Текст книги "Девятнадцать секунд (ЛП)"

Автор книги: Пьер Шарра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Он продвинулся к самым дверям. Ему жарко. Ему хочется выскочить, побежать, может быть, закричать. Да, точно: рвануться с криком. Вдруг он испытывает неодолимое желание облегчиться. Хорошо, что он смог быстро подавить этот спазм, а то обделался бы прямо здесь, среди толпы народа. Вот был бы стыд.

Но он не двигается. Он выжидает, как ему и было сказано. На самом деле, это не он сейчас действует: его сознанием полностью руководит приказ, который ему дали, а он лишь повторяет заученные движения. С сегодняшнего утра его больше не существует. Он всего лишь машина. Он не видит ничего, кроме своей руки, застывшей около кнопки автоматического открывания, на черном резиновом уплотнителе, обрамляющем двери, и готовой вмешаться, если двери вдруг неожиданно начнут закрываться. Он отстраненно смотрит на свои пальцы, на влажную кожу. Он весь мокрый; он чувствует, как капли пота катятся по его шее. Кроме того, в поле его зрения попадает обшлаг его желтой куртки и краешек манжеты. Какая все-таки классная идея – эта желтая куртка! Кто заподозрит, что она двусторонняя? Достаточно только снять ее где-нибудь в уголке, вывернуть наизнанку, надеть снова, и вот мы уже имеем черную куртку, которая преспокойно уходит прочь. «Чем больше ты бросаешься в глаза, тем меньше привлекаешь внимания». Это один из принципов их группы. Одна из тех звучных фраз, что намертво отпечатывается в памяти. Потому что тут не поспоришь: для всех, кто его видел, он будет лишь человеком в желтой куртке. Как только он исчезнет, никто уже не сможет сказать, был ли он высоким или низким, блондином или брюнетом, носил ли он усы… Но вот желтая ветровка, это да, ее разглядели все. Это был молодой-человек-в-желтой-куртке, и больше ничего. Остальное улетучилось. Как просто. Он и не предполагал, что все будет так просто.

И тем не менее, от страха его бросает то в жар, то в холод. До сих пор он не думал ни о чем, только действовал. Следовал намеченному плану. Повторял заученные жесты. Он так часто проделывал все это в своем воображении, что просто не мог допустить ошибки. Дрессировка, не более того. Ну, а теперь – другое дело. От него ничего не требуется. Только ждать. Однако никто не объяснил ему, как это – ждать. Ожидание – это что-то бесформенное, туманное, оно колеблется, постоянно меняет цвет, как небо, как море. Нельзя сказать, что он целиком желтое, или полностью черное, как две стороны его куртки. Постепенно его голову начинают переполнять мысли. «Что хорошо, так это то, что ты не будешь терять время на раздумья». Но вот, его осаждает поток сомнений. Что, если… Что, если вместо того, чтобы выйти «в последнюю секунду, ты понял? В самую последнюю секунду», он выскочит на платформу сейчас? Или наоборот, если он вообще не выйдет из вагона? Двери закроются, а он останется внутри, с другими. Нет, так не пойдет. А вот еще… Да в конце концов, какая разница? Выйдет он или нет, результат будет один. В любом случае дело сделано. Это как раз то, чего он хотел – выполнить задание. Хоть чего-то достичь в жизни. «Теперь ты видишь, папа, что я не такой уж неудачник, ну, скажи!» При таком раскладе уже не имеет значения, выйти или остаться, правда?

Раздается сигнал закрытия дверей. Он выходит из оцепенения. И опять все просто. Действовать. Он внимательно смотрит на свою руку, замершую на двери; едва он почувствует дрожь, предшествующую закрытию, он бросится вперед, и стеклянные створки сомкнутся за его спиной. Ему останется только пересечь платформу, дойти до эскалаторов на противоположном конце и подняться наружу. «Самое главное – не бежать. Ни в коем случае не бежать».

Сигнал затягивается; он звенит уже целую вечность. Кажется, все это не кончится никогда. А может, так даже лучше. Если все остановится. Если земля сейчас замрет. Пока не поздно.

