Текст книги "Девятнадцать секунд (ЛП)"

Автор книги: Пьер Шарра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Сейчас мне больше всего хотелось вернуться домой, но я знал, что это невозможно. Ведь мы договорились, что я на какое-то время исчезну. Я почувствовал себя почти оскорбленным этой «мерой фиксированного расстояния», к которой суд обычно приговаривает супругов, обвиненных в домашнем насилии. Но я-то не был жестоким. Да и супругом тоже не был. Вот единственная положительная сторона этой истории – нам не придется проходить процедуру развода. Каждый вернется на исходную позицию, как говорят в таких случаях. Но исходную для чего?

Пора было идти, но я не мог заставить себя подняться. Впрочем, в спешке не было нужды. Я решил вообще не возвращаться сегодня домой. Я проведу ночь в отеле, а в нашу квартиру заеду завтра утром, переоденусь и отправлюсь на работу. Я постараюсь не обращать внимания на зияющие пробелы в нашей библиотечке и в шкафу, на отсутствие привычных безделушек, которыми в течение многих лет мы наполняли наш дом, и которые словно бы были залогом долгой и счастливой жизни.

Я представил себе Сандрин: каково ей сейчас, одной посреди хаоса, связанного с переездом. Коробки, коробки, коробки… Множество маленьких картонных коробок, непременно маленьких, ведь она не захочет, чтобы я ей помогал. Ей придется не один раз спуститься к машине и подняться обратно, пока она будет переносить свои вещи. Вероятно даже, что она не сможет в один прием отвезти все к Жаклин, в доме у которой она поживет некоторое время, пока не придет в себя и не определится с жильем. Жаклин с подозрительной готовностью согласилась – или сама предложила? – принять у себя Сандрин. Тогда я объяснил себе это просто хорошим к нам отношением. А теперь я подумал: с чего бы Жаклин так озаботилась нашими проблемами? На мгновение я почти пожалел, что у меня напрочь отсутствует обычное мужское тщеславие, и я не могу приписать такое странное поведение Жаклин исключительно своему личному обаянию.

Вот и начался мой первый вечер, который я не знал, чем заполнить, как убить время.

Я пытался убедить себя, что все не так уж страшно, что были в моей жизни и периоды одиночества, и любовные истории, которые мне казались вечными, но которые исчезли без следа. И все же, меня не отпускала мысль, почти уверенность, что Сандрин была моей последней спутницей. Я говорил себе, что это предчувствие на самом деле не означает ничего ужасного, но воображение мне рисовало картины одна мрачнее другой. Вот я выхожу из метро, и меня сбивает грузовик. Или я сижу в ночном кафе, куда меня привела бессонница; неожиданно там вспыхивает драка, и я, хоть и не вмешиваюсь в потасовку, получаю смертельный удар в живот. Или у входа в отель, который я выбрал, чтобы начать свою холостую жизнь, меня настигает пуля, предназначенная инкассаторам, чья машина стоит под парами на улице рядом с отелем.

Все эти опасности не были такими уж невероятными, и чтобы оградить себя, я решил вот что. Мне показалось, что это был достойный выход. Почему бы, в конце концов, мне не остаться здесь? Если судьба не хочет исполнять свои прошлые обещания, стоит ли ей покоряться? И в чем они состоят, эти обещания? Не преувеличиваю ли я значение своей скромной персоны?

Я решил, с каким-то мстительным чувством, что отныне не буду столь осторожен.

Восемь секунд…

У Сандрин кружится голова. Серые стены туннеля проносятся мимо все быстрее, свет от мелькающих огней причиняет ей боль, бьет по глазам. Чтобы прекратить эту муку, достаточно отвернуться от окна, но силы покинули ее. Ей кажется, что только благодаря открытым глазам она еще держится на ногах. Стоит на секунду сомкнуть веки, и она тут же упадет. Сандрин не остается ничего другого, кроме как продолжать смотреть в это грязноватое стекло, словно еще надеясь увидеть там Габриеля. Она глядит на свое отражение; оно скачет, как кадры старого черно-белого фильма. Хотя до невозмутимости Бастера Китона[9] ей далеко. Немое кино начала века, из которого вырезали все комические эпизоды.

