Текст книги "Девятнадцать секунд (ЛП)"

Автор книги: Пьер Шарра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Молодой человек поставил свою сумку, а потом ему пришлось спешно выходить, потому что он чуть не пропустил свою остановку. Он забыл сумку, вот и все. Может, там, внутри, есть какое-то указание на его имя и адрес? Эммануэль позвонит в дверь, и хозяин, восхищенный чудесным возвращением своих потерянных вещей, пригласит его войти. Ну, а там посмотрим.

Надо наклониться чуть вправо, протянуть руку, подтащить сумку к себе и поставить ее у своих ног. Эммануэль проделывает все это, стараясь действовать незаметно. Однако никто не обращает внимания на его маневры.

Три секунды…

Сандрин кажется, что перед ней забрезжила надежда: она наконец нашла объяснение. Поворот, съехав на который, они с Габриелем в итоге угодили прямиком в болото. Просто им перестало быть весело друг с другом. Со временем они стали воспринимать жизнь слишком серьезно. Из живых людей они превратились в персонажей, в маски. Конечно, они не переставали шутить и смеяться. Смеяться почти надо всем. Но в последнее время их смех стал каким-то тяжелым, рассудочным. Как будто каждая шутка содержала дополнительный тайный смысл, который непременно следовало разгадать. Будто они предвидели. Незаметно они стали слишком благоразумными, слишком правильными. В общем, они попросту постарели.

Но Сандрин поняла еще одну вещь. Если они с Габриелем и утратили что-то, то только не любовь. Она любит Габриеля, она до сих пор полна нежности к нему. Даже если им суждено стать невероятными долгожителями и прожить вместе еще сто лет, этот источник не иссякнет. И она уверена, что Габриель тоже ее любит. И будет любить. Словом, чувство они не потеряли, здесь сомнений нет. А вот что действительно ушло от них, так это непосредственность. Им следует вернуться назад. Им не нужно ни прощать друг друга, ни просить прощения. Надо просто вернуться назад и начать все с начала. Начать с начала.

Вместо того, чтобы продолжить путь с того места, где они остановились, Сандрин и Габриель должны начать совершенно новую жизнь. И здесь недостаточно будет перекрасить стены или сменить гардины. Им придется измениться самим.

Сандрин чувствует, что в ее душе расцветает улыбка. Впервые за долгое время. Ведь это редкость – настоящая улыбка. Она не имеет ничего общего ни с весельем, ни даже с наслаждением, удовлетворением. Улыбка – это не подъем чувств, а только зарождение, предвестие. Ее скрыть так же трудно, как краску смущения. Улыбка не только играет на губах, она также светится в глазах. Этими сияющими глазами Сандрин отыщет на платформе одного замечательного человека, которого она только что едва не потеряла. И который сейчас ждет, что она вернется следующим поездом. Он ждет, ведь правда? Да, он ждет.

Две секунды…

Спортивная сумка из синей материи с кожаными вставками, с двумя карманами и застежкой-молнией, на обеих концах которой приделаны бегунки. Немного потертая, в пятнах, одним словом – заношенная. И неожиданно очень тяжелая. Эммануэль представляет себе, как эта сумка лежит где-нибудь под скамейкой в раздевалке спортзала, полной столь волнующим запахом мужских тел.

Наверное, он занимается штангой. У этого молодого человека в желтой куртке такие крепкие мышцы… Без сомнения, он гордится своей накаченной фигурой. Эммануэлю нравятся мужчины, которые с удовольствием демонстрируют свое тело, прежде чем позволить до себя дотронуться. Которые держатся немного отстраненно, с недовольной миной, пряча напряжение под маской равнодушия. Эммануэль принимает эту игру в ожидание. Ему нравится чувствовать, как в нем нарастает нетерпение, в то время как тот, другой, не проявляет никакой готовности к сближению. И вообще может ответить отказом.