Пятнадцать секунд…

Софи несется вниз по эскалатору. Она ничего не слышит, кроме сигнала закрытия дверей, внизу, справа. У нее еще есть шанс успеть на поезд. Она хочет успеть. Она просто не имеет права упустить его. Она попадет на этот поезд любой ценой. Она перескакивает по нескольку ступеней сразу: выбрасывает руки далеко вперед, опирается на поручни по обеим сторонам, отталкивается изо всех сил и летит. На каждый бросок у нее уходит полсекунды. У нее есть причина спешить.

Если состав уйдет без нее, ей придется куковать здесь не меньше шести минут, и она приедет на Лионский вокзал слишком поздно. Тогда они не увидятся с Людо. Он, конечно, не будет ее ждать, ведь он даже не знает, что она придет. Он спустится в метро, уплетая сэндвич, перейдет на другую станцию и сядет на поезд, который повезет его в часть. Возможно, при этом он будет думать о ней. Да нет, наверняка будет.

Если бы по крайней мере он смог найти работу в Париже, все было бы проще. Но в Париже трудно найти работу. Да и в других местах тоже. Пришлось поступить на пятилетнюю службу по контракту, словно нарочно придуманную, чтобы их разлучить. И заставить ее тосковать. Каждое утро она первым делом включала радио, чтобы узнать, не объявили ли за ночь какую-нибудь войну – единственно с целью им досадить.

«В семнадцать лет все это не серьезно!» А ей даже нет еще шестнадцати. Но ведь Людо в самом деле любит ее, а ему уже двадцать лет. Что с того, что ей только шестнадцать? Разве она не женщина? Настоящая женщина?

Почему ее никогда не воспринимают всерьез? Стоило ей вернуться с каникул, как все это на нее навалилось. Особенно эта история с армией. «Я не собираюсь бегать всю жизнь по подработкам! А там они говорят, что я смогу освоить какую-нибудь профессию. Ведь для нас это хорошо, правда?» Ей так нравится, когда Людо говорит «мы»! Но вот она вернулась, и все было просто ужасно. Она постоянно плакала. А когда ей пришлось наконец объяснить, почему она плачет, рассказать родителям историю своей любви, раскрыть им свою душу, со всем доверием, что же она услышала?

Ничего! Даже хуже, чем ничего. Мама сказала: «Это пройдет», и погладила ее по голове; она опять так ничего и не поняла, мама. К тому же Софи ненавидит, когда ее гладят по голове. Когда к ней кто-нибудь прикасается. Кто-нибудь, кроме Людо…

А папа! Еще хуже: вообще хотел позвонить в полицию, чтобы Людо посадили за развращение несовершеннолетней! Вот и все.

Они оба хотели знать, как далеко они «зашли», она и Людо, что они делали и чего не делали. Папа был такой бледный. Софи очень хотелось ответить ему, что они занимались тем же, чем занимается он с женой булочника, всякий раз, когда мама уезжает навестить своих родителей в Тулузе. Софи слышала, как он поднимался в три часа ночи и тихонько выходил. Как раз в это время булочник, насвистывая, обычно принимается за работу. Софи казалось забавным, что пока булочник месит тесто, ее отец месит булочницу, такую разгоряченную в своей постели. Хотя, не так уж это и забавно. Во-первых, потому что мама оказывается в роли какой-то обманутой жены из глупой комедии. А это несправедливо, ведь у мамы нет никакой профессии, она всегда была только папиной женой, и получается, что «обманутая жена» – ее единственная специальность по жизни. Ее отличительное качество, можно сказать. Тем более что булочница такая страшная, с огромной задницей, которая распирает ее спортивные штаны с заклепками. А во-вторых, из-за папы, ведь если верить Анне-Лоре, отличнице в их классе, папа – это тот суперчеловек, который умеет и удивить, и утешить, и развеселить, а в его шутках всегда есть немалая доля правды. Если он берется за дело, можно не сомневаться в успехе. Что бы ни случилось, он всегда защитит. Рядом с ним вы можете чувствовать себя маленькой девочкой в любом возрасте, даже в шестнадцать лет. Даже в пятьдесят. Ну, в общем, просто идеальная картинка, которая к Софи не имеет ровно никакого отношения: ее отец – полная противоположность этого папы. Потому что, если говорить коротко, ее папа – это полный идиот. Неудивительно, что он устроил такой цирк из-за Людо. Вот почему у нее даже мысли не возникло спросить у него разрешения поехать сегодня на Лионский вокзал проводить Людо до Восточного вокзала. По этой же причине она запретила Людо посылать письма на ее домашний адрес. О, там была целая система: конверт с письмом вкладывался в другой конверт, и уже этот другой отсылался на адрес Сабины. Как же ей повезло с Сабиной! Только с ней одной во всем мире Софи могла поговорить о своей любви. Сабина хотела знать мельчайшие подробности, и Софи рассказывала ей все без утайки. Больше всего Сабину интересовало, как это происходит. Она слушала, красная как помидор, наморщив лоб, а на следующий день все забывала и вновь задавала те же вопросы. Несомненно, если бы она хоть раз попробовала сама, она бы запомнила это навсегда, но с ее черными точками на носу и разноцветными заколочками в волосах, наверное, трудно ей будет найти своего Людо…