Не стоило ей приходить.

А раз уж пришла, не надо было прятаться. Ей следовало сойти на платформу, броситься к Габриелю и притвориться, что она любит его снова, любит по-прежнему, что любит его.

Хотя, почему «притвориться»? Чем еще можно объяснить этот укол в сердце, внезапную слабость несколько секунд назад, когда она узнала его на перроне, сидящего на красной скамье у стены? Не укройся Сандрин за спиной молодого человека в желтой куртке, она бы точно разрыдалась. Невыносимо было видеть его. Невыносимо.

У него было то самое выражение лица – наполовину печальное, наполовину тревожное – какое всегда бывает у него, когда он думает, что его никто не видит, и нет нужды надевать обычную маску непринужденности. Но удивительно: то ли из-за расстояния, то ли из-за особого освещения, но Габриель показался ей странно молодым, словно он в один миг лишился следов, так старательно нанесенных временем. Как будто он наконец высказал все, что наболело, и слова заполнили пропасть между ним и Сандрин, незаметно выросшую за эти годы.

Впрочем, конечно, их разлад имел и причину, и происхождение. Все началось с недоразумения, практически на пустом месте. Оба они делали вид, что забыли о том случае, и никогда не заговаривали о нем, но результатом их молчания стало то, что досадная мелочь превратилась в серьезную размолвку. А ведь именно Сандрин просила никогда больше не упоминать об этом. И теперь она упрекала Габриеля за его молчание. Она знала, что это несправедливо, но ничего не могла с собой поделать. Она до сих пор обижена на него. Хотя он ничего не мог бы изменить, ведь в глубине души Сандрин уже приняла решение: она не желала сохранить этого ребенка. Но ей хотелось, чтобы Габриель стал настаивать, чтобы ей пришлось убеждать его. А он только сказал: «Я приму любое твое решение, каковым бы оно ни было». Это было хуже, чем если бы он начал возражать. Она могла бы оставить ребенка или сделать аборт – для него все было едино. Она была беременна от Понтия Пилата. Когда Сандрин вернулась из клиники, ей казалось, что она никогда больше не сможет прикоснуться к нему, говорить с ним, смотреть на него. В какой-то мере, это было началом конца. С того дня любая мелкая неурядица лишь увеличивала их разрыв, и даже счастливые моменты, которые случались в их жизни, не могли ничего изменить. С тех пор и начался их путь к расставанию. К сегодняшнему вечеру.

Надо же, в какие дебри завел Сандрин вид Габриеля, погруженного в отчаяние. Но, может, здесь есть и доля ее вины? Может, она хотела от него невозможного? И то, что она считала малодушием, было с его стороны проявлением тактичности и благородства? Проявлением любви? Ну уж нет! Иначе ей не было бы так тяжело сейчас. И не только сейчас, но и в течение всех этих лет. На самом деле, Габриель всю жизнь презирал ее за тот случай. Хуже всего было то, что он ни разу не дал ей повода для упрека; ей было бы легче, если бы он допустил хоть какой-то промах – грубость, или равнодушие, да пусть бы даже обманул ее. Но нет. Липкое пятно расплылось по их жизни, оставляя на всем свой след, все отравляя. Этого уже не исправить. Нечего и пытаться.

Придя к этому выводу, Сандрин принимает решение: она возвращается. Она сойдет на Лионском вокзале и первым же поездом вернется на Насьон. Она подождет на платформе, пока состав отъедет, и ей откроется противоположный перрон. Если Габриель еще будет там, она подаст ему знак, а затем побежит к нему по лестницам и переходам, чтобы обнять его и остаться с ним навсегда. Навсегда.

Но если Габриель уже уехал, то она…

Но он будет там. Непременно будет. Он обязан быть там.

