Текст книги "Дурной возраст"
Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Буало-Нарсежак
Дурной возраст
– Спорим – она в синем костюмчике?
Восьмой «Г» выстроился в коридоре в ожидании математички. В начале шеренги ребята вели себя спокойно, зато в конце, как обычно, царило глухое возбуждение, затаенное кипение.
– Тихо! – крикнул главный надзиратель, который расхаживал взад-вперед перед строем, заложив руки за спину.
– Заткнись! – кто-то сказал вполголоса.
Некоторые сдавленно фыркнули. Главный глянул на часы. Мадемуазель Шателье опять опаздывала. Жестом он велел ученикам заходить в класс.
– Чтобы был порядок! Все по местам! – Он вошел в класс, окинул взором три десятка сорванцов, которые не спускали с него глаз. – Не пора ли достать учебники, тетради?..
С нарочитой медлительностью они повиновались. Кое-кто обменивался понимающими улыбками, когда в коридоре послышались торопливые шаги. Главный вышел навстречу мадемуазель Шателье.
– Извините, господин главный надзиратель, в городе пробки…
– Да, да. Поторопитесь.
Он проводил мадемуазель до кафедры, давая ей время снять пальто, развязать шляпку-тюрбан. Если бы он смел, он бы посоветовал ей одеваться иначе, носить менее облегающее платье. Умела ли она хотя бы класть ногу на ногу, сидя за письменным столом? Надо бы ее многому научить, намекнуть, конечно, чтобы не испугать.
И это учительница! Двадцать четыре года, а выглядит моложе учеников.
– А теперь слушайте внимательно, – сказал он. – Первый, кто сдвинется с места… первый, кто учинит беспорядок… вы меня поняли? Объясняться будем в моем кабинете, с глазу на глаз.
Мгновенный вежливый ропот протеста.
– Я вас предупредил, – в заключение сказал главный.
Он пожал руку девушке и вышел, не заметив, как из дальних рядов вслед ему взметнулась рука в насмешливом приветствии.
Мадемуазель Шателье заняла свое место, не торопясь вытерла очки. Со всех сторон уже поднимался гул, разговаривали громким шепотом.
– Вечером тачки придешь смотреть? – прошептал Эрве.
– Если смогу. Старик что-то злится. Не знаю, что с ним. Заходи. Часам к семи…
– Шайу! Прошу помолчать, – воскликнула мадемуазель Шателье.
– Я? – переспросил Люсьен. – А я и так молчу.
Он искренне возмутился. Частная беседа в счет не шла.
– В гараже сейчас есть одна тачка что надо, – продолжал Эрве. – Я тебя быстро привезу обратно, часам к восьми, к половине девятого.
– Что за тачка?
– 10423,– сообщил Эрве. – Летит, как ракета, ей-богу! Хозяин – один тип вернется только после уик-энда.
Мадемуазель Шателье сухо стукнула по столу линейкой. Удивленные мальчики замолчали.
– Письменная контрольная, – не слишком уверенно объявила она.
Раздались возмущенные возгласы.
– Нет. Не сегодня. Каникулы на носу!
Бордье наклонился, сложил ладони в виде раковины и издал «Ме-е-е!» таким замогильным, таким жалостливым, полным отчаяния голосом, что класс грохнул от хохота.
– Прошу вас, – сказала мадемуазель Шателье. – Вы слышали, что сказал главный надзиратель… Одно мое слово, и…
Они развлекались от души, чувствуя ее бессилие. Она побледнела, как полотно, только на скулах горели два красных пятнышка.
В темных глазах вспыхнул лихорадочный гневный огонь. А им нравилось доводить ее до такого состояния.
– Диктую, – начала она.
Тогда, разумеется, без всяких согласований они избрали путь переговоров, которые в случае некоторого везения могли продолжаться битый час.
– Один вопросик, – взмолился Ле Гюен. – Малюсенький.
– Диктую, – повторила учительница. – Дан треугольник ЛВС…
– Ну уж нет! Хватит треугольников! Надоем треугольники!
– Но…
– Давайте о другом!
И они принялись скандировать:
– О – дру – гом… О – дру – гом…
– Хорошо, – согласилась она. – Шайу, пожалуйста, к доске.
– Опять меня! Как у доски отдуваться, так всегда меня, – запротестовал Люсьен.