Успеет ли она запрыгнуть в поезд? Пока сигнал звенит, двери не закроются. Софи только что преодолела последние ступени эскалатора. Так, платформа – справа. Софи резко сворачивает. Состав все еще на месте. Прямо перед ней – открытые двери, но проем загородил какой-то высокий тип в желтой куртке. Звонок прерывается. Все потеряно. Но Софи все же бросается вперед; ее ноги сейчас словно существуют отдельно от нее, это автомат, которому дали команду – пересечь перрон за несколько прыжков, и он во что бы то ни стало намерен ее выполнить.

Четырнадцать секунд…

Я смотрел в открытые двери. Той, кого я хотел увидеть, там не было; проем заполняли какие-то посторонние люди. Все они крепко держались за поручни. Дама с чемоданом переминалась с одной ноги на другую. Должно быть, она ехала на Лионский вокзал и боялась упустить свой поезд. Какое совпадение! А я только что упустил свою жизнь.

На мгновение мне показалось, что время остановилось. В эту секунду сигнал прекратился, и двери начали смыкаться, разделяя два мира. Все происходило в тишине и каком-то оцепенении и напоминало запуск ракеты, который в замедленном режиме транслируется на экранах в большом помещении с кучей компьютеров. В каком-нибудь центре управления полетами. Стоит аппарату оторваться от земли, как все снова приходит в движение. Статуи в белых рубашках с закатанными рукавами начинают громко говорить, пожимать друг другу руки, смеяться. Теперь они могут перевести дух. Мне вдруг показалось, что почти такое же напряжение воцарилось и здесь, перед отправлением поезда. И я не удивился бы, заметив в окнах, проплывающих мимо меня в сторону туннеля, взрыв веселости. Хотя, конечно, все это были только мои фантазии. Впрочем, двери оставались открытыми. Они вроде бы начали закрываться, но что-то словно им помешало. Да, видимо, так и было, потому что сигнал зазвенел снова.

***

Сигнал умолкает. Дверь вздрагивает под его рукой. Сейчас он сделает шаг. В эту секунду он видит молодую девушку, что несется из последних сил, с безумным взглядом и раскрасневшимися щеками. Она буквально вылетела из арки напротив, за которой находятся эскалаторы. Чисто рефлекторно он хочет ей помочь и придержать двери. Стоя в проеме, он упирается спиной в одну из створок, и рукой – в другую. Теперь он как песчинка, застрявшая в механизме. Вдруг он чувствует, что давление ослабло. Он победил. Нет, точно, сегодня ему подвластно все. Сигнал звенит снова, но он не двигается. Сейчас он командует парадом. Он видит, как в глазах девушки паника сменяется надеждой, и ждет, пока она добежит – из галантности, и из чувства солидарности. В последнем рывке, как спортсмен у финиша, она подныривает под его руку и оказывается внутри вагона.