Теперь Сандрин охватывает нетерпение. Ей кажется, что поезд идет слишком медленно – и это именно сейчас, когда от его скорости зависит, будет ли продолжение у их с Габриелем истории. Чтобы хоть немного снять нервное напряжение, она делает глубокий вдох, отрывает взгляд от окна и переключает свое внимание на других пассажиров в вагоне. Она всегда думала, что в этот час в метро не протолкнуться; но нет, здесь относительно свободно, можно даже сделать шаг влево-вправо, не боясь задеть чей-то локоть или наступить кому-нибудь на ногу. Кроме того, оказалось, что владелец желтой куртки, за плечом которого она пряталась, куда-то испарился. Прямо перед ней – довольно элегантный мужчина в бордовом пиджаке из твида. Не похож на тех, кто обычно пользуется общественным транспортом. У него совершенно непроницаемое лицо, он будто полностью ушел в себя, как актер, мысленно повторяющий свою роль. В довершение сходства он беззвучно шевелит губами; глаза его низко опущены, почти закрыты.

Сандрин непроизвольно пытается отодвинуться от него. Она вдруг отчего-то испытывает к нему отвращение, хотя он даже не глядит на нее. У нее такое чувство, что еще немного, и он набросится на нее и начнет срывать с нее одежду. Ей самой непонятно, почему у нее возникла эта глупая идея, но ощущение очень реальное, почти физическое. Мужчина одет с большим вкусом, даже изысканно; видно, что он следит за собой; должно быть, он хорошо образован. Возможно, то, что он сейчас бормочет про себя, это не роль, а молитва. Он вполне может оказаться просто глубоко верующим человеком. Или священником. Или даже святым. Сандрин пытается рассуждать взвешенно, но ее невольно пробивает дрожь, будто рядом с ней находится дикий зверь.

Недалеко от Сандрин стоит молодая девушка, которая влетела в вагон в последний момент. Она все никак не может отдышаться. Ее щеки раскраснелись; она смеется несколько нервным смехом, и ей вторит полноватый мужчина с коричневым кожаным портфелем на коленях, сидящий чуть подальше. Напротив Сандрин – женщина, очень бледная, она смотрит в окно, как сама Сандрин только что. Около нее, на полу, между центральной стойкой вагона и дверьми, служащими фоном в их импровизированном театре, лежит синяя спортивная сумка. За окном с этой стороны так же не на что смотреть, кроме серой стены и электрических ламп, которые по мере ускорения поезда сливаются в один непрерывный поток огней. Как маяк. Сандрин думает, что если две станции разделяет не меньше пятнадцати минут, то эти постоянные вспышки света вполне могут усыпить, загипнотизировать. Неудивительно, что бледная дама выглядит такой отрешенной.

Семь секунд…

Кристель перевела взгляд на окно. Какое-то время она смотрела на серые своды туннеля, на убегающие огоньки, похожие на головы потерпевших крушение, но теперь она не видит ничего. Она плывет от одного пристанища к другому. От одного мужчины к другому. От одной жизни к другой.

Эта ежедневная дорога отнимает у нее немало сил. Она уже давно пытается убедить Франсиса переехать, но он очень привязан к дому, где они были так счастливы вдвоем. Он словно заключил с ним договор: пусть сейчас их совместная жизнь в этом доме летит под откос, они должны держаться друг за друга и не жаловаться, и им непременно представится второй шанс. Тогда уж они сумеют им воспользоваться, и золотое прошлое вернется. Что Франсис отказывается понимать, так это то, что прежняя жизнь не вернется никогда. По той простой причине, что она никуда не исчезала. Просто из счастливой она превратилась в отвратную, вот в чем дело.