Когда-то давно Эммануэль знал одного очень красивого юношу, который любил обнажаться на публике. Он не терпел никаких гомосексуальных поползновений, но охотно демонстрировал свое нагое тело и ласкал себя перед собранием их маленького общества, рассказывая при этом о своих победах. Эммануэль тоже посещал эти сеансы, разрываясь между желанием и отвращением. До того дня, когда верх не взяла одна из составляющих этого смешанного чувства – отвращение. К молодому человеку? К тем, кто платил деньги, чтобы посмотреть на него и послушать его рассказы? К разбросанной одежде и жадным взорам? К самому себе, опьяненному затуманенными глазами недостижимого мужчины? Ответ на этот вопрос вряд ли был бы лестным для Эммануэля, и он предпочитал его не искать.

Он попытался потянуть за бегунок молнии, но застежка не поддалась. Эммануэль по очереди открыл боковые карманы – они были пусты. Пришлось снова вернуться к центральному отделению. Эммануэлю стало жарко. Интересно, это из-за приложенных усилий, или от предвкушения того аромата, который сейчас вырвется из сумки и который заранее его волнует? Эммануэль замер в нерешительности. Может, стоит подождать? Отложить волнующий момент.

Он подумал о Бенуа. Однажды, еще давно, задолго до своей болезни, он сказал Эммануэлю: «Мне нравится, когда ты испытываешь желание, даже если не я был его причиной».

Ну, ради Бенуа.

Эммануэль снова делает попытку открыть сумку.

Одна секунда…

Софи оборачивается и топает ногой в нетерпении. Ей кажется, что поезд начал двигаться в обратном направлении, чтобы нарочно оттянуть момент, когда она предстанет на платформе перед изумленным лицом Людо. Это будет еще одно мгновение счастья. Хотя с тех пор, как она его встретила, ее жизнь и так полна счастья. А раньше Софи просто не знала, что это такое. Не знала ни счастья, ни горя, вообще ничего. Как если бы жизнь была длинным коридором без единой двери, а в конце вы сидите в кресле, с головою набок, а те, кто приходят навестить вас в воскресенье, думают с тоской, почему вы к ним так прицепились. Как тетя Розали, например. Она постоянно ко всем цепляется.

Но, по счастью, в этом коридоре есть одна дверь. Дверь под названием «Людо». А за нею – огромная комната, полная света. Именно в эту комнату Софи попадает каждый раз, когда она видит Людо. И пусть все остальное время перед ней будет только темный коридор, ей все равно.

Иногда она спрашивает себя, какой была бы ее жизнь, если бы кто-то другой занял место Людо. Он был ее первым мальчиком. И первым, кто целовал ее по-настоящему. Он единственный. И все же, иногда она задумывается: что, если другой был бы так же хорош? Или другие? Нет, лучшего ей не надо. Обычно она сразу отбрасывает этот вопрос, как старую рубашку.

В любом случае Людо – это не старая рубашка. Он не ведает износа, он всегда новый. В общем, Людо – это Людо.

Приятный мужчина в очках, тот, лысоватый, возможно, в свое время, тоже был как Людо. И, наверное, его Софи до сих пор при нем. Этакая постаревшая Софи, похожая на даму с «горбачевым», которая его ждет дома и обнимет его, как только он войдет. Каким-то непостижимым чудом она и сейчас считает его красивым, этого лысого типа в очках. Хотя его ну никак нельзя назвать красавцем, он такой страшный. То ли дело Людо! Софи хотелось бы показать своего Людо жене этого лысого, чтобы она поняла разницу.

Прямо сейчас у лысого типа, похоже, какая-то проблема. Он склонился над спортивной сумкой, стоящей у его ног, и дергает за язычок застежки-молнии, пытаясь ее открыть. Бесполезно: застежку заело, как это случается с молнией на джинсах, которые побывали в стиральной машине. Но мужчина упорствует; его лысина уже вся красная.

Интересно, Людо с годами тоже потеряет свою шевелюру? Было бы жаль: у него такие красивые волосы. Впрочем, как и все остальное; он красивый весь! Софи надеется, что их дети будут больше похожи на отца, чем на маму. Какое странное слово – «мама». Хотя Софи тоже симпатичная, и Людо постоянно ей об этом говорит. Но все равно, пусть лучше их дети будут похожи на него, тогда они наверняка будут красивыми.