– Спасибо.

Она смеется. Она задыхается. Он даже не оборачивается к ней. Нет времени отвечать. Снова эта тишина. Он бросается вперед, наружу, и двери закрываются за его спиной. Он на перроне. Поезд трогается.

Тринадцать секунд…

Не знаю почему, но как только на левом конце платформы, напротив второго вагона, появилась молодая девушка, поезд словно раздумал ехать и решил ее подождать. Как будто бы он влюбился и ни за что не захотел трогаться без нее. И точно: как только красавица оказалась внутри, упрямая машина тут же пришла в движение.

Но словно в перегруженном лифте, когда один должен выйти, чтобы дать возможность другим уехать, состав, прежде чем тронуться, выплюнул одного пассажира. Произошел обмен: молодая девушка против здорового парня в желтой куртке. Он, видно, зачитался, или задремал, и забыл, что ему пора выходить. К счастью для него, поезд, со своим внезапным приливом нежности к молодой девушке, задержался, что дало ему время прийти в себя. Интересно, он хоть поблагодарил ее? Он понял, что только благодаря ей он не едет сейчас на Лионский вокзал вопреки своей воле?

Я ее толком и не разглядел, эту комету. Я вообще ее едва заметил. И все же, я ни секунды не сомневался, что это была молодая девушка. Не юноша, не женщина, и тем более, не мужчина. Несмотря на джинсы, тяжелые армейские ботинки, кожаную куртку и короткие волосы, она обладала той грацией, которую ни с чем нельзя перепутать, грацией девушки-подростка в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Младше – это еще дети, затем – уже женщины, но в этот короткий период они неотразимы, совершенны. Как античные богини. Или если хотите, избранные существа, которым небо вручило бесценный дар – нравиться всем на свете. С юношами все немного по-другому, скоротечнее и не так очевидно. Я даже не уверен, что они тоже получают подобный подарок. Надо подождать, пока они станут мужчинами, а то и зрелыми мужчинами. И тогда, случается, их тоже окутывает этот шарм, на короткое время, как раз перед тем, как старость завладеет ими. Но вот молоденькие девушки…

Может быть, нам с Сандрин следовало завести ребенка? Ребенка, на которого мы так и не решились. Он был бы сейчас как раз в этом чудесном возрасте. Может, чуть старше, но не намного. Но ведь и Сандрин была тогда очень молода, и именно по этой причине – из-за возраста Сандрин – мы решили пока повременить с дочерью. Мальчик? Нет, я всегда думал, что это была бы девочка. Я в этом уверен. Именно дочь я оплакивал. Я помню тот вечер, когда Сандрин вошла с опустошенным лицом и сказала очень тихо: «Все закончилось. Я больше никогда не хочу об этом слышать. Я иду спать. Не заходи ко мне какое-то время, подожди, пока я засну». И мы больше об этом не говорили. Никогда. Каждый раз, когда наш разговор грозил подойти слишком близко к запретной теме, Сандрин бросала на меня взгляд, исполненный жесткости, которой я в ней не подозревал. Я тут же давал задний ход, удивленный и напуганный решительностью этой незнакомой мне Сандрин. Мне кажется, что тогда между нами осталось много недосказанного. Что рана требовала более внимательного ухода и заботы. Кто знает, быть может, наша катастрофа началась именно в тот день? И то, что произошло сегодня, – следствие нашего ожесточенного молчания?

Да, несомненно, поезд увозил молодую девушку, оставив на перроне мужчину в желтой куртке, выбросив его, как судно сбрасывает в море отработанное топливо.

Он медленно уходил, прямой как палка. Он пересекал платформу по диагонали, направляясь к ближайшему выходу, обозначенному светящейся табличкой. Он должен был бы выглядеть веселым и довольным, но у него, напротив, вид был какой-то разбитый. Казалось, каждое движение давалось ему с болью. Можно было подумать, что он считает шаги, с трудом удерживаясь, чтобы не побежать.