Франсис все упустил. Все. Единственное, в чем он преуспел, так это стать заправским алкоголиком. И не только. Когда он выпивал, то стоило им начать ссориться, как он начинал надвигаться на нее, подняв руку для замаха. В такие минуты Кристель хотелось, чтобы ее парализовал страх. Хоть бы он ее ударил! Хоть бы он ее ударил до крови! Пусть потом ему будет стыдно. Тогда бы подобное больше не повторилось. Или пусть бы он ее убил, да, убил! И потом страдал от горя и раскаяния. Или еще лучше: чтобы она его убила, и тогда, быть может, она смогла бы его снова полюбить.

Но она не боялась, потому что знала, что Франсис ее не тронет. Он ни разу ее не ударил; он тут же давал задний ход, садился и начинал плакать. Он ждал, что Кристель подойдет к нему, как раньше, прижмет его голову к себе и будет гладить его по волосам. Но с этим тоже покончено. Теперь уже у нее нет таких порывов. Она больше не хочет его обнять. И не может. Она полностью разочаровалась в нем. Не в его таланте, нет, но в его способности с помощью этого таланта создать что-нибудь настоящее.

На самом деле Кристель никогда серьезно не верила, что он станет знаменитым художником. Так что нельзя сказать, что она сильно разочарована. Но в то, что Франсис станет крепким мастером, в это да, в это она верила. И сейчас еще верит, правда, уже меньше. Поэтому она мирилась со всем. Она согласилась переехать в этот унылый северный пригород и жить в убогом доме, чердак которого можно было приспособить под студию. Ни разу у нее даже мысли не возникло упрекнуть его в том, что из них двоих только она имеет работу. В самом деле, должен же кто-то зарабатывать деньги. А Франсис, он тоже работает, дни напролет смешивая краски и манипулируя с формой. И даже расстояние до ее нового места службы, которое ей приходится преодолевать по утрам и вечерам в течение вот уже двух лет, не казалось бы ей обременительным, если бы в результате на свет появился шедевр. Но в это Кристель верит все меньше и меньше. И все меньше она верит в Франсиса. Все меньше любит его. Она бы даже сказала, что совсем не любит его, будь она уверена, что та нежность, которую она все еще испытывает к нему – это не более, чем жалость. Она уже не находит его остроумным, его юмор теперь оставляет ее равнодушной. Бородатые шутки, вроде той, которую Франсис повторяет всякий раз, когда она замечает ему, что он слишком много пьет: «Так ведь не хлебом единым жив человек – надо что-нибудь и выпить!» Сейчас ей самой непонятно, неужели она могла когда-то смеяться над этой глупостью. Когда-то, в прошлой жизни. Теперь нити, связывающие их, натянулись и рвутся одна за другой. Еще немного, и их не останется вовсе.

И вот теперь появился Жерар. Ситуация еще более осложнилась и стала какой-то фальшивой, что ли. Не очень-то это честно по отношению к Франсису, думает Кристель. Не то, чтобы она чувствовала себя виноватой, или что-то в этом роде. Она нормальная женщина, и время от времени ей нужен мужчина. Профилактика от мигреней и головокружений. С Франсисом все давно перегорело; раньше, укладываясь вечером в постель, они прижимались друг к другу, как маленькие дети, запертые в темном погребе, – теперь даже этого нет, не говоря уж о том, чтобы заняться любовью. Да, у Кристель были мужчины. Маленькая армия самодовольных кретинов, которые думали, что завоевали ее сердце. Хотя на самом деле все решала именно она. Это не имело ничего общего с любовью, и даже не доставляло особенного удовольствия. Впрочем, это было к лучшему. Все эти мужчины были искусными любовниками скорее в своем воображении, чем в реальности, а что до чувств, то тут и говорить не о чем – ее любовь предназначалась только Франсису, и никому другому. По сути, это был просто вопрос гигиены. Кристель отлично понимает мужчин, которые жалеют, что сейчас нет борделей: она и сама была бы не прочь заказать любовника по каталогу.