Софи хочет троих – двух мальчиков и девочку. Не сейчас, и даже не в двадцать лет... Но и не слишком поздно. Софи представляет себя с двумя маленькими Людо и одной… Как бы сказать получше? Людотта? Людита? Нет, Людина! Да, точно! Маленькая Людина, перед красотой которой прохожие на улице будут останавливаться. А некоторые из них еще и скажут при этом: «Ну, просто вылитая мать».

И Людо, такой гордый, улыбаясь, склонится к ней и на ушко ей проше

II

СТИКС

Поезд больше не едет. Все лампы погасли. Грохот сменился глубокой тишиной, вроде той, что накрывает место автокатастрофы в момент, когда оседает пыль. Выжившие еще не оправились от шока и не начали звать на помощь, кричать от ужаса в темноте. Раненые еще не начали стонать. Будто обрушились сами своды туннеля, обрекая людей на молчание.

Этот ступор продлится несколько секунд, в течение которых каждый мысленно простится с жизнью и приготовится исчезнуть, оборвать нить своего существования.

И несколько человек, пять или шесть, в самом деле исчезнут. Они станут добычей смерти, даже не заметив, как она подкралась к ним, чтобы схватить в свои объятия. Взрыв не был похож на атаку или нападение, эта сила исходила не сверху, не снизу, не с какой-то из сторон. Взрыв произошел внутри каждого из них, словно бомба была инъекцией введена им в кровь и плыла по венам, как щепка, увлекаемая потоком. А когда она достигла сердца и проникла в него, будто втянутая насосом, она взорвалась. Внутри. Прямо в сердце.

Даже Эммануэль так и не понял, что произошло. Он не успел открыть сумку. Он еще боролся с застежкой-молнией, когда взрыв поразил его, пробив в груди огромную дыру.

Другие тоже не успели ничего заметить. Просто их мысль замерла на том образе, который возник в сознании в последнюю секунду. Словно прервалось кино. А точнее, старый фильм, снятый на целлулоидную пленку[12]: действие замирает, потом в углу кадра возникает чернота и быстро распространяется на весь экран.

Вся их жизнь в эту секунду вспыхнула и сгорела. Как в кинотеатре полувековой давности. Но никого не было, чтобы зажечь свет в зале. Не было киномеханика, не было свистков и возмущенных криков. Никого и ничего. И их последняя мысль исчезла, поглощенная тьмой.

Жильбер увидел Ванессу. Она сидела на ковре, опустив глаза и отведя руки назад, а между ног она сжимала смерть Жильбера. Медленно, со смутной улыбкой презрения на губах (где он так хотел бы прочесть покорность), она раздвинула колени. Сделала именно то, что он, Жильбер, приказал ей.

Для остальных эти мгновения ожидания были наполнены лишь смутными воспоминаниями. Интерлюдия сознания на грани яви и сна. Ничего существенного. Покидая этот мир, человек всего-навсего снова приобщается к вечности. Настоящее не имеет значения, это только краткий переход и одновременно – остановка. В начале пути – пустота, а в конце нас ждет новая жизнь. И невыносимо думать, что этот путь не имеет цели.

***

Сначала я ничего не услышал. Вернее сказать, я услышал ничего. Я услышал безмолвие. Намного хуже, чем тишина. Казалось, все звуки, даже едва различимые, малейшие скрипы и самые легкие шорохи, то есть всё, абсолютно всё, было втянуто в эту черную дыру. Если существует антиматерия, то это был антизвук.

Мое сердце остановилось. Целых две секунды, или даже три, я не чувствовал его биения. Это было что-то вроде спазма, то, что называют предчувствием немедленной смерти. Сейчас я жалею о том, что мое сердце решило продолжать биться, но тогда, вновь ощутив себя живым, помню, я испытал просто невероятное счастье.

