать после того, как доктор Экхольм вышел из игры.

Он оторвал от меня взгляд, открыл дверцу левой тумбы стола, выдвинул ящик, достал из него папки, положил на стол перед собой и принялся их перелистывать.

– Пять докторов философии, – сказал он, – плюс один профессор, итого шесть гуманитариев. Пять офицеров разных родов войск – артиллеристы, инфантеристы, моряки. Два инженера, а с вами три, инженер Френкель. Один капитан торгового флота, один лесничий. Да еще несколько иностранцев. Но ведь речь как-никак идет о шведском аэростате, и экипаж должен быть шведским.

– Разумеется, – согласился я.

Андре аккуратно сложил письма и папки и снова убрал их в ящик левой тумбы.

Я был рад отдохнуть немного от его испытующе го, придирчивого взгляда.

– Вы интересуетесь литературой? – сказал он.

– Немного.

– Занимаетесь живописью?

– Нет.

– Музицируете?

– Никогда не пробовал.

– Я побаиваюсь всех этих беллетристов, – сказал он – Им нечего делать на полюсе

Мы молча дошли до кафе "Оперное", там нас встретил чрезвычайно учтивый и предупредительный метрдотель.

– На улице холодно, – сказал он, – а здесь, в погребке, и вовсе чистая Арктика. Недавно пришел барон Норденшельд, теперь вот господин главный инженер.

В самом деле, за одним из столиков обедал Адольф Норденшельд в обществе молодой дамы и офицера.

Норденшельд встал, они с Андре подошли друг к другу и сердечно поздоровались. Стоя посреди зала, они продолжали беседовать. Прочие посетители открыто или тайком посматривали на двух знаменитостей. Разговор велся вполголоса, но я обратил внимание на финляндский акцент Норденшельда и лишний раз вспомнил что человек который на шведском судне, под шведским флагом победил льды Северо-Восточного прохода родился и вырос в Гельсингфорсе как финляндский и российский гражданин.

Метрдотель помешкал, потом подвел меня к столику на двоих На мне был серый повседневный костюм, и я не побрился Я впервые попал в кафе "Оперное".

Профессор Норденшельд возвратился на свое место, и Андре сел рядом со мной.

– Я только что говорил вам, что всем этим беллетристам нечего делать на Северном полюсе, – оказал он. – Пожалуй, стоит уточнить свою мысль. Кое-кто упорно твердит, что Андре пень, закоснелый инженер и техник. Андре никогда не читает стихов. Андре не выносит музыки. Если он и заходит в оперу, то лишь затем, чтобы найти пороки в механизмах сцены. Если Андре покупает роман, то затем, чтобы подыскать новые примеры того, как индустриализм повлиял на речь. Если он посещает вернисаж, на следующий день в скандальной хронике можно прочесть, что Андре на выставке тщетно искал чертежи новых сепараторов, турбин, электромоторов и геодезических инструментов. Кое-кто считает, что творческие воображение может проявляться только в литературе, живописи и музыке. Но кто из поэтов или живописцев обладал такой фантазией, мечтал так как Иоганн Кеплер или Галилей, или Ньютон, или Польхем, или Пастер?

– Или Норденшельд, – добавил я.

– Трудно назвать человека, который сыграл бы в моей жизни такую роль, как Норденшельд, – подхватил Андре. – Без его поддержки, без его содействия в Академии наук не было бы моей экспедиции.

Я отнюдь не презираю поэтов, художников и композиторов, – продолжал он – Я далек от того, чтобы недооценивать их значение. Но иногда, нет, часто их занятия напоминают мне своего рода филателию. Почтовая марка может быть использована для предназначенной ей цели только один раз. Четыре года назад Британский музей в Лондоне получил по завещанию несколько килограммов погашенных марок, собранных неким джентльменом по фамилии Таплинг. Коллекция была оценена в два миллиона шведских крон. Мнимая ценность. Фикция.

Андре заказал омары, четыре маленькие порции омаров, свежего ржаного хлеба и белого вина. Я весь день не ел ничего горячего и предпочел бы расправиться с котлетой или добрым куском говядины.

– Два миллиона крон, – заметил я – С двумя миллионами крон в банке Нансен мог бы снарядить четыре экспедиции, четыре раза вмерзнуть в дрейфующие льды полярного бассейна.

Я не привык есть омары в обществе и старательно подражал Андре, глядя, как он разбивает панцири и высасывает мясо.

Мы сидели рядом, а не напротив друг друга.

Андре поднял свой бокал.

– И на эти же деньги можно было бы снарядить от десяти до пятнадцати воздушных экспедиций на Северный полюс, – сказал он.

– Я никогда не собирал марки – ответил я.