И вот теперь этот Жерар. Катастрофа чувств. В первый раз, когда они были вместе, Кристель испытала странную истому во всем теле, и именно это ощущение до сих пор удерживает ее рядом с Жераром. Хотя в том, что произошло тогда, не было ничего особенного. Было хорошо, но не более того. Но было еще что-то, не имевшее никакого отношения к тому, что произошло между ними. Помнится, она очень испугалась, что он сейчас скажет что-нибудь неуместное, одну из тех глупостей, от которых сводит зубы, и которые говорят все мужчины сразу после, если им кажется, что они были не на высоте. Но Жерар ничего не сказал. Он медленно перевернулся на спину и стал неподвижно глядеть в потолок. Через какое-то время Кристель приподнялась на локте и посмотрела, не спит ли он. Он не спал. Его глаза были открыты, и он плакал. Она поняла, что это знак, что она тоже может поплакать вместе с ним. Она прижалась к нему, и слезы сами собой хлынули у нее из глаз. Вот тогда она и почувствовала в теле ту непонятную тяжесть, желание оставаться так часами, день за днем. Всю жизнь.

С тех пор, раз или два в неделю, в обеденный перерыв, они встречаются в маленьком чистеньком отеле напротив одной из станций метро. Они быстро предаются любви, стараясь, тем не менее, получить от этого наслаждение. Иногда оно расплывчатое, тягучее, без четких контуров; в другой раз оно пронзает как скальпель, но всегда оно повергает их в одинаковое оцепенение, вслед за которым их накрывает волна нежности.

Кристель ничего не знает о нем. И Жерар, в свою очередь, даже не догадывается о существовании Франсиса. Часто, в постели, он берет ее за руку и начинает рассеянно крутить обручальное кольцо на ее пальце. Но он ни разу не спросил, замужем ли она. Он тоже носит кольцо на левой руке, и еще одно, похожее, на цепочке на шее. Кристель терпеть не может мужчин, которые носят украшения. Она должна была бы ненавидеть это кольцо, что болтается на груди у Жерара. Но этого не происходит. Оно ей даже нравится. Как неотъемлемая часть его, его тела. Кроме того, это не просто украшения. За ним стоит какое-то горе.

Кристель знает, что он живет где-то неподалеку. Однако он ни разу не приводил ее к себе. Она понимает, что если она когда-нибудь переступит порог его дома, то только для того, чтобы остаться навсегда. С самого начала она боялась, что в один прекрасный день Жерар заговорит об этом, и вот сегодня это случилось. Он заговорил. В своей манере, конечно, не напрямик. Она могла бы и не отвечать. Но он сказал достаточно, чтобы она имела основание серьезно подумать над его предложением. Это она и делает сейчас, сидя в вагоне и глядя на проплывающие серые стены, на желтые огни, которые стремительно убегают прочь и тонут в темноте. При этом не видя ни стены, ни огней, не видя вообще ничего.

Шесть секунд…

Эммануэль остановился взглядом на бледном, усталом лице женщины, что сидит напротив. Но на самом деле он на нее не смотрит. Его мысли рассеиваются; а еще ему хочется спать. Хотя до конца дня еще далеко. Он собирается заехать домой, принять душ и отправиться на свое еженедельное собрание.

Там будут все. Леа приготовит спагетти, и они съедят их в тишине, быстро, насколько это возможно, но сосредоточенно, словно перед выходом на сцену в театре. Леа знает толк в искусстве подпольной деятельности, которой они со своей группой занимаются уже более тридцати лет. У нее есть редкий талант – «подняться до человека», как говорил Анри Кале, писатель, почти забытый сейчас, который неплохо разбирался и в прикладном искусстве, и в человеческой природе, и в черствых душах. Сейчас этим свойством обладает только театр, в то время как другие направления искусства, такие как литература или живопись, заняты тем, что пытаются осветить укромные уголки в большом доме Человеческих Взаимоотношений. И Леа тоже владеет этим даром, главное качество которого – эфемерность. Но это-то больше всего и нравится Эммануэлю. Нечто хрупкое, неустойчивое, вызывающее лишь улыбку… Они знают, что все созданное ими исчезнет, сотрется, и именно поэтому они отдаются своему делу с такой энергией, таким энтузиазмом, поэтому рискуют свободой. И наконец – а, может, в первую очередь, – Эммануэля привлекает секретность их затеи. Ему нравятся эти ночные вылазки, которые они в шутку называют миссиями, а себя при этом – коммандос. Как часто, шагая по пустынной улице, с ведерком краски в руках, он представлял себя боливийским партизаном, пробирающимся по узкой тропе; смерь подстерегает его в каждом доме, что попадется на пути, а из леса доносятся звуки «El condor pasa»[10]. Всего лишь игра. Игра для взрослых. Взрослая игра.