И в то же мгновение – а, может, век спустя, – прорвав кордон пустоты, на платформу вторгся разрушенный космос. Я не могу точно сказать, что было раньше – звук или образ. Да, был взрыв, но до него, или после, или одновременно с ним, сохраняя очертания туннеля, на рельсы вырвалось облако пыли. Словно призрачный двойник поезда, который только что скрылся. Его фантом.

Затем оно увеличилось, словно бы распустилось. Как огромный цветок. И хотя я сидел довольно далеко от края платформы, я вдруг обнаружил себя с головы до ног покрытым каким-то темным снегом. Моя одежда, обувь, руки и волосы – на всем был серый пепел.

Люди и вещи вокруг превратились в скульптуры из песка. Это было… Знаю, мне не следовало бы так говорить, но если я хочу правдиво и максимально точно описать увиденное, другого слова я не подберу… Это было красиво. Особенно волосы. Пелена пепла была настолько тонкой, что подчеркивала каждый волосок.

Однако я уже видел раньше похожую красоту. В Италии, например. Весь этот мрамор, бронза… Но ни один скульптор не мог бы добиться такой тонкости, хрупкости, такой прозрачности. Только внезапная смерть способна создать подобное чудо. Вспомните Помпеи. Это потому, что она настигает людей в момент, когда они полны жизни, и не оставляет им времени подготовиться, сплутовать, повернуться наиболее выгодной для себя – как они считают – стороной. Принять позу.

И снова мгновение растянулось до бесконечности. На этот раз, зрение преобладало над слухом. Это было торжество неподвижности – полной, абсолютной. Нечто, прямо противоположное действию. Люди не просто остановились, замерли, окаменели – они будто переместились по ту сторону движения. В другое измерение. Покрывавший их пепел придавал им такой вид, что казалось, любое прикосновение, даже порыв воздуха, способны их разрушить. Мне вспомнились композиции из цветочных лепестков, которые обычно никого не оставляют равнодушными. Впрочем, как и любая попытка человека создать что-то эфемерное.

А потом этот застывший мир внезапно очнулся, ожил, пришел в движение. Все бросились бежать. И кричать. Люди начали яростно стряхивать с себя пепел, словно осыпавший их грязноватый порошок раздражал кожу, даже впивался в нее, угрожая сжечь их заживо.

***

Софи открывает глаза. Кругом чернота. Сначала она думает, что умерла. Или нет, еще хуже: ее посчитали мертвой, положили в гроб и похоронили, а она раз – и очнулась, в трех метрах под землей, и теперь наверняка умрет от удушья.

Потом она слышит крики. Довольно далеко, но они отчетливо раздаются в пустом пространстве вокруг нее. Да, в самом деле: из глубины, оттуда, доносятся голоса. А рядом с ней – ничего. Только тишина.

Софи пытается вспомнить. Вот она стоит, с одной стороны от нее – печальная дама, с другой – малосимпатичный тип; она смотрит, как другой, приятный пассажир возится с застежкой своей спортивной сумки. А потом вдруг ужасный грохот, и в то же мгновение ее словно крепко стукнули дубинкой по голове. Однако ей показалось, что удар пришелся спереди и снизу, со стороны славного дядьки, от его сумки, и пробрал ее с ног до головы.

Наверное, она опрокинулась на спину. И, должно быть, кто-то упал ей на правую ногу, потому что она чувствует в верхней части бедра какое-то давление, будто поперек него лежит чье-то тело. Тяжелое, как мешок с цементом. А еще: из него капает. Как из баллона с водой, в котором есть протечка.

Софи пытается дотронуться до этого, но правая рука не слушается. Должно быть, она сломана.

Тот факт, что она сломала руку, совсем не радует Софи – ведь это означает, что ей придется много дней провести в больнице. А главное – они сообщат родителям. Софи так и представляет себе, как ее дурак-отец примчится в ярости, с глазами навыкате.

Что касается Людо, то здесь всё не так страшно. Сегодня им уж точно не встретиться, Софи это отлично понимает. Но, с другой стороны, он ведь и не знал, что она собиралась прийти… Хоть в этом ей повезло. Ладно, будем надеяться, что подарки судьбы, которые ждут ее впереди, не будут столь сомнительными. И более значительными.