Андре улыбнулся во второй раз за этот день. Он откинулся назад, поднял брови и суровые складки вокруг его рта разгладились На усах поблескивала капелька вина.

– Но вам понятен ход моих рассуждений, инженер Френкель?

– Не знаю. Возможно.

– Подумайте, – продолжал он, – вы хоть раз слышали о художнике или поэте, которому пришла бы в голову мысль лететь на Северный полюс на водородном шаре?

– Нет, – ответил я.

– Чтобы додуматься до такой превосходной идеи, надо быть инженером.

– Или бывшим зубным врачом, – заметил я.

Андре удивленно взглянул на меня, потом рассмеялся, как будто услышал добрую шутку. Он явно не знал, что англичанин Генри Коксвелл, который был зубным врачом, а впоследствии служил в прусском воздухоплавательном корпусе, еще двадцать лет назад опубликовал подробные планы полярных путешествий на аэростате.

Я решил умолчать об этом факте.

– Жюль Верн написал роман о путешествии на аэростате, которое продолжалось пять недель, – сказал Андре. – Его книга имелась в библиотеке "Фрама". Мне рассказал об этом капитан Свердруп летом, когда он сошел на берег Датского острова и я показывал ему мой шар. Тогда же мы узнали от него, что Нансен начал свой переход по льду. На корабле читали книгу Верна и в долгие зимы фантазировали, что вот сейчас появится аэростат и кончится их изоляция. Они не слышали о моей экспедиции. Если бы ветер не подвел, они, возможно, в самом деле увидели бы шар, летящий над полярным морем.

После скудного обеда Андре заказал две большие порции апельсинового мусса и бутылочку хереса, а потом – сливочный торт и кофе с коньяком.

Видно было, что он ищет разрядки. Мне даже показалось несколько раз, что он забыл о причине нашей встречи.

Я услышал от него, что молодая дама за столом Норденшёльда скорее всего его невестка Анна, дочь генерального консула Дж. Смитта, овдовевшая два года назад.

– А лейтенант служит в Норрландском артиллерийском полку, – сказал я. – Я вырос в Эстерсунде.

– Вероятно, какой-нибудь родственник Норденшёльда, – отозвался Андре. – Я его не видел раньше. У меня хорошая память на лица.

У лейтенанта-артиллериста было узкое лицо, высокий лоб, коротко остриженные волосы, низко посаженные уши, маленький подбородок, закрученные вверх усы, внимательные, чуть выпуклые глаза под тяжелыми веками, острый нос. Голос высокомерный и, хотя не громкий, очень внятный. Держался он крайне самоуверенно и решительно.

– Я тоже до сих пор не видел его, – сказал я. – Правда, у меня слабая память на лица, но есть лица, которые трудно забыть.

– На "Свеа" я поднимался один, – рассказывал Андре. – Поневоле один. Шар был попросту мал для двоих. Иногда мне казалось, что он мал даже для одного человека. После моего последнего перелета, когда я за три часа с небольшим покрыл около двухсот шестидесяти километров, "Свеа" больше походил на сито, чем на аэростат. Это было в марте прошлого года, на земле лежал снег. Уже в первом полете я ощутил, как это несподручно – быть в гондоле одному. В одиночку аэронавт не поспевает выполнять все необходимые научные наблюдения, а ведь только они оправдывают такое предприятие. Особенно трудно ему при взлете и посадке. Я уже не говорю об управляемом шаре, с гайдропами и парусом. На моем полярном аэростате будет экипаж из трех человек. После первого же моего эксперимента на "Свеа" летом 1893 года я понял, что настоящий полет, от которого может быть толк, требует наличия в гондоле трех человек.

– Знаю, – ответил я. – Я читал ваш отчет в трудах Академии наук. Три человека: штурман, наблюдатель и секретарь.

Андре взял в руки рюмку с коньяком, согрел ее между ладонями, поднял к носу и несколько раз медленно втянул в себя воздух.

– Тогда я был новичком, – говорил он. – Но я стоял на верном пути. Да, на полярном аэростате должно быть три человека. Однако не узкие специалисты: штурман, наблюдатель и секретарь. Кто-то из них выполняет обязанности начальника, и перед каждым стоят четко обозначенные научные задачи. Но они должны также уметь заменять друг друга, ведь невозможно всем троим непрерывно бодрствовать неделю или месяц, пока длится перелет. Мне нужны два спутника, которые умели бы обращаться с аэростатом и управлять им, достаточно знающие и внимательные, чтобы вести объективные наблюдения, умеющие вразумительно записывать результат наблюдений. Еще они должны обладать мужеством и силой воли.

– Я никогда не поднимался на аэростате, – сказал я. – Но думаю, что быстро сумел бы усвоить самые необходимые правила. За научные наблюдения можете быть спокойны.