И все же, Эммануэль никогда не согласится считать их акции пустым ребячеством, как это преподносят муниципальные службы и ассоциации домовладельцев. В том, что они делают, содержится вызов. Именно поэтому власти, прикрываясь снисходительно-благодушными заявлениями, делают все возможное, чтобы остановить распространение этой, как они говорят, «гангрены». Очень подходящее слово, по мнению Эммануэля. Ведь гангрена предполагает только два исхода, один хуже другого: либо ампутация, либо общее заражение. Если он и его друзья представляют собой гангрену социального организма, разве это не подлинный успех и не неопровержимое доказательство того, что их эскапады революционны в своей основе? Да, революционны! Эммануэлю нравится представлять себя этаким мачо, загорелым и небритым, с сигарой в зубах; и пусть он на самом деле светлый и жидковолосый, можно даже сказать – розовый и лысый, и вообще не курит! Да и какой он мачо… Он читает лекции подросткам, которые его едва слушают, он любит мальчиков, он похож на Микки Руни[11], и что с того? Единственное, что имеет значение – это их тайные сходки, на которых они разрабатывают план действий. Страх, который надо преодолеть, чтобы не дрожала рука. И стены домов, которые наутро начинают говорить. Стены, которые поют.

Пять секунд…

Софи осматривается вокруг. Ей неважно, на чем остановить взгляд, лишь бы не глядеть на того надутого типа в твидовом пиджаке. Он еще, к тому же, что-то бормочет себе под нос. Как кролик, у которого отняли морковку. Или, скорее, как старый маразматик. В конце концов, Софи отводит глаза.

Ей намного интереснее снова вернуться к красивой даме, которая держится неестественно прямо, с лицом, обращенным к выходу. У нее короткие волосы, и видно, что сзади на шее у нее коричневое родимое пятно. Из тех, которыми природа случайно награждает некоторых людей. В начальной школе Софи училась с девочкой, у которой такое пятно было прямо посреди лица, на весь нос. В общем, эта девочка была ничего, симпатичная, но тем не менее все ее жалели. Такие пятна называют винными, из-за их цвета. Но Софи и ее подружкам больше нравилось название «горбачев». Это была фамилия президента Советского Союза, который был как раз перед тем, как там все рухнуло, и вот у него на лбу было точь-в-точь такое же винное пятно. Очень скоро все забудут, кто такой Горбачев, и у Софи будет выбор: вернуться к старому всем известному выражению, или набраться смелости и заставить всех поверить, что «горбачев» – это научное название такого дефекта кожи. И Софи уже знает, что выберет второе решение. А что? Может, в далеком будущем люди будут с легкостью использовать это слово, уверенные, что горбачев – просто название заболевания, такое же, как плоскостопие или сколиоз.

Красивая дама, похоже, совсем не комплексует из-за своего «горбачева». Иначе, она носила бы платок вокруг шеи, или, еще проще, отпустила бы волосы подлиннее. Но она, наоборот, полностью открывает шею, будто хочет, чтобы ее родимое пятно было лучше видно.

Может быть, оно нравится ее мужу?