Софи пробует ощупать свое правое бедро левой рукой. О, получилось! Вот джинсы, совершенно мокрые. Но ее никто не придавил и ничего не капает на нее сверху. Это она сама истекает кровью. Софи опускает руку чуть ниже. Джинсы, опять джинсы и… всё. Ноги нет.

У нее больше нет правой ноги.

Ей делается тошно.

Она сразу представляет, что скажут родители: «Конечно, шляешься где попало, и вот результат!»

Потом она думает о Людо. О его ласках.

Всё кончено. Никогда больше он не захочет к ней прикоснуться. Ну, может, только из жалости. А разве способен человек прожить всю жизнь с кем-то исключительно из жалости? Разумеется, нет.

Софи кричит.

Но крик не приносит ей облегчения. Она слишком слаба, чтобы плакать. К тому же, она вдруг ощущает страшную усталость. Это оттого, что она теряет кровь. Теряет жизнь.

Ей кажется, что темнота перестала быть такой плотной, будто в ночи забрезжил рассвет.

Внезапно Софи осознает, что умирает.

«Я умираю», – эта мысль возникает где-то на краю сознания, за гранью слез.

Затем ее накрывает широкое белое облако, и Софи едва успевает взмолиться: «Хоть бы я умерла!». И вняв ее просьбе, облако окутывает ее полностью.

***

Он шел по бесконечному, облицованному плиткой коридору, когда произошел взрыв. Все замерло. Мир остановился. Потом, несколько секунд спустя, раздались крики и люди бросились бежать. В двух направлениях. Некоторые, у которых любопытство возобладало над страхом, бежали вниз, навстречу ему; другие обгоняли его, стремясь поскорее достичь выхода, спастись. Но почти все действовали неосознанно, без всякой мысли, и напоминали обезглавленных кур, что бегают по двору фермы.

Вскоре рядом с ним не осталось никого. Тогда он вывернул свою куртку. Ему пришлось проявить чудеса скорости, потому что почти тут же появились какие-то двое, обезумевшие от страха и покрытые пылью. Они чуть не налетели на него, даже не заметив этого. Вот что важно: они его не заметили! Теперь он был высоким молодым человеком в черной куртке, и никто не сможет описать его приметы, если по невероятному стечению обстоятельств возникнет такая необходимость. Кто станет интересоваться неизвестным в черной куртке, который спокойно идет по коридору, тогда как преступление произошло там, в туннеле, и совершено оно, как предполагается, субъектом, одетым в ярко-желтое?

Все же следовало поспешить.

Он ускорил шаг. Если бы не полученные им точные инструкции, он предпочел бы воспользоваться большой лестницей, ведущей на открытое пространство. Вот он уже видит дневной свет, там, наверху. Наконец, он на поверхности. Вынырнуть из этой опасной глубины, где, возможно, еще остались свидетели.

Теперь он на залитой солнцем улице. Он идет, глубоко дыша, словно долгое время был лишен воздуха. Он счастлив. Счастлив, потому что горд. До сих пор у него было так мало поводов для гордости. И для счастья.

Здесь тоже со всех сторон раздаются крики. А подходя к кафе, где у него назначена встреча, он слышит первые сирены скорой помощи. И пожарные! И полиция! Кажется, в городские службы начали набирать ясновидящих: на подобные происшествия они прибывают теперь почти сразу. Но, тем не менее, всегда слишком поздно. Он улыбается.

Знали бы они…

Он чувствует себя сильным. Словно он только что выиграл в каком-то крутом спортивном соревновании. Или выдержал сложнейший экзамен. Он, который всегда и везде проигрывал.