– Сила воли и мужество у вас тоже, несомненно, есть, – добавил он.

Я поднял пузатую рюмку так же, как Андре, согрел ее в руках, подержал около носа и медленно вдохнул запах.

– Теперь послушайте меня, мой дорогой Френкель, – оказал он.

– Слушаю.

– Я никого не уговариваю лететь со мной. Я не уговаривал доктора Экхольма, только предложил ему участвовать. Он согласился. Перелет не состоялся. Мы были вынуждены вернуться. После возвращения он разными способами выражал свое сомнение в том, что экспедиция вообще была осуществима.

– Знаю, – ответил я.

Андре продолжал:

– Я не уговаривал его участвовать в экспедиции и не уговаривал потом держать свое слово.

– Все это знают, – сказал я.

– То же можно сказать про Нильса Стриндберга. Я выбрал его из многих желающих. Вот уж кого не нужно было уговаривать. Он вызвался добровольно. Тем не менее он в отличие от Экхольма снова и снова заявляет, что твердо намерен участвовать и в следующем году. Я не собираюсь его уговаривать, если он за зиму или весну передумает.

На несколько минут воцарилась пауза, пока Андре доедал свой кусок торта, вытирал губы и заказывал новую порцию кофе и коньяку.

– Мое ходатайство абсолютно добровольное, – сказал я.

– Послушайте меня, дорогой Френкель. Я прочел ваше письмо, вы получили мой короткий ответ, сегодня мы встретились. Кроме того, я разными путями собирал сведения о вас.

Мы сидели рядом друг с другом, Андре говорил, обращаясь в воздух, при этом он то откидывал голову назад, то опускал подбородок на жесткий воротничок с галстуком, то изучал прочих посетителей погребка прищуренными глазами.

– Я готов включить вас в экспедицию третьим участником, взамен доктора Экхольма, – сказал он, не поворачиваясь ко мне.

Послюнив указательный палец правой руки, он начал водить им по краю рюмки, круг за кругом, пока не родился слабый, режущий ухо звук.

– Но, – добавил он.

– Какие у вас "но"?

– Сегодня вечером мы не будем окончательно договариваться. Я даю вам два дня на размышления.

– Мне не нужно двух дней.

– И все-таки я даю вам два дня на то, чтобы еще раз все обдумать, инженер Френкель. Или три дня. Вы должны отдавать себе ясный отчет в том, на что вы идете.

Его палец все быстрее скользил по краю рюмки. Губы раздвинулись в широкую улыбку.

– Вы должны ясно осознавать, что ваше решение есть ваше решение. А не мое.

– Разумеется.

– Обдумайте все, обдумайте еще раз, два раза, три раза. Мой полет дело рискованное и опасное Решайте сами!

Он предупреждающе поднял руку.

– Приходите ко мне послезавтра или через три дня, – сказал он. – За это время вы можете получить все нужные вам сведения об аэростате и техническом оснащении экспедиции. Получите их либо у меня, либо у господина Стриндберга. Или же у этого скептика, доктора Экхольма. Но непременно продумайте все основательно. Вы должны отчетливо понимать, на что идете. И отчетливо понимать, что вы свободный человек и ваше решение есть решение свободного человека.

– В котором часу можно прийти послезавтра? – спросил я.

– "Нью-Йорк геральд", – продолжал Андре, – большая американская газета, она принадлежит Джемсу Гордоку Беннету младшему, сыну Джемса Гордона старшего.

– Это не тот ли, – сказал я, – который послал Стенли в глухие дебри Африки?

– Он предложил мне сто тысяч шведских крон, если я возьму третьим сотрудника его газеты. Сто тысяч крон. Если сложить вместе все, что уже потрачено на экспедицию, включая стоимость аэростата, эллинга, проезд на Шпицберген и обратно, не будет и ста тридцати тысяч. Я ничего не имею против американцев, скорее даже уважаю их энергию и технические достижения. Но экипаж шведского полярного аэростата, разумеется, должен быть шведским. И я послал Джемсу Гордону Беннету учтивый отказ.

Помолчав, Андре продолжал.