Как тот шрам на локте у Людо. Он совсем его не портит, нет. Даже наоборот. Софи любит разглядывать этот белый шрам, память о падении с велосипеда. Она часто его гладит. А однажды она даже его поцеловала. Это было в тот день, когда она настояла, чтобы они с Людо разделись догола. Все происходило на лестничной клетке в доме ее родителей. Помнится, Софи не могла унять дрожь – и от возбуждения, и от страха. Она уговаривала себя, что никакого риска нет: обычно жильцы пользуются лифтом, но тем не менее ей казалось, что именно сегодня лифт сломается, и все соседи будут идти мимо них. Она напряженно вслушивалась в движение кабины, и они вынуждены были спешить. Даже слишком. Людо достиг наслаждения почти сразу, а она – вообще нет.

А еще, потом очень неловко было одеваться. Тогда-то Софи и поцеловала его шрам, словно желая поцелуем исцелить рану. В ответ, он крепко ее обнял. Она вдруг испытала неизвестное чувство, которое пронзило ее до самой глубины, и даже дальше, выходя за пределы тела и сознания. Это было не то, чтобы удовольствие. Намного ярче и сильнее. И в нем было что-то грустное. Это чувство было значительнее, чем просто удовольствие. Разница примерно та же, как между скрипкой и виолончелью. И вот тогда, на лестнице, была виолончель. У Софи не было ощущения, что она отрывается от земли и летит, как при звуках скрипки, или как от чувственного экстаза. Ей просто хотелось плакать. Плакать от счастья.

Четыре секунды…

Эммануэль резко поднимает голову. Неужели он заснул? Он глотает слюну и чувствует, что его рот влажный. Видимо, с ним опять произошел провал.

Обычно это длится не дольше нескольких секунд, но он еще никогда не отключался полностью, как сейчас. Эммануэль уверен, что если в один прекрасный день это случится с ним на ходу, он упадет как подкошенный. Собственно говоря, это не было болезнью, и он точно знал, что это не эпилептические припадки. «Не бывает ли у вас недержания?», – тут же спросил его доктор. Но стоило Эммануэлю ответить: «Нет, никогда», профессор, казалось, утратил к нему всякий интерес. Эммануэль пожалел, что не рискнул ответить «Да», или даже «Да, часто», чтобы предстать перед доктором в более привлекательном свете. Он давно заметил, что в области медицины чем хуже, тем лучше: серьезное заболевание открывает исследователям дорогу к научным публикациям, к участию в конференциях, к Нобелевской премии. Его отрицательный ответ, поспешный, напрасный и даже отчасти невежливый, оставил его с кучей неразрешенных проблем. Особенно Эммануэля беспокоит этот приток слюны. Из-за него он выглядит, как деревенский дурачок, и мог бы потерять последние остатки самоуважения, если бы и так не был начисто его лишен.

И все же, надо взять себя в руки. Он достиг того возраста, когда встречи, если не искать их намеренно, уже не случаются. Однако это его не сильно беспокоит: он заметил, что с какого-то времени его сексуальность стала угасать. Не влечение, нет, но потребность его удовлетворять. То, что раньше побуждало его вступать в связи, теперь лишь вызывает желание полюбоваться издалека, помечтать, и на этом все. Теперь он довольствуется фантазиями. Это началось вскоре после смерти Бенуа. Однажды Эммануэль ощутил себя не более чем призраком. Как будто тот, кого он видит в зеркале, кто моется в душе, одевается, кто сидит за обеденным столом, это не он, Эммануэль, а Бенуа. Наверное, так проявляется его скорбь – в отказе от собственного тела. Но каждый раз, когда кажется, что Бенуа вот-вот исчезнет, Эммануэль чувствует, что его рот наполняется слюной. Интересно, как объяснили бы психоаналитики этот прилив, которым отвечает его уснувшее тело.