Двенадцать секунд…

Софи пытается восстановить дыхание. И в тоже время ей хочется смеяться. Она благодарна своему спасителю. Но его здесь нет. Она видит только его желтую спину, уходящую вглубь платформы, яркую, как зимнее солнце. Она оглядывается вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог бы разделить ее чувства – радость, смущение, неловкость от того, что она устроила тут маленький спектакль, что она задыхается, что ей так повезло.

Рядом с ней дама, не очень молодая. Она втянула голову в плечи и опустила глаза. Кажется, что она не рада находиться здесь, или что она боится, как бы ее не узнали. В любом случае она не выглядит склонной к веселью. Скорее, от нее исходит печаль. Наверное, думает Софи, эту даму бросил ее Людо, а в ее возрасте, с лицом, которое начинает походить на печеное яблоко… Даже если вообразить, что она когда-то была хорошенькой… Даже если допустить, что она и сейчас вполне ничего, в своей категории, конечно, – в той категории, к которой когда-нибудь будет принадлежать и Софи, лет в сорок или позже. Или нет, раньше, но она уже будет бабушкой, пусть и очень молодой, но все-таки бабушкой. Как бы то ни было, в этом возрасте, если один Людо уходит, это уже не означает, что на его место тут же придут десять новых Людо. Хотя нет, тут она загнула: пусть бы этой даме было на двадцать лет меньше, пусть бы ей было ровно двадцать, но десять новых Людо ей не светит, ведь Людо существует в единственном экземпляре, и он только для Софи!

Она оборачивается, все еще задыхаясь. Лысоватый мужчина в очках, сидящий чуть подальше, возле окна, позади пассажира в бордовом пиджаке, дружески улыбается ей в ответ. Без всякой задней мысли, не пытаясь заигрывать. Какая-то усталая доброта во взгляде делает его похожим на школьного учителя, или врача, или кюре. Нет, скорее на человека, который видел в своей жизни столько горя, что теперь не задохнуться под тяжестью этого груза ему помогает только любовь к людям. Получив эту неожиданную поддержку, Софи на этот раз просто взрывается от смеха. Он тоже почти смеется. Теперь их объединяет нечто, что очень нравится Софи, и что нечасто возникает между молодыми девушками и типами вроде него, с волосами из ушей: что-то абсолютно искреннее.

***

Глядя на оживленное личико этой малышки, Эммануэль тоже начинает смеяться. Девушка очень хорошенькая, кожа совсем детская. Она немного моложе тех, с которыми он сталкивается каждый день, но не очень. Впрочем, он ничего в этом не понимает. Он совсем не разбирается в подростках ее возраста, от четырнадцати до девятнадцати. Как будто бы, выйдя из детства, они какое-то время пребывают в одном общем возрасте. Это потому, что подростки сейчас стали очень жестокими, независимо от их социального круга, от ожиданий их родителей, от их личного опыта. Они уже расстались с детскими мечтами, но еще не приобрели иллюзий, к которым взрослые вынуждены прибегать, чтобы выжить. Вот почему в этот период они такие жесткие, слишком прямолинейные, кто-то скажет: отважные. Они храбро идут навстречу будущему, пугающему, жестокому, безнадежному. Эммануэль восхищается ими. Особенно девушками. Их резкостью, бескомпромиссностью. В том, что у большинства вызывает только раздражение, он видит свободу, силу, способную когда-нибудь изменить мир. Если бы он мог любить женщин, он выбирал бы себе любовниц только этого возраста. Эта мысль его еще более развеселила: если бы он не был гомосексуалистом, он стал бы педофилом! Решительно, Господь, должно быть, в чем-то ошибся, когда лепил его. Если, конечно, Он не допустил ошибку, когда создал этот мир, в котором безжалостно преследуется все, что не укладывается в рамки привычного. Но Эммануэль не жалуется. По роду занятий он – преподаватель французского языка в Венсенском университете[5], и для него нет никакой опасности принадлежать к меньшинству. Ни риска, ни неудобства. Наоборот, он заметил, что некоторые из коллег обходятся с ним преувеличенно доброжелательно, демонстрируя что-то вроде солидарности, граничащей с жалостью, принимая какой-то покровительственный тон, от которого ему порой становилось неловко. К нему хорошо относились и ему сочувствовали. Впрочем, возможно, истинной причиной этого хорошего отношения было – показать всем, какие у тебя широкие взгляды и какой ты замечательный человек.