– Хотелось бы повысить вам средний балл. Ну! Хоть на этот раз немножко доброй воли! – с вымученной улыбкой пояснила она.
Класс затих, предвкушая инцидент. Всем известно – Люсьена учительница терпеть не могла. Но неужели он тряпка? Он встал, оглядел товарищей, развел руками – этакий жест бессилия – и направился к кафедре с видом мученика. Пока шел, удивительно грациозно споткнулся, притворился, что теряет равновесие, и сделал изящный пируэт, что приободрило присутствующих. Держался что надо. Выбрал мелок и смиренно встал у доски. По-прежнему внутренне съежившись, она искоса наблюдала за ним. Ей казалось, что одно очко уже в ее пользу.
– Начертите окружность с центром в точке О…
Заскрипел мел.
– Что это такое? – спросила она.
– Ну, окружность с центром О, – невозмутимо ответил он.
Рисунок напоминал то ли картофелину, то ли земляную грушу.
– Немедленно сотрите.
Товарищи онемели от восторга.
– Это и есть круг, – утверждал Люсьен. – Я могу вам даже журнал принести. Открытие американцев. У них это называется мягкая геометрия.
Как удар волны, грохнул дикий рев.
– Хватит! – крикнула мадемуазель Шателье.
Удивленный, даже шокированный Люсьен призывал учительницу в свидетели.
– Не знаю, что с вами… Я правду говорю. Не я же ее выдумал, эту новую геометрию!
– Я тоже читал статью, – вскочил Эрве. – Это не туфта. Не обращайте внимания на этих идиотов. Они ничего не знают.
Он повернулся к бесчинствующему классу.
– Заткнитесь, кретины!
Это несуразное вмешательство вызвало бурю восторга.
– Первый, кто пошевельнется… Вы меня поняли! – вопил Эрве, подражая главному надзирателю.
Его голос потонул в мычании на все лады.
– Я не виноват, – извинился Люсьен с видом святоши.
Мадемуазель Шателье совершенно растерялась. Губы ее дрожали. Ее охватила паника. Машинально она взяла сумочку, бросила на своих мучителей диковатый блуждающий взгляд и вышла из класса, позабыв закрыть за собой дверь. Такого еще не бывало. Воцарилась тишина. Люсьен стер свои дурацкие каракули, дабы не оставлять вещественных доказательств проступка, и вернулся на место.
– Ну и намылят нам шею, парни! – послышался хриплый, ломающийся голос.
Ждать долго не пришлось. В коридоре послышались знакомые шаги главного надзирателя. Правосудие надвигалось. По лицу главного они поняли, что на этот раз серьезных неприятностей не миновать.
– Шайу… Корбино… Быстро в кабинет директора.
Церемонно и молча сообщники повиновались. Главный проводил их взглядом, затем, обращаясь к оцепеневшим приятелям, скомандовал:
– Остальные – во двор. Чтобы ни звука!
Секретарша, которая, казалось, была в курсе дела, глянула на них с нескрываемой враждебностью и препроводила Люсьена и Эрве в кабинет директора. Директор и надзиратель тихо разговаривали у окна. Директор сел, надзиратель продолжал стоять.
– Подойдите.
Заложив руки за спину, неуклюже, смущенно, мальчики остановились у стола, заваленного бумагами, ведомостями, досье.
– Опять вы, – сказал директор. – Небось горды собой? И только потому, что у вас молодая и еще неопытная учительница, вам доставляет удовольствие делать ее жизнь невыносимой. Непристойный галдеж – ваших рук дело, я сказал бы – мания. Вы, Корбино, самый рослый и самый глупый, берете на себя поддержание бедлама на уровне, а вы, Шайу, исподтишка, как бы ни при чем, всячески его субсидируете.
Слово показалось Люсьену столь странным, что живот буквально свело судорогой, и он чуть не расхохотался, как сумасшедший. От этого нелепого слова «субсидия» голова шла кругом.
– Вас, кажется, забавляют мои слова, Шайу?
– Нет, господин директор.
Кризис терял свою остроту. Оставался страх перед неминуемым наказанием. Легко было представить себе загубленные вечера, тоскливые обеды и ужины наедине с угрюмым отцом, с трудом сдерживающим себя, чтобы не распекать, не осыпать упреками.