Сейчас он должен встретиться с Полем, своим инструктором, чтобы отметить победу. В случае провала ему, несомненно, не предоставили бы второго шанса. Ему бы сухо дали понять, что на этом всё, что он может возвращаться к своей прежней убогой жизни без малейшей перспективы. Но теперь, после такого успеха! Париж в огне и в крови – и это только из-за него! Из-за него! Операция прошла просто отлично. Крики людей, сирены скорой помощи – тому доказательство. Уже неважно, сколько там будет жертв. Даже если одна или две – страх будет тот же. Люди больше не будут так беззаботно ходить по улицам. Ему удалось расшевелить Париж. Всю Францию! Целый мир, почему бы и нет? Он, он один! Ну, что ты теперь скажешь, папочка?

Он входит в кафе и останавливается на пороге. Он ищет взглядом Поля. До сих пор Поль был его единственным контактом в Организации. Он обнаруживает его почти сразу – Поль сидит за столиком в глубине зала, лицом к двери. Но он выжидает. Таков приказ. Если что-то пошло не так, если возникли какие-то опасные или просто тревожные обстоятельства, встреча не состоится. Но решает это только Поль.

Разумеется, «Поль» – это вымышленное имя. Он понятия не имеет, как его зовут на самом деле, но уж точно не Поль. «Для тебя я буду Поль», – объявил он при их первой встрече, той самой, которая все решила, пусть даже собственно подготовка началась намного позже, когда Поль наконец убедился, с кем он имеет дело.

Точно также, он ничего не знает ни о семье Поля, ни о его профессии, ни о чем бы то ни было еще. И ему, в общем, нравится эта секретность, таинственность. Разумеется, такая конспирация имеет конкретную причину – не дать обнаружить Организацию, раскрыть ее верхушку и тем самым уничтожить всю структуру. Но в то же время это так романтично. Этакий привкус опасности.

Иногда осторожность Поля доходит просто до смешного. Например, он постоянно прячет свою левую руку – держит ее под столом, убирает за спину, засовывает в карман. А все для того, чтобы никто не заметил, что на этой руке у него не хватает мизинца.

Но теперь, когда все так замечательно прошло – ни ареста, ни допросов… Полный успех. И точно, Поль делает ему знак подойти. Он идет, садится за столик Поля, напротив него – ну, то есть не совсем напротив, а так, чтобы не заслонять ему дверь. Поль улыбается своей обычной, немного печальной улыбкой.

– Ну, как?

Сирены скорой помощи уже сами по себе являются прекрасным ответом на его вопрос.

– Отлично.

Он произносит это слово каким-то новым голосом. Более уверенным. Это уже голос не новичка, а посвященного. То, что произошло, изменило его, он это просто физически ощущает. Он стал совершенно другим человеком.

– Они хотят тебя видеть, – говорит Поль хмуро. – Поздравляю. С тобой это произошло быстро.

Он опускает глаза. Поль выглядит немного грустным, словно ребенок, которого оставили без сладкого. А, может, так и есть? Несомненно, Совет Организации желает с ним встретиться, чтобы поручить ему другое задание, намного более опасное. Он заранее решил согласиться. Удача сама плывет ему в руки, надо только суметь ее схватить. Теперь он уже не может отступить, ему остается только идти до конца.

– Когда?

– Прямо сейчас.

А может, его хотят назначить инструктором? Это объяснило бы настроение Поля. Едва начав, его стажер тут же вышел из-под его опеки и стал ему равным. Или его конкурентом? А скоро и старшим над ним, кто знает? Он чувствует себя сильным. Все его мышцы играют. Он мог бы пробежать несколько часов подряд, не замечая усталости.

Поль поднимает глаза. На этот раз его лицо спокойное. Равнодушное. Или просто пустое? Во всяком случае, непроницаемое. У него крепкие нервы. Ну как им не восхищаться?

– Поедем на машине, – говорит он. – Все объяснения получишь на месте, так что сейчас бесполезно задавать вопросы, я все равно не имею права на них отвечать. Впрочем, мне только сказали, что я должен сделать. Больше я ничего не знаю.

Это похоже на откровенность. В последней фразе явственно слышится горечь. Боссы предпочли иметь дело с тем, кого это касается напрямую, а его отодвинули в сторону. Внезапно ему становится больно за Поля. Ему хочется подбодрить его словом, или жестом, или улыбкой.