Он принимает как подарок эту случайную искру, проскочившую между ним и запыхавшейся молодой девушкой с горящими щеками и уверенным взглядом. Короткая передышка. Несколько секунд подлинной близости, которую никто никогда не сможет ни осудить, ни подвергнуть анализу. Если вас вытолкнули на обочину, вы неизбежно начинаете желать невозможного: вы хотите, чтобы на вас обратили внимание, но не выносите, когда вас разглядывают. Когда вас оценивают, исследуют, критикуют. Вы стремитесь во всем походить на так называемых нормальных людей, но в то же время ни на минуту не забываете, что вы «не такой». Вот, скажем, Эммануэль: он очень мягкий человек и ко всем относится с открытой душой, за что его и ценят. Но иногда он спрашивает себя: что, если с его стороны это не более чем лицемерие? Словно он хочет, чтобы его считали образцовым. А вдруг в глубине души он расист? Женоненавистник? А если он ни то, ни другое, не является ли это признаком ненормальности? Иногда он сожалеет, что не способен по-настоящему ненавидеть. Потому что ненависть – это нормальное, здоровое чувство, самое большое искушение. Как иначе можно объяснить, что оно так неискоренимо? Эммануэль ни к кому не испытывает ненависти. Хотя это совсем не значит, что он готов любить весь мир, но, в общем, здесь есть о чем задуматься. Даже всякие уроды, которых сотни и которые вместе представляют серьезную силу, не вызывают у него ненависти. Ему их жаль. Или, точнее, он их игнорирует. Но ведь игнорировать кого-то – это почти то же, что презирать, а презрение – разве это не есть ненависть цивилизованного человека? Эта мысль немного ободрила Эммануэля.

Одиннадцать секунд…

Физическое напряжение, вызванное бешеным рывком к поезду, наконец отпускает Софи, и кровь свободнее бежит по венам. Она вдыхает полной грудью спертый воздух вагона. Она обожает эту особенную атмосферу метро, это чрево Парижа. В прошлом году в лицее они проходили роман Эмиля Золя «Чрево Парижа». Она была очень удивлена и даже разочарована, узнав, что местом действия романа является рынок, а не метро. Тем более что она точно знала, что самые нижние уровни Парижского коммерческого центра[6] – это как раз и есть метро.

Софи любит Париж, как сельский житель любит свои поля. Бывает, она садится в автобус – в один из тех ныне редких автобусов с открытой задней площадкой – единственно с целью покататься по улицам. По ее улицам, по ее городу. И думать при этом с восторгом: «Я родилась здесь, я живу здесь, и я прямо сейчас еду по этому городу!»

Когда ей удалось запрыгнуть в поезд в последнюю секунду, ее охватило такое чувство облегчения и одновременно радости от предстоящей встречи с Людо, что она даже не подумала взяться за поручни. Состав трогается, от резкого толчка она буквально падает на пассажира в бордовом пиджаке. На секунду она хватается за его твидовый рукав, после чего восстанавливает равновесие и берется за хромовые перила.

– Извините.

Он поворачивает к ней голову, холодно смотрит и отводит взгляд, произнося что-то недовольным тоном. Наверное, он из тех, кто ненавидит молодых. Или терпеть не может кожаные куртки. Но Софи совершенно наплевать и на этого старого ворчуна, и на то, что он любит или не любит. Ей сейчас хорошо. Может, немного жарко, но это скоро пройдет.

Десять секунд…

Жильбер не хочет иметь ничего общего с этой малолеткой, которая только что налетела на него, наступив на ногу и чуть не оторвав рукав пиджака. Хоть она и извинилась, не похоже, чтобы она была огорчена. Наверное, это их новая модная шуточка: задеть человека, а потом сказать «извините», внутренне потешаясь над ним.