Директор повернулся к надзирателю:
– Что вы предлагаете, господин надзиратель? Вернуть их родителям? Совершенно очевидно: так это не может продолжаться. Шайу, соблаговолите мне объяснить, почему мадемуазель Шателье вынуждена постоянно с вами конфликтовать?
– Она пристает ко мне, – прошептал Люсьен.
Директор подскочил:
– Что это еще за блатной жаргон?
Верный Эрве пришел на помощь:
– У нее зуб на нас.
Уловка вернула Люсьену малость хладнокровия. Он глубоко вздохнул и пролепетал:
– Это правда, господин директор. Есть ведь и другие… Но с ними никогда ничего не случается.
– Так! Для начала вы принесете извинения своей учительнице. Затем будут приняты необходимые меры.
Он нажал кнопку оперативной связи:
– Мадам Бошан, попросите мадемуазель Шателье зайти ко мне.
Люсьен и Эрве с досадой переглянулись. Мадемуазель Шателье вошла и присела на край кресла.
– Шайу, извинитесь, как подобает воспитанному мальчику. Ну! – приказал директор.
– Что мне надо говорить? – бормотал красный от злости Люсьен.
– Прошу вас принять мои извинения…
– Извиняюсь…
– Нет. Прошу вас принять мои извинения…
Мадемуазель Шателье сидела, опустив голову, словно сама была виновата.
– Прошу вас… – начал Люсьен.
Голос дрожал от унижения. Он закончил одним махом:
– …принять мои извинения.
– Ваша очередь, Корбино.
Эрве в ярости переминался с ноги на ногу.
– Вы слышите, что я сказал? – спросил директор.
Эрве закрыл глаза и промямлил, как маленький:
– Прошу вас принять мои извинения…
Мысленно добавил:
…старая мымра.
– А теперь уходите оба с глаз долой, – заключил директор. – Скоро узнаете о моем решении. Господин надзиратель, соблаговолите проводить их в класс… А вас, мадемуазель Шателье, попрошу остаться. – Пока провинившиеся удалялись в сопровождении надежной охраны, он вызвал секретаршу: – Мадам Бошан, будьте добры, принесите мне досье учеников Шайу и Корбино из восьмого «Г»… Спасибо.
Он открыл первую папку и стал медленно читать: Шайу, Люсьен, год рождения: 3 ноября 1961. Нант.
– Значит, ему пятнадцать с половиной лет. Согласен, он не слишком продвинут в своем развитии, как, впрочем, и другие. Этот восьмой класс – не сахар.
Он опять углубился в личное дело, пробежал глазами несколько строк.
– Семейное положение оставляет желать лучшего. Отец – врач. Мать умерла четырнадцать лет назад. Вам это известно? Вот вам мой добрый совет: когда принимаете класс, заводите подробную карточку на каждого ученика. Доктор Шайу – серьезный человек. Помню, он не раз приходил сюда поговорить о сыне. У него, в сущности, нет времени им заниматься, это понятно. Утром он в больнице, во второй половине дня принимает пациентов, затем визиты к больным. Словом, его никогда нет дома. И парень поневоле предоставлен самому себе. Он ни в чем не нуждается, замечу я вам. Отец, безусловно, хорошо зарабатывает. Но деньги еще не все. Когда вам пятнадцать лет, человек нуждается в любви, а вот по этой части, боюсь… Есть бабушка с материнской стороны, но она живет на Лазурном берегу. Остается прислуга. Представляю, сколько он их перевидал с тех пор, как родился. В сущности, несчастный мальчишка. Я, разумеется, не собираюсь его защищать. Говорю только в том смысле, что вы ставите нас в затруднительное положение. Если мы решим его исключить, дисциплинарный совет придется уламывать. Доктор Шайу не последний человек.
Случай Корбино тоже отнюдь не прост, – продолжал он. – Корбино немного старше. К началу учебного года ему уже исполнилось шестнадцать. Да, родился 4 октября 1960 года. Вот тут я могу с вами согласиться: в наших интересах было бы его исключить. Учеба его не интересует. Но… два года назад он потерял отца. Мать и зять – хозяева гаража, с тех пор как его сестра вышла замуж. Словом, все слишком заняты, чтобы за ним присматривать. К тому же он сложен, как взрослый мужчина, занимается дзюдо. Даже чемпион спортшколы. Избавиться от него – значит лишиться ценного кадра. Теперь спорту придается такое значение!