– Во время моего первого полета вместе с этим бесподобным итальянским норвежцем Франческо Четти я наблюдал за самим собой. Я ни секунды не колебался, перед тем как заявил о своем желании принять участие. Я не ощущал никакой нервозности до старта, только обычное, нормальное волнение, которое человек всегда испытывает, когда его ждет что-то новое и важное. Поэтому я решил провести самонаблюдение. Мне хотелось выяснить, боюсь я или нет. Этот полет я считаю первым. Правда, в Брюсселе, на выставке, я поднимался на гигантском шаре Жиффара. Но то был привязной аэростат, который осторожно пускали на небольшую высоту, если ветер был не очень сильный Аэростат Жиффара был рассчитан на двадцать пять тысяч кубических метров водорода, в пять раз больше моего полярного шара. И в гондоле было человек сорок – сорок пять, в том числе много женщин. Да, так вот: во время перелета с Четти четыре года назад я проследил за собой. Это было в августе. Дул слабый западный ветер. Шар был небольшой, от силы пятьсот кубических метров. Отпустили чалки, и мы пошли вверх. Собралась большая толпа. Помню обращенные вверх лица, как они быстро уменьшались, пока совсем не пропали. Я контролировал себя. И убедился, что дышу спокойно. У меня не было сухости во рту, я не потел под мышками. Мы поднимались все выше. Я перегнулся через край гондолы и увидел Стокгольм – улицы, площади, дома, острова, мосты и проливы. При этом у меня нисколько не кружилась голова. В моем сознании не было и намека на страх. И однако, не исключено, что я все-таки боялся. Я обнаружил, что в начале подъема ухватился руками за два из шести или восьми стропов, словно опасался, что они лопнут и гондола полетит вниз, а я тогда удержусь за стропы. У меня пальцы побелели, так крепко я держался. Мышцы рук были судорожно напряжены. Четти тоже следил за мной. Когда мы по показаниям далеко не надежного барометра достигли шестисот метров, Четти сказал. "Господин главный инженер очень спокоен, это зловещее спокойствие". Он прекрасно говорил по-норвежски, если не считать итальянского акцента. Эти артисты воздуха, эти аэронавты-дельцы привыкли считать, что их пассажиры должны быть поражены ужасом. Я с виду был вполне спокоен и уравновешен. Словом, я разочаровал Франчеоко Четти.

– Свободный аэростат, как известно, передвигается с той же скоростью, что воздух, – продолжал Андре. – Конечно, я об этом знал еще раньше, и все-таки полное безветрие в гондоле поразило меня. флаг и украшающие шар цветные ленты висели неподвижно. Аэростат поднимался медленно, с равномерной скоростью. Мои органы чувств не воспринимали ни подъема, ни нашего движения на восток Мной владело странное ощущение, от которого я никак не мог отделаться, будто шар стоит на месте, а земля под нами уходит вниз и вращается на запад. Четти посадил аэростат на лугу возле дворца Богесунд. Сразу после посадки примчался на одноколке барон фон Хепкен. Он велел своим людям помочь нам с укладкой оболочки и угостил нас отличным обедом. В остроумной застольной речи он выразил сожаление, что может предложить нам всего-навсего фазана, который, увы, не залетает высоко.

Мы долго засиделись в погребке. Андре выглядел усталым, наша беседа говорил преимущественно он – перескакивала с одного предмета на другой.

Он не встал с места, когда уходил профессор Норденшёльд, только поднял руку в прощальном жесте.

– Помню, как "Вега" Норденшёльда подошла к Стокгольму, – сказал он. Это было в апреле, шестнадцать лет назад, величайший день в истории нашей страны. Двадцатью двумя месяцами раньше "Вега" начала свое плавание. Она проследовала вдоль берегов Норвегии, обогнула Нордкап, пересекла Мурманское море, миновала северную оконечность Таймырского полуострова, пробилась через все Восточно-Сибирское море, зазимовала там, где пролив Лонга переходит в Берингов пролив, и наконец достигла Иокогамы на востоке Японии. Там имелся телеграф, и Норденшёльд смог известить весь мир о том, что Северо-Восточный проход наконец побежден.

– Я был тогда ребенком, – отозвался я, – но помню, как прочел в "Эстерсундспостен" о возвращении "Веги".

– Вам двадцать шесть.

– Через несколько месяцев исполнится двадцать семь.

– А мне сорок два. Норденшёльду было сорок пять, когда "Бега" подняла якорь.

Он улыбнулся в третий раз за день, подозвал жестом официанта, попросил убрать чашки и коньячные рюмки и заказал бутылку портвейна.

– Обожаю портвейн, – сказал он и повернулся ко мне, все еще улыбаясь.

Вдруг я заметил странную особенность его взгляда. Его зрачки дрожали, бегали из стороны в сторону, часто-часто мелькая. Раньше я этого не видел, даже в его конторе, хотя мы там сидели друг против друга.

Эти бегающие глаза озадачили меня, и Андре так поспешно отвернулся, что я понял: он заметил мое смятение.

– В Токио Норденшёльда принял сам микадо Муцухито, – продолжал Андре. – Обратный путь длился полгода и стал самым долгим в мире триумфальным шествием. Впервые один корабль обогнул весь Евразийский континент.