Надо было ехать на машине.

Эта мысль приходит Жильберу в голову всякий раз, когда он едет туда, хотя он отлично понимает, что не в состоянии вести машину. Чересчур нервничает. И на обратном пути ему не стоит садиться за руль – слишком он будет опустошен, пресыщен. Стоп! Не нужно сейчас думать о том, что будет после, иначе он с полдороги возвратится домой. Чтобы, разумеется, тут же повернуть обратно, потому что ему необходимо попасть туда! Необходимо. В общем, можно думать обо всем, но только не о том, что будет после.

Например, о людях, которые едут рядом с ним. Об этой маленькой дурочке, или о том высоком бледном парне в желтой куртке, который только что его толкнул – да, и он тоже. Сговорились они все, что ли, против него сегодня? Можно поразмышлять о грустной женщине, что сейчас стоит позади него, на которую он обратил внимание, еще когда она вошла. Жильбер ее подробно разглядел. Брюнетка, как он любит, с легкой тенью над верхней губой. В другой раз он непременно начал бы свою любимую игру, но сейчас ему нельзя расслабляться. Он должен сохранять настрой.

Он придумал эту маленькую безобидную игру много лет назад. Суть ее в следующем: как только он замечает симпатичную женщину, он начинает пристально на нее смотреть и представлять себе, что стоит ему щелкнуть пальцами, как все вокруг замирают. И только он, Жильбер, может двигаться. Он подходит к избраннице, медленно, не спеша, предвкушая то, что сейчас произойдет. Он задирает ей юбку до талии, спускает чулки на лодыжки и разглядывает ее столько, сколько ему захочется. Мельчайшие волоски, едва заметные царапины, родинки. Он не дотрагивается до нее, нет – даже мысль об этом вызывает у него отвращение, ни разу в жизни он не был с женщиной; но он заставляет ее раздвинуть колени. Столь же внимательно он вглядывается в лицо своей жертвы, в черты, застывшие на какой-то банальной, незначительной мысли. Это противоречие его особенно возбуждает: мечтательное лицо (или строгое, так тоже бывает) у полураздетой женщины, выставленной на всеобщее обозрение. Потом Жильбер аккуратно приводит в порядок ее одежду и снова щелкает пальцами. Все оживает. А он продолжает смотреть на свою красавицу. Уже зная.

Когда он был молодым, эти воображаемые вольности доводили его до того, что он вынужден был искать какое-нибудь кафе, чтобы там, в туалете, снять напряжение. Теперь он стал спокойнее. Он даже может сохранять в памяти эти картинки; у него имеется целый воображаемый альбом с изображениями брюнеток, которые и не подозревают, что он с ними проделал.

Для сегодняшнего вечера Жильбер тоже выбрал брюнетку. Вчера он ходил на смотрины (как они говорят: в кино). Он оставил машину на большой парковке под площадью Невинных[7] и отправился пешком на улицу Сен-Дени[8]. Он прошел всю улицу от начала до конца, заглянул во все заведения с неоновыми вывесками. Везде он изучал фотографии девушек. Он потратил немало времени. Жильбер хотел найти такую, которая была бы похожа на одну из женщин его альбома. Тогда бы он смог избавиться от воспоминания, заменить этот образ новым. Он отметил пять девушек, которые подходили для его цели, но две из них как раз и были из его воображаемого альбома. Что ж, тем лучше. Пока еще не время за них браться – они до сих пор вызывают у него смущение, чувство стыда. Итак, осталось три. Ему было нелегко выбрать из них, тем более что они работали далеко друг от друга. Не меньше часа он прошагал из одного конца квартала в другой. Наконец, он отдал предпочтение одной из них, тут же пожалев о двух других, отвергнутых. Ничего, он внес их в свой лист ожидания. Как всегда, он испытал странное удовлетворение от мысли, что у него есть, так сказать, запасы. Какое-то удовлетворение хомяка.