– Понимаю, – сказала мадемуазель Шателье. – Их водой не разольешь, потому что оба сироты.
– Возможно. Кстати, они прекрасно друг друга дополняют. Шайу – хрупкий, но замечательно умен. Корбино звезд с неба не хватает, но здоровяк. В каком-то смысле – голова и ноги!
– Может, можно было бы их разъединить. Достаточно одного перевести в другой класс, – предложила девушка.
– Мне не кажется это разумным выходом. Мы должны действовать тактично. Сегодня четверг, каникулы начинаются завтра вечером. Продлятся пять дней. Перед началом занятий я свяжусь с родителями. За это время головы поостынут. И к вам, уважаемая коллега, тоже вернется хладнокровие. Между нами, почему вы выбрали профессию педагога?
– Не знаю, это произошло само собой. Я хорошо училась, ну и вот… – сказала она, краснея.
– К сожалению, можно блестяще учиться, но затем… когда вы на работе… особенно с теперешней молодежью.
– Вы считаете, что я не справлюсь, господин директор?
– Я этого не сказал.
Директор встал и проводил мадемуазель Шателье до двери.
Люсьен прошел в кухню, где Марта чистила овощи.
– Я вернусь через пару часов, – бросил он.
– Я, может быть, уеду. Вам только рагу разогреть, – заметила старушка.
Дверь приемной была приоткрыта, виднелась очередь пациентов, листавших журналы. На улице прогуливался Эрве, рядом стояла красная двухместная машина.
– Шевелись! – сказал он.
Люсьен уселся, Эрве хлопнул дверцей, и машина тронулась.
– Зять уехал в Редон, – пояснил он. – Времени хватит, но я предпочитаю вернуться до него. Он разорется, если узнает, что я брал его тачку. Хороша, правда?
Он перешел на третью скорость и дал газ. Люсьену показалось, что улица сама бросилась ему навстречу. В наполовину опущенное ветровое стекло врывался ветерок, пахнувший морским приливом, свежей водой.
– Твоя штуковина в Шантене? – спросил Люсьен.
– Почти. Понимаешь, я вынужден туда съездить. У ребят их Дзюдо-клуба будет карнавальная колесница. Тема шествия: морские разбойники. Они хотели бы, чтобы я нарядился пиратом, покрыл себя татуировкой, надел на глаз черную повязку, представляешь? Я считаю, это дурь. Отказался, но надо все-таки сходить поглазеть. А то обидятся.
Он сбавил скорость, осторожно повернул в кое-как вымощенный двор. Фары высветили просторный ангар с запертой на замок раздвижной дверью. В большой двери была вырезана маленькая дверца. Эрве толкнул ее. Они вошли в помещение, похожее на неф, где в беспорядке были наставлены лестницы, ящики, верстаки. На полу валялись куски проволоки. Лучи прожекторов выхватывали из тени гигантские силуэты, придавая им карикатурный вид. Виднелись руки с толстыми, как колбасины, пальцами, животы, величиной с гору, размалеванные лица, изуродованные чудовищными улыбками, приоткрывавшими квадратные людоедские зубы.
К Эрве подошел человек в перепачканной спецовке. Протянул руку.
– Привет!
– Это мой приятель Люсьен, – сказал Эрве.
– Привет! Ну, что вы об этом думаете? Для начала неплохо, а? Хотя работы еще прорва. Ты придешь, Эрве. И не думай отказываться… Нужны добровольцы – работать с большими головами… Маски будут что надо!
Прямо на полу, чуть поодаль, была свалена целая дюжина масок, смахивающих на резиновые фрукты. Одна высунула язык, глаз другой косил, третья надула щеки, как бурдюки; но особенно глаза завораживали Люсьена: в них оживала притаившаяся хитрость, сообщавшая им как бы некую непристойную мысль.
– Приходи. А я тебя экипирую, – сказал парень.
Он взял одну из масок, надел ее на Эрве, хорошенько приладил, Эрве забавно подрыгал ногами, и Люсьен прыснул со смеху. Маска нагло усмехнулась, покачиваясь справа налево, надутая и отекшая, проворная и пронырливая на своих слабеньких ножках. Эрве снял маску и осторожно повесил на место.
– Я, наверное, приду. Лопнешь со смеху, – сказал он, вытирая взмокшее лицо.
– Если сумею слинять, то и я, – добавил Люсьен.
Человек в спецовке взял их под руки.
– Вы еще не видели самое интересное. Это идея Франсуа. К сожалению, полиция не разрешает. А жаль! Первую премию получили бы. Уже один макет чего стоит. Глазейте, сколько влезет!
Он подвел их к установленной на подмостках доске. Она поддерживала больших размеров макет, изображавший городскую площадь. В центре открывался водосточный люк, через который гуськом протискивались громилы в масках, взвалив на спину по тяжелому мешку с награбленным. На углу площади находился банк, на фронтоне которого было написано: Великодушное общество.
– А намек-то вызывающий, – заметил гид.
– Человечки у вас потрясающие. У них что на голове – чулки? – спросил Эрве.
– Да. Надо как в жизни.
Эрве задумался, разглядывая эскиз декорации.
– Знаешь, о чем я думаю? Надо бы похитить… телку, – прошептал он.
– Ты что, спятил? – опешил Люсьен.
– Она над нами издевается. Ну а теперь наш черед.
Люсьен представил себе мадемуазель Шателье наподобие колбасы, перевязанной бечевкой. Ну и умора! Он стал подыгрывать приятелю.
– Мы тоже напялим себе чулки на башку, и – хоп! – скатертью дорожка… Только вот думаю, куда ее упрятать.
– Пара пустяков. Ко мне в хибару, на берегу Эрдра.
– В какую хибару?
– А! Да ты знаешь. Хибару, где ночевал папаша, когда ездил на рыбалку. Лачуга что надо. И вокруг ни души…
Эрве взял в руки одну из фигурок, стал разглядывать.
– Это, конечно, хохмы ради, – продолжал он. – Через пару дней мы бы ее выпустили. Вот увидишь, она станет тише воды, ниже травы. Наперед будет наука. Набросим ей мешок на голову. Я знаю, где она машину оставляет. Там почти нет освещения.
– Ну как, нравится, ребята? – К ним подошел человек в спецовке.
– Отпад, – согласился Эрве. – Месье Раймон, можно я возьму одного маленького гангстера?
– Если он тебе нравится, бери, не стесняйся. Они уже не нужны.
– Спасибо.
Эрве сунул в карман куртки человечка в маске.
– А тебе не кажется, что тебя малость заносит, а? Она ведь нас узнает, как пить дать, – заметил Люсьен; план казался ему фантастическим.
– Если наскочить сзади… Да мешок набросить, чтоб ничего не видела… Она так сдрейфит, что и пикнуть не посмеет. А нам разговаривать незачем. Издалека кажется – сумасшедшее дело, а на самом деле нет ничего проще. Тачку достанем.
– А с едой как?
– Сунем ей бутерброды. Только раз ты против… согласись все-таки, что она нам житья не дает. Особенно тебе. То, что я предлагаю, – скорее, конечно, наглость, но зачем преувеличивать? Ну, похитили, ну и что? Никакой драмы нет. Сам подумай!
Он театрально откланялся.
– Чао!
И подтолкнул Люсьена – пусть выходит первый. До машины они добежали. Снова закапал дождь. Эрве включил «дворники» и нервно рванул назад.
– Тихонько, ты не на автогонках, – посоветовал Люсьен.
Но Эрве его не слушал. Выжимал скорости до предела. Мурлыкал какой-то мотивчик. В хибару телку… В хибару телку… В хибару… Он затормозил перед красным светом светофора.
– Чем больше я все обмозговываю, тем больше мне кажется, что дело в шляпе.
«Почему бы и нет? – подумал Люсьен. – Месть получилась бы очень даже эффектная».
С той минуты, когда разыгралась сцена в кабинете директора, мысль о собственном поражении выводила его из себя. Не покидало острое чувство, что его преследуют. Поначалу и та и другая стороны изучали друг друга, затем мало-помалу все испортилось. Бесконечные вызовы к доске, плохие отметки, а вскоре – конфронтация, сведение счетов. Он убирался восвояси, терпя поражение, – это он понимал. Однако клялся, что невредимой из конфликта она не выйдет. И если благодаря сумасшедшей идее Эрве…
– Ты думаешь, она нас не заподозрит?