Но он сдерживается. В любом проявлении чувств прячется опасность. Необходимо всегда быть холодным и жестким. Мягкость и сентиментальность – путь к провалу. А миссию надо выполнить во что бы то ни стало. Поль сам же внушил ему это еще при первой их встрече, более двух лет назад. А теперь он выглядит как побитая собака, словно позабыл собственные наставления.

Два года. Два долгих года, в течение которых он постигал все тонкости этого дела. И вот теперь он знает. Чего же больше?

Они покидают кафе, следуя установленному порядку. Сначала идет Поль; он – следом, отставая на десяток метров. Поль движется скорее медленно, будто бы без цели, своим кошачьим шагом, похожим на танец. Затем он внезапно останавливается возле машины, оглядывается вокруг и быстро ныряет в нее.

Теперь его очередь. Он сходит на проезжую часть и огибает автомобиль, врезаясь в транспортный поток. Проносящиеся мимо машины едва не задевают его. Дверца со стороны пассажира приоткрывается. Он распахивает ее настежь, со вздохом облегчения усаживается, закрывает дверь и пристегивается.

– Поехали, – тихо говорит Поль.

Он ведет машину очень внимательно и осторожно. Оно понятно: сейчас не стоит давать полиции повод их остановить. А, впрочем, уже не важно: они больше ничем не рискуют. Они оставили позади опасный квартал, пересекли окружную дорогу[13]. Теперь они вне Парижа. На лоне природы. По крайней мере, на лоне пригорода.

Наверное, место, куда они едут, – это какая-то запасная явка, думает он. Если бы речь шла о постоянной штаб-квартире Организации, Поль завязал бы ему глаза или сделал бы еще что-то, чтобы он не смог понять, где расположено это место. Ему очень хочется спросить об этом, но он сдерживается, ведь Поль предупредил его, что не будет отвечать на вопросы. Он догадывается, что Поль – не более чем посредник, всего лишь винтик в большом механизме, мелкая сошка; на самом деле Поль не знает ничего. И пусть он вначале думал иначе. Пусть сам Поль с первых дней пытался заставить его поверить в обратное. Доказательство: когда Совет захотел связаться с ним, он не передал свое сообщение через Поля, а только приказал ему доставить исполнителя, и на этом все.

Машина остановилась возле какой-то стройки, огороженной красно-белым забором. Поль заглушил мотор.

– Вот как мы поступим, – говорит он. – Я выхожу, иду к забору. Там есть лаз. Ты увидишь, как я это сделаю. Потом ты выходишь из машины и тоже идешь к забору. Как приблизишься к проходу, посмотришь по сторонам. На улице никого не должно быть, абсолютно никого. Если увидишь хоть одного человека, отбой. Продолжай идти дальше, или остановись перешнуровать свои шузы, все, что хочешь, но только не входи. Если же никого не будет, ты отодвинешь планку, как это сделаю я, и быстро, не оглядываясь, одним шагом войдешь внутрь, так, чтобы лаз сразу закрылся за тобой. И без глупостей, понял? Не нужно изображать туриста и просовывать сперва голову, чтобы посмотреть, что там. Ты отодвигаешь доску, входишь, а через секунду проход сам закрывается за тобой. Все ясно?

Очевидно, что он изо всех сил старается не упустить последние мгновения своей власти. Наверное, следовало бы осадить его, но какая разница?

– Ясно.

– Тогда пошли.

Поль выходит и огибает машину. Он идет, опустив плечи. Удивительно, до чего заурядным он сейчас выглядит. Почти жалким. Поль не глядит на него. Кажется, что какая-то сила не позволяет ему разделить радость своего ученика, его победу. Наверное, нелегко осознавать, что тот, кого ты создал, тебя настигает и обгоняет. Но такова логика действия, логика войны. Каждый на своем месте. Поль всего лишь инструктор, учитель. Не пуп земли, но такие люди тоже нужны. И, разумеется, когда он видит, что дело принимает неприятный для него оборот, он вынужден защищаться.