Эммануэль долго наблюдал за тем молодым человеком в желтой куртке. Он обратил на него внимание еще на перроне в Венсене. Главным образом, из-за выражения его лица. Он выглядел так, будто только что узнал какую-то потрясающую новость. Казалось, он ничего не видит вокруг и полностью ушел в себя, как это бывает с очень старыми или очень больными людьми. Впрочем, он выглядел вполне крепким, хоть и слегка подволакивал левую ногу. Наверное, именно противоречие между его уверенными движениями и напряженным лицом привлекло внимание Эммануэля. Этот парень был одновременно беззаботный и сосредоточенный, безобидный и опасный. Эммануэль попытался подойти к нему поближе и, чтобы не терять его из вида, вошел в тот же вагон, что и он. Но, едва усевшись, Эммануэль забыл о нем. Он вновь вспомнил о нем только на следующей станции, когда, после фальстарта поезда, молодой человек быстро вышел. Хотя в тот момент он видел юношу со спины, Эммануэлю показалось, что в его облике произошла какая-то перемена. Но он никак не мог понять, что же изменилось. Это должно быть что-то очень заметное, очевидное, то, что бросается в глаза. Эммануэль подумал о загадке «Найди семь отличий», которую он пытается разрешить каждый раз, когда ему в руки попадается какая-нибудь газета. Две одинаковых картинки, на самом деле таковыми не являющиеся. Какую тоску испытывает Эммануэль, когда видит приписку: «Ищите разгадку в следующем номере»! А в нем уже проснулся азарт! Но за молодым человеком он наблюдал совсем недолго и не успел втянуться. Сразу же, как только за ним закрылись двери, Эммануэль о нем забыл. Полностью.

И вот теперь, вернувшись в реальный мир после короткого путешествия в страну НеЗдесь, он вновь подумал о том солнечном ангеле, за которым, возможно, ему стоило бы последовать. В его памяти внезапно всплыла картинка. Но относилась она не к вагону, а к станции. К тому, что предшествовало отправлению поезда.

Вдруг Эммануэль понял, почему. У молодого человека, который ждал на платформе, в руках была синяя спортивная сумка. Еще одна деталь, которая подчеркивала его атлетическое сложение и вступала в противоречие с выражением его лица. Да, точно, вот она, та странность, которую Эммануэль неосознанно отметил: когда парень выходил из поезда, при нем не было сумки.

Впрочем, все тут же объяснилось: сумка была здесь, прямо перед Эммануэлем.

Она стояла на полу, около одной из центральных стоек вагона, у ног пассажира в твидовом пиджаке, который сидел, закрыв глаза, с полуулыбкой на устах. Или с ухмылкой? Довольная улыбка или злобная ухмылка? Только профессиональные артисты могут одной лишь мимикой точно выразить любые оттенки чувств, думает Эммануэль. Люди, которых мы встречаем на улице, обычно остаются для нас загадкой.

Сумку, похоже, никто не заметил. Эммануэль говорит себе, что там вполне может быть бомба. Хотя сам он в это не верит, его так и подмывает закричать: «Берегись!», как это рекомендуют памятки по безопасности, развешанные практически повсюду. Просто для того, чтобы вызвать панику. В конце концов, это произвело бы больший эффект, чем те безобидные граффити, которыми он и его друзья наводняют город по ночам, чтобы немного расшевелить мирных обывателей. Но Эммануэль хорошо представляет себе, что будет дальше, когда все поймут, что в сумке нет ничего, кроме кроссовок и спортивных штанов. Им тут же станет стыдно за свой страх, и, чтобы избавиться от чувства неловкости, они, конечно, обратятся против того, кто поднял тревогу. Как они будут потешаться над ним! Насмешки – вот что пугает его больше всего. Как, без сомнения, всех учителей. Когда лектор поднимается на кафедру и поворачивается лицом к аудитории, в этот момент все что угодно лучше, чем насмешка. Выстрел, удар ножом. Даже бомба. Умереть, но не стать мишенью для шуток.

Эта навязчивая идея не оставляет его никогда, и именно она удерживает его сейчас. И еще, надо признаться, он испытывает некоторое сомнение, что его розыгрыш произведет желаемый эффект среди пассажиров в вагоне. Нет никакой гарантии, что начнется паника. Все-таки бомбы не встречаются в метро на каждом шагу.