– Конечно, нет, – сказал Эрве. – Она вообразит, что тут какая-то ошибка, что бандюги дали маху…
– Но когда она вернется, все вернется на круги своя.
– Клянусь, ей и в голову не придет шум поднимать. Не будет же она трубить на всех перекрестках, что ее умыкнули. Ведь смеху не оберешься. Нет.
Они сделали большой крюк, держась подальше от гаража Корбино. Наконец Люсьен вышел из машины, а красный кабриолет резко рванул с места и исчез в потоке машин.
В приемной подремывал пациент. Люсьен вошел в столовую, где на столе уже стоял прибор. На салфетке лежал листок из блокнота, записка Марты: «Месье сказал, чтобы вы кушали без него». Люсьен пожал плечами, скрутил из листка пыж и точным ударом отправил его под буфет. Вошел на кухню, зажег под кастрюлями газ. Он привык оставаться один, прислушиваться к ежечасным телефонным звонкам, общаться с отцом с помощью записок. На сервировочном столике лежали блокнот и карандаш со вставным грифелем. «Мне, наверное, понадобятся двести франков – на новые кроссовки… Видимо, и джинсы новые нужны. За починку мотоцикла спрашивают триста франков…» На следующий день Люсьен находил требуемую сумму. Удобно. Доктор никогда не отказывал. Но, увы, человек, с которым Люсьен встречался в дверях или за обеденным столом, в спешке, или поздно вечером, всегда выглядел усталым, озабоченным. Всегда натянуто, вымученно задавал два-три вопроса об учебе, словно старался играть роль, которую не понимал. И если порой тем не менее что-то вроде порыва нежности толкало их навстречу друг другу, как назло звонил телефон.
– Что поделаешь, – говорил доктор. – Такая работа… сам видишь.
Люсьен поднялся по лестнице и вошел в свою комнату. По правде говоря, это была более чем комната. Это было его логово, берлога, пещера, где он был сам себе хозяин. Как и каждый вечер, он с удовольствием поглядывал на плакаты с изображением яхт, скользивших в тучах водяной пыли. Его ждала матросская койка, застланная стеганым из шотландки одеялом, а рядом – проигрыватель и куча пластинок. По стенам, на бумажных полосах, тщательно прикрепленных кнопками, – цитаты из произведений Бориса Виана:[1]1
Борис Виан (1920–1959), французский писатель. (Здесь и далее прим. переводчика.)
[Закрыть] «Бросьте думать, что отвечаете за целый свет. Отчасти вы отвечаете за себя, и того довольно… Мне плевать, могу я или нет заставить других разделять мою точку зрения… Я ненавижу ученье, так как развелось слишком много дураков, умеющих читать… Человек, достойный этого звания, никогда не спасается бегством. Бежать годится воде из водопроводного крана».
Люсьен стянул толстый пуловер – ворот-водолазка тер шею, швырнул в кресло. Сбросил ботинки, поддав их энергично ногой в направлении радиатора, включил проигрыватель и только тогда растянулся на кровати, заложив сцепленные ладони под затылок. Чтобы лучше думалось, требовался шум, как можно больше шума. Пока пальцы ног шевелились в ритм музыки, он в деталях вернулся к проекту Эрве. Спятил, ей-богу, спятил! Идиотизм высшей марки, как бы сказал Борис Виан. Этак в каталажку угодишь, как пить дать. Но, может, все на самом деле проще, чем кажется. Начнем с того, что газеты пестрят историями с похищениями, и ведь поначалу по крайней мере все без осечек. Потом, конечно, нередко случаются и осложнения, но все почему? Потому что похитители требуют выкуп. И главным образом потому, что покушаются на важных типов. А еще потому, что жертв долгое время держат в заточении, что позволяет развернуть мощные полицейские силы. Что будет в случае с совершенно ничтожной и беззащитной дамочкой? Если она и исчезнет на два-три дня, в начале школьных каникул, кто заметит? Даже об исчезновении говорить не приходится. Речь ведь идет всего-навсего об отлучке, отсутствии по причинам личного порядка. Ей не пришлось бы жаловаться на какое бы то ни было насилие. И от стыда вряд ли она стала бы рассказывать близким о своем злоключении. Кстати, каким близким? Никто никогда не встречал ее в городе, в магазинах или в кино. Ее никогда не поджидал мужчина. Она была воплощением учителки, которая не думает ни о чем, кроме работы. Прилежная, работящая зануда. Этакая зубрила-отличница, старая дева. Глаза бы не глядели! Ненадолго упрятать ее в тень – пойдет на пользу. До чего же приятно сознавать, что держишь под замком ненавистного врага! Даже если план не осуществится, в голове возникает столько забавных картин, что чувствуешь себя уже наполовину отмщенным. Когда-нибудь с Эрве скажем: «Помнишь, как мы чуть не похитили телку? Надо же, какие нахалы!».
Отворилась дверь.
– Ты здесь!
– Здравствуй, папа!
– Здравствуй!
Люсьен мгновенно понял, что разговор предстоит бурный.
– Нельзя ли выключить эту музыку дикарей? – спросил доктор.
Он прочитал надписи, украшавшие комнату.
– Что-то новенькое! Раньше были идеи Мао. Если я правильно понял, эволюционируешь в направлении анархии? Мне звонил твой директор. Тебе известно, почему? – Он снял очки в тонкой золотой оправе и взглянул на сына близорукими мигающими глазами. – Поздравляю. Ты не только бездельничаешь, но и позволяешь себе высмеивать преподавателей.
– Папа, я…
– Молчи! Мне все известно. Хотелось бы знать, чем тебе не угодила преподавательница математики. Хотя, я понимаю, чем именно. К несчастью, это хорошо воспитанная, добросовестная девушка, единственная вина которой состоит в том, что она слишком молода и имеет дело с бессердечными шалопаями. И кто же душе всех изгаляется в первых рядах этих сопляков? Мой сын, черт возьми! Мальчишка вбил себе в голову, что он, видите ли, умен, на том основании, что голова у него наполнена идиотскими лозунгами. Ничего не скажешь, есть чем гордиться, когда у тебя такой сын. Мне остается только, в свою очередь, просить прощения у этой особы. Да, да! Когда балбес твоего пошиба обижает человека, надо у него просить прощения.
– Она вечно ко мне придирается, – возмутился Люсьен.
– И она права. И я ей признателен. Лентяев надо держать в ежовых рукавицах. Если бы я был учителем, не сомневайся, я бы тебя не щадил.
– О, еще бы!
– Что еще бы! Ты ведь несчастное дитятко. Тебе житья не дают. Отказывают во всем. Во всем-то ты нуждаешься. Остается только плакаться. Скоро я буду во всем виноват. Но задумывался ли ты хоть когда-нибудь, какую жизнь вы устраиваете этой девушке? Вам приходит в голову, что она может из-за вас потерять работу?
– О! Ну уж скажешь!
– Не ну уж! Директор ничего не стал от меня скрывать, так вот – хватит. Придется принимать меры. Прежде всего к началу занятий ты и твой приятель Эрве на три дня будете исключены. Меня проинформировал сам директор. Хорошенький у тебя будет дневник! Только я решил по-иному. Я заставлю тебя заниматься математикой не с кем-нибудь, а с твоей учительницей, если она согласится тебя простить.
– Мадемуазель Шателье?
– Она самая! Почему бы и нет? Прежде всего я хочу, чтобы ты перешел в девятый, а тебе до этого далеко. И потом мне крайне неприятно, что у этой особы складывается о нас дурное мнение. У тебя, может, и отсутствует самолюбие, но у меня, представь, оно есть. Когда делаешь ошибки, надо уметь их исправлять.
Люсьен забился в угол кровати, подогнул под себя ноги. Он предпочел бы, чтобы ему надавали пощечин, побили. Все что угодно, только не эта холодная ярость, которая сочилась из каждого слова отца. Частные уроки! Насмешливые взгляды телки! Подтрунивания дружков! Что-то вроде низложения авторитета. Позор. Капитуляция.
– Она плохая училка! – прошептал он.
– Браво, – сухо заметил доктор. – Лучше некуда. Мой сын, коллекционирующий плохие отметки, с первого взгляда может определить, кто хороший, а кто плохой учитель. Так вот, я надеюсь, что мадемуазель Шателье, занимаясь с тобой, добьется успехов.
Он встал, аккуратно сорвал бумажные полосы, служившие Люсьену символами веры, и выбросил их в корзину. Остановился у кровати.
– Слушай, Люсьен. Если одному из нас предстоит обуздать другого, клянусь, не тебе это удастся. Завтра начинаются каникулы. Будешь работать здесь все эта дни. Никаких прогулок с приятелями. Никаких посещений кинотеатра. Одна часовая прогулка после обеда, и все. Поскольку я очень занят, ты вообразил, что можешь творить все, что заблагорассудится. Я проинструктирую Марту. Она мне сообщит, ослушаешься ли ты. Я сожалею, что с тобой приходится разговаривать, как с маленьким, но ты вынуждаешь меня к тому.
Он долго вглядывался в лицо Люсьена, словно старайся поставить точный диагноз, затем вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Свернувшись калачиком на кровати. Люсьен принялся обдумывать замысел. На этот раз не было речи о том, чтобы исполнение его отложить до других времен. Завтра – последний благоприятный день. В пятницу она приходила в восемь утра и уходила в полдень. У нее были занятия с малышами. Затем до трех часов она свободна; с четырех до шести обычно работала в библиотеке. Исправляла домашние задания, готовилась к занятиям. Когда ребята возвращались из физкультурного зала, то, встав на цыпочки и заглянув поверх матовых оконных стекол, могли видеть, как она сидит за баррикадой из книг. Таким образом, ранее половины седьмого вечера домой она не возвращалась. А в это время уже темно. Она жила в новом микрорайоне, вокруг которого полно автостоянок. Там-то и следовало ее поджидать. К счастью, уже много дней лил дождь. Опасаться любопытных не приходилось. И все-таки захватить ее было не так просто. Без сомнения, она не окажет никакого сопротивления. Слишком миниатюрна. Но Люсьен испытывал неловкость при мысли, что придется к ней прикасаться. Она ведь была училкой, то есть лицом, на которое запрещено поднимать руку. Почему? Люсьен не знал, но смутно чувствовал, что именно это обстоятельство самое тяжкое. Может, самое непростительное. Будто между ребячеством я преступлением нужно было опрокинуть всего лишь тонкий и, однако, страшный барьер. Ничего после этого уже не будет, как прежде, ничего, но… Он заснул.
В дверь постучала Марта – пора вставать. В сонном оцепенении Люсьен прошел в ванную. Одно за другим оживали вчерашние размышления, они представлялись ему чудовищными. Нет. Немыслимо. И потом столь опасные вещи нельзя импровизировать. Он принял душ, спустился на кухню.
– Отец уже уехал?
– Да. Он, кажется, сердится. Поторопитесь. Вы опаздываете, – сказала Марта.
Люсьен проглотил кофе, схватил салфетку и вскочил на мотоцикл. Лицей находился неподалеку. Он подъехал как раз вслед за машиной мадемуазель Шателье, когда звенел последний звонок. Он видел, как молодая женщина направляется в учительскую, на глаз прикинул, сколько она весит. Самое большое – сорок килограммов. Как хороший дзюдоист, Эрве, без сомнения, знает, какой употребить прием. А потом? Если она будет отбиваться? Если станет звать на помощь? Придется поколотить ее? Днем замысел разлетался на куски. Люсьен встал в шеренгу учеников, пожал руку Эрве.
– Ну что, схлопотал? – шепнул Эрве.
– Да. Директор звонил отцу.
– Нам тоже. Он предупредил мать. Исключен на три дня. Что, дело дрянь?
– Пожалуй, да. Как ты?
– Паршиво. Сестра разошлась – не остановишь.
– Разговоры прекратить! – крикнул учитель французского, этакий сварливый детина, с которым приходилось держаться тише воды, ниже травы.
Ученики вошли в класс. Эрве сидел как раз позади Люсьена.
– Сегодня же и сведем счеты, согласен? – шепнул он.
– Да.
– Я все предусмотрел. Всю ночь мозгами шевелил. После второго звонка заходи ко мне. Смоемся с физкультуры и подготовимся.
– А тачка?
– Не твоя забота… Порядок!
Они вышли вместе, не сразу разошлись в разные стороны, так как Люсьен занимался английским, а Эрве немецким. На переменке в десять утра они уединились в углу школьного двора, но там стоял такой шум, что приходилось орать, чтобы слышать друг друга. Тогда из осторожности они предпочли погулять во дворе под дождем. Падавшие с крыши галереи капли образовывали завесу, отделявшую их от товарищей. Они были одни.