Он долго рассматривал фотографии Ванессы. Это имя стояло на фото, хотя, должно быть, ее звали совсем по-другому, Шанталь или Мари-Клод. Хозяин лавки, малый с внешностью боксера, уже начал проявлять беспокойство. Впрочем, не особенно. Эти парни на самом деле хорошо разбираются в людях, они могут отличить нерешительного клиента от случайного прохожего, зашедшего просто поглазеть.

– Комнату, месье?

Жильбер наклонился к нему и спросил как можно тише (но ему показалось, что его голос был слышен даже на улице):

– Ванесса, она будет завтра здесь?

Хозяин оценивающе посмотрел на него. В его деле надо быть психологом. С ходу определить: этот клиент на самом деле собирается вернуться завтра, потому что сегодня у него другие планы, или ему просто не хватает смелости. В первом случае нет нужды его обрабатывать, а во втором стоит надавить на него, припереть к стенке, пригрозить, если потребуется. По большей части, вуайеристы боятся женщин, реальных женщин из плоти и крови, боятся теплоты их кожи и запаха их волос, боятся того, что могут услышать от них или прочесть в их глазах. То, что обычно привлекает нормальных мужчин, у этих извращенцев вызывает страх. А то, что все они извращенцы, это факт. В большей или меньшей степени, но все. Очень часто они боятся женщин просто потому, что они боятся вообще всего – боятся людей, боятся жизни, боятся быть не на высоте. От этого они порой становятся агрессивными, опасными. Чертовы уроды.

В общем, амбал посмотрел на Жильбера, мысленно перелистал медицинский справочник и поставил диагноз. Этот козел действительно хочет знать, будет ли Ванесса завтра, потому что сегодня что-то мешает ему остаться подрочить в свое удовольствие за стеклянной стенкой. Завтра он вернется со своим початком наперевес.

– Ванесса здесь каждый день. Она очень прилежная.

– А ближе к вечеру?

– И вечером. Каждый день, кроме воскресенья. Она одна из лучших.

– Спасибо.

Жильбер забрал свою машину с парковки и поехал домой, думая о Ванессе. С тех пор она постоянно стояла у него перед глазами. Она полностью заняла его мысли. Все, что не относилось к Ванессе, просто не могло проникнуть в его сознание. Вот почему он не стал затевать свою любимую игру с той брюнеткой. Жильбер считал секунды до свидания, которое состоится менее чем через час, со всей страстью предаваясь этой новоявленной молитве.

Девять секунд…

Поезд вошел в туннель, как лезвие в ножны. Или в живую плоть. В мое сердце. И правда, меня словно ударили кинжалом в грудь; в других обстоятельствах я бы сам посмеялся над этой расхожей фразой из плохого романа – какого-то железнодорожного романса, – которая застряла в моей памяти и вот неожиданно выплыла.

К счастью, Сандрин не было рядом, чтобы поймать меня на этом штампе. «Очень оригинально», – сказала бы она. Обычно мы старались избегать банальностей и общих мест. Эта привычка стала для меня неистребимой. Но если я в скором времени встречу женщину, с которой захочу продолжить путь, рука в руке… Сколько времени нам понадобится, чтобы достичь такого же взаимопонимания, какое было у нас с Сандрин? Ну, в самом деле, много ли у меня шансов найти ту, с которой нам будет интересно вдвоем даже в дни, не скрашенные сексом? А ведь таких дней будет немало: я уже не молод. Женщину, которая будет разделять мои увлечения, будет замирать перед теми же картинами, теми же витринами, которая будет возмущаться и негодовать по тем же поводам, что и я? Если, сидя перед экраном кинотеатра, я вдруг заплачу, она почувствует это, даже не видя меня в темноте, и сожмет мою руку, словно желая сказать, чтобы я не стеснялся своих слез. Женщину, которая не станет запираться от меня в ванной, которая будет спокойно одеваться в моем присутствии, а я смогу болтать с ней, не прекращая бриться. Я вдруг понял, что потерять Сандрин – это не мелочь, не очередной поворот моей жизни, это даже не катастрофа. Это не просто конец нашей совместной истории. На самом деле, это конец всего.