Поль, не торопясь, посмотрел налево, потом направо. Затем он надавил рукой на одну из красных штакетин забора, довольно высоко. Он точно знал, где надо нажать. Целая секция забора качнулась, и Поль исчез внутри. Мгновение спустя, планки вновь встали на свое место. Хитро придумано, похоже на тайную дверь во дворце из фильма про мушкетеров.

Теперь его очередь. Он выходит из машины, закрывает дверцу, стараясь действовать бесшумно. Направо. Налево. Никого. Он повторяет жест Поля. То же действие – тот же результат: проем открывается. Он ныряет в образовавшуюся дыру и слышит, как лаз захлопывается за его спиной. Наконец он проник в святая святых.

Здесь его ждет сюрприз.

Он-то думал, что за забором какое-нибудь здание. По крайней мере, стройка. Но перед ним пустырь, очевидно, давно заброшенный. Вспоротые матрасы, ржавые холодильники, густые заросли. По краям пустыря – какие-то строения без окон. В общем, глухое место, куда обитатели квартала, по-видимому, тайком вывозят свой мусор. Свалка.

Сразу налево – большая прямоугольная яма. Примерно метр на два. Дна не видно, но ее, должно быть, вырыли совсем недавно, потому что земляная насыпь возле ямы выглядит свежей, и из нее торчит лопата с длинным черенком, словно работа еще не завершена.

Прямо перед собой он видит Поля. Так близко, что чуть не подпрыгивает от неожиданности. Поль по-прежнему не улыбается. Теперь у него даже какой-то тоскливый вид. И немного опасный. Можно подумать, что он внезапно сошел с ума. В правой руке он держит что-то блестящее, похожее на маленькое зеркальце.

Неужели вход в конспиративную квартиру Совета может находиться среди этого хаоса? Он собирается спросить об этом Поля, как вдруг зеркало резко вонзается ему в горло. В ту же секунду, не прерывая движения и почти на одном дыхании, Поль сильно толкает его в плечо, и он летит в яму.

Он со всего маху падает на спину, стукнувшись затылком о дно, отчего в голове начинает звенеть, словно ударили в колокол. Но он остается в сознании. Он видит Поля, который склонился над ямой и смотрит на него. Предмет, который он держит в руке – это не зеркало, а бритва. Одна из тех старых складных бритв, с лезвием, которое встраивается в рукоятку. У них есть даже какое-то специальное название. Как же это? А, опасная! Да, точно, опасная бритва! Поль держит в руке опаску, покрытую кровью.

Он пытается кричать, но из его горла исходит только глухое шипение, как из спустившей шины. Он хочет подняться, но собственное тело ему больше не подчиняется. Силы покидают его вместе с кровью, что бьет из раны на шее. Его одолевает сон.

Там, наверху, Поль вытирает бритву белым бумажным платком и кидает его в яму. Этот запятнанный кровью платок летит, медленно кружась, как опавший лист, и приземляется ему на грудь. Затем Поль не спеша складывает бритву, прячет ее во внутренний карман куртки и берется за лопату.

Он уже не видит Поля так ясно, как раньше, но это не оттого, что земля попала ему в глаза. День сменился ночью, словно наступило солнечное затмение, когда птицы на лету врезаются в стены. Все исчезает: небо; шорох лопаты, вонзающейся в землю; его представление перед Советом; будущие задания; обучение неофитов; гордость папы.

III

ГАДЕС

Когда пожарные прибыли на перрон, я, кажется, все еще неподвижно сидел на скамейке. Припоминаю блестящую каску, амуницию из плотной кожи – самый настоящий рыцарь Круглого стола в доспехах склонился надо мной.

– Все в порядке, месье? Вы не пострадали?

Я ясно слышал каждое его слово и осознавал, что эти слова складываются в осмысленную вопросительную фразу, но я никак не мог понять, что она означает. Наверное, у меня был совершенно дурацкий вид, потому что он повторил с мягкой настойчивостью и истинно ангельским